Текст книги "Непутевая"
Автор книги: Лиза Альтер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)
– Когда я была школьницей, – неторопливо заговорила сестра Тереза, – я часто возвращалась из школы в слезах из-за того, что меня дразнили. Мать утешала: «Дочка, они не стали бы дразнить тебя, если бы ты им не нравилась». Так я расцениваю свое положение и сейчас, мистер Соломон.
– Отлично! Вот вы и высказались, сестра! Ваш Бог – да и мой тоже – просто молодец!
Сестра Тереза снова перекрестилась.
– Я имела в виду, что мне лестно все, что Бог ниспошлет мне. Я сильная, а эта ноша делает меня еще сильней.
– Будь это так, сестра, я давно был бы Атлантом.
Она вопросительно посмотрела на него.
– Мою жену и троих детей впихнули в товарный вагон, сестра. Я думал, они погибли. Я надеялся, что они погибли. Это было бы счастьем по сравнению с жизнью в концлагере.
– Простите, мистер Соломон, – деликатно вмешалась сестра Тереза. – В мире было много зла со времен грехопадения. Зло всегда процветало, но тем не менее люди верили, что Господь – их спаситель. Он все-таки кладет конец испытаниям. Вспомните свой жизненный путь, мистер Соломон, – он труден и светел…
– Спасибо, сестра Тереза. – Мистер Соломон откашлялся и с дрожью в голосе продолжал: – И все же это чертовски отвратительный мир. Я не протянул бы и недели, если бы вел свое ювелирное дело так, как Господь – свое.
Электрические колокола на баптистской церкви заиграли «Позови меня за собой». Миссис Бэбкок сражалась с кусочком говядины.
– Как вы можете называть этот мир отвратительным, мистер Соломон? Посмотрите в окно: солнце, весна, птицы…
Когда мистер Соломон ударил кулаком по столу, серебро зазвенело и подпрыгнули тарелки. Миссис Кейбл оторвалась от тарелки и впервые за весь обед с тревогой посмотрела на него.
– У меня есть веская причина считать мир мерзким! Бог дал мне жизнь и научил любить, а потом отнял все. Постепенно. Сначала – родителей, потом – жену и детей, дом, родину, а теперь – здоровье и средства к существованию. – Он показал на свои мутные глаза. – Я уже не могу чинить часы. Я даже не вижу, о какой птице вы говорите, сестра. Скоро Он заберет мою жизнь. – Он тяжело вздохнул. – Знаете, как я называю вашего Бога? Садист!
– Нет, мистер Соломон, нет! Эта жизнь – только слабый намек на будущее. Смерть – не конец, это только начало. Вы ничего не потеряете, только приобретете. Все, что забрали у вас в этой жизни, вы с радостью вернете на той стороне. Жену, детей, все! Верьте мне, мистер Соломон!
– Я понимаю, сестра, вы верите в то, что говорите. Это ваш товар – ваш и многих других. Ваш Паскаль говорил: «Как страшно чувствовать, что течение времени уносит все, чем ты обладал». Скажите, сестра, когда вы ушли в монастырь?
Вопрос не по существу, подумала Джинни и покосилась на мать: та внимательно, как за теннисным матчем, следила за спором.
– Мне было шестнадцать, мистер Соломон. Почему вы спросили?
– Простите, сестра. Я очень расстроен; но разве можете вы понять, что это значит: потерять жену и детей из-за психопата-маньяка?
Сестра Тереза покраснела и ничего не ответила. Разговор подошел к концу. Все четверо молча заканчивали есть, Джинни следила за ними с дивана.
В этот день она лежала на свободной кровати, а из правой руки по трубке в пластмассовый сосуд струилась кровь. Показывали «Тайные страсти». Шейле явно не везло в бридж. Элла, жена босса Марка, оставила ее одну. Какая-то женщина пыталась шепотом подсказать, какие у партнера карты. Зазвонил телефон. Элла? Хочет объяснить свое отсутствие? До завтра, до семнадцати десяти, они этого не узнают. Началась реклама.
– Как ты думаешь, это Элла звонила?
– Сомневаюсь, – ответила Джинни. – Скорей всего Марк. Наверное, поцапался с Тедом, и тот не отпустил Эллу.
– Ну, Элла не из мягкотелых.
– Ты думаешь?
– Конечно. Она сама позвонила бы в таком случае. Наверно, с ней что-то случилось.
– Может, ты и права.
Началась «Западная хроника», которую, как Джинни помнила, показывали уже лет двадцать.
«– Сэм, – говорил доктор Марш, – мы – давние друзья.
– Что правда, то правда, док.
– Понимаешь, когда я говорю, что терпеть не могу…
– Док, дружище, ты ведь не хочешь сказать…
– Сэм, ты знаешь, я не любитель обманывать друзей…
– Ты никогда меня не обманывал, док.
– Ты должен быть сильным, Сэм…
– Ты хочешь сказать…
– Я сделал все, что мог, Сэм, дружище».
Сэм, чью жену лечил доктор Марш, разразился рыданиями. Доктор Марш обнял его за плечи.
«– Успокойся, Сэм. Все расходы оплатит Красный Крест. Отвези жену домой. Ей там будет лучше. Согласен?»
Джинни смотрела, как из вены течет кровь. Ее кровь. Она много знала о крови после уроков физиологии в Уорсли: например, что лишь у полутора процентов американцев такая же группа крови, как у нее – В, отрицательный резус. А в Центральной Азии это самая распространенная группа. Интересно, как она попала на юго-запад Виргинии? Еще она знала, что тромбоциты умирают каждые три-четыре дня, и ее здоровый костный мозг образует их каждый день пятьсот миллиардов. Другими словами, Джинни нельзя возвращаться сейчас в Вермонт. Мать нуждается в ней. Все переменилось. Как непривычно: не она нуждается в матери, а мать – в ней.
«Хроника» отошла на задний план; она лежала, прислушиваясь к тиканью фамильных часов, и думала о своем сердце: вот оно сокращается, вот гонит в вены кровь…
Неважно, почему люди умирают. И почему живут. Красные кровяные тельца, белые, тромбоциты, антитела, двенадцать факторов свертывания… Удивительно не то, что в этой системе что-то ломается. Удивительно, что она вообще функционирует…
Сосуд наполнился темно-вишневой кровью. Доктор Фогель вытащил иглу и велел ей подержать руку над головой. Потом затянул жгутом руку миссис Бэбкок и стал втыкать в вену одноразовый шприц. Казалось, у него ничего не получается.
– Молодой человек, – стараясь, чтобы ее слова прозвучали как можно веселей, сказала миссис Бэбкок, – вам обязательно тренироваться на мне?
Джинни улыбнулась, стараясь разрядить обстановку. Наконец он нашел подходящее место и вонзил иглу. Кровь дочери потекла по трубке в сосуды матери.
«Все-таки то, что сейчас происходит, вполне справедливо», – рассуждала Джинни. В свое время мать делилась с ней кровью, теперь она возвращает ей долг. Хорошо, если кровь матери «научится» чему-то у тромбоцитов Джинни. В конце концов, они хоть таким образом пришли к соглашению, и это было очень приятно. Но интересно, запрограммирована ли на болезнь кровь самой Джинни? А Венди?
По крайней мере, это не чужая кровь, думала миссис Бэбкок, следя за потоком крови. Она читала в энциклопедии, что во время сражений римских гладиаторов зрители вскакивали с мест и дрались за право испить крови самых искусных и храбрых гладиаторов, умиравших в грязи, надеясь вобрать вместе с кровью их силу.
«…Он поднял чашу, поблагодарил и сказал: «Пейте все. Это моя кровь; она пролилась за вас, за многих из вас, во имя отпущения ваших грехов».
Миссис Бэбкок подозревала, что ритуал святого причастия берет начало из символизма. Ученый может взять червя, обученного простейшей деятельности, разрезать на кусочки и скормить необученному, который неожиданно обнаружит умение того, кто послужил ему пищей. Гены, ДНК, хромосомы… аккумулированный опыт, передаваемый через века в закодированном виде. Так и с этим переливанием. Может быть, ее кровь научится быть здоровой у крови дочери… Ей не очень нравилось, что донором стала Джинни. Во-первых, теперь нельзя предложить ей уехать в Вермонт. А во-вторых… не хочется признаваться, но это приводит к нарушению неуловимого баланса между нею и Джинни. Она всегда служила детям примером – пока не заболела. «Я живу, чтобы служить вам», – повторяла она, когда они прибегали и требовали три дюжины шоколадных пирожных для рождественской вечеринки целого класса или двадцать сэндвичей с тунцом для клубного пикника. В этом замечании, даже произносимом шутливо, крылась истина. Перестав служить, она заболела – и физически, и душевно. А теперь ей служит Джинни: лежит с довольным видом и гордится собой! Миссис Бэбкок определенно не по себе из-за того, что они поменялись ролями.
Ей казалось, что своей болезнью она заставляет детей служить ей, более того – душит их своими страданиями. Она предупреждала каждое их желание, но не навредила ли им? Не разрушила ли их собственную энергию и уверенность в себе? Может, поэтому Джим и Джинни так упрямы, а Карл фанатично предан порядку? Если б она задумалась об этом раньше, когда они были детьми, не оказалась бы сейчас здесь, в этой палате. Она поступала так, как считала нужным, будучи полным дилетантом в воспитании. А теперь, когда стала профессионалом, вырастившим троих детей, слишком поздно исправлять ошибки, допущенные за время ученичества.
Солнце почти скрылось за горизонтом, когда Джинни вернулась к хижине и сразу поспешила к сосне. Двое птенцов, откинув головки и закрыв глаза, висели на коготках. Она огляделась – где же третий? – и нашла на земле окоченевший трупик с расправленными крылышками и открытым ротиком. Ее затошнило. Она размахнулась и швырнула изящное тельце в заросли куджу.
Потом села на каменные ступеньки и задумалась. Она могла спустить их в туалет, и они утонули бы так же легко, как тампон «тампэкс». Могла швырнуть их на каменные ступени. Могла отрубить им головы, или, чтобы не пачкаться, закопать живьем в землю, где диким котам будет не так-то легко отыскать их. Или можно оставить их на сосне – умирать с голоду.
Нет, черт побери! Она не послушается вердикта Вильбура Бердсалла, хоть он и мировой авторитет. Птенцы питаются жвачкой изо рта родителей, но в этом особенном случае их пищеварительным трактам придется приспособиться к самостоятельному усвоению еды. Казалось совершенно естественным, если в экстремальных условиях развитие произойдет быстрей, чем в обычных. Во всяком случае, стоило попытаться.
Она принесла стакан воды и капнула в каждое горлышко. Живы ли они? Грудки теплые и еле заметно вздымаются от дыхания. Через минуту или чуть больше каждый птенчик проглотил свою каплю. А потом и вторую.
Она разломала гамбургер и тщательно перемешала тунец и хлеб, получив противную однородную массу. Потом скатала малюсенькие шарики и осторожно опустила один в ротик птенцу. Клювик медленно дернулся, потом быстрей, быстрей – и шарик исчез, как насекомое, пойманное мухоловкой.
Джинни обрадовалась, накормила их несколькими шариками и отыскала корзину с крышкой. Они смогут цепляться за нее, а темнота и прохлада создадут иллюзию, что они – в привычной трубе. Не боясь, что испортит руки, она положила птенцов в корзину. Все равно родители отказались от них. Захотела бы Венди помогать ей спасать птенцов? Джинни представила маленькие пальчики, лепящие шарики, нахмуренное от усердия личико… Венди зажала бы птенчика в кулачке и радостно захихикала, когда он завизжит. Надо будет помешать ей раздавить птенцов от избытка энтузиазма. Она откроет их клювики, ткнет палочкой в глазки и расправит крылышки… Джинни так ясно представила эту картину, что совершенно отчетливо поняла: нельзя продавать особняк! Они с Венди будут жить здесь, а мать – в хижине. Три поколения женщин Халл…
Она подбежала к телефону и набрала номер доктора Тайлера в Сосновом Бору.
– Джинни? Какой сюрприз! Я не слышал тебя уже вечность.
– Я давно не была дома.
– Очень стыдно. Знаешь, я ведь испытываю особенную привязанность к тем, кому помогал появиться на свет Божий.
– Взаимно. Я и правда сижу сейчас на кровати, где вы меня принимали.
– Неужели? Ну и ну! Кстати, я очень хорошо помню ту ночь. У твоей матери начались схватки, и вдруг из трубы вылетело с полдюжины стрижей. В жизни такого не видел! Они носились по хижине как сумасшедшие и все измазали в саже – стены, потолок, шторы. А твоя мать как раз накануне навела порядок, чтобы не отвлекаться, когда ты родишься. Ну вот, она вскочила с кровати, схватила швабру – и давай гоняться по всей хижине за этими чертовыми стрижами. Время от времени – при схватках – она садилась на пол, а потом поднималась и – вперед! А твой отец и я гонялись за ней, чтобы уложить в постель. – Они оба засмеялись. – Да, там было на что посмотреть!
– И что с ними произошло?
– Твой отец наконец выгнал их за дверь.
– А почему они влетели в трубу?
– Не знаю. Иногда это бывает со стрижами. Я их называю «крысы в перьях». Но ты, конечно, звонишь не затем, чтобы обсуждать птиц. Чем могу быть полезен, детка?
– Мама в больнице.
– Вот как? Не слышал. Что-то серьезное? – Джинни ожидала, что он сразу начнет выяснять подробности, а он спросил просто из вежливости.
– Тромбоцитопеническая пурпура.
– Гм-м-м… Как протекает?
– Я звоню, чтобы выяснить, опасна ли эта болезнь.
– Кто ее лечит?
– Фогель.
– Фогель? Прекрасный молодой человек. Отличный доктор, она попала в лучшие руки.
– Он дает ей стероиды. А сегодня делал переливание крови.
– Это стандартное лечение.
– Да, но маме стероиды не помогают.
– Джинни, деточка, знаешь, что мы делали в таких случаях раньше, когда стероидов не было? Переливание крови. В тяжелых случаях удаляли селезенку. Иногда помогало, иногда – нет. Тогда оставалось одно: беспомощно сидеть и наблюдать, как кровотечение становится интенсивней. А потом пациент умирал от кровоизлияния в мозг. Эти стероиды, как и антибиотики, не имеют цены, если только их правильно применять. Они произвели в медицине настоящую революцию. Если бы ты обратилась ко мне с пневмонией, когда я только начинал практиковать в Халлспорте, тебе пришлось бы целую зиму провести в постели. И то – если бы повезло. Большинство умирали. Теперь поправляются за несколько дней.
– Но сегодня, когда есть стероиды и прочие медикаменты, насколько опасна ее болезнь?
– Не могу сказать, Джинни, твоя мать – не моя пациентка. Это не очень опасно в детстве, но в зрелом возрасте… Это редкая болезнь.
– Значит, мама не умрет?
– Джинни, Джинни! Пациенты надеются, что доктора – шаманы, провидцы или еще кто-то в этом роде. Я не знаю. И не уверен, что знает Фогель. Современная медицина многого достигла, но есть немало такого, о чем мы даже не подозреваем. Существуют сотни и тысячи причин, которые могут нарушить нормальные функции человеческого организма.
– Несчастна? – Джинни и в голову это не приходило. За исключением недавнего взрыва, мать всегда была очень спокойна.
– Она несчастна уже несколько лет.
– Я не знала…
– Тогда мне не стоило об этом упоминать. Я – старый человек и нарушил профессиональную этику…
– Но в чем ее несчастья?
– Во всем. У нее была депрессия.
– И все-таки?
– Тебе лучше спросить у нее.
– Мне?
– Конечно. Ведь ты – ее дочь.
– Но разве депрессия влияет на физическое здоровье?
– Даже очень, уверяю тебя.
– Почему же доктор Фогель об этом ничего не сказал?
– Подобные взгляды не в чести у современных медиков. Сейчас принято искать причины в другом. Но если практикуешь столько, сколько я, если лечил и родителей, и детей в семье, по-другому видишь многие вещи. Болезнь не приходит внезапно. Определенные люди в определенные моменты жизни заболевают определенными болезнями. Иногда их можно предсказать достаточно точно.
Джинни деликатно промолчала: Тайлер явно спятил в своем Сосновом Бору.
– Но уверяю тебя, Джинни, Фогель сделает все, что в его силах.
Джинни втайне рассчитывала, что он прервет отпуск и сам станет лечить мать.
– Как по-вашему, сказать маме, что у нее может произойти кровоизлияние в мозг?
– Ну, детка, – не сразу ответил он, – это ты должна решить сама. Ты и твои братья. Видишь ли, я слишком стар, чтобы думать о чьей-нибудь смерти, кроме своей собственной.
– Да, конечно, – растерянно пробормотала Джинни. – Приятно было поговорить с вами, доктор Тайлер. Спасибо за помощь.
– Не за что, детка. Передай маме привет и скажи, что я обязательно посмотрю ее в конце лета.
– Передам. До свидания.
Она повесила трубку. Кровоизлияние в мозг… На месте матери она бы предпочла, чтобы дочь сказала ей об опасности. С другой стороны, разве не станет ей от этого еще хуже?
Лучше ничего не решать. Посмотрим, как развернутся события. Возможно, переливание крови вылечит мать?
Она взяла ручку, лист бумаги и начала писать: «Дорогая мисс Хед. Я пишу вам в надежде вернуть долги. Я понимаю, что в Уорсли вы старались научить меня критически и беспристрастно оценивать ситуацию. Ваши уроки оказались неоценимыми. Ваш курс философии, поездки в Бостон и визиты к вам домой были самыми светлыми пятнами в моей трудной и несчастливой жизни, и я благодарна вам от всей души. Я всегда вспоминаю вас с чувством признательности и уважения и только жалею, что обстоятельства, при которых я уехала из Уорсли, были далеко не приятными. Я сожалею, что так разочаровала вас. Этого поступка я стыжусь больше всего в своей жизни. Надеюсь, вы здоровы и заняты своей книгой, а может, уже другой? С искренним уважением, Джинни Бэбкок Блисс».
Она поскорей бросила письмо в почтовый ящик за фермой Клойдов – пока не раздумала и не порвала его. На кухне Клема и Максин горел свет. Она решила зайти.
– Как твоя мама? – спросил Клем.
Она присела за заставленный грязными тарелками обеденный стол и с удовольствием посмотрела на троих темноволосых – копия Клем в детстве – детишек, рисовавших что-то в углу на полу.
– Точно не знаю. Сегодня ей сделали переливание крови. Доктор надеется, что оно поможет.
– Будешь есть лепешки? – спросила Максин. – Еще немного осталось.
Джинни ничего не ела целый день, да еще отдала пинту крови.
– Да, пожалуйста. Я проголодалась. – Она полила кетчупом слипшиеся коричневые бобы и жадно вонзила в них вилку.
– Тебя что, муж не кормит в твоем Вермонте? – засмеялся Клем.
– Какие вкусные, – похвалила она, чтобы перевести разговор на другую тему. Муж! Знали бы они, что он ее выгнал! – Клем, – с полным ртом сказала она, – заставь меня заткнуться, но что случилось с твоей ногой?
– Она в порядке.
– Вижу. Но почему? Операция?
Клем и Максин переглянулись.
– Нет, это Господь вылечил ее.
– Ну конечно, – усмехнулась Джинни.
– Это правда. После той аварии на «харлее» я посвятил себя Иисусу, вот нога и выпрямилась. – Он задрал штанину комбинезона, и пораженная Джинни увидела ногу нормальной длины и формы, правда, похожую из-за многочисленных шрамов на футбольный мяч.
– В какую же церковь ты ходишь?
– В летний домик. У нас с Максин свой Господь. Мы собираемся по пятницам вечером – пара дюжин человек.
– В домике? Прямо там?
– Да. Мы и тебе будем рады, правда, Максин?
Она кивнула.
Джинни молча доедала бобы.
– Ну? – потребовал Клем ответа. – Придешь? Можешь только смотреть.
– А я никому не помешаю? – Джинни не знала, какой повод придумать, чтобы не приходить.
– Нет. Я скажу, что ты – мой старый друг.
– Не знаю. – Она полила кетчупом лепешку и принялась за нее.
– Он изменит твою жизнь, как изменил мою, – уговаривал Клем. – Но если даже и не изменит, что ты теряешь? Пару часов, не больше.
– Вы проповедуете? Или как?
– У нас нет расписания. Мы поступаем так, как учит наш добрый Господь.
– В котором часу? – вздохнула Джинни, поняв, что Клем обидится, если она откажется прийти.
– В семь тридцать. В пятницу.
– Хорошо. Я приду.
– Отлично! – хором ответили Клем и Максин.
– Спасибо за ужин. – Джинни попрощалась и направилась в хижину.
На следующее утро миссис Бэбкок проснулась сама. Она улыбнулась, услышав, как тикают на тумбочке старые часы. Этот звук сопровождал ее всю жизнь. В детстве он наполнял хижину, а потом – гостиную в особняке, куда они переселились с Уэсли. Она часами могла слушать их мерное тиканье, особенно по воскресеньям, когда, вернувшись из церкви, мать разрешала ей завести их большим филигранным ключом – ровно восемь оборотов, ни больше, ни меньше.
Когда Уэсли был за океаном, а Джинни кричала каждую ночь, миссис Бэбкок переносила ее в гостиную и расхаживала туда-сюда по всей комнате. Сердце, к которому она прижимала малютку, билось в одном ритме с часами. Расхаживая холодными одинокими ночами с прижатым к груди ребенком, миссис Бэбкок поняла, как важны для них эти часы. Уэсли вернется, успокаивала она себя, когда неумолимый маятник отстучит еще несколько месяцев.
И когда он вернулся – почти через двадцать один миллион ударов, подсчитала она однажды ночью, – их страстная любовь тоже сопровождалась этим мерным тиканьем фамильных часов.
Дети кувыркались по полу и боролись за право заводить их. Часы тикали днем, когда она присаживалась отдохнуть от бесчисленных дел, и ночью – когда просыпалась от непонятного страха. Точно так же они отстукивали время для ее бабушки и мамы. Жизнь продолжалась; она успокаивалась, страх проходил…
Часы шли. Их неумолимый ход приближал ее к старости, к смерти – и отдалял от суетливых дней молодости, когда она была слишком занята, чтобы думать о неизбежном.
Миссис Бэбкок открыла глаза: знакомый желтый циферблат, римские цифры, филигранные стрелки. Ее друг, ее враг. Сегодня они были ей другом; сколько раз отстучат они, прежде чем она вернется домой? Сегодня ей лучше. Она проверила тампоны и подклады – чисто. Переливание крови пошло на пользу.
Она с наслаждением, как кошка, потянулась под утренним солнцем. Тот, кто никогда не был серьезно болен, кто не следил со страхом за своими жизненными процессами, не сможет понять потрясающего ощущения здоровья. Молодой доктор Фогель знает, что делает. У нее больше нет к нему вопросов. Стыдно, что она отказывалась от стероидов.
Миссис Бэбкок встала и надела фланелевый зеленый халат. Синяки на ногах не болели, как раньше, когда она вставала утром. Она подошла к окну. Над предгорьями горело огромное красное солнце. На деревьях скакали деловитые белки…
Вошла миссис Чайлдрес со своими пробирками, тампонами и иглой. Она на удивление легко проколола ей ухо и взяла в руку часы.
– Семь с половиной минут, миссис Бэбкок! – торжественно объявила она.
– Это норма?
– Почти.
– Сколько норма?
– Спросите доктора Фогеля, мне нельзя обсуждать это.
– Почему, черт побери?
– Он – доктор.
– А вы – медсестра.
– Норма – четыре минуты, – быстро оглянувшись, прошептала она. – Но у вас было двенадцать, дорогая. – Она помолчала и тоном, каким объявляют, что установлен мировой рекорд, громко сказала: – Отлично! Действительно отлично: семь с половиной минут!
Глава 9
Разделенная верность.
Вопреки расхожему мнению, я уверена, что люди подразделяются всего на три категории: тех, кто носит часы; тех, кто не носит часов, и тех, кто иногда носит, иногда – нет. Эдди определенно принадлежала ко второй категории, я – к третьей, но в тот год – год необыкновенной жизни с Эдди – я решительно не носила часов.
Мы сняли квартирку в Кембридже, на Бродвее, на третьем этаже облезлого многоквартирного дома, до которого только в следующем десятилетии, как обещали городские власти, у них дойдут руки. Газовые трубы были в металлических заплатах, и даже зимой, когда шел снег, приходилось держать окно кухни открытым. Водой в душе нужно было пользоваться аккуратно: она протекала в квартиру под нами, где жила издерганная нуждой мать пятерых детей: у нее и без ремонта потолка хватало забот. На узеньком балконе, выходившем на шумную грязную улицу, незаконно поселились голуби, ворковавшие и гадившие все дни напролет. Бессовестные владельцы так называемых «меблированных комнат» обставили их всякой рухлядью. Газовые горелки едва теплились, и в застеленной потертым линолеумом кухне вечно воняло газом.
Короче говоря, это была убогая конура, но нам с Эдди нравилась. Мы сбежали из Уорсли и наконец-то жили бок о бок с народом. Не наша вина, что народ, занятый одной проблемой – где раздобыть денег, – менялся так часто, что мы не успевали ничем ему помочь. Замученная мать этажом ниже прятала от нас детей и шипела, когда мы проходили мимо: «Мерзкие шлюхи». Мы с Эдди не сердились на нее. Я носила теперь желтые джинсы, черный свитер и сандалии «голиаф», но чувствовала, что в душе не изменилась. Чьи-то глаза следили за нами, когда мы прогуливались в обнимку по улице, шеи негодующе вытягивались в нашу сторону, когда мы держались в кино за руки. «Лесбиянки»… Полнейшее равнодушие к моей персоне, когда я училась в Уорсли, сменилось явным неодобрением: но я по-прежнему оставалась сама собой.
Единственным нашим очагом был старый керосиновый обогреватель в гостиной, а самым уютным местом – кровать с матрацем и подушками – трофеями из мусорных контейнеров. Убегая из Уорсли, мы прихватили на память пару тощих казенных одеял. После того как мы заплатили за квартиру, истратив мои дивидендные чеки, у нас было мало денег, и большую часть времени мы проводили в постели, толком даже не зная, день сейчас или ночь.
Эдди продолжала играть в баре на гитаре два вечера в неделю, как играла, когда еще училась в Уорсли. Я садилась в темном уголке, слушала, как она исполняет песни протеста, и с гордостью наблюдала, как люди восхищаются ее хрипловатым голосом и грубоватой красотой, подчеркнутой обтягивающим черным свитером и узкой юбкой. В перерывах мы воровали со столиков хлеб, а потом возвращались часа в три ночи, а то и позже, в свою грязную конуру и спали до полудня следующего дня. Один день переходил в другой, и мы потеряли всякое представление о времени. Я достигла совершеннолетия и приобрела право распоряжаться своим трастовым фондом – не совсем понимая, что это такое, но с удовольствием подписывая поступающие от брокеров и юристов бумаги.
Деньги стали поступать, но я начала задумываться, откуда этот капитал? У нас с Эдди появилось важное занятие: мы стали заядлыми демонстрантами. Купили подержанные каски и нанесли на них цвета американского флага. Как владельцы конюшен не пропускают ни одних скачек, а фанаты – футбольных матчей, так мы являлись на каждую демонстрацию, митинг протеста, забастовку или марш мира. Мы познакомились с многими такими же любителями всяких сборищ.
В один прекрасный октябрьский день мы отправились на окраину Бостона на антивоенный митинг. Вовсю светило солнце, воздух был свеж, тротуар устлали разноцветные листья. Мы ликовали, увидев, как много у нас единомышленников, хотя, с точки зрения клерков, выглядывавших из окон высотных зданий, мы, наверное, походили на рой возбужденной саранчи.
Спикер – адвокат, потерявший работу из-за своих политических взглядов, – красноречиво говорил о тщетности насилия. Серьезные молодые женщины со спящими в корзинках на спине малышами согласно кивали головами. Самые удачные моменты сопровождались одобрительными воплями студентов. Бизнесмены в хороших костюмах неистово размахивали транспарантами. Казалось, в такой яркий радостный день во всем мире царит гармония и веселье, а президент Джонсон просто не сможет не прислушаться к требованию народа вывести войска из Юго-Восточной Азии. Нас, стоящих плечом к плечу у сверкающих зданий местной власти, переполняла любовь. А особенно меня и Эдди; мы даже не взяли с собой свои видавшие виды каски, уверенные в том, что никто не осмелится бросить в нас камень. Из окон офисов высовывались служащие, из дома напротив – женщины, дети, собаки и кошки… К горлу подступил комок. Я вспомнила, как в детстве читала молитвы или пела «Америка прекрасна». Мы не сдадимся! Мы с Эдди плакали от восторга. Как хорошо быть добрыми и справедливыми, да еще в такой компании!
Мы возвращались домой в приподнятом настроении. Солнце село, и мы уже в сумерках поднялись на свой третий этаж по грязной лестнице – мимо покореженной двери, за которой громко кричали ребятишки и мать. Нас ждала кровать. Прекрасный день должен завершиться так же прекрасно.
Наш секс был потрясающе страстен. Мы достигали оргазма по нескольку раз за ночь. Я знала из курса физиологии, что оргазм, – элементарный отклик на раздражение эротических зон, но старалась забыть все, чему училась в Уорсли. Наша возвышенная любовь – и какие-то рефлексы? Чушь! О том, что происходило между мной и Эдди, нельзя прочитать ни в одном учебнике физиологии. Мы не знали, минуты проходили или часы, когда лежали в объятиях друг друга и замирали от наслаждения. Я уже испытывала это чувство полета – когда летела с «харлея» Клема Клойда в обрыв.
Любовь лесбиянок не похожа на гетеросексуальную. Чтобы достичь оргазма, нужна фантазия. Ничто не должно омрачать такое счастье! Я лежала рядом с посапывающей во сне Эдди и размышляла над новой проблемой. Знай она правду о наших деньгах, вряд ли ее трепещущий язык с такой нежной страстью пробегал бы по моим потайным местечкам. Эдди всегда считала, что богатством нужно делиться, но приняла бы она кровавые деньги?
– Эдди?
– Да? – она уткнулась губами мне в шею – точь-в-точь Джо Боб в «додже» Доула.
– Я должна кое в чем признаться.
– Да?
– Ты слушаешь, Эдди? Это очень важно.
– Да? И не может подождать? – Она легонько укусила меня за мочку уха.
– Нет. Не может. Я обязана сказать тебе прямо сейчас. Я не смогу больше носить это в себе, – чуть не заплакала я.
– Что случилось, Джинни?
– Ты видела бумаги, которые я подписываю?
– Конечно.
– А знаешь, откуда у меня деньги?
– Откуда? – зевнула она.
– С завода моего отца, вот откуда. – Все! Высказала! Что сделает Эдди, знает только она. По крайней мере, я больше не виновата перед ней.
– Ну и что?
«Ну и что?» Разве я неверно поняла то, чему она меня учила? «Ну и что?» Разве не безнравственно участвовать в маршах мира, живя на деньги, полученные от продажи оружия? Разве не учила меня Эдди, что логика мисс Хед ошибочна, а путь к истине противоречив и сложен? Может быть, это мой сверхрациональный мозг придумал новую проблему?
– Я даже не знала, что у твоего отца есть завод, – пробормотала Эдди. – Что он там делает?
Вот оно! Правда всегда выйдет наружу.
– Взрывчатку, – страдальчески прошептала я.
– Для шахт, тоннелей и всего такого?
– Нет. Для бомб и снарядов. Для Вьетнама.
Ни звука в ответ.
– Если ты меня бросишь, – тихо проговорила я, – я пойму. Прости, Эд. Я должна была признаться раньше. Но до сегодняшнего митинга я не понимала, как это серьезно.
Эдди молчала.
– Ты не разлюбишь меня? – всхлипнула я. – Не разлюбишь?
Тишина. Я пригляделась: она безмятежно спала. Если ночью я могла надеяться, что этим все кончится, то утром поняла, как ошиблась.
Эдди ходила по комнате, бормотала «О Господи!» и решительно отказывалась даже смотреть в мою сторону.
– Прости, Эдди, – несколько раз попросила я, но она была непреклонна.
– Ты говорила об этом еще кому-нибудь? – наконец холодно спросила она.
Я замотала головой.
– Никому не говори. Поняла? Никому! А то моей репутации хана!
– Можешь на меня рассчитывать, – обрадовалась я. Из распахнутого окна голубь выклевывал остатки замазки.
– Ладно! Насколько я понимаю, тебе придется вложить деньги в компанию по производству протезов, медикаментов и так далее.
