Текст книги "Непутевая"
Автор книги: Лиза Альтер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)
В тот теплый весенний день в Уорсли мы с братом Марион наблюдали на экране белые смертоносные волны, похожие на кучевые облака.
– Что скажете, майор? – спросил техник в белом лабораторном халате.
Майор прочистил горло.
– По-моему, Хэл, это то, что мы искали. – Он взял искалеченной левой рукой снимок и поднес к свету. – Идеальная разрушительная сила. Великолепно! – Мы все уставились на белые волны, будто это были вздымающиеся гигантские груди на обложке «Плейбоя». – Все восемь снимков были великолепны.
За все лето я только раз встретила Клема. Как-то под вечер я возвращалась с завода и увидела его около трактора. На нем были зеленые рабочие штаны и замасленная футболка. Черные волосы лезли в глаза, лицо было мокрым от пота. Он откручивал что-то в моторе и улыбнулся, увидев меня. Я заглянула в мотор, немного подумала и объяснила ему сходство между карбюратором и легкими человека.
Клем хмуро выслушал меня, а потом сказал: «Знаешь, Джинни, ты окончательно спятила в этом Бостоне».
К счастью, его мнение меня уже не интересовало. Я изучала Гегеля и знала: если суждения Клема – тезис, Джо Боба – антитезис, то суждения мисс Хед – в чистом виде синтез.
В первый же вечер по возвращении в Уорсли я пришла к мисс Хед согласовать предметы на будущий семестр. Она совсем не изменилась: твидовый костюм, нейлоновая блузка, греческая камея на шее, швейцарские часики на груди. Я чуть не обняла ее и уже приподняла руки, но тут же подавила этот порыв, подумав, что она не одобрит такое бурное проявление чувств. Мы молча стояли друг против друга, сияя от сдерживаемой радости.
– Входите, входите, – наконец пригласила она.
На обеденном столе красного дерева лежали бумаги.
– Надеюсь, я не помешала вам? (Я знала, что она терпеть не может нарушать свой режим.)
Она посмотрела на часы.
– Действительно. Уже шесть тридцать. Пора отдохнуть. Значит, вы вернулись?
– Неужели вы сомневались?
– Не знаю… Летние каникулы – хорошее испытание. Я помню, как неохотно приезжала в начале лета в Оклахому и терпела сетования родителей: как было бы хорошо, если бы я бросила свое смехотворное образование, вышла замуж за хорошего человека и подарила им внуков. К концу лета они почти одерживали победу. Я спасалась бегством: пряталась где-нибудь на окраине, наблюдала, как ветер гоняет перекати-поле и уговаривала себя жить так, как хочется мне, а не им.
– Мне и в голову не приходило остаться дома, – заявила я, оскорбленная до глубины души.
– Отлично. Рада за вас. Вы чудесно выглядите. Наверное, хорошо отдохнули.
– Да. Я работала на папином заводе. Это замечательно – то, что он делает. Раньше я его недооценивала.
– Что за завод?
– Военный, – небрежно ответила я.
– Действительно, – уклончиво проговорила мисс Хед.
– Вы бы видели, какие они делают снимки, чтобы определить скорость взрывной волны!
– Что выпускают на этом заводе?
– Бомбы, снаряды… все такое.
– Действительно, – она смотрела на меня как-то странно.
– Ну… они ведь только делают их. У отца масса проблем, и не его вина, если их продукцией, гм-м-м… злоупотребляют. Ведь так?
– Не знаю. Не уверена. Я совершенно аполитична, мисс Бэбкок. Я полностью согласна с Декартом, когда он говорит, что «нужно стремиться побеждать себя, а не фортуну, и скорей изменять себя, чем порядок вещей. Нет ничего существенней собственных мыслей».
Я задумалась. Я не совсем была согласна с Декартом. Но если согласна мисс Хед, значит, в свое время я тоже пойму эту глубокую мысль.
– Мне нужна ваша подпись. – Я протянула ей перечень предметов. Я очень гордилась, что сама – без ее помощи – выбрала астрономию, физику, философию девятнадцатого века и психологию.
Мисс Хед внимательно прочитала список и вдруг побледнела.
– Что-то не так? – всполошилась я.
– Я думала, вы захотите изучать Декарта или Спинозу под моим руководством.
– Да. Но я решила изучить как можно больше предметов – может быть, даже поверхностно, – прежде чем посвящу себя чему-то одному.
– Наверное, вы правы. А как насчет средневековой музыки? Или ранней английской прозы?
– Не знаю… Я хотела взять и их, но боюсь, что не справлюсь.
– Не думаю, что вам доставит удовольствие изучение философии девятнадцатого века, мисс Бэбкок. Она очень отличается от философии Декарта или Спинозы, так сказать. Шопенгауэр, Ницше… – Она фыркнула так, что очки соскочили с носа и повисли на цепочке. – Что касается выбранных вами предметов… Я считаю своим долгом предостеречь вас.
– Но от чего, мисс Хед? – Я искренне недоумевала: почему, вместо того чтобы порадоваться моей самостоятельности, она недовольна?
– Это слишком много для вас, – туманно объяснила она.
– Я просто обязана изучить эти предметы, мисс Хед! Если вдруг передумаю – начну изучать другие. А ваш семинар по Декарту я буду посещать в январе.
Она растерянно посмотрела на меня. Ей, никогда не бывшей матерью, была непривычна битва, которую постоянно ведут родители со своими детьми. Она подписала анкету и протянула мне.
– Спасибо, мисс Хед.
– Пожалуйста, мисс Бэбкок, – холодно ответила она.
– Было очень приятно увидеться с вами, – я постаралась произнести эти слова так же холодно, как и она. – До свидания.
Она слегка наклонила седеющую голову и деланно улыбнулась. Я резко повернулась и выскочила за дверь. В коридоре мне пришлось держаться за стену, чтобы не упасть от неожиданной слабости.
Я заняла ту же самую комнату, что и в прошлом году – маленькую мансарду на пятом этаже с окном, выходившим во двор. Пахло плесенью. Я распахнула оконные рамы и посмотрела на озеро, блестевшее за бронзовой Артемидой, на вытянутый палец которой кто-то нацепил презерватив.
Раздался оглушительный грохот, и я услышала, как в соседней комнате кто-то кричит: «Мать твою!»
В воздухе пронесся жестяной бидон, а из него на серые флагштоки и фламандские часы во дворе полилась красная жидкость.
Из соседней комнаты раздался новый грохот, и тот же грубый голос заорал: «Черт бы тебя побрал!» Бидон с глухим стуком приземлился на мостовую и покатился, извергая остатки жидкости. Солнечные часы и камни во дворе были измазаны ржавыми каплями – будто какой-то разъяренный зверь рвал на части свою добычу.
– Черт! – ревел голос. – Ну и дерьмо!
Я осторожно постучала в дверь новой соседки.
– Кто там?
– У вас все в порядке?
Дверь открыла высокая, статная девушка в желтых джинсах и туго обтягивающем крупную грудь черном свитере. Густые каштановые волосы были заплетены в косу, резкие черты лица – большой нос, широкий лоб, выступающие скулы – были искажены злостью.
– Вы в порядке?
– Я не знала, что здесь живет кто-то еще, – неожиданно смутилась она.
– Я только что приехала. Мы – соседи. Я – Джинни Бэбкок.
– Эдна Холзер. Эдди.
Я знала это имя. Она была на предпоследнем курсе, редактор университетской газеты. Я обвела взглядом комнату. Она выглядела так, словно в нее только что вселились: на одной стене прилеплен портрет Боба Дилана, на другой – мексиканский плед. В углу стояла гитара; стол и подоконник были завалены маленькими глиняными фигурками.
– Что случилось?
– Уронила бидон с томатным соком. Держала на подоконнике, чтобы было чем позавтракать, если просплю. Со мной это часто бывает.
– О, понимаю! Ну, рада была познакомиться. Увидимся позже, – сказала я, ретируясь из комнаты. – Рада, что у тебя все в порядке. Этот томатный сок – как кровь.
– Ты находишь? – она с интересом посмотрела на меня. У меня мелькнула мысль, будто я только что отдала ей ключ от своей души. – Откуда ты, Джинни?
– Из Теннесси.
Она фыркнула.
– Меня от южан просто воротит.
– Почему? – изумилась я такому несправедливому обвинению.
– А ты что, не читаешь газет? О гражданских правах рабочих, убитых или искалеченных на ваших дамбах? Господи, неужели они там все идиоты?
– Мы ничем не отличаемся от жителей Бостона, разве что акцентом. Ну я пойду, мне еще нужно распаковать сумки. – Я вышла оскорбленная, что пришлось защищать ни в чем не повинных южан.
На следующее утро я познакомилась еще с одной соседкой – первокурсницей из Айовы Бев Мартин. Высокая, тощая, с широко раскрытыми бегающими, как у кролика, испуганными глазами, она даже разговаривала полушепотом. Я узнала, что она получает стипендию и подрабатывает, играя на гитаре в каком-то баре в Кембридже. Я не представляла, как она умудряется находить время читать или писать рефераты. Скорей всего, она их просто не писала, а меня уговаривала бросить Уорсли только за компанию: ей так или иначе пришлось бы уйти из него. Но я забегаю вперед.
Однажды вечером я лежала в постели и читала учебник по физике, готовясь к семинару по теме «Трение». Мне стало любопытно, сколько лет еще вращаться Земле, пока уровень океанов не достигнет максимума… Дверь распахнулась, и возникла Эдди в своих неизменных джинсах и свитере.
– Могла бы и постучать, – проворчала я, недовольная тем, что мне помешали рассчитать день апокалипсиса.
– О, извини! Ты мастурбировала? – Я покраснела. – Неужели нет? Попробуй, очень рекомендую. Доставляет массу самых разных ощущений. Или у тебя есть любовник?
– Меня не интересуют подобные вещи, – сухо ответила я.
– Неужели? Что же тебя интересует? – Она бесцеремонно уселась на кровать. – Истина и все такое…
– Ты говоришь так, будто ее можно купить и сунуть в сумку.
– Конечно. Можно купить книги, в которых обо всем написано.
– И уложить информацию в голове?
– Более или менее.
– Странно!
– Не вижу ничего странного. Главное – найти время, чтобы методично поглощать информацию.
– Понимаю, – перебила она и встала. – Я хотела спросить, не примешь ли ты участие в митинге за права человека? Он будет завтра вечером. Каждому, кто вместо ужина поедет требовать перевести черных ребятишек из Роксбери в школы для белых, выдадут по пятьдесят центов.
– У меня есть выбор?
– Конечно. Если не хочешь, иди ужинать. Я скажу, что ты отказалась.
– Да, пожалуй. Видишь ли, я совершенно аполитична и согласна с Декартом, когда он говорит, что «нужно стремиться побеждать себя, а не фортуну, и скорей изменять себя, чем порядок вещей. Нет ничего существенней собственных мыслей».
– Декарт! На черта мне то, что он говорит! Даже если бы у меня вылезли глаза, если я его не прочитаю, и то не стала бы читать эту чушь! Этот фашист – сукин сын!
– Политика не формирует личное мнение, – надменно ответила я. – На каждого, кто согласен с твоими статейками, найдется несогласный. И столько же логических доводов «против», сколько «за». Может быть, не здесь, в Уорсли, где слишком высок либеральный дух, а в окружающем мире.
– Я всегда говорила, что в мире полно фашистов!
– Почему ты считаешь, что права? Меня, например, не интересуют чужие мнения. Меня интересует Истина.
– Истина! Истина! Джинни, ты просто смешна! Это Декарт-то – Истина?
– По-моему, Декарт обладал достаточным интеллектом, чтобы различить, где Истина, а где – нет, а не просто изрекать безответственные заявления обо всем, что происходит под солнцем.
– «Я мыслю – следовательно, существую»? Чушь собачья!
– Не понимаю, при чем тут «чушь собачья», как ты неинтеллигентно называешь этот замечательный афоризм. Это можно доказать, как математическую теорему.
– Ты еще не читала Ницше?
– Начну в этом семестре.
– Почитай, что он говорит о твоем драгоценном Декарте. Ты, наверное, дружишь с этой курицей Хед?
– Мисс Хед – мой друг. Что с того?
Эдди вздохнула.
– Ты безнадежна. Держу пари, ты даже веришь во всю эту чушь Гегеля – тезис, антитезис… Сразу видно, что ты – южанка.
– Тебе-то какое дело? – разозлилась я, но она уже скрылась в дверях.
Поздно вечером я заглянула в комнату к Эдди. Проигрыватель ревел «Унесенных ветром» в исполнении Питера, Поля и Мэри. Эдди недоуменно посмотрела на меня и улыбнулась.
– Ха, я не я, если это не моя приятельница-южанка. Что-то не так? – встревожилась она, увидев мое искаженное гневом лицо.
– Да! Очень даже «не так»! Я только что прочитала, что этот придурок Ницше говорил о Декарте.
Она понимающе усмехнулась.
– И что ты об этом думаешь?
Решив, что таких сучек, как Эдди, жалеть не стоит, я крикнула:
– Твой Ницше – старый членонос!
– Членонос? – расцвела Эдди. – А ты хоть знаешь, что это значит?
– Почему ты всегда так высокомерна со мной? Черт тебя побери! Ты что, считаешь меня наивной дурой? Знаю! Это то, чем я занималась с Клемом в бомбоубежище!
– Ну и что ты об этом думаешь?
– О чем?
– О сосании.
– Какое отношение это имеет к Декарту?
– Никакого! – торжествующе заявила Эдди. – Это моя теория: «Я трахаюсь – следовательно, существую!» Каково?
– Человек создан не только для…
– Человек – дерьмо! Я никогда не спорю с теми, кто пытается растолковать мне, для чего создан человек. Хочешь поговорить о чем-то конкретном – пожалуйста! Но не лезь ко мне со всякими «Человечество – это…». Мне это неинтересно. Шагай к своей мисс Хед! – Она отвернулась, а я выскочила за дверь и весь вечер размышляла о том, что Эдди явно покушается на крепость, возведенную мисс Хед.
В почтовом ящике я нашла записку: мисс Хед приглашает меня послушать Вагнера. Мы почти не виделись с ней с начала семестра, и я с радостью приняла приглашение.
Мы встретились в вестибюле. Несмотря на бесформенное пальто и строгий седой пучок, она выглядела почти красивой. Я подавила желание броситься к ней и сдержанно протянула руку. Она вздрогнула, покраснела, пожала мне руку и посмотрела на часы.
– Машина у подъезда. Мы опаздываем. Нужно спешить.
«Когда садишься в машину, осматривай пол – нет ли там бомбы», – всегда советовал майор, но время поджимало, и я быстро села в «опель-седан». По дороге в оперу мы ошиблись поворотом и оказались в каком-то захудалом районе. Вдоль обочин валялся мусор, витрины магазинов явно нуждались в ремонте. Все чаще встречались чернокожие. «Роксбери», – осенило меня. Где-то здесь митинговала Эдди.
– Не знаю, – протянула я неуверенно, – может, я зря не поехала сюда в тот вечер. Здесь довольно жуткое место для детей, вы не находите?
– Пожалуйста, избавьте меня от сентиментальности, мисс Бэбкок. Вы явно начитались статей этой Холзер.
– Но ведь здесь и правда очень тоскливо. (Мы проезжали мимо облупившихся зданий и грязных канав с медленно плывущими фантиками и газетами.)
– Не нужно обобщать. Убогое существование иногда приводит к поразительным результатам.
Она явно имела в виду себя.
– Но вы уехали из Моргана. А как быть с теми, кто остался?
– Я бы не сказала, что друзья моего детства несчастны. По крайней мере, не более чем остальные. Им не с чем сравнивать Морган.
– Но разве это не ужасно? То, что у них никогда не было возможности реализовать себя?
– Чьи-то поступки – не ваше дело, мисс Бэбкок. Ваше дело – найти Истину в каждой ситуации. А для этого, как учил нас Спиноза, нужно усмирить эмоции и пользоваться одним инструментом – мышлением. Беспристрастность, мисс Бэбкок, – это главное. Поверьте мне.
– Не знаю… Ницше говорит совсем другое.
Даже при тусклом свете уличных фонарей было видно, как она побледнела.
– Да, конечно, если вы собираетесь подпасть под очарование мистики, мисс Бэбкок, Декарт вам не нужен. Вы знаете, что Муссолини восхищался Ницше? Конечно, не знаете. На вашем месте я поинтересовалась бы биографией Ницше, прежде чем вставать под его знамена.
Мне показалось, что для человека, так страстно ратующего за беспристрастность, мисс Хед подозрительно вышла из себя.
В опере мне было очень жаль маленьких бедных нибелунгов, порабощенных силой золотого кольца коварного Альбериха. Они были такие крошечные, жалкие и так добросовестно ковали Альбериху богатства своими малюсенькими кирками… Мое сердце принадлежало им. Будь здесь Эдди, она прыгнула бы на сцену и заставила нибелунгов восстать. От переживаний у меня над верхней губой даже выступили капельки пота.
– Обратите внимание, – прошептала мисс Хед, – как медленно раскрывается здесь тема. Эта тональность – намек на тщетность их суеты.
Я скрипнула зубами. Хед безмятежно смотрела на сцену поверх очков и слегка кивала в такт музыке седой головой.
На следующий вечер я заглянула к Эдди. Она сидела на подоконнике, сдвинув в сторону кипу газет, наигрывала на гитаре и пела «Мистер Тамбурин – мужчина что надо». Она приветливо кивнула мне, но не перестала петь приятным контральто.
На полу лежали две глиняные женщины; руки и ноги переплелись, на красноватых лицах царило выражение экстаза – то ли манекены, то ли скульптуры. Я перешагнула через них и подошла к Эдди.
Она закончила песню громким торжествующим аккордом, поставила гитару и, как кошка, потянулась своим величавым телом.
– Нравится? Я только что слепила их.
– Ах это? Очень правдоподобно.
– Знаю. У меня отличная техника. Но я спросила, нравится ли тебе?
– Конечно. Очень красиво.
– Возбуждает?
Отстранившись от охватившего меня волнения, я холодно ответила:
– По-моему, это здоровая форма сексуального самовыражения. В конце концов, Фрейд утверждает, что человек по существу бисексуален и отдает предпочтение тому или иному виду секса в зависимости от условий.
– В задницу твоего Фрейда! Я спрашиваю, какие чувства вызывает эта глиняная композиция у тебя, Джинни Бэбкок?
Я вздохнула.
– Честно говоря, Эдди, мне не нравится секс подобного рода.
– Понятно…
– Я по горло сыта извращениями, которые были у меня в юности. Есть более важные вещи.
– Действительно, – насмешливо протянула Эдди и посмотрела на меня поверх воображаемых очков. (Вылитая мисс Хед.) – Кстати, хочешь взглянуть на мою петицию президенту Джонсону с требованием прекратить наше военное вмешательство в Южной Азии?
– Ты ведь отлично знаешь, что я отвечу. Зачем спрашивать?
– Дай мне шанс спасти твою душу.
– Спасибо. Обойдусь.
– Почему? Ты не хочешь спасти свою душу?
– Ты говоришь, что это их дело, и мы не должны вмешиваться. Мой отец утверждает, что Вьетнам – авангард мирового коммунизма и должен быть уничтожен в зародыше. Тебе жаль невинных вьетнамцев, которых калечат и убивают американские солдаты. Ему жаль невинных людей, которым другие люди – не такие невинные – вбивают в мозги всякие дурацкие теории, и американцев, которых калечат и убивают коммунисты. Откуда мне знать, кто из вас прав?
– А как ты сама считаешь?
– Никак. Мне все равно. Меня интересует факт, а не чье-то мнение. Я думаю, что человеческий интеллект определяется количеством противоположных точек зрения, которые он может одновременно принять в отношении одной и той же темы.
– Интеллект! Вот дерьмо! Ты говоришь о параличе, моральном параличе! То, как ты живешь, – политическое дело, хочешь ты того или нет. Как бы ты ни философствовала, а точка зрения есть у каждого.
Несколько мгновений мы презрительно смотрели друг на друга.
– Кстати, – процедила сквозь зубы Эдди, – чем обязана твоему присутствию?
– Я зашла спросить, как дела в Роксбери.
– Тебе-то что, фашистка?
– Мы вчера проезжали там по пути в оперу, и я отчасти встала на твою сторону в споре с мисс Хед. (Я решила немного уступить, чтобы потом выиграть в более важном.)
– Очень мило с твоей стороны. Но не думай, что я поблагодарю тебя или твою мисс Хед.
– Но у меня есть вопрос, – не обращая внимания на ее язвительность, продолжала я. Эдди подняла руки ладонями вверх – мол, я вся внимание.
– Ты не находишь высокомерным считать наш образ жизни настолько предпочтительней, что они, как обезьяны, должны подражать нам? Вопреки здравому смыслу, я надеялась, что Эдди не сможет ответить на этот аргумент мисс Хед.
– Неужели можно назвать высокомерным желание дать ребенку образование? Или желание дать его родителям возможность зарабатывать достаточно, чтобы их детей не мучили по ночам крысы?
– А ты не думаешь, что сливки поднимутся сами?
– Возможно. Но остальное молоко тем временем окончательно прокиснет.
– Откуда ты знаешь, что жители Роксбери недовольны своей жизнью?
– Знаю, – мрачно заявила она. – Я тоже выросла в трущобе Бостона. Я тебе говорила, кто мой отец?
Я замешкалась. Холзер… У многих девушек в Уорсли отцы были дипломатами, академиками, крупными бизнесменами. Холзер, Холзер… Кем же был отец Эдди, если растил ее в трущобе?
– Нет. Не говорила.
– Ну как же! Мы беспристрастны… – засмеялась она. – Так вот знай: он был насильником. Затащил мою мать в подвал, сунул в рот кляп и изнасиловал.
– Какой ужас! – ахнула я.
– Да ну, брось! Если бы этого не случилось, ты бы со мной сейчас не разговаривала. Или, по крайней мере, я была бы совсем не такой, как сейчас. Твое сравнение со сливками – чушь! Сливки не поднимутся, если для них не будет условий.
– Неправда! Посмотри на себя!
– Знаешь, почему я в Уорсли? Потому что одна вшивая учительница в той дыре, где я ходила в школу, питала ко мне особый интерес. Потому и нагрузила меня всякими премудростями. Я была единственной во всем классе, кто действительно чему-то научился. – Она вызывающе посмотрела на меня, ожидая, что мне остается поднять руки вверх.
– Ну и что? По-моему, это только подтверждает мою точку зрения: умные люди – вне политики.
– Вздор! Твоя голова набита дерьмом, поняла, сучка? Продолжай в том же духе! Живи как та – с часами на груди! Аккуратно, благопристойно! Никакого риска, а следовательно, и ошибок! Ни друга, ни детей, ни животных – никто не вмешивается в твое драгоценное расписание. Когда особенно одиноко – может обнять ногами виолончель или занять свои мелкие мозги рассуждениями о Декарте. Вот кто твой идеал! Ну и убирайся отсюда!
– Жить так, как мисс Хед, вовсе не плохо. По крайней мере, лучше, чем шарахаться всю жизнь от одной неудачи к другой, как я до поступления в Уорсли.
– Ничего страшного в таком шарахании! Если, конечно, ты не безнадежная страдалица.
– Как ты самонадеянна! Почему ты так уверена в себе?
– Потому что знаю: лучше рисковать и ошибаться, делая добро, чем заживо похоронить себя. Единственная страсть мисс Хед – Декарт и Спиноза.
– Ну, мне не довелось «делать добро», Эдди, поэтому я и аполитична. Посмотри, сколько зверств совершается под лозунгом «делать добро». Я, как и мисс Хед, предпочитаю заниматься тем, в чем разбираюсь.
От возмущения она так затрясла головой, что коса запрыгала на спине.
– Тебе это только кажется, что ты в чем-то разбираешься. Ха-ха!
– Если даже я допущу, – хотя, конечно, этого не будет, – что прав Ницше, все равно, есть несомненные факты!
– Например? – фыркнула она.
– Факт, что атом состоит из положительно заряженных протонов и отрицательных электронов, и если они соединены определенным образом, то получается определенный элемент.
– И тебя потому не интересуют другие люди, что ты занята проверкой этих важных истин? Ладно. Но ты знаешь, что в Индии есть культура, в которой в качестве основной единицы времени используется время, необходимое для закипания кастрюли с рисом? И они, кстати, отлично живут с такой единицей.
Я выскочила, хлопнув дверью, помчалась в лифт и спустилась на первый этаж. Пробежала вестибюль, длинный коридор с внушительными портьерами и, наконец, постучала к мисс Хед.
– А, мисс Бэбкок, это вы! А я уже решила, что где-то пожар. Входите.
Я устало опустилась на диван.
– Что-то случилось? Хотите чаю? Я как раз заварила новый.
– Да, пожалуйста. С лимоном.
Эдди нагло врала. Мисс Хед посвятила себя другим людям – например мне. Не имеет значения, какие она преследует при этом цели.
Мисс Хед разлила чай из своего серебряного инкрустированного чайника.
– Итак? Что привело вас ко мне в столь поздний час?
– Я вам помешала? Простите!
– Нет, нет, все в порядке. Я только что играла Вивальди, – она кивнула на прислоненную к креслу виолончель.
– Скажите, еще не поздно поменять философию девятнадцатого века на ваш семинар Декарта?
– Гм-м-м, – она пристально посмотрела мне в глаза. – Я вас предупреждала. Конечно, поздновато. Уже прошла половина семестра. Но… я подумаю. К счастью, я декан вашей группы, ваш наставник и преподаватель семинара, который вы решили посещать. Но… все это очень странно.
– Я понимаю, мисс Хед, но, по-моему, Ницше мне ничего не дает.
– Хорошо, я подумаю. Я приму решение и на днях сообщу вам. Можете на меня рассчитывать.
Она поставила свою чашку и включила метроном. Потом установила виолончель и заиграла быструю пьесу из «Времен года». Я внимательно следила за развитием тем и вариаций и вскоре почувствовала облегчение. В полумраке комнаты матово поблескивала виолончель. За окном свисали голубые сосульки…
– Спасибо, мисс Хед. – Я поставила чашку и встала. – Мне было очень нужно прийти к вам сегодня.
– Заходите еще, мисс Бэбкок. В любое время. И без всякого повода.
В среду я сидела в столовой и ела китайское рагу. Неожиданно за мой столик уселась Эдди. Я холодно кивнула. На мне был аккуратный костюм из твида, на ней – желтые джинсы, черный свитер и сандалии «голиаф». Из косы торчали пряди. Весь ее вид оскорблял мои эстетические чувства.
– Ну, как поживает придворная дама из Кастла?
– Это ты меня спрашиваешь?
– Тебя, милочка.
– Отлично, спасибо. По крайней мере, пока тебя здесь не было.
– Ну, ну, давай, Джинни. У нас впереди еще много месяцев быть соседями. Может, будешь повежливей?
– Я всегда вежлива. Если ты помнишь, то это ты первая оскорбила меня, назвав придворной дамой.
– Ладно. Твоя взяла. Извини. Знаешь, мне нужна твоя помощь.
– Что? – никогда еще ей не была нужна моя помощь.
– Мы проводим опыт по психологии. Ты не примешь участие? Это займет не более получаса.
– Не знаю… У меня реферат и…
– Пожалуйста.
– Ну ладно! – мне было лестно, что сама Эдди Холзер просит у меня помощи.
После ланча мы отправились в лаборатории. Около бронзовых солнечных часов Эдди остановилась. Украшенный завитками столбик-указатель показывал два часа.
– Господи! Уже два часа! – воскликнула я. – В полтретьего у меня встреча с мисс Хед!
Эдди засмеялась.
– Не паникуй, детка. Еще не два. Эта дурацкая штука – фламандская. Она настроена не на нашу широту.
Друзья Эдди уже были в лаборатории – несколько первокурсников и высокая сутулая старшекурсница, – все в желтых джинсах, свитерах и сандалиях, с длинными прямыми волосами или косами. Я сразу почувствовала себя пугалом в твидовом костюме и с пучком на затылке.
– Мы собрались здесь, – сказала старшекурсница, – чтобы проделать любопытный психологический опыт.
Эдди, я и еще две девушки сидели за столом, а перед нами стояли старшекурсница и ее ассистентка. В углу сидела еще одна девушка и что-то записывала.
Старшекурсница объяснила правила. Она показывает нам контрольную карточку, а ассистентка – вторую карточку. Мы должны сравнить их и сказать, короче или длинней ее карточка по сравнению с контрольной. Это казалось совсем простым, даже примитивным. Удивительно: такая суперактивная компания не может найти более достойного занятия.
Я сидела с краю и последней высказывала свое мнение, но оно каждый раз совпадало с мнениями Эдди и еще двух девушек. Да, да, эта короче контрольной. А эта – длинней. И так далее. Мне стало надоедать это пустое времяпрепровождение. В конце концов, у меня реферат…
Во время шестого опыта трое сказали, что карточка короче, а я была уверена, что длинней.
– Длинней, – сказала первая девушка.
– Длинней, – подтвердила вторая.
– Длинней, – зевнула Эдди.
– Они одинаковы.
Я украдкой посмотрела на них: они лжесвидетельствовали с самым невозмутимым видом.
– Одинаковые.
– Одинаковые.
– Одинаковые.
– Длинней, – пробормотала я. Дьявол! Как они могут считать их одинаковыми, когда вторая – явно длинней?
– Короче.
– Короче.
– Короче, – согласилась Эдди и потянулась.
– Одинаковые? – неуверенно предположила я. Она не могла быть короче. Или могла? Эдди с любопытством посмотрела на меня.
– Длинней, – сказала первая девушка о карточке, которая была явно короче.
– Длинней, – подтвердила вторая.
– Длинней, – поддакнула Эдди.
– Длинней, – заявила я, не веря своим глазам, и облегченно вздохнула. Приятно чувствовать себя такой же, как все.
– Одинаковые.
– Одинаковые.
– Одинаковые, – пожала плечами Эдди.
– Короче, – вздохнула я. У меня, наверное, что-то со зрением. Я зажмурилась, потом раскрыла как можно шире глаза, чтобы исправить дефект, и уставилась на карточки. Эдди и первая девушка удивленно посмотрели на меня и переглянулись.
Так они провели целую серию опытов. Все, кроме меня, были согласны друг с другом, кроме тех случаев, когда я притворялась, что тоже согласна, да пару раз – для разнообразия – я действительно соглашалась с ними. Они говорили – «длиннее», я была уверена, что короче, а потом мне начинало казаться, что и правда – длинней.
В конце концов меня стало тошнить, глаза заболели от напряжения.
Я несколько раз зажмурилась, открыла глаза, карточки поплыли перед глазами, я сползла со стула и рухнула на пол.
– Ну-ну, Джинни, – Эдди опустилась рядом со мной на колени. – Это всего-навсего эксперимент. Где же твоя беспристрастность?
Я уткнулась лицом в ее плечо и горько расплакалась.
– Ты делала все отлично, Джинни, – подошла к нам старшекурсница. – Ты доказывала свою правоту вопреки ответам других в 65 процентах случаев. Нормальный результат – 43 процента.
– Какой нормальный? – сквозь слезы спросила я.
– Среднее число правильных результатов.
– Значит, они притворялись? – Я растерянно посмотрела на Эдди. – Ты все подстроила?
– Я думала, ты уже догадалась, – пробормотала старшекурсница. – Значит, я ошиблась?
Я замахнулась, но Эдди ловко перехватила мою руку, и я отлетела в сторону.
– Извини, Джинни, но это нужно было сделать, – сказала она.
– Зачем? Могла бы по крайней мере объяснить!
– Если бы я объяснила, ничего бы не получилось. Так? Ты все еще ищешь истину, да?
Я выскочила из лаборатории, ударившись о дверной косяк. Перед глазами поплыло. В ванной меня вырвало. Я вернулась к себе, заперла дверь, закрыла шторы и пролежала до следующего дня, пропустив встречу с мисс Хед и несколько лекций.
Прошли рождественские каникулы. Зима сменилась ранней весной. Таял снег, журчали ручьи… Я все еще не разговаривала с Эдди, выставившей меня на посмешище перед своими друзьями. Я знала, что они – эта чертова богема! – хихикали за моей спиной, и не могла простить этого Эдди. Я ни с кем не встречалась, кроме мисс Хед, – разве что в аудиториях или столовой. Я слишком усердно искала Истину, чтобы отвлекаться на общение. Под руководством мисс Хед я разработала тему «Свободная воля в сравнении с детерминизмом». Детерминизм победил. Я в пух и прах разбила принципы общественной активности Эдди.
Вечерами я заходила в обсерваторию и наблюдала созвездие Гидру, свет звезд которой шел ко мне два миллиона лет. Иными словами, я смотрела в прошлое. Эта мысль потрясла меня. Я с наслаждением изучала спектр Альфарда, доказывающий, что звезда отдаляется от меня со скоростью тридцать восемь тысяч миль в секунду.
