Текст книги "Лермонтов"

Автор книги: Лидия Обухова

Соавторы: Александр Титов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 38 страниц)

29

Ханкальское ущелье, теснина которого представляла значительные удобства горцам, если бы они вздумали атаковать отряд, прошли форсированным маршем. Дальше, до самого Гехинского леса, простиралась равнина, на которой чеченцы появляться в виду войск не рисковали.

За время четырёхдневного пути отряд трижды останавливался на ночёвки: в Дуду-Юрте, Чах-Гери и Урус-Мартане.

Одиннадцатого, на рассвете, отряд, растянувшись узкой лентой, вступил в Гехинский лес.

Нести охранение здесь было гораздо труднее, чем даже в Ханкальском ущелье, и потому первые выстрелы, сделанные горцами, были восприняты войсками как неожиданность. Беспорядочный, но густой огонь чеченцев беспокоил войска, и генерал Галафеев отдал приказание авангарду отбросить неприятеля.

   – Молодец Врангель! – довольно и громко произнёс генерал, наблюдая в зрительную трубу, как быстро пехота теснит горцев. – Фу-ты – не Врангель, а Фрейтаг! – поправился он, вспомнив, что в авангарде идут куринцы, и, хитро поведя одним глазом на Чернявского, добавил: – Запутаешься здесь с этими русскими патриотами из Ревеля да из Либавы...

На первой же встретившейся поляне генерал Галафеев перестроил отряд в боевой порядок и приказал следовать дальше – к тому месту, где дорога пересекается рекой Валерик.

Сведённая в один кулак артиллерия, под прикрытием сотни казаков, на рысях обогнала отряд, громыхая пушками, которые тяжело подпрыгивали на ухабах.

Артиллерийские офицеры Евреинов и Вонлярлярский, тоже петербуржцы, объезжая двигавшуюся шагом свиту, что-то возбуждённо-весело прокричали, махая руками.

Лермонтов, ехавший между Монго и Сашей Долгоруковым, улыбнулся и тоже махнул рукой.

   – И чего радуются, ослы? – недовольно проговорил Монго. – Небось думают, что их там ждёт забава...

Дорогу снова преградил лес. Он двумя клиньями подходил к ней с обеих сторон, а Валерик, протекавший по самой его опушке в глубоких, совершенно отвесных берегах, пересекал дорогу почти строго перпендикулярно. На левом берегу, где должны были находиться главные силы неприятеля, поднимался невысокий, но крутой и густо заросший холм, который, как предполагал генерал Галафеев, мог быть сильно укреплён при помощи завалов и волчьих ям, на которые горцы были большие мастера.

Генерал, ехавший и без того медленно, остановился совсем и подозвал к себе офицеров своей свиты.

   – Ну-ка, молодцы, послушайте, что я скажу!.. Ты, красносёл (генерал указал нагайкой на Лермонтова), поезжай к Фрейтагу и прикажи ему занять лес, чтобы чеченцы не мешали огнём форсированию реки, а всем прочим приказываю отправиться туда же и оставаться в распоряжении Фрейтага до конца боя... Ступайте!..

Он снова тронул лошадь и, не взглянув больше на офицеров, медленно поехал вперёд. С ним остались Россильон с Чернявским да несколько вестовых казаков.

Фрейтага, находившегося с несколькими офицерами на обочине дороги, на расстоянии нескольких сот саженей впереди генеральской свиты, отыскали сразу же.

Выслушав приказ Галафеева, он послал первые полубатальоны куринцев занять лес справа от дороги, а вторые – слева от дороги.

К правой колонне, которой командовал майор Пулло, Фрейтаг прикомандировал Сашу Долгорукова и Карла Ламберта; к левой, где командовал майор Витторт, – Сержа Трубецкого и Митеньку Фредерикса. Монго, как и Лермонтов, остался свободным в передвижениях.

Лермонтов и Монго, стоя рядом с Фрейтагом, видели, как пехота углубилась в лес, но выстрелов не было. Потом они увидели, как солдаты двумя потоками, сливавшимися на дороге, выходили из лесу и беглым шагом, держа ружья наперевес, двигались в сторону Валерика.

Тут только заработали ремингтоны чеченцев, бившие далеко и хлёстко, но, из-за того что чеченцы стреляли не залпами, по команде, а кто когда захочет, пехота не несла большого урона.

Куринцы, помогая друг другу, даже перенося на плечах не умеющих плавать, быстро форсировали неширокий Валерик и сосредоточивались для решительной атаки уже на противоположном, левом берегу.

Но первый бросок, который предприняли Пулло и Витторт, окончился неудачей: пехоту встретили прочные бревенчатые завалы, замаскированные свежесрубленными ветвями. Здесь, совершенно открытые неприятельским выстрелам, куринцы понесли чувствительные потери и поспешили вернуться на правый берег Валерика.

Лермонтов, спрятав зрительную трубу в кожаный футляр, галопом понёсся к генералу Галафееву с докладом об этой неудаче и с просьбой от Фрейтага об артиллерийской поддержке. Монго остался с Фрейтагом.

30

С лесистого холма на левом берегу, крутизна которого озадачила генерала Галафеева, пёстрая толпа всадников, окружавших горского начальника Ахверды-Магому, внимательно наблюдала за развёртыванием русского отряда, который двигался по дороге, шедшей из деревни Гехи в направлении реки Валерик.

Сам наиб, находившийся в центре толпы, казался совершенно равнодушным ко всем манёврам неприятеля. Слегка наклонив голову, увенчанную жёлтой чалмой – знак наибского достоинства, и рассеянно держа морщинистыми пальцами поводья золотисто-рыжего карабахца, Ахверды-Магома углубился в беседу с муллой Хаджи-Девлетом, своим главным советчиком и помощником, изредка о чём-то спрашивая нукера Мусселима.

Валерикские укрепления, подготовленные заранее, наиб считал неприступными.

Эту уверенность исповедовали вслед за Ахверды-Магомой не только мулла Хаджи-Девлет и мюриды, но и все жители Малой Чечни, поступившей теперь под начальство этого сурового и удачливого сподвижника Шамиля.

Неожиданно прервав разговор с муллой, Ахверды-Магома тронул коня и подъехал к двум просто, но странно одетым всадникам, державшимся поодаль от свиты и тоже внимательно наблюдавшим за русскими. Это были слуги и подданные могучей белой властительницы, правившей далеко за морем и тоже за что-то ненавидевшей жестокого и жадного царя, приславшего на Кавказ солдат с волосами как солома.

Изобразив улыбку на морщинистом и костлявом, почти лишённом щёк лице, наиб спросил заморских друзей имама по-аварски, так как знал, что чеченским языком они не владеют:

   – Что думают наши высокие гости об исходе боя, который сейчас произойдёт на их глазах?

Полковник колониальных войск её британского величества сэр Патрик Кинлох, прибывший на Кавказ с целью преобразовать дружины Шамиля в регулярную армию, и его помощник, лейтенант уэльских стрелков Артур Меррик, словно по команде отняв от глаз подзорные трубы, переглянулись.

   – Посоветуйте ему, лейтенант, – сказал на родном языке полковник, – посоветуйте ему выдвинуть пушки и помешать русским развернуться.

Молодой лейтенант, ещё недавно изучавший в Оксфорде адыгейские и тюркские языки, употребляя вслед за наибом аварский язык, передал Ахверды-Магоме совет полковника.

Наиб пожал узкими плечами под белой черкеской и что-то ответил.

   – Он говорит, сэр, – перевёл лейтенант, – что их пушки на таком расстоянии не достанут русских, и, кроме того, наиб не хочет, чтобы они, испугавшись пушек, отказались от атаки. Наиб уверен, что русские понесут на завалах большие потери...

Сэр Патрик Кинлох в свою очередь недоумённо пожал плечами.

   – Ваш наиб, – сказал он, – забывает, что имеет дело с европейскими войсками. Завалы, на которые он так уповает, будут взяты через час. Повторите, Меррик, что ещё не поздно выдвинуть пушки...

Лейтенант снова заговорил с Ахверды-Магомой. Снисходительно выслушав молодого англичанина, наиб улыбнулся и зрительной трубой указал в сторону леса, расположенного за рекой Валерик и обступавшего дорогу, по которой двигались русские колонны.

Уже две такие колонны, почти сразу же, одна за другой, подойдя к реке на расстояние пушечного выстрела и развернувшись, рассыпались редкими цепями и быстро исчезли в лесу, который был занят пешими горцами, преграждавшими доступ к реке.

Лейтенант, прислушиваясь к далёким частым выстрелам, гулко отдававшимся среди деревьев, смотрел туда, где исчезали русские цепи, и ожидал, что скажет наиб. Полковник невозмутимо закурил сигару, перестав, по-видимому, интересоваться происходящим.

   – Эфенди молод, – произнёс Ахверды-Магома, – и даже без помощи этой странной трубочки (наиб описал зрительной трубой маленькую дугу в воздухе) мог бы увидеть, что гяуры входят в лес, но не выходят из него. Азраил уже взял души многих из них; остальные умрут раньше, чем мне смогут понадобиться пушки. Пусть эфенди перескажет мои слова сердару!

Лейтенант, слегка изменив положение в седле и повернув голову к полковнику, опять перевёл ему ответ наиба.

Попыхивая сигарой, с прежним равнодушным выражением на лице, полковник сказал:

   – Мне не известно, где обучались военному делу наиб и упомянутый им мистер Азраил. Что же касается генерала Галафеева, который привёл сюда русских, то он прошёл хорошую школу и знает цену пушкам. Ого! Он это доказал ещё раньше, чем я думал!

Полковник Кинлох, выплюнув сигару, быстро поднёс к глазам зрительную трубу. Лейтенант последовал его примеру.

То же самое, медленно и как бы снисходительно, сделал и Ахверды-Магома.

Из-за поворота дороги, в клубах розоватой пыли, Показались неясные тёмные пятна, которые стали быстро расти. Это на рысях приближалась артиллерия русских. Ахверды-Магома, птичьим движением наклонив покрытую жёлтой чалмой голову, что-то нетерпеливо и отрывисто сказал Мусселиму. Мусселим, так же коротко и гортанно ответив наибу, тронул поводья своего рослого серого жеребца и рысью стал спускаться по скату холма, скрывшись вскоре за деревьями.

Полковник, внимательно следивший за двигавшимися по дороге русскими пушками, сказал:

   – Русские, кажется, решили установить пушки на самом берегу, чтобы обстреливать наш холм и соседний – тот, что за дорогой. Скажите ему, Меррик, что всё ещё не поздно выдвинуть пушки. Кстати, орудия русских уже снимаются с передков...

Действительно, русские артиллеристы, не уменьшая аллюра, съезжали с дороги и, развернув орудия в сторону реки и холмов, быстро отпрягали лошадей, готовясь открыть огонь.

Около пушек суетились тёмные фигуры солдат, яркими точками светились горящие пальники...

31

   – Метили в ворону, а попали в корову! – громко сказал Лермонтов, не отрываясь от зрительной трубы. Его развеселила неловкость артиллеристов.

Квартирмейстер отряда, подполковник барон Россильон, повернув длинную загорелую шею, выступавшую из чёрного бархатного воротника, хотел уже сделать Лермонтову замечание, но его прервал сам Галафеев, который уже давно и с нетерпением ожидал, когда артиллеристы откроют огонь.

   – Эх, мазилы! Чтоб вас!.. – И генерал смачно произнёс грубое мужицкое ругательство. Его жирные жёлтые щёки дрожали от ярости. Повернувшись к Лермонтову и стоявшему с ним рядом Чернявскому, он хрипло сказал: – Ну, кто из вас?.. Вот хоть ты, красносёл (генерал, как давеча нагайкой, ткнул зрительной трубой в сторону Лермонтова), поезжай к Белосельскому и скажи его сиятельству, что ещё один такой залп – и он пойдёт у меня рядовым в цепь! Быстро!..

Лермонтов коротким щегольским жестом, который давался только гвардейцам, ударил руку к околышу и с места послал лошадь в галоп.

Начальника артиллерии отряда, полковника князя Белосельского-Белозерского, Лермонтов хорошо знал. Не так давно он перешёл в лейб-гусары из гвардейской конной артиллерии, как когда-то Володя Меншиков, и здесь, на Кавказе, вспомнив прежнее ремесло, опять попросился к пушкам.

Родной брат знаменитой лет десять назад красавицы Волконской, теперь навсегда поселившейся в Италии, он и сам был статный молодец с бледным темнобровым лицом, которое не грубело даже под жарким кавказским солнцем.

Лермонтов застал князя в кучке артиллерийских офицеров, которые, спешившись, с вершины невысокого каменистого гребня наблюдали за стрельбой своих орудий, собранных на ровной, голой и тоже усеянной камнями площадке саженях в пятидесяти от подножия гребня. Но Евреинова и Вонлярлярского среди них Лермонтов не видел: они, наверное, были у орудий.

В промежутках между залпами, сухо и резко сотрясавшими мягкий утренний воздух, с площадки доносился жуткий хор осипших, надсадных голосов: это субалтерны и унтера выкрикивали команды.

Коротким галопом преодолев подъём и сдержав разгорячённого коня чуть ли не в одном шаге от князя, Лермонтов небрежно махнул у козырька рукою в перчатке.

   – Господин полковник! Генерал недоволен плохой работой артиллеристов! – тоже очень громко, хрипя от натуги и стараясь перекрыть звуки выстрелов, прокричал Лермонтов, нагнувшись в седле.

Среди окружавших Белосельского офицеров почувствовалось замешательство. Двое или трое из них, постарше чином, возмущённо жестикулируя, повернулись к своему начальнику.

   – Кой чёрт! Вы что там – все ослепли с вашим генералом? – внезапно закипая бешенством и гримасничая, выкрикнул бледнолицый князь и, как давеча Галафеев, тоже нехорошо выругался. – Не видите разве, что всё уже наладилось?..

Лермонтов, не покидая седла, приложил к глазам трубу и оглянулся в сторону невидимой в берегах реки. Над левым берегом, который занимали горцы, вместе с землёй высоко взлетали брёвна, казавшиеся отсюда не длиннее и не толще серной спички. В нескольких местах завал был уже полностью разрушен и в брешах чернела взрытая книпелями[162]162
  Книпель – артиллерийский снаряд, состоявший из двух чугунных полушарий или дисков, соединённых железным стержнем. Предназначался для разрушения препятствий.


[Закрыть] земля. Среди непроглядно пышной, казавшейся отсюда синей листвы, которая покрывала холмы, расположенные за рекой, рвались гранаты, и их сизый дым, медленно опускаясь, сливался с остатками начавшего было исчезать утреннего тумана.

   – Через двадцать минут мы прекратим огонь, – подходя к Лермонтову и глядя на часы, уже спокойно-шутливо сказал Белосельский, – и пехота, ко всеобщему ликованию, рванётся в бреши. «Музыка играет, полки стройно шагают – господа офицеры, какой восторг!» Помните, как писал Суворов?

Лермонтов, поражённый быстротой, с какой этот утончённый аристократ превращался в грубого вояку и вновь обретал всегдашний свой облик, ничего не ответил.

   – Хотите посмотреть на друзей? – улыбнувшись, снова спросил Белосельский. – Слышите этот гвалт, как в хоральной синагоге? Там и их голоса...

Лермонтов непременно хотел принять участие в атаке пехоты и потому спешил, да и в любой момент он мог понадобиться генералу.

   – Спасибо, Эспер Александрович, сейчас недосуг. А вечером можно сообразить банчок! – ответил он и пришпорил своего белого лова, беря направление по выстрелам прямо к реке, через мокрую, заросшую низким кустарником луговину.

Когда пушки умолкли, куринцы снова редкими цепями высыпали из лесу, обступающего дорогу с обеих сторон, и бегом двинулись к берегу Валерика. Впереди левой колонны, прыгая через кочки и ямы и легко, будто игрушечным, размахивая тяжёлым солдатским ружьём, бежал простоволосый, без фуражки, Серж Трубецкой. Увидев Лермонтова, он что-то приветливо и беззаботно крикнул ему, коротко оглянулся на бежавших сзади егерей и первым, подняв брызги, шумно бросился в воду. Лермонтов, нашедший брод саженей на пятьдесят ниже, ещё раз видел Трубецкого уже на том берегу – когда он, взобравшись вверх по склону холма с криком «ура!», скрылся за кучей оставшихся от завала брёвен.

Лермонтов, возвышаясь в седле над бегущими пехотинцами и словно дразня неприятеля, послал коня к широкой бреши, пробитой в самой середине завала.

   – Глупо! Глупо, господин офицер! – услыхал он рядом с собой прерывающийся хриплый голос. – Убить могут!

Высокий армейский майор с багровым лицом и седыми бакенбардами, трудно перебирая тонкими ногами в тяжёлых сапогах, бежал рядом с Лермонтовым, удивлённо-неприязненно оглядывая его снизу вверх.

   – Спасибо, что предупредили! – сердито ответил Лермонтов и отвернулся.

В это время передние цепи егерей уже завязали рукопашную с чеченцами, вылезшими из траншеи, заранее вырытой в некотором отдалении от завалов, разнесённых и раскатанных ядрами.

Сзади неожиданно раздалось мощное «ура». Лермонтов оглянулся и увидел ниже себя сразу нескольких всадников, за которыми, как муравьи, карабкались солдаты. Вглядевшись, он узнал во всадниках полковника Фрейтага, Монго и Сашу Долгорукова. Ободрённый, Лермонтов, пришпорив коня, поскакал к ним.

32

   – Смотрите, Меррик, и запоминайте, – сказал полковник Кинлох, с внезапно проснувшимся профессиональным интересом наблюдая точную методическую стрельбу русских артиллеристов. – Вот что могут, вопреки разглагольствованиям этой старой азиатской обезьяны (он кивнул в сторону наиба), сделать пушки в умелых руках...

Ho лейтенант, который впервые видел, как стреляют настоящие пушки, и сам не мог оторваться от этого зрелища. С волнением следя за тем, как русские ядра разворачивают завалы, он, чтобы заглушить в себе невольное чувство страха, насвистывал бодрую солдатскую песенку «It’s a long way to Tipperary...»[163]163
  «Путь далёкий до Типперери...» – песня, возникшая в 30-х годах XIX века среди английских войск, действовавших в колониях. Широко известна и в наше время.


[Закрыть]. Знакомый мотив как будто приближал всё, что было дорого лейтенанту и находилось теперь так далеко от этого затерянного мира, каким ему представлялся Кавказ.

Внезапно грохот пушек смолк.

   – Сейчас будет атаковать пехота, – тоном театрала, присутствующего на спектакле, который он видел много раз, сказал полковник, опуская на короткое время зрительную трубу. – Мы посмотрим начало...

Действительно, Меррик, не отрываясь смотревший в трубу, увидел, как почти сразу же в пробитые ядрами бреши одновременно в нескольких местах устремились бегущие с ружьями наперевес русские солдаты. Лейтенант увидел маленьких, будто кукольных, барабанщиков и даже услышал далёкую барабанную дробь, от которой у него сильнее и тревожнее забилось сердце.

Какие-то сумасшедшие русские – должно быть, офицеры – прорвались за завалы верхом и, размахивая блестевшими на солнце клинками, звали своих солдат в атаку.

   – Теперь, Меррик, нам пора убираться отсюда, – услышал лейтенант жёсткий голос полковника, – иначе путь до Типперери и в самом деле окажется слишком долгим!..

Лейтенант вздрогнул от этих слов. Потом он обернулся, чтобы позвать проводника – мюрида Ахверды-Магомы по имени Талчик. Этот Талчик, гортанно споря о чём-то по-чеченски с другими мюридами, упрямо выкрикивал какое-то одно слово и долго не обращал внимания на англичанина.

В это время с русской стороны снова послышался пушечный залп, и через несколько секунд, шурша об листву и с хрустом ломая верхушки деревьев, покрывавших холм, начала рваться картечь. Было ясно, что русские артиллеристы стреляли теперь по самому наибу и его мюридам.

   – Едем же, Меррик, едем! – нетерпеливо повторил полковник и, не оглядываясь в сторону горского начальника и его приближённых, повернул коня и сразу же пустил его крупной рысью по тропинке, которая через лесную чащу вела к аулу Ачхой, а оттуда – на Дарго, резиденцию Шамиля.

Лейтенант, пригрозив Талчику гневом имама, сумел наконец вытащить его из толпы мюридов, и они вместе галопом пустились вдогонку полковнику.

Русская картечь продолжала рваться. Один снаряд, сделав клевок, обдал всадников землёй и поднятым с тропинки камнем сильно ушиб ногу лошади Талчика.

Несмотря на это, и он, и оба англичанина, не останавливаясь в Ачхое, который доживал последние мирные часы, к ночи достигли Дарго. Едва войдя в дом, гости имама повалились в ртведенной им комнате на ковёр и сразу же уснули. А ещё через четыре дня полковник Кинлох и лейтенант Меррик, пройдя в тумане мимо русских патрульных судов, отплыли в Стамбул на присланной за ними турецкой феллуке.

33

Когда чеченцы, понеся значительные потери, отступили, сапёры навели переправу. Обоз и арьергард перешли на левый берег Валерика. Отряд, уже не встречая неприятеля, двинулся к аулу Ачхой, расположенному на речке Натахы. В Ачхое застали не успевшую бежать семью, состоявшую из двух старух – матери и дочки. Дочка сказала, что чеченцы не верили в то, что русские смогут перейти Валерик, и потому до самого появления войск работали в поле. Работала и она сама.

Заночевав в лагере на реке Натахы, отряд четырнадцатого июля вернулся в Грозную. В обозе, среди раненных на Валерике, ехали Серж Трубецкой и Миша Глебов. Большую группу офицеров, в том числе Лермонтова и всех остальных «красносёлов», Галафеев представил к награде.

Вторую половину июля Лермонтов провёл в седле, в марше на Темир-Хан-Шуру и обратно в Грозную: готовилась и не состоялась экспедиция в Северный Дагестан под командованием генерала Клюки фон Ютюгенау, и войска Чеченского отряда – правда, не все – должны были принять в ней участие.

Август и начало сентября Лермонтов прожил то на водах – в Пятигорске и Кисловодске, то в Ставрополе. Писем писал и получал мало: от бабушки, от Машет, от Краевского, сообщившего, что цензура разрешила наконец сборник стихотворений. Но сейчас это почему-то не волновало, так же как и доходившие сюда, порой очень забавные, пересуды о «Герое нашего времени»; да и статьи о нём, из которых Лермонтов прочитывал только заголовки, тоже почему-то не волновали – не льстили и не сердили. Потому, может быть, что и на водах, и в Ставрополе он каждый день ждал предписания коменданта выехать в Грозную для участия в походе.

Уже осенью в Ставрополе Лев Сергеевич Пушкин представил Лермонтова командующему войсками Кавказской линии и Черномории генералу Граббе, который оказался отменным знатоком литературы – отечественной и европейской – и говорил о ней охотно, со вкусом, тонко похваляясь перед собеседником своим красноречием и знанием того, что известно только записным литераторам. Впрочем, у генерала был и ещё один конёк, которого он частенько седлал, – военное искусство. Однажды, когда Лермонтов вместе с Лёвушкой Пушкиным обедал у Граббе, зашёл разговор о войне.

   – Полководец, как умелый и заботливый садовник, кропотливо готовит почву, на которой благодаря его усилиям расцветает кровавый, но прекрасный цветок боя, – ставя на стол только что выпитый бокал, важно сказал Граббе, заканчивая какое-то длинное рассуждение.

Лермонтов внимательно посмотрел на него, но говорил ли он искренне или морочил собеседников, понять было трудно. Всё-таки Лермонтов возразил, сказав, что раз кровавый, то уже не прекрасный и что вообще оперировать категориями прекрасного, говоря о войне, простительно только тому, кто её не видел. Лёвушка Пушкин незаметно, но сильно толкнул Лермонтова под бок. Генерал спокойно и дружелюбно разглядывал их обоих.

   – Раз кровавый – значит, не прекрасный... – медленно повторил он. – Не вам бы, художнику, так говорить. Или вы отказываете в эстетической ценности всем святым Себастьянам, всем Христам Возрождения?

   – Их кровь и муки я вижу только на полотне, ваше превосходительство. Кроме того, великие художники умели заставить зрителя видеть в первую очередь не кровь и муки, а благочестие и мужество, – ответил Лермонтов.

Генерал победоносно улыбнулся.

   – Ну вот, Михал Юрьич, вы сами себя и опровергли, – сказал он, – полководец, как, впрочем, и последний солдат, если он хочет успешно заниматься своим ремеслом, тоже не останавливает внимания на крови и муках, а призывает на помощь себе мужество и если не благочестие, то, во всяком случае, веру в свою правоту...

Неожиданно Граббе проговорился, что в предстоящей экспедиции военные действия будут распространены и на Большую Чечню, куда наши войска не заходили со времён Ермолова, и что командовать отрядом будет он сам.

   – Пора заставить этих хищников уважать наше оружие, – коротко оглядываясь на стоявшего за его спиной лакея, чтобы он наливал, сказал Граббе.

С разных концов стола послышались реплики, подтверждавшие слова генерала. Рыжеватая дама, с круглым, обрызганным веснушками лицом, стала рассказывать неизвестные подробности похищения горцами семьи моздокского купца Улуханова. По словам дамы, девятнадцатилетняя дочь купца, к стыду и ужасу отца и матери, не пожелала вернуться домой, когда родственники внесли выкуп за её семью, и чуть ли не сама попросилась в гарем Шамиля.

   – Вот что значит свобода от предрассудков! – весело сказал Лёвушка Пушкин и, обернувшись к своей соседке, спросил: – Ну а вы, баронесса, могли бы решиться на такой поступок?

Белокурая красавица с сильно оголёнными плечами и грудью презрительно вскинула голову.

   – Не в пример этой девице и вам я не считаю себя свободной от того, что вы называете предрассудками, – сухо ответила она. – И на вашем месте я остереглась бы задавать такие вопросы замужней женщине.

   – Браво, браво, баронесса! – так же весело одобрил её Лёвушка и, подмигнув своему vis-á-vis[164]164
  В данном случае – сидящий напротив (фр.).


[Закрыть], широкоплечему и плотному инженерному капитану, сказал: – Твоя супруга, Андрюша, каждый раз заставляет меня жалеть о том, что я холост.

Баронесса, зардевшись, метнула на Лёвушку испепеляющий взгляд. Её муж, барон Дельвиг, двоюродный брат поэта, был молодой, но уже с именем военный инженер, командированный из Петербурга для строительства укреплений по Кубани и Тереку. Сейчас он боялся, что, выведенная из себя подтруниваниями Лёвушки, жена сорвёт на нём своё дурное настроение, и умоляюще посмотрел на Лёвушку через стол.

Тот, сразу приняв серьёзный вид, продолжал уже совсем другим тоном:

   – Что на сторону Шамиля перешла заневестившаяся купеческая дочка, меня не очень беспокоит. Но вот говорят, будто её примеру последовал правитель Аварии Хаджи-Мурат, которому наше начальство слишком доверяло. Это правда, ваше превосходительство? – Лёвушка обернулся к Граббе.

   – К сожалению, да, – сразу же впадая в раздражение, ответил генерал. – Через своих людей он продолжает сеять смуту в Аварии, и уже кое-какие шайки угрожают сообщениям Хунзахского гарнизона с Темир-Хан-Шурой, где расположены главные силы Дагестанского отряда...

Граббе сердито оглянулся на лакея, поднял налитый им бокал и, плеща вином через край, сильно чокнулся с Лёвушкой, но не выпил.

   – Этот Хаджи-Мурат – предатель, клятвопреступник и хладнокровный убийца, – держа бокал на весу и поворачивая его перед глазами, продолжал Граббе. – Начал он с того, что позволил прежнему имаму Гамзату убить своего молочного брата Умма-хана; когда имамом стал Шамиль, ему он принёс в жертву уже родного брата, Османа, а после смерти Османа дал торжественную, при большом стечении народа, клятву отомстить Шамилю, «взять с него кровью», как они говорят. Тогда-то мы, вместо того чтобы en mesure préventive[165]165
  В качестве предупредительной меры (фр.).


[Закрыть] вздёрнуть этого Хаджи-Мурата на первом же суку, пригрели его, обрадовавшись этой ложной клятве и взяв с него ещё одну – на верность нам. Уйдя теперь к Шамилю, Хаджи-Мурат стал клятвопреступником дважды, но я уверен, что, если он опять попросится к нам, мы опять его примем, дав повод истолковать это как нашу слабость.

Граббе резко, словно желая покончить с чем-то неприятным, поднёс бокал к губам и залпом выпил.

   – Но, ваше превосходительство, – вмешался Лермонтов, тоже выпив свой бокал, – не следует забывать, что эта особенность свойственна психологии любого горца: религия учит его, что клятва, данная гяуру, не считается клятвой и нарушить её вовсе не значит совершить преступление.

   – Не наше дело вникать здесь в рассмотрение таких тонкостей, – с прежним раздражением ответил Граббе. – Мы воюем, а не занимаемся этнографией.

   – Боже мой, Павлуша! От тебя ли я это слышу? – с искренним ужасом на лице сказала молчавшая до сих пор генеральша, миловидная молоденькая женщина с гладко зачёсанными каштановыми волосами и тёмной мушкой под глазом. – Вспомни господина Шамполиона[166]166
  – Вспомни господина Шамполиона! – Шампольон Жан Франсуа (1790 – 1832), французский египтолог, основатель египтологии, разработал основные принципы дешифровки древнеегипетского иероглифического письма. Почётный член Петербургской Академии наук (1826).


[Закрыть]!

Граббе скользнул по ней недовольным взглядом.

   – У Шамполиона было своё дело, у нас – своё, милочка, – снисходительно ответил он и, оживляясь, сказал уже для всех: – Во всяком случае, господа, могу сообщить, что в предстоящей экспедиции примут участие силы, вполне достаточные для достижения значительного результата. И вам, Михаил Юрьевич, придумаем другую должность, а то в Петербурге считают, что у нас здесь адъютанты бездельничают.

И генерал, совсем развеселившись, приказал подать шампанского.