Текст книги "Непутевая"
Автор книги: Лиза Альтер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)
В свободное время – а у меня его стало слишком много – я собирала пробки от лимонадных бутылок. Местная радиостанция призывала определить лучшего спортсмена по числу собранных пробок. Каждая пробка – один голос. Я собрала больше сорока тысяч, а Дорин за Доула – всего тридцать пять тысяч. Тогда она напомнила мне, что они с Доулом делают для нас слишком много, и пора рассчитаться. Поэтому я перестала собирать пробки и дала Дорин возможность победить: самым популярным атлетом стал Доул, хотя вся школа знала, кто на самом деле лучший атлет, а кто только взял плату за аренду заднего сиденья.
Майор кое-что заподозрил.
– Почему это ты не бегаешь на свидания? – спросил он.
– Никто не приглашает.
– Неужели? С чего бы?
– Не хотят, и все.
– А может, боятся связываться с Джо Бобом? – мрачно предположил он.
– Я вернула ему и кольцо, и джемпер, – надменно бросила я. – Как ты велел.
«Нужно сбить майора со следа, – подумала я. – Если я отвлеку его внимание, сбегав пару раз на свидание с кем-нибудь еще, он отстанет от Джо Боба. Я докажу, что совсем не страдаю, а даже наоборот.
Джо Боб восхитился моей идеей, а когда я сказала, что в качестве жертвы выбрала Клема Клойда, пришел в полный восторг: Клем казался таким несерьезным соперником, что даже не заслуживал им называться. Кому могло прийти в голову, что я на самом деле смогу предпочесть хромого хулигана Клема Клойда самому Джо Бобу Спарксу?
Глава 4
Суббота, 24 июня.
Джинни сидела в джипе и наблюдала, как по беговой дорожке, широко улыбаясь, бежит к ней Джо Боб Спаркс. Когда-то поджарый живот немного отвис, но в общем он мало изменился. Ей стало не по себе, будто прошлое вернулось, поглотив настоящее. Она почувствовала на себе каштановый мундир чиэрлидера и удивилась, увидев, что одета в пестрое деревенское платье.
Прошло десять лет с тех пор, как она в последний раз видела Джо Боба, но тело непроизвольно напряглось, как и тогда. «Не разговаривай с набитым ртом», – машинально повторяла она Венди не потому, что была очень заботлива, а потому, что так говорила когда-то ее собственная мать. Она обнимала и целовала Клема, Эдди и Айру в точности так, как научил ее Джо Боб.
– Привет! – сказал он, улыбаясь своей ненормальной улыбкой и жуя «Джуси фрут» – наверное, ту же, что и десять лет назад. – А я думаю: ты или нет? Вряд ли твоя мать будет торчать у стадиона.
– Конечно я, – неожиданно для себя Джинни почувствовала, что даже голос стал таким, как раньше.
– Как поживаешь? – Он облокотился о машину и заглянул в открытое окно. Между его волосатой грудью и лицом Джинни болтался секундомер.
– Нормально, – «Незачем перечислять свои неудачи», – решила она. – А ты?
– Отлично. Почти отлично. Ты знаешь, что я теперь тренер?
– Слышала. И слышала, у тебя неплохо получается.
– Да, неплохо.
Джинни поискала тему для разговора. Погода?
– Видишь того белобрысого? – горделиво спросил Джо Боб, указывая на бегущих спортсменов. Джинни пригляделась.
– Да. Отлично бежит.
– Еще услышишь его имя – Билл Барнс. Лучший из всех, кого я тренировал.
Джинни с любопытством посмотрела на крупного красивого парня с длинными белокурыми волосами.
– А ты знаешь, что у тебя появился северный акцент? – засмеялся Джо Боб.
– Неужели? – удивилась Джинни. – Извини.
– Чего?
– Я бы этого не хотела. – Джинни отвела взгляд от гипнотизирующего ее секундомера.
– Это совсем неплохо.
– Да, может быть.
– Я слышал, ты вышла замуж где-то на Севере? Живешь у озера или что-то в этом роде?
– Да. Мой муж продает снегоходы. Когда мы решили пожениться, он захотел, чтобы церемония была на бобровом пруду. Чтобы заинтересовать покупателей. Ну, не тебе говорить о рекламе.
Джо Боб вежливо улыбнулся.
– Ты и сейчас живешь на Севере?
Джинни задумалась. Айра ее выгнал, мать – в больнице, дом, где она выросла, выставлен на продажу.
– Да. В Вермонте.
– Вермонт. Он на море?
– Нет. На большом озере. Там много гор и полгода лежит снег. Очень красиво.
– Я рад за тебя.
– Спасибо.
– А ты знаешь, что я женился на Дорин?
– Да, слышала. – Джинни приятно удивило собственное равнодушие. Ни сожаления, ни зависти – ничего, одно равнодушие.
– Ты надолго домой?
– Не знаю. Скорее всего, на пару недель.
– Загляни к нам. Дорин будет рада.
– Спасибо, загляну.
– Мы живем в «Имениях колонистов». Знаешь, где это? – Джинни кивнула, припоминая название одного из новых районов в предгорьях – совсем рядом с той стоянкой, которую облюбовали когда-то они с Джо Бобом. – Ну, мне пора. Рад был повидать тебя.
– Я тоже. Увидимся позже. – Она не спешила заводить мотор, глядя вслед удаляющейся фигуре: слава Богу, он не держит на нее зла за то, что она оборвала их роман.
– Отлично, парни! Шевелите задницами! – крикнул Джо Боб и щелкнул секундомером. Спортсмены рванули вперед, как голодные волки. Впереди всех мчался белокурый Билл Барнс – вылитый Джо Боб в его лучшие годы.
Джинни включила радио и машинально настроилась на давно знакомую волну. Зазвучала музыка. Джип вздрогнул и медленно покатил к дому Джинни. Через милю показался дом Клойдов: его темно-вишневая крыша совершенно не гармонировала с ярко-красной глиной во дворе. За домом – немного вниз – виднелись коричневые сараи, белые амбары и стадо коров. Она решила не сообщать Клему о своем приезде. Зайдет позже, когда узнает, что с матерью.
Интересно, каким стал Клем теперь, когда ему нужно вставать в четыре утра доить коров, а не носиться до рассвета на «харлее»? Джинни видела его на похоронах майора – ему было явно не по себе в черном костюме и накрахмаленной рубашке. Они только поздоровались, и он выразил свои соболезнования. Майор хвалил Клема, говорил, что из него вышел отличный фермер. Случаются всякие метаморфозы, но та, что произошла с Клемом, была совершенно неожиданной.
Она негромко посигналила, как всегда делали Бэбкоки, чтобы предупредить Клойдов: едут свои, а не воры или вандалы, – проехала еще милю мимо дубовой рощи, платанов, тополей и зарослей кизила – такой же лес был за домом Айры в Вермонте, только там преобладали березы, ясени и клены.
Она остановилась перед алюминиевыми воротами, вышла, отперла замок и въехала во двор. Бревенчатая хижина с тускло-зеленой крышей много повидала на своем веку. Году в 1800-м ее построил основатель фермы – из племени авантюристов, конокрадов и дезертиров, которые бежали через Блу-Ридж, спасаясь от береговой охраны Виргинии и Северной Каролины в лесистых предгорьях Кентукки и Теннесси. Когда ее дед, мистер Зед, бежавший с шахт Сау-Гэпа и купивший ферму, обосновался здесь, хижина пустовала уже несколько десятилетий. Дед отремонтировал ее и жил с женой и маленькой дочкой, матерью Джинни, пока не построили особняк. Когда родители Джинни поженились, они тоже жили в этой хижине. Там она и родилась. А потом дед с бабушкой поменялись с родителями и переехали в старую хижину. После смерти жены мистер Зед жил совсем один, стараясь уничтожить то, ради чего жил – завод и весь Халлспорт. Дед сажал виноград. Лозы куджу играли двойную роль: во-первых, укрепляли глинистые склоны оврага, угрожавшие обвалиться в пруд, а во-вторых, были последней надеждой, родившейся в помутившемся мозгу старика. Куджу всегда высоко ценился как самый удивительный сорт. Его цепкие корни не просто снабжали азотом истощенную землю; листва с высоким содержанием протеина не только давала скоту хороший корм – виноградник разрастался так стремительно, что достаточно было нескольких лоз, чтобы засадить целые склоны.
Именно по этой причине дед Джинни заботливо рассаживал виноград по всей долине. В мгновение ока все поглощалось куджу – кусты, деревья, булыжники, старый табачный амбар, поржавевшее от времени оборудование… Местами куджу рос стеной шагов в шесть. Когда ровесники деда резались в карты на турнирах в Аризоне, он брал мачете и рубил виноград, угрожавший поглотить лужайку перед хижиной. Но рубил без злости, потому что виноград был его тайным оружием. Под покровом ночи дед сажал его вокруг завода и в городе. Виноград бесшумно творил свое черное дело, и не успевали халлспортцы прийти в себя, как его цепкие усики заглушали цивилизацию, возвращая землю природе.
– Это у него старческое, – снисходительно говорили горожане о старике, по ночам сажающем вездесущий куджу, а днем грозящем кулаком дымящимся трубам, площадям и магазинам.
– Зря я покинул Сау-Гэп, – жаловался дед, когда Джинни пришла его навестить. – Я – сын шахтера. Я ничего не умел, кроме этого, и наделал столько бед! Вирджиния, детка, никогда не старайся прыгнуть выше своей головы. Будь сама собой.
– Но какая я? – спросила себя Джинни. – Какая?
Она родилась в этой хижине от матери-южанки и отца – промышленника из Бостона. Имя Вирджиния дала ей мать в порыве географического патриотизма, а фамилию Бэбкок – отец, чье имя запечатлели на стене в холле Гарварда. Каким наукам – экономике, географии или еще чему-нибудь – она должна была посвятить свою жизнь? Она завидовала друзьям, которые смело размахивали флагами на митингах протеста. Сама она обычно оставалась дома и даже во время торжеств гимн не пела, а только еле слышно подпевала.
Джинни хотела начать все сначала, уехав из Халлспорта в Бостон. Но чего она добилась с тех пор? Вышла замуж за бизнесмена-вермонтца? Стала хиппи? Жила в провинциальном северном городке?
Джинни вышла из джипа, вытащила сумку, несколько пакетов с едой и, спотыкаясь о темно-зеленые лозы, побрела к хижине. Виноград обвил каменные ступени и выщербленные деревянные стены. Никто после смерти деда не сражался с куджу. Она распахнула незапертую дверь, вошла и открыла жалюзи. По углам висели покрывала из паутины, все было покрыто толстым слоем пыли. Она ввернула пробки, и все, что могло заработать – холодильник, электронагреватель, насос, – загудело и заработало. Потом отнесла в веселенькую – благодаря красным льняным занавескам и вязаным коврикам – маленькую кухню продукты, смахнула паутину и подмела темный дощатый пол.
В последний раз Джинни была здесь за несколько месяцев до смерти деда. К нему приезжал тогда ее кузен Раймонд: высокий, болезненно худой, под глазами – темные круги. Он был альбинос – почти как выползший из-под земли рак. Он мало говорил, сидел, сгорбившись, и все время тяжело дышал. Дед потом объяснил ей, что все это – впалость щек, одышка – из-за угольной пыли, проникшей в легкие.
– Сказать правду, Раймонд, – мистер Зед сердито покачал головой, – я проклинаю тот день, когда покинул Сау-Гэп.
– Ты спятил, – выдохнул Раймонд. – Посмотри на меня: это Сау-Гэп постарался. Я ни на что не способен: только сижу и стараюсь дышать.
– Халлспорт хуже любой шахты, – настаивал мистер Зед. – Воздух отвратительный, рыба в Крокетт и та передохла.
– Держу пари, ты забыл, что такое Сау-Гэп, старик. Там, как в преисподней, одни горы шлака. Насосы не работают, корчишься на четвереньках по колено в воде. Забыл?
– Знаешь, что этот придурок, мой зять, делает на своем заводе? Бомбы! Когда падает крыша – это чепуха по сравнению с тем, что будет, упади хоть одна бомба этого кретина. Эти мерзавцы-янки нас всех прикончат.
Джинни должна была вернуться через неделю в Бостон к мисс Хед и ее философии, и ее совсем не интересовали ни груды шлака, ни бомбы, ни танки… Не интересовали – пока не появилась Эдди.
Она взяла мачете, вышла на крыльцо и стала ритмично, как Айра на тренировке по гольфу, рубить виноградные лозы. Ей казалось, что она живет в дождливом лесу в бассейне Амазонки: стоит опустит мачете – и тебя поглотят вездесущие заросли. Летнее солнце было в зените, освещая то место на гребне холма, где был похоронен мистер Зед. Его надгробие давно исчезло в куджу.
Джинни спустилась к пруду, сняла мокрое от пота и виноградного сока деревенское платье и с наслаждением бросилась в воду.
Общественная больница Халлспорта была построена из того же красного кирпича, что и все остальные дома.
– Это очень разумно, – объяснял майор, когда Джинни возмущалась однообразием зданий. – Сейчас «холодная война». Когда прилетят вражеские бомбардировщики, они не смогут отличить завод от жилых домов. Очень удобно.
– Но зачем кому-то нас бомбить? – возмущалась тогда Джинни.
Вестибюль был полон народу. Как в зале ожидания на помазание перед смертью: все расстроены, озабочены и терпеливы. Волонтерка-секретарь в бело-розовом полосатом фартуке вопросительно посмотрела на пестрое платье Джинни.
– Я – дочь миссис Бэбкок, – сказала она. – Я действительно ее дочь.
– Палата 307,– процедила секретарша.
Когда Джинни шла по сверкающему чистотой коридору, то тут, то там открывались двери – больные выглядывали посмотреть на нее. «Наверное, после их клизм я – самое интересное событие», – подумала Джинни.
Перед дверью палаты 307 она помедлила, собираясь с мыслями. Из соседней палаты доносился монотонный мужской голос: «Вы что, не можете для меня это сделать? Всего твоих новеньких! Можете или нет? Можете прислать мне троих? Да или нет?
Из двери напротив выползла толстая старуха в розовом халате. Грязные седые космы лезли в глаза, изо рта текли слюни. Она схватила руку Джинни и пожала ее.
– Привет, – неуверенно пробормотала Джинни. Старуха заворчала и ткнула пальцем в пол. Джинни опустила глаза и увидела новые красные шлепанцы, из-за которых ноги женщины казались в два раза больше.
– Красивые, – заверила Джинни. Женщина удовлетворенно улыбнулась и вернулась в свою палату. Только тогда до Джинни дошло, что это миссис Кейбл, ее учительница в воскресной школе, объяснявшая когда-то, как отличать правду от лжи, и внушавшая, что Иисус любит всех детей на земле.
Джинни стиснула зубы и постучала в дверь. В последний раз она видела мать больше года назад, на похоронах майора, и не подозревала, что та тоже серьезно больна. Мысль о том, что ее сильная, уверенная в себе мать все-таки уязвима, показалась нелепой и дикой.
Никто не ответил. Джинни медленно толкнула незапертую дверь и вошла. Стены выкрашены в бледно-зеленый цвет, огромное окно, стол, свежие цветы в вазе на подоконнике, телевизор, два современных кресла, небольшой стол, тумбочка и две кровати… На одной лежала женщина. «Я попала не туда, – мелькнуло у Джинни. – Эта спящая женщина – не моя мать». Она подошла поближе. Когда-то каштановые волосы совсем поседели и поредели, особенно на макушке. Знакомые морщинки вокруг глаз и губ стали резче и глубже, а все лицо приобрело желтоватый оттенок и округлилось. Из носа торчала вата. Лежавшие поверх одеяла руки покрылись синяками – черными, голубыми, красными и зелеными. «Как палитра сумасшедшего художника – какого-нибудь Ван Гога», – подумала Джинни. Перед ней лежала беспомощная женщина, издающая запах разлагающегося тела. Это была ее мать. Она столько лет служила Джинни то образцом благородства, то источником ненависти, что сейчас, глядя на это полуживое существо, Джинни с трудом узнала ее.
У Джинни подкосились ноги. Она села на краешек кровати и постаралась успокоиться. Неужели это она? Та женщина, которая с одного взгляда безошибочно определяла настроение Джинни и, казалось, читала все ее мысли? Господи, ее мать выглядит совсем как средневековые жертвы чумы, изображаемые на картинках. Неужели можно иметь такой вид и оставаться в живых?
Дверь распахнулась, в палату влетела кудрявая медсестра в белой бесформенной, как кусок вареной картошки, шапочке и стала быстро перекладывать на тумбочке вещи.
– Миссис Бэбкок не должна сейчас спать, – сказала она Джинни. – Сейчас время трудотерапии.
– Что?
– Трудотерапия.
– А что она делает?
– Вышивает.
– Я и не знала, что она умеет вышивать, – удивилась Джинни. Впрочем, она мало что знала о женщине, с которой прожила бок о бок восемнадцать лет. Медсестра протянула ей пяльцы: стежки разных цветов сливались в бессмысленный узор. Может, это новое направление в искусстве?
– Что за мужчина в соседней палате? – шепотом спросила Джинни.
– Бикнелл, – тоже шепотом ответила сестра. – Он был тренером до Спаркса. – Сердце Джинни упало: ее заклятый враг совсем рядом. – У него был удар.
– Жаль, – с плохо скрываемой радостью проговорила Джинни. – Я его хорошо знала.
– Он выиграл двести три футбольных матча, а проиграл всего восемь. Здорово, правда? Великий спортсмен. И человек замечательный.
«И отвратительный сукин сын, – чуть не вырвалось у Джинни. – А впрочем, нельзя быть жестокой. Он уже не опасен. Если вообще был когда-то опасен». Она вздохнула: незачем травить себе душу. Она сама виновата во всем, что случилось…
Медсестра вылетела в дверь, как белое накрахмаленное облако, и до Джинни снова донеслось: «Мне надо вывести на поле троих свежих! Прямо сейчас! Ни больше ни меньше…»
На столе лежали журналы. Джинни медленно перебирала их и улыбнулась, когда увидела двадцать второй том энциклопедии: ее неугомонная мать прочитала за последние девять лет все предыдущие тома. Сколько же всяких полезных и бесполезных сведений у нее в голове? Рядом лежал большой, наполненный лекарствами шприц.
Джинни осторожно выдвинула ящик тумбочки, вспомнив об обещании, данном матери несколько лет назад: там спрятаны таблетки или бутылочка со смертельным ядом. Однако кроме старого потрепанного молитвенника в нем ничего не было. Значит, это не яд, решила Джинни, оглядываясь, но ничего подозрительного не увидела – только мебель, чистые стены и безупречно белые простыни. Откуда эти жуткие мысли? У матери просто неладно с кровью; миссис Ягси говорила, что это не в первый раз. Конечно, вид у нее кошмарный, но это еще не значит, что она умирает. Мать не настолько стара, что быть смертельно больной.
– Извините, – оттолкнула Джинни влетевшая в палату сестра. Она схватила шприц, всадила его в бедро миссис Бэбкок и повернулась к Джинни:
– Идите домой. Миссис Бэбкок проспит до утра.
– Я только что пришла, – возразила Джинни, – и даже не поздоровалась с ней.
– Ничем не могу помочь.
– Что это все-таки за болезнь?
– Вы еще не разговаривали с доктором?
– С доктором Тайлером?
Это был врач, несколько десятилетий лечивший всю их семью. Он, кстати, принимал и саму Джинни.
– Тайлер уехал.
Доктор Тайлер уехал? Не может быть! Неужели он бросил их семью, когда они так нуждаются в помощи? Невероятно…
– Кто ее лечит?
– Фогель. Новый гематолог. Я не имею права обсуждать болезни пациентов. Поговорите с ним.
– Почему? Вы ведь кое-что в этом смыслите?
Сестра презрительно оглядела деревенское пестрое платье, фыркнула и умчалась, как разгневанный марафонец.
Миссис Бэбкок услышала, как хлопнула дверь, но не шелохнулась, решив обмануть мисс Старгилл, чтобы не заниматься проклятой трудотерапией. Хотя в последнее время она значительно продвинулась вперед, у нее не хватало духу решительно сказать молоденькой медсестре, что она предпочитает в одиночестве зализывать свои раны, – как кошка. Эти девочки думают, что поступают правильно, подбадривая больных, заряжая их своей энергией, болтая о своих школьных делах и личных переживаниях. Они ошибаются. Но какая мать стала бы их разочаровывать? Да, эти девочки в полосатых фартучках совсем не похожи на Джинни, какой та была в их возрасте. Именно это и нравилось миссис Бэбкок. Поэтому она дважды в неделю притворялась, что ей нравится вышивать. Девочки составляли ей компанию, а Джинни всегда была слишком скрытной. Конечно, ей было что скрывать. Когда же она упустила свою дочь? Миссис Бэбкок слушала болтовню волонтерок, вертела пяльцы и думала о Джинни. А может, переступая порог родного дома, эти веселые девочки тоже становятся мрачными и дерзкими?
Джинни всегда была трудным ребенком. На Карла и Джима, когда они были маленькими, достаточно было сердито посмотреть – и они уже просили прощения. А вот Джинни… та просто отворачивалась и молчала. Мальчики были предсказуемы. Карл дослужился в Германии до капитана, был, как Уэсли, дисциплинирован и умен. Джиму приходилось заставлять себя работать, чтобы приобщиться к реальной жизни. Сейчас он рубит в Калифорнии сандаловые деревья. Однако без дивидендных чеков, которые оставил отец, ему пришлось бы нелегко. Самой трудной была Джинни, ее средний ребенок. Никто не знал, как подойти к ней, в чью роль она вжилась в эту минуту. Джим тоже иногда заявлял, что совсем не в восторге от буржуев-родителей, но то, что делала Джинни, переходило все границы. Родители никогда не могли угадать, кем их считает сегодня дочь: отъявленными негодяями или благородными людьми.
Единственное, в чем дети были заодно, – в требовании к родителям не меняться. Сами они следовали то одной, то другой моде, меняли прически, исповедовали новые идеологии, но родителям это было запрещено, потому что дети подсознательно нуждались в чем-то стабильном, надежном, во что можно было уткнуться головой. «Мама, – запищали бы все трое, выскажи она мысль, которой от нее не ждали, – ты непоследовательна!» Им и в голову не приходило, что больше двух минут подряд они сами последовательными не бывают.
Наверное, мисс Старгилл все еще здесь, притаилась в палате и ждет со своими пяльцами. Ну нет! Миссис Бэбкок себя не выдаст, не приоткроет глаза! Какое ребячество! Как в детстве, когда не хочешь вставать в воскресенье утром. Пора выбираться отсюда, а то совсем впадешь в детство!
Миссис Бэбкок почувствовала, что кто-то сидит на ее кровати. Она осторожно приоткрыла один глаз. Это явно не мисс Старгилл. Во-первых, она не способна так долго сидеть неподвижно, а во-вторых, этот «кто-то» не в белом халате. Похоже на Джинни. Может быть, это сон? Или галлюцинация? Она ведь столько думает о дочери. Миссис Бэбкок широко раскрыла глаза. Да, это Джинни. Усталая, несчастная с виду Джинни, в пестром деревенском платье с низким вырезом и кружевами на лифе. Какую роль она играет на этот раз? А волосы? Что она с ними сделала? От природы вьющиеся, коротко стриженные волосы торчали во все стороны, как у негритянки, зажавшей в руках неизолированный провод. Эти кудряшки так нежно обрамляли ее румяное личико в детстве! Джинни потратила не меньше трех лет, стараясь выпрямить их огромными, как рулон туалетной бумаги, розовыми бигуди. Отец подразнивал ее, утверждая, что из-за этих кудряшек у нее в голове словно проделаны дырки. В модных журналах ее теперешнюю прическу называют «свободным стилем». Выглядит ужасно, но не хуже, чем те прически, с которыми она щеголяла последние двенадцать лет: нелепый хвост, когда стала чиэрлидером в школе; высоченный начес, когда шлялась с противным мальчишкой Клойдом, – начес делал ее голову вдвое больше, и требовалось минут тридцать, чтобы избавиться от него перед сном; строгий пучок, когда она приезжала на каникулы из университета; коса с лентой, когда притащила в дом ту несчастную девочку Холзер и пикетировала завод Уэсли. Честное слово, если бы Джинни слушалась мать, она выглядела бы куда приличней.
Миссис Бэбкок едва сдержалась, чтобы не предложить Джинни намочить волосы и попробовать придать им более привлекательный вид. Но в последний момент поняла, что куда важней прически сам факт присутствия дочери здесь. Что она делает в этой палате? Миссис Бэбкок не могла ничего придумать и решила, что видит сон. Джинни в Вермонте и приезжает в Халлспорт, только когда этого нельзя избежать. Конечно, это наркотик… Ей ввели наркотик…
Дверь распахнулась, влетела мисс Старгилл, пошепталась о чем-то с Джинни, но миссис Бэбкок ничего не услышала, забывшись настоящим сном.
Утром ее разбудила миссис Чайлдрес. Миссис Бэбкок не понимала, зачем просыпаться так рано, если потом целый день нечего делать, разве что лежать и дремать. Но таково было правило, и не ей нарушать его.
Миссис Чайлдрес посчитала ей пульс, деловито глядя на свои огромные мужские часы. Этот ритуал успокаивал миссис Бэбкок. Другие органы могли барахлить, но верное сердце исправно качало кровь. Более восьмидесяти тысяч раз в день оно сжималось и расширялось, заставляя циркулировать по измученному телу почти семьдесят тысяч кварт больной крови. Подари ей Бог нормальную жизнь, оно отстучало бы еще два с половиной миллиарда раз. (Все эти сведения миссис Бэбкок почерпнула из «Семейной энциклопедии».)
– Почему вы будите меня так рано? – спросила она.
– Так принято. – Миссис Чайлдрес закрыла глаза, подсчитывая пульс миссис Бэбкок. – Так принято. – Она закатала рукав ночной рубашки, надела манжету и стала измерять давление. Каждое утро – одно и то же; точно так же ей измеряли давление в приемном покое, когда она впервые узнала, что у нее не простое кровотечение, а тромбоцитопеническая пурпура. Тогда сам доктор Фогель, белокурый, краснолицый, задыхающийся от быстрого шага, измерял ей давление. Потом авторучкой начертил у нее на предплечье круг диаметром пять сантиметров и через каждые пятнадцать минут подсчитывал крошечные синяки. При норме пять их было несколько дюжин. Во времена пересадки сердца этот допотопный способ показался ей очень странным. С того дня крошечные кровоподтеки – петехии, как их называл доктор Фогель, – появились на всем ее теле. Они росли и сливались в огромные синяки, менявшие цвет.
Миссис Чайлдрес еще не измерила давление, а желтые, зеленые, черные и вишневые синяки на руке миссис Бэбкок тупо заныли. Боль растеклась по всему телу, заставив ее застонать.
– Простите, дорогая, – не отрывая глаз от стрелки, пробормотала миссис Чайлдрес. Она была хорошим человеком. Миссис Бэбкок была рада увидеть, что ее будит не мисс Старгилл, а опытная пожилая миссис Чайлдрес. Но главное – ее муж работал на военном заводе, и медсестра гордилась тем, что меняет тампоны в носу у жены самого покойного майора Бэбкока. Миссис Чайлдрес знала, что такое боль, страдая время от времени от ишиаса, и была гораздо терпеливей, чем мисс Старгилл. Хотя… у стремительной девушки была перспектива исправиться. Заведет несколько малышей, перенесет сотрясение мозга или еще что-нибудь в этом роде и станет не менее сострадательной.
Миссис Чайлдрес записала что-то на карточке и подняла ланцет. Миссис Бэбкок вздрогнула, как собака Павлова перед очередным опытом.
– Надо, – твердо сказала медсестра. – Сегодня – анализ на свертываемость.
– Но вы же вчера его делали!
– Не вчера. Три дня назад. – Миссис Чайлдрес ловко уколола палец на левой руке миссис Бэбкок.
«Я для них – как подопытный кролик, – подумала та. – Не на ком больше ставить опыты». Медсестра приложила к кровоточащему пальцу кусочек ваты и ободряюще улыбнулась. Конечно, все эти обходы, анализы, уколы, медикаменты – все очень надоело миссис Бэбкок, но кровотечение все-таки остановили.
Она никогда не могла похвастаться умением ощущать время, даже когда была здорова. Уэсли – совсем другое дело: он мог назвать не только число, месяц и год, но даже точное время вплоть до минут, не глядя на часы. Муж относился ко времени как к драгоценному ресурсу и редко делился им с чужими. Его ограбили. Сердце перестало биться значительно раньше, чем отстучало 2,5 миллиарда ударов.
Здесь, в больнице, не было ничего, ради чего стоило бы отсчитывать дни. Не было фотографий, напоминающих ей о детях или об Уэсли, когда он был красивым молодым офицером, или о седом сумасшедшем отце, или о дюжине других близких ей людей. Дома она целыми днями могла ничего не делать – только слоняться по комнатам, вспоминая прошлое. Здесь, в сверкающей чистотой больнице, в этой безликой палате, у нее не было прошлого.
Будущего не было тоже. Она или умрет здесь, или уйдет, если станет полегче. Больница – как станция пересадки, чистилище настоящего.
Конечно, это отвратительно – так рассуждать. Она больше не молода, но и до старости далеко. Еще не уплачены все долги, не прожито все отпущенное ей время. Она не позволит себе так рано проститься с жизнью; она справится с обострением, как справлялась уже два раза. Все пройдет.
Миссис Чайлдрес промокала ей ухо каждые пятнадцать секунд. Ее тампоны были шедеврами: она скатывала их так, что по краям набиралось много крови, а в центре – совсем чуть-чуть. Доктору Фогелю достаточно было только взглянуть на ее тампоны, чтобы определить время свертывания. Мисс Старгилл не хватало терпения, ее тампоны были липкими или она ошибалась в подсчетах, слишком рано удаляя образовавшийся сгусток.
– Двенадцать минут, – вздохнула миссис Чайлдрес. – Что ж нам с вами делать, дорогая?
– Значит, лекарство не действует?
– Не знаю. Спросите доктора Фогеля. Но если хотите знать мое мнение, дорогая, – она перешла на шепот, – без него было бы еще хуже. – Она протянула больной две таблетки преднизолона и проследила, чтобы та сунула их в рот. Потом поднесла к ее губам чашку с водой и привычно забормотала: «Сохрани, Господи, наши тела и души на долгую жизнь».
Миссис Бэбкок с наслаждением откинулась на подушку, предоставив сестре поменять окровавленные тампоны в носу и вытереть мокрой салфеткой губы и щеки. Кровотечение усиливалось, когда она вставала, но миссис Бэбкок все равно заставляла себя двигаться сколько могла, например, выходила к обеду в лоджию. Ей казалось, что стоит поддаться соблазну лежать дни напролет в постели – и уже никогда не вырвешься отсюда в свой собственный дом, где серебро ждет, чтобы его начистили, чуланы – чтобы в них навели порядок, и где столько разных вещей помогут поверить, что у нее еще есть будущее.
– Хотите в ванную? – миссис Чайлдрес всегда деликатно касалась этой темы, не то что мисс Старгилл, которая рявкала, как армейский сержант: «Как насчет сортира?»
– Нет, спасибо. – Миссис Бэбкок села и свесила ноги. Сестра надела ей замшевые, отделанные мехом тапочки, с сочувствием осмотрела огромный багровый синяк на левой ноге и помогла встать. Опираясь на руку сестры, миссис Бэбкок медленно направилась по зеленому мраморному полу коридора в лоджию.
– Мне снился удивительный сон, – доверительно сообщила она старой медсестре. – Как будто мисс Старгилл и Джинни – моя дочь – о чем-то шептались в моей палате. Интересно, что это значит?
– Это не сон, дорогая. Я видела Джинни.
Миссис Бэбкок остановилась.
– Джинни здесь? Но почему?..
– Разве вы забыли, что говорила вам миссис Янси?
– Не помню…
– Она полетела в Европу и пригласила сюда вашу дочь.
– Зачем? – Миссис Бэбкок действительно ничего не помнила. Странно. Это что – лекарства так действуют? – Но мне совсем не нужна компания. Можно подумать, что я умираю. – Она хихикнула и вопросительно, как заключенный в лицо тюремщика, заглянула в глаза серьезной миссис Чайлдрес.
За столом уже собрались все ходячие на этом этаже больные: мистер Соломон, сестра Тереза и миссис Кейбл. Остальные почти не показывались – кому-то нельзя бывать на солнце, а кто-то просто не мог встать. Миссис Бэбкок кивнула и села на свое место между мистером Соломоном и миссис Кейбл. Мистер Соломон был маленький сморщенный человечек с вьющимися седыми волосами вокруг аккуратной лысины. Толстые – в полдюйма – стекла очков увеличивали его глаза до размеров тарелки. «Неоперабельная катаракта», – как-то сказал он.
