Текст книги "Непутевая"
Автор книги: Лиза Альтер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)
Я забросила все домашние дела.
– Не понимаю, Джинни, – сказал как-то вечером Айра, вытащив из стиральной машины заплесневелые сорочки, – если ты не хочешь быть моей женой, варить, убирать, делить постель и растить моих детей, – что ты намерена здесь делать?
Я улыбнулась. Я знала, чего хочу. Вознестись на небо. Лежа на спине.
Хок закончил свой первый том. Фермер с женой вернулись в Вермонт как агенты Репа. В качестве жалованья Реп материализовал для них новенький, с иголочки, «Сноу Кэт» с леопардовой шкурой на сиденье.
Хок все-таки определил жанр своего произведения: комедия с мощным взрывом в конце. Он был очень доволен нашими тренировками и считал, что мое отношение к Майтхане наконец стало достаточно почтительным и что я усвоила парадоксальную истину: «Самоотречение во имя запредельного!» Мы должны были достичь Майтханы на пятый день после моей менструации, и Хок отметил этот день в календаре с той же тщательностью, с какой Айра отмечал благоприятные для зачатия дни.
Приближался ответственный день. Айра ушел на очередное заседание, а я спустилась в каморку беглых рабов для последних упражнений. Хок сидел на полу в позе лотоса и громко, со свистом, дышал. Я знала, что его нельзя беспокоить, когда он поглощает Прану, и тихо присела на койку. На столике горела свеча. Рядом стояло зеркало. Перед столиком – табуретка. Царил полумрак. Я замерла от предчувствия наслаждений.
Хок жестом велел мне сесть лицом к зеркалу.
– Пора! Сконцентрируй внимание на какой-нибудь части твоего лица – носу, подбородке, губах… Только не на глазах.
Я отвергла свой нахальный маленький носик, потому что он слишком близко от глаз, и выбрала губы.
– Сделай семь стандартных дыхательных упражнений, – приказал Хок. – Не моргай. Слегка прикрой глаза и смотри на то, что выбрала. Ни о чем не думай. И не моргай! Когда глаза устанут, не мешай им. Не сосредоточивайся больше. Давай!
Я подышала, расслабилась и уставилась на свои губы, стараясь не вспоминать, сколько доставили они мне неприятностей в прошлом. Я не моргала. Постепенно зрение расфокусировалось, лицо приобрело чужие черты – я не стала думать, чьи, – зеркало затуманилось, и вскоре я видела в нем только смутное очертание своей головы. Я совершенно растворилась в незаметно подкравшейся дымке тумана…
Мне стало страшно. Я несколько раз моргнула, туман сразу исчез, и я облегченно вздохнула, увидев себя в зеркале.
– В чем дело?
– Я исчезала.
– Отлично.
– Отлично? Это было ужасно. Я чуть не исчезла совсем.
– Успокойся. В этом суть опыта.
– Очень остроумно!
– Ради Бога, Джинни, где твоя научная объективность? Зачем все превращать в мелодраму? Ты прекрасно бы все проделала, будь поспокойней. Глаза человека…
– Я тоже учила физику, – перебила я. – Я знаю, почему человек видит.
– Может, и знаешь, но не используешь свои знания в наших опытах.
– Может быть.
– Кстати, я в твоих знаниях далеко не уверен. Ты совсем не умеешь определять время. Помнишь, я запер тебя здесь одну? Ладно, завтра вечером переходим к Майтхане.
Мое сердце упало, дыхание участилось, и я прослушала, что он говорил. «…Только потому, что мы не можем представить себе существование отдельно пространства и времени, еще не значит, что такое существование невозможно. Что произойдет со временем, если отключится вся сенсорная энергия?..»
– Мне все равно! – Я помчалась наверх, чтобы как-то скоротать долгие часы до того, ради чего я столько тренировалась.
На следующий вечер Айра ушел на заседание похоронной комиссии. Я виновато поцеловала его перед уходом, поскорей уложила Венди, приняла ванну, чтобы смыть с себя биополе, надушилась «Шанелью № 5» – подарок Айры на последнее Рождество, – надела розовый пеньюар и повязала на шею зеленый шелковый шарф. Спираль я не стала вставлять – Хок сказал: «Помешает твоему биополю, а я и так контролирую семяизвержение» – и помчалась на кладбище Блиссов.
Хок уже ждал. На нем был коричневый Айрин халат. Он уже приготовился: установил ультрафиолетовую противомоскитную лампу – оказывается, ее волны стимулируют нижнюю чакру, – соорудил из досок и кирпичей низкий помост и накрыл его белым холстом. На помосте стояли две свечи, тарелка с едой, бутылка «Южного счастья», два бокала, графин с водой и два стакана. Рядом с помостом лежал растеленный спальный мешок Хока.
На нас уставились мрачные пустые глазницы ангелов, вырезанных Папой Блиссом на могильных памятниках детей. Рядом возвышалось надгробие самого Папы Блисса – скелет, держащий в одной руке косу, а в другой – пустые песочные часы. Чуть дальше росли две акации: одну посадил Папа Блисс, вторую – его жена. Июньское солнце садилось за дальний холм.
Мне стало не по себе.
– Может, пойдем в подвал?
– Выбор места тоже имеет значение.
– Кстати, Хок, ты уверен, что мы достигнем Майтханы?
– Откуда я знаю? – Он передернул плечами. – Я никогда этим раньше не занимался. Могу только предполагать…
– Мы на самом деле трахнемся? – не отставала я. – Или это будет вроде ЛСД?
– Ты боишься, Джинни? Признайся. Сказала бы раньше, я не стал тратить на тебя столько времени.
– Я не боюсь. Просто интересно.
– Кто понимает, на что способно тело, тот приходит к пониманию Вселенной. – Он потеребил бороду. – Мы уделяли все внимание телу не ради него самого, а чтобы использовать его как инструмент для достижения мокши[11].
Я недоверчиво покачала головой. Может, Хок и верил в то, что говорил, но мои мотивы были не так возвышенны.
– Люди занимаются этим веками.
– Но не я.
– Прошу тебя, не отказывайся. Я готовился к этому вечеру больше года. Это мой последний шанс, Джинни.
Как я могла оказаться? Он смотрел так страдальчески.
– Ладно! – ответила я.
Хок зажег свечи. Мы сели в позах лотоса на помост, сделали двенадцать упражнений и сконцентрировались на нижних чакрах, через которые в нас вольется космическая энергия.
– Фэт! – сказал Хок, постучал пальцем по бутылке «Южного счастья», взмахнул рукой и пропел: «Ха-а-нг». Потом поднял бутылку и произнес: «Намах».
Мне оставалось надеяться, что он знает, что делает. Он распечатал бутылку, поднес к носу, вдохнул аромат правой ноздрей, потом – левой, наполнил бокалы, и мы выпили залпом. Наполнил снова. Мы взяли с тарелки по кусочку колбасы и хором пропели: «Шива. Шакти. Я очищаю похотливое тело». Съели колбасу – она символизировала животную страсть – и запили «Южным счастьем».
Хок снов наполнил бокалы. Мы взяли по кусочку морского тунца – он олицетворял водные формы жизни, – съели и запили вином.
Потом взяли по щепотке соли – «соль земли» – и снова запили вином.
Мы повторили всю процедуру. Бутылка с квартой вина наполовину опустела. Мне было не по себе. В другом месте, в другое время этот ритуал доставил бы удовольствие, но сегодня, в Старкс-Боге, он казался бессмысленным.
Мы закрыли глаза, посидели, медитируя, выпили еще по бокалу и хором проговорили: «Кундалини».
Запили вино водой. Хок протянул мне косточки кардамона, мы очистили их, разделили и стали жевать.
Я сняла пеньюар и устроилась на спальном мешке, а Хок сел рядом и восхищенно уставился на мое голое тело. Сейчас вонзится в меня самым вульгарным образом! Мое сердце забилось. Все эти недели я мечтала отдаться герою войны. Зачем же нужна эта чушь?
Хок положил руку на мое сердце и забормотал: «Я – Шива, я – Шива»… Потом встал на колени и начал гладить мне шею, уши, бедра, колени, ноги… Я ждала. Наконец он дотронулся до лобка.
Он рывком сбросил Айрин халат. Пенис, как готический шпиль, торчал в небо. Он лег рядом и стал ждать, пока мы задышим в едином ритме. Потом положил на меня правую ногу, и я почувствовала, как его пенис чуть-чуть вошел в меня. Может, это и есть Майтхана?
Прошло примерно тридцать две минуты. Мы лежали, дрожа, и ждали, когда снизойдет Самараза. Нирвана. Транс. Смерть. Бог знает что еще.
Мысли путались. Пенис поник и лежал на мне, словно ватный тампон. На лбу Хока выступил пот, лицо покраснело. Мне стало жаль его, я погладила небритую щеку, закрыла глаза и представила, что плыву по волнам «Южного счастья»…
Я проснулась от чьего-то плача. Я лежала под яркой лампой, а в ногах у меня свернулся крепко спящий голый Хок. На нас упала чья-то тень. Айра.
– Ты уже вернулся, дорогой?
Он всхлипнул. Я оттолкнула Хока, села и накинула пеньюар – он был на мне в нашу брачную ночь. От холода тело покрылось гусиной кожей.
– Это не то, что ты думаешь, Айра.
– А что?
– Это не секс, – терпеливо объяснила я.
Айра врезал ногой по помосту. Посуда разлетелась вдребезги.
– Боже всемогущий, Джинни! Я ведь все видел.
– Я понимаю, это очень похоже на секс, но это не секс. Поверь мне, – взмолилась я.
– Нет! Не верю! Вы – ты и твои хиппи – думаете, что можно веревки вить их таких доверчивых простаков, как я! Ты использовала меня, Джинни! Вот почему ты отказалась выполнять свой супружеский долг! Держу пари, ты лгала мне всегда! Каким же я был идиотом! Ты таскалась с кем попало!
– Неправда! Я ни разу не изменила тебе! И сейчас – тоже. Этот человек и я, мы хотели избавиться от рабства физических тел!
– Конечно! Называй это как хочешь, но с меня хватит! Ясно? Ты с того самого дня, как мы познакомились, только и знала, что издевалась надо мной! Убирайся! И забирай своего психопата!
– Сейчас?
– Сейчас! Сию минуту! Убирайся в свою коммуну! Спи с этим чучелом! Вы оба – звери. Иди куда хочешь! Мне все равно. Только исчезни из моей жизни! – Он снова заплакал.
Хок зевнул, сел и огляделся. Колокольчик тихо звякнул. Постепенно к нему вернулась память, и лицо потемнело от боли.
– О Боже! Я уснул! Я проспал! Целый год – к черту! Боже мой! – Он увидел меня и простонал – Джинни! Мы все проспали!
Я кивнула на Айру.
– Айра, это Хок. Хок, это Айра, мой муж.
Айра зарычал. Хок подскочил и – истинно южный джентльмен – протянул ему руку. Айра врезал ему по лицу и сбил с ног.
– Вон с моего двора! Оба!
– А Венди? Детям нужна мать!
– Мать, но не сука!
Мы с Хоком потащились за Айрой в дом.
– Послушай, Айра, – начал в кухне Хок. – Я тебе объясню…
– Одевайтесь – и вон отсюда, – спокойно сказал Айра и снял со стены «винчестер».
Я надела брючный костюм и бросила в сумочку крем и помаду. Я поняла, что меня выгоняют. В конце концов, это Айрин дом, Айрин город, родственники, мебель… его дочь. Меня просто использовали. Я разозлилась. Он считает, что это я использовала его? А кто готовил ему еду? Стирал и гладил рубашки? Кто терпел его сексуальные фокусы? Это все не считается?
Я поднялась к Венди. Она спала: влажная, разрумянившаяся, крошечные ручки сжаты в кулачки. Это его дочь, как и все вокруг. Но, в отличие от всего остального, еще и моя. Я заберу ее. Я наклонилась и поцеловала нежную щечку.
В дверях Айра откашлялся и жалобно проговорил:
– Мне говорили, что я промахнулся, связавшись с «соевой бабой». Я думал, что смогу сделать из тебя приличную богобоязненную женщину.
– Значит, все были правы, а ты ошибся?
– Выходит, так.
– Не бери в голову, Айра. Змея всегда остается змеей, даже если ты набросил ей на шею цепь.
Была полночь. Мы с Хоком проспали больше четырех часов. Айра стоял в дверях со своим «винчестером» и смотрел, как мы потащились по немощеной дороге прочь от его каменной крепости. Ночь мы провели в поле. Хок молчал. Его лицо застыло в маске страдальца.
Утром, когда я проснулась, он лежал, закинув руки за голову, и смотрел в ясное летнее небо.
– Привет! Куда дальше, Хок?
Он не ответил. Я помахала перед его глазами, он даже не моргнул. Потом медленно повернул голову и непонимающе уставился на меня.
– Куда дальше? Весь мир – в нашем распоряжении.
Он молчал. Потом снова уставился в небо.
– Хок!
Он не шевелился.
– Хок! – Я потянула его за кольцо с колокольчиком, как фермер за кольцо упрямого быка. – Послушай, Хок, это еще не конец света. Поверь, не конец. Мы будем тренироваться и через месяц снова попробуем достичь майтханы. Большое дело! Только поменяем «Южное счастье» на что-нибудь послабей.
Он молча смотрел в небо.
– Хок, ну что ты, в самом деле? Это смешно.
Он ничего не ответил. Я схватила его за руку и сильно дернула; но она безжизненно опустилась. Я легла рядом и тоже уставилась в небо. Что нам делать – мне и этому зомби? Есть разные варианты. Можно вернуться к Айре. Можно сдать Хока в ФБР, а самой разыграть временное умопомрачение и упросить Айру взять меня обратно. Можно спрятаться в Хоком на ферме Этель и Моны. Можно оставить его здесь, на этом поле, и позаботиться о себе – вернуться в Халлспорт или еще куда-нибудь. Можно обмануть пограничников и провезти его в Монреаль, отыскать кого-нибудь из приятелей и жить с ним, если он согласится, или придумать что-то для себя самой.
Я скатала спальный мешок и прикрепила к рюкзаку. Потом растолкала Хока, взвалила ему на плечи рюкзак, взяла за руку и повела, как вьючную лошадь. Мы направились к ферме Этель и Моны. Я чувствовала себя так, словно вернулась домой после долгого изгнания на чужбину.
Дом был пуст. Дверь болталась под порывами ветра. На полу гостиной валялся мусор. Мне стало страшно. Я думала, они подскажут, что делать, или, по крайней мере, поддержат морально.
Я обошла все комнаты. Пусто. Я сняла с Хока рюкзак, подвела к кушетке и усадила. Он равнодушно рассматривал свои грязные ногти. Он был таким диктатором, когда тренировал меня, всегда точно знал, что когда делать. Где эта уверенность теперь? Она бы так сейчас пригодилась!
– Ну что дальше?
Он изучал свои ногти, будто не слышал.
Я прошла на кухню, нашла несколько больших банок с рисом и соей, сухофрукты, орехи, семена куджута и подсолнухов. Все было покрыто пылью. Я взяла две пригоршни сухофруктов и поделилась в Хоком. Мы сидели и грызли жесткие, как подошвы, абрикосы и груши.
Действительно ли за Хоком охотятся агенты ФБР? Если это так, Айра узнает и сделает выводы. Эта ферма будет первой, куда он направит их в приступе патриотизма. Я помогала дезертиру. Что теперь делать?
Я внимательно осмотрела Хока. В кожаной курточке с бахромой, узеньких брючках, бородатый, всклокоченный – типичный дезертир. Я принесла ножницы и остригла его, как барана. Потом вытащила из сумочки бритву, которой подбривала подмышки, намылила ему подбородок и щеки и выскоблила их. Сняла кольцо с колокольчиком. Потом помогла ему вылезти из куртки и брюк. В рюкзаке было кое-что из одежды. Брюки с манжетами болтались на нем, как на вешалке, а рубашка была смехотворно тесна, поэтому я оставила его в старой. Он стал выглядеть чистеньким, аккуратным и очень наивным. Подбородок оказался у него совершенно безвольным: немудрено, что он его прятал.
– Как ты думаешь, Хок, есть ли смысл добираться до Монреаля?
Он изучал свои грязные ногти.
– Ты сможешь пересечь границу?
Я вздохнула, взвалила на него рюкзак, и мы пошли через лес на север. У самой границы мы забрались в набитый молодежью «фольксваген», а пограничники были слишком заняты поисками наркотиков, чтобы обратить внимание на двух самых старших пассажиров. Я вспомнила, что Хок уже жил в Канаде и был там, в общем-то, дома.
В Монреале мы вошли в первый попавшийся отель. Я расплатилась Айриной кредитной карточкой. Кули-китаец взял у Хока рюкзак и повел нас по бесконечно длинному коридору. В отвратительном номере стояли две кровати, окно во всю стену выходило на шумную улицу.
Хок сел в одно кресло, я – в другое.
– Послушай, Хок, это слишком. Мы выпили «Южного счастья» и уснули. Ну и что? Заменим его виноградным соком. Неужели ты так взял это в голову? – Честно говоря, я чувствовала себя виноватой. Может, мое мошенничество при подготовке к Майтхане сыграло роковую роль в неудаче?
Хок поднял налитые кровью глаза и простонал:
– Энтропия.
– Энтропия?
Он яростно потер чисто выбритое лицо обеими руками – точь-в-точь Самсон, обнаруживший, что его остригли.
– Они все-таки достали меня.
– Кто?
– Ты не поняла? Они хотели высосать из меня тепло. Я попался и скоро умру.
– Да кто – «они»?
– Мне нужно на Юг, – пробормотал он.
– Нам нельзя на Юг. Тебя посадят в тюрьму.
– Я и так в тюрьме.
– Хок, я по горло сыта этим вздором, – отрезала я, как старая классная дама. – Возьми себя в руки.
Он тупо посмотрел на меня.
– Если ты тоже умерла, скоро почувствуешь энтропию. Она и из тебя высосет тепло. – Он судорожно дернулся и скрипнул зубами.
– Здесь очень уютно, Хок, и совсем не холодно: двадцать три градуса.
Он затрясся и обхватил себя руками.
Что делать? Если обращаться с ним нормально, будто ничего не случилось, может, он так же резко выйдет из транса, как вошел в него?
– Заткнись! – рявкнула я, как армейский сержант. – Скоро обед. Постарайся вести себя прилично.
Я повела Хока в маленький ресторан «Старый Макдональдс». Горели неоновые буквы. Стойка пестрела яркими обертками. Вместо стульев были старые сиденья от тракторов, насаженные на молочные фляги. На стене висели фотографии домашних животных.
Я усадила Хока, заказала «Кровавую Мери» и, чувствуя угрызения совести, что расплачиваюсь Айриными карточками, попросила у официантки, одетой в лохмотья, еще два коктейля.
– Два «Рыжих петуха»?
– Все равно.
В бокалах вместо соломинок торчали малюсенькие вилы. Через несколько минут я пошла в туалет, декорированный под деревенскую уборную, а когда вернулась, Хока не было. Я подумала, что он тоже пошел в туалет, и решила подождать. Рядом сидел мужчина в замшевых брюках и туфлях на платформе и насвистывал «Долину красной реки».
– Что вы читаете? – спросил он.
Я держала путеводитель по Монреалю.
– Автобиографию Алисы Токлас[12].
– Да? Ну и как, интересно?
– Ну, если этим заниматься…
– А «Рыжий петух» вам нравится?
– Что? Ах да, да, конечно.
– Еще один?
Я удивленно посмотрела на него. Что ему нужно?
– Нет, спасибо. Я жду приятеля.
– Неужели? Уже десять минут, как он вышел на улицу.
– Вы уверены?
Он кивнул. Я подскочила и вылетела из ресторана. Я обегала весь район, а потом решила, что он устал и вернулся в отель. Хока там не было. Остался только его рюкзак.
Я упала на противную постель и провалилась в тяжелый сон.
Утром я обошла несколько офисов борцов за мир, но никто не хотел мне помочь. В конце концов я поняла, в чем дело. Меня принимали за брошенную жену. Я пошла в парикмахерскую и сделала стрижку. Купила пестрое деревенское платье и кожаные босоножки ручной работы и в этой маскировке снова пустилась на поиски. Кое-кто знал его, но не видел уже несколько месяцев. Мне даже дали его старый адрес. На окраине я разыскала облупившийся дом. Толстая женщина за конторкой помнила Хока, но тоже давно не видела. Я пошла в полицию и написала заявление о пропаже человека.
Спустя пару дней я предприняла еще одну попытку найти его знакомых. Я предположила, что он пришел в себя и вернулся к старым друзьям. Я побывала в их притонах, но тщетно. Что делать? Я решила устроиться официанткой, снять комнату и искать своего героя. Что еще оставалось мне в этой жизни?
Я вернулась в Старкс-Бог за вещами. Автобус остановился прямо у дверей Айриного офиса. Я несла почти пустой рюкзак Хока, оставив его пожитки в камере хранения на автостанции в Монреале.
Айра побледнел, увидев меня, но привез на своей красной пожарной машине домой и дал письмо. Миссис Янси приглашала меня в Халлспорт побыть с матерью, которая лежит в больнице с нарушениями системы кровообращения. По пути в аэропорт Айра сказал, что не допустит, чтобы Венди когда-нибудь увидела меня. Ей было плохо, но теперь она счастлива в семье Анжелы. «Исчезни из нашей жизни», – повторил Айра.
Глава 14
Суббота, 22 июля.
Джинни смотрела на спящую мать. В носу – тампоны, между ног – прокладка, на руках и ногах – новые синяки. Правый глаз перевязан. Температура повышена.
Каждый день могло произойти новое кровоизлияние. Почти неделю мать не вставала с постели, ни с кем не разговаривала. То входили, то выходили медсестры. Джинни казалось, что тело матери, словно яблоко: когда-то наливное, а теперь – упавшее и гниющее. Как у яблока, главным смыслом его существования было одно: растить семена новой жизни. А когда эти новые жизни – Карл, Джим и сама Джинни – стали спелыми яблоками, функции матери были выполнены и она слегла в больницу. Ее тоже использовали. Это несправедливо. Но она сама всегда утверждала, что в жизни нет справедливости.
Джинни вышла в коридор. Из палаты тренера доносилось: «Вон! Убирайся! Без всяких «но»!»
Непонятно, чем живет тренер: прошлым или настоящим? Кричит ли он оттого, что лежит в больнице, или переживает какую-то драму в прошлом?
В дверях палаты миссис Кейбл стояла сестра Тереза, а рядом с ней дрожал от ярости мистер Соломон.
– Женщина страдает, сестра Тереза!
– Откуда вы знаете, мистер Соломон? Человек – больше, чем биологический механизм. Может, душа миссис Кейбл счастлива в этом, насколько мы можем судить, страдающем теле?
– Невмешательство достойно порицания ничуть не меньше, чем преступление, – кипятился мистер Соломон. – Я не могу лежать по соседству и слушать ее стоны, зная, что могу облегчить ее боль. Дайте ей отдохнуть, сестра! Отдохнуть в огромной черной пустоте по ту сторону.
– Это не сострадание, мистер Соломон. Вы думаете не о ней, вы хотите облегчить себе жизнь, не слыша ее стонов. Если бы вы действительно сочувствовали миссис Кейбл, то не возмущались бы тем, как она выполняет то, что начертано ей судьбой.
– Судьбой! Снова глупости! Нет никакой судьбы, сестра. Есть жизнь. И единственное, на что человек способен, – это прожить ее как можно безболезненней. Отойдите, сестра! Позвольте мне войти! – Он беспомощно схватил ее крепкую руку.
– Тому, что вы хотите сделать, мистер Соломон, нет оправданий ни при каких обстоятельствах. Человек не только материя. Нельзя забывать о душе…
Джинни вернулась в палату матери. Эдди была права: люди обожают начинать свои рассуждения со слова «человек»…
Мать проснулась и следила за рыжими белками на вязе.
– Мистер Соломон и сестра Тереза снова спорят.
– Да?
– Теперь мистер Соломон хочет выдернуть трубки миссис Кейбл, а сестра Тереза мешает. У каждого свои аргументы.
Мать улыбнулась.
– Они играют словами. Убивают время.
– Я заметила. – Джинни снова вспомнила Венди. Ничего удивительного: дочка постоянно жила в ее сознании. По дороге в больницу Джинни всматривалась в каждого ребенка – не Венди ли? В магазине она машинально набивала сумку тем, что любила Венди, а в хижине могла часами сидеть, чавкая печеньем, как когда-то Венди. Несколько раз звонил телефон. Она подбегала в надежде, что это Айра и Венди, хотя понимала, что он не позвонит.
Споры мистера Соломона и сестры Терезы почему-то напомнили время, когда Венди еще не умела говорить. Джинни с Айрой разговаривали во время обеда, а Венди постоянно вмешивалась, бессвязно лепеча и сердито жестикулируя для выразительности ручонками. Она переводила глазки с мамы на папу и считала, что ее лепет важен ничуть не меньше, чем слова родителей. И, похоже, так оно и было.
– А что ты думаешь об этом? Можно ли убить, если болезнь неизлечима? – Может быть, мать даст ей понять, как поступить с ней самой?
– Не думала об этом. Все зависит от многих обстоятельств.
– А в случае с миссис Кейбл?
– Не знаю. Скорей всего, она давно выразила свою волю на бумаге.
– А если нет?
Мать пожала плечами.
– Это не мое дело.
– Мама, однажды ты просила меня помочь тебе умереть легкой смертью, – выпалила Джинни. – Принести тебе пистолет? Или что-нибудь в этом роде? – Все! Плохо ли, хорошо ли, но дело сделано.
Мать улыбнулась и надолго замолкла. Джинни покраснела, как много лет назад, когда мать говорила с ней о менструации. Две темы – секс и смерть – были одинаково священны и требовали особой деликатности. Похоже, она сглупила.
– Я помню тот разговор, – наконец произнесла мать. – Я была моложе и намного романтичней представляла себе смерть. Спасибо за вопрос, Джинни. Но – нет, мне не нужен пистолет. Мне не очень больно, и у меня еще остались дела – смерть требует тщательной подготовки.
Они молча послушали фамильные часы.
– Страдания тоже имеют свой пик, – заметила мать.
– Как это?
– Да, когда радуешься, что заканчиваешь жить и готова к объятиям смерти.
– Да, верно.
После кровоизлияния Джинни читала матери энциклопедию. В этот день она дочитала последнюю статью, завершив девятилетний проект матери.
Мать удовлетворенно закрыла глаза. Одно дело сделано. Потом попросила принести ей из дома кое-какие бумаги и пригласить адвоката.
Два дня она что-то писала, положив на колени подушку, консультировалась с адвокатом и наконец протянула Джинни пачку бумаг. Сценарий похорон, перечень расходов, эпитафия, список мебели, которую нужно оставить в семье, какие-то финансовые расчеты, договор купли-продажи…
– Мама!
– Да?
– Но ты не можешь продать его!
– Почему? Разве это не мой дом?
– Я против!
– Дорогая, самое лучшее, что я могла для тебя сделать, – продать дом. Считай это моим подарком. Каждый дом нужно продавать прежде, чем он превратится в памятник. Прошлое, которое очень любят, вредит настоящему, – как о выстраданном, сказала она.
Джинни уставилась на мать полными слез глазами. Это хуже, чем быть вышвырнутой: продается само гнездо.
– Возьми с собой эти часы, – сказала мать. – Куда бы ни решила идти.
– Спасибо, – пробормотала Джинни.
– «Тебе мы ослабевшими руками передаем наш факел», – процитировала мать и с печальной улыбкой протянула Джинни фамильные часы.
«Я – как бегун в бесконечной эстафете, – подумала Джинни. – Придет время, и я так же передам их Венди. Хотя… Какая разница, существует или нет женская линия Халл – Бэбкок – Блисс, если сама я умру ужасной смертью?»
Джинни знала, что у матери есть ее вера. Называй ее как хочешь, но это – вера. Не вера сестры Терезы в загробную жизнь, не вера мистера Соломона в бесконечную черную пустоту и забвение. Ее вера другая. Она украсила всю ее жизнь.
Перед уходом Джинни поставила часы на тумбочку, понимая, что матери они нужны сейчас больше, чем кому бы то ни было.
– Нет. Забери их, пожалуйста. И фотографии тоже.
Вечером Джинни позвонила Джиму по последнему номеру, который дала ей мать. Ответил молодой мужской голос:
– Джим уехал.
– Куда?
– Не знаю.
– Это важно. Его мать очень больна. – Молодой человек прикрыл трубку рукой и что-то крикнул. Потом громко сказал: – Говорят, он уехал в Хай-Сьерру.
Она позвонила туда в справочную и получила ответ, что без дополнительных сведений его вряд ли быстро найдут.
Карл ответил, что приедет из Германии сразу, как только сможет. Похоже, в армии, хоть там и масса дел, к смерти относятся с почтением.
На следующий день Джинни сразу заметила, какой пустой стала палата без часов, фотографий и энциклопедии. Пустой и безликой, как все остальные. О том, что здесь лежит ее мать, говорили только вазы с цветами.
Мать молча следила за белками. Джинни не знала, о чем говорить. Энциклопедию дочитала; «Тайные страсти» были бы сейчас совершенно неуместны. Она ждала, что мать скажет ей что-то важное, подведет итог своей жизни и подскажет, что делать дочери. Или расскажет, во что и почему верила всю свою жизнь. Но мать молчала, а заговорить самой казалось кощунством.
В таком подвешенном состоянии прошло несколько дней. Без привычного тиканья часов время словно остановилось. Они определяли его теперь не по часам, а по тому, когда приходила колоть обезболивающее медсестра, когда заглядывал доктор Фогель.
Принесли цветы. Нежный аромат заполнил палату; Джинни внимательно посмотрела на мать. На карточке было написано: «От друга». Цветы были великолепны; надпись растрогала мать… Приносили пресную и однообразную щадящую еду… Они были заключены в палату, как в кокон; время превратилось в пудинг с изюмом и галькой: изюм они с удовольствием съедали, гальку раздраженно выплевывали.
Джинни изредка наведывалась в хижину – покормить птенца, поучить его летать и проверить, нет ли писем от Айры и Венди, но в основном неотлучно была рядом с матерью. Не потому, что мать в ней нуждалась. Наоборот, казалось, ей хочется остаться одной, они не разговаривали. Посторонний сказал бы, что мать расстроена, но Джинни знала, что это не так: она просто погрузилась в свои мысли. Не мать нуждалась в дочери, а дочь – в матери. Она смутно надеялась, что ей перепадут крохи материнской мудрости, обретенной в борьбе со смертью.
Однажды утром Джинни увидела, что мать снова наблюдает за белками своим единственным зрячим глазом. Белка-папа сидела на ветке и грызла семена. Рыжую спинку золотило утреннее солнце. Она клала семечко в свой крошечный ротик и ритмично помахивала пушистым хвостом. Листья вяза слегка трепетали от легкого ветерка.
Из здорового глаза матери катились слезы. Джинни быстро вскочила с кровати и стала бережно вытирать их платком.
– Все будет хорошо, мама, – чуть не плача, пробормотала она.
– Нет, не будет, – прошептала мать.
Джинни не могла видеть, как она плачет. Всю жизнь на лице матери играла вежливая улыбка. Заплакать – значит предать свою веру.
Вошла миссис Чайлдрес – изюминка в их пудинге, – принесла ланцет для анализа. Сегодня она была галькой.
– Ну-ну, дорогая! Не плачьте! Все обойдется, – запричитала она, увидев на лице миссис Бэбкок слезы, и сунула ей в рот термометр.
– Опусти жалюзи, – попросила миссис Бэбкок, когда медсестра, недовольно покачав головой, наконец ушла. – И выбрось цветы.
В этот день миссис Бэбкок завязали и второй глаз, чтобы уменьшить напряжение и головную боль. Она лежала в пустой палате, и было невозможно определить, спит она или бодрствует.
– Мама! – окликнула Джинни. – Давай я тебе почитаю. – Ей казалось, что матери страшно: одной, в темноте…
– Пожалуйста, – тихо ответила мать. – Я хочу остаться одна.
Это прозвучало как пощечина.
– Да-да, конечно, – вскочила Джинни. В конце концов, во время родов ей тоже больше всего хотелось остаться наедине со своей болью; и еще из занятий с Хоком Джинни узнала, что – осознанно или нет – происходит сейчас с ее матерью: оторвавшись от земной суеты, она хочет подготовиться к переходу в измерение, в котором не существует ни времени, ни пространства. Она разорвала все узы, связывающие ее с этим миром, включая любовь и заботу о собственной дочери.
– Но, мама, – с обидой брошенного ребенка воскликнула она, – что мне делать с барахлом в чулане?
Мать молча отвернулась.
Джинни вернулась в хижину и вытащила птенца из корзины. Он радостно запищал и открыл ротик. Она покормила его маленькими шариками из противного фарша, посадила на палец и вышла во двор. Птенец замахал крыльями и, пролетев несколько метров, плавно опустился на землю. Джинни зааплодировала. Еще немного – и он улетит, оставив ее одну.
Ей захотелось плакать. Странно: ее раздражали птенцы, она хотела, чтобы они исчезли, а теперь, по мере приближения дня расставания с последним из них, ее охватила тревога. Справится ли он без нее? Не умрет ли с голоду? Не сожрут ли хищники? Не отвергнут ли другие стрижи? Нет, она еще нужна ему.
