Текст книги "Мятежные ангелы"

Автор книги: Либба Брэй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)

ГЛАВА 35

Сегодня – канун Рождества. По всему Лондону магазины и таверны переполнены радостно взволнованными людьми, люди спешат по улицам, несут домой кто душистую елку, кто – жирного гуся для праздничного ужина. Мне бы тоже следовало преисполниться духом Рождества и благорасположения к родным и близким. Но я напряженно размышляю над кусочками головоломки, которые Нелл предоставила мне собирать самостоятельно.

«Иди туда, куда никто не пойдет, в запретное, предложи надежду. Иди туда, где темные прячут зеркало воды. Взгляни в лицо своему страху и крепко-накрепко свяжи магию». Но в этом нет никакого смысла. «Держись пути. Они постараются сбить вас с дороги, сбить ложными обещаниями». Кто? Что за ложные обещания? Все это выглядит загадкой, в которой прячется новая, а в той – еще одна… У меня есть амулет, который указывает дорогу. Но я все равно не знаю, где искать Храм, а без него у меня ничего нет. Это так раздражает, что мне уже хочется швырнуть через всю комнату таз для умывания.

И как будто специально, чтобы ухудшить положение вещей, отец куда-то пропал. Он накануне вечером не вернулся из своего клуба. Но, похоже, беспокоит это только меня, и никого больше. Бабушка отдает приказы слугам, готовясь к рождественскому ужину. В кухне суетятся повара, хлопоча над пудингами, и мясными подливками, и фазанами, которых следует запечь с яблоками…

– Он не выходил позавтракать? – спрашиваю я.

– Нет, – отвечает бабушка, мимо меня устремляясь к повару. – Кажется, мы пропустили суп. И никого ничто не волнует!

– Но если с ним что-то случилось? – настойчиво говорю я.

– Джемма, умоляю! Миссис Джонс… полагаю, красного шелка уже достаточно…

Рождественский ужин начался и продолжается, а отца все нет и нет. Мы трое переходим в гостиную и разворачиваем подарки, делая вид, что ничего особенного не случилось.

– Ах! – восклицает Том, доставая из бумаги длинный шерстяной шарф. – Великолепно! Спасибо, бабушка!

– Рада, что он тебе понравился. Джемма, а почему ты не разворачиваешь свои подарки?

Мне приходится взяться за коробку с подарком от бабушки. Может быть, там пара отличных перчаток или браслет… Но внутри – носовые платки с вышитыми в уголках моими инициалами. Платочки просто чудесные.

– Спасибо, – благодарю я.

– Я давно поняла, что лучше всего – практичные подарки, – слегка шмыгнув носом, заявляет бабушка.

С подарками мы разбираемся в считаные минуты. Кроме носовых платков я получаю ручное зеркало и коробку шоколада от бабушки, а от Тома – забавные красные щипцы для орехов, развеселившие меня. Я дарю бабушке шаль, а Тому – череп, который он мог бы в будущем поставить в собственном кабинете.

– Я буду звать его Йориком, – в восторге смеется Том.

И я довольна, что доставила такую радость брату. Отцовские подарки остаются пока что под елкой, неразвернутые.

– Томас, – говорит бабушка, – может, тебе следовало бы съездить в его клуб и расспросить там. Осторожно выяснить…

– Но я должен сегодня ехать в клуб Атенеум, меня пригласил Саймон Миддлтон, – возражает Том.

– Но отец куда-то пропал! – напоминаю я.

– Никуда он не пропал. Я уверен, он может явиться в любую минуту, и скорее всего нагруженный подарками, за которыми ездил в какое-нибудь уж слишком необычное место. Ты ведь помнишь, как он однажды в рождественское утро явился в костюме святого Николая верхом на слоне?

– Да, – киваю я, улыбаясь при этом воспоминании.

Отец тогда подарил мне мое первое сари, и мы с Томом пили кокосовое молоко, лакая его прямо из скорлупы ореха и воображая себя тиграми.

– Он скоро вернется. Попомни мои слова. Он ведь всегда возвращается?

– Да, конечно, ты прав… – говорю я, потому что мне отчаянно хочется поверить брату.

В доме понемногу все затихает, слышно лишь потрескивание угасающих каминов и тиканье часов; лампы едва светятся, утратив недавнюю яркость. Сразу после одиннадцати слуги расходятся по своим комнатам. Бабушка улеглась в постель и полагает, что и я тоже уютно свернулась под одеялом. Но я не могу спать. Не могу, пока отца нет дома. Я хочу, чтобы он вернулся, хоть со слоном, хоть без слона. Поэтому я сижу в гостиной и жду.

В комнату проскальзывает Картик, в пальто и уличных ботинках. Он едва дышит.

– Картик! Где это ты был? В чем дело?

– Твой брат дома?

Картик чрезвычайно взволнован.

– Нет. Уехал. А почему ты спрашиваешь?

– Мне необходимо срочно поговорить с твоим братом.

Я встаю, выпрямляясь во весь рост.

– Я ведь уже сказала тебе, его нет дома! Можешь все сообщить мне.

Картик берет кочергу и тычет ею в рассыпающиеся поленья. Огонь вспыхивает с новой силой. Картик молчит, предоставляя мне воображать наихудшее.

– Ох, нет… Что-то с отцом? Ты знаешь, где он?

Картик кивает.

– Где?

Картик упорно отказывается смотреть мне в глаза.

– На Полях Блугейт.

– Поля Блугейт? – повторяю я. – Что это такое? Где?

– Это наихудший притон наркоманов в мире, место, где обитают только воры, убийцы и прочие в этом роде, как ни печально.

– Но мой отец… как он там оказался?

И снова Картик отводит взгляд.

– Он слишком привык к опиуму. Он сейчас у Чин-Чина, в опиумном притоне.

Это неправда. Этого не может быть. Я вылечила отца. Ему стало лучше после воздействия магии, он ни разу не попросил ни капли опиума…

– А ты откуда это знаешь?

– Знаю, потому что он сам приказал мне отвезти его туда прошлым вечером, и до сих пор так и не вышел оттуда.

Мое сердце падает при этих словах.

– Мой брат поехал с мистером Миддлтоном в его клуб…

– Ты должна сейчас же послать за ним.

– Нет! Это же скандал! Такое унижение для Тома!

– Ну да, конечно, тебе не хочется огорчать такого правильного, знатного и благородного Саймона Миддлтона.

– Ты слишком уж дерзок, – замечаю я.

– А ты лжешь, когда говоришь, что не хочешь унижения для Тома. Ты заботишься только о себе самой.

Грубая правда этих слов ударяет меня, и я ненавижу Картика за то, что он сказал.

– Значит, мы ничего не можем сделать, придется ждать, пока твой брат вернется.

– Ты хочешь сказать, что бросил моего отца в таком месте?

– Мне ничего другого не оставалось.

– Отец – это все, что у меня есть. Отвези меня к нему! – прошу я Картика.

Он резко качает головой.

– Об этом и говорить не приходится. Поля Блугейт – не такое место, где могут появляться леди.

– Значит, я сама туда отправлюсь, без тебя!

Я стремительно бросаюсь к двери. Картик хватает меня за руки.

– Ты хоть понимаешь, что может с тобой случиться там?

– Мне придется рискнуть.

Мы с Картиком стоим друг против друга, злые и взволнованные.

– Я не могу оставить его там, Картик!

– Очень хорошо, – смягчается он. Потом окидывает мою фигуру бесцеремонным взглядом. – Только тебе придется позаимствовать одежду у брата.

– О чем это ты?

– Если тебе так уж нужно туда отправиться, тебе придется переодеться мужчиной.

Я несусь вверх по лестнице, надеясь, что не разбужу бабушку или кого-нибудь из слуг. Одежда Тома – полная загадка для меня. С огромным трудом я раздеваюсь, расшнуровав корсет и сбросив многочисленные нижние юбки и длинную сорочку. Когда все это падает с меня, я облегченно вздыхаю. Потом натягиваю брюки Тома поверх своих шерстяных чулок и выбираю рубашку и сюртук. Они садятся на меня довольно плотно. Я высокая, но не такая тощая, как Том. Но, в общем, получается не так уж плохо. Зато очень трудно оказывается спрятать волосы под шляпу. Они то и дело пытаются вырваться на свободу. И ботинки Тома не желают держаться на моих ногах; мне приходится набивать в них кучу носовых платков, потому что ступня у Тома на добрый дюйм длиннее моей, да и в ширину чуть ли не вдвое больше. В результате я иду, как пьяная.

– И как я выгляжу? – спрашиваю я, спустившись вниз.

Картик фыркает:

– Как некто такой, кого не пропустит ни один хулиган в восточном Лондоне. Подождем возвращения твоего брата.

– Я не оставлю своего отца погибать в опиумном притоне, – решительно заявляю я. – Подгоняй карету.

С неба падает легкий снежок. Он покрывает гриву Джинджера тонким слоем серебристой пудры, пока мы медленно едем через трущобы восточного Лондона. Ночь стоит тихая и холодная. Воздух обжигает легкие. Узкие грязные проулки вьются между старыми обветшавшими зданиями, согнувшимися, как попрошайки. Покосившиеся печные трубы торчат на мокрых крышах, их погнутые металлические навершия похожи на кривые железные руки, в мольбе воздетые к небесам, – они словно умоляют о надежде, о том, чтобы кто-нибудь заверил их: эта жизнь – не все, что им дано узнать.

– Надвинь шляпу пониже на лоб, – требует Картик.

Даже в такую ночь, в такой мороз на здешних улицах полно людей; они пьяны, они громко разговаривают, ругаются. Тройка мужчин, стоящих в открытых дверях распивочной, таращится на мою дорогую одежду, на Картика, сидящего рядом со мной.

– Не смотри на них, – предупреждает Картик. – Старайся вообще ни на кого не обращать внимания.

Вокруг нас роятся мальчишки-беспризорники, выпрашивая подачку. Один твердит, что у него дома больная сестренка; другой предлагает за шиллинг почистить мои ботинки. Еще один, мальчишка лет одиннадцати или около того, знает некое местечко, куда мы могли бы заглянуть и где к нам «будут очень добры», причем так долго, как мне захочется. Он не улыбается, не проявляет никаких чувств. Он просто предлагает услугу, как тот парнишка, который готов почистить ботинки.

Картик достает из кармана шесть монеток. Они блестят на черном фоне его шерстяных перчаток. Глаза мальчишки округляются, это хорошо видно даже в темноте.

– Три шиллинга тому, кто присмотрит за этим экипажем и лошадью, – говорит Картик.

К нему разом бросаются трое мальчишек, обещая растерзать в клочки любого, кто только посмеет приблизиться к экипажу такого замечательного джентльмена.

– И три шиллинга тому, кто может проводить нас к Чин-Чину, так, чтобы никаких неприятностей по дороге, – добавляет Картик.

Мальчишки затихают. Наконец грязный беспризорник в изодранной одежде и ботинках, изношенных до дыр, хватает оставшиеся монетки.

– Ну, знаю я Чина, – говорит он.

Остальные смотрят на него с завистью и презрением.

– Сюда, джентльмены, – говорит мальчик.

Мы вслед за ним углубляемся в путаницу проулков, насквозь мокрых и продуваемых ветром, несущимся со стороны доков неподалеку. По мостовой шныряют жирные крысы, столбики для привязи лошадей указывают на небо, словно на что-то намекая. Несмотря на резкий ветер и поздний час, здесь тоже полно народу. Ведь как-никак Рождество, и люди толпятся и у распивочных, и просто на тротуарах, веселясь на свой лад, некоторые уже настолько пьяны, что валяются на земле.

– Вот тут, пришли, – говорит мальчик, когда мы добираемся до лачуги, возведенной в крошечном дворе.

Беспризорник проталкивается сквозь покосившуюся ветхую дверь и ведет нас вверх по крутой темной лестнице, где воняет сыростью и мочой. Я обо что-то спотыкаюсь и вдруг понимаю, что это тело.

– Это старина Джим, – сообщает мальчик, ничуть не обеспокоившись. – Он вечно тут валяется.

На втором этаже перед нами возникает следующая дверь.

– Вот, добрались. Тут Чин-Чин. Эй, добавьте немножко за хлопоты? – просит беспризорник, протягивая руку ладонью вверх в надежде получить еще денег.

Я кладу в его руку еще два шиллинга.

– Счастливого Рождества, приятель.

Мальчик исчезает в темноте, а я стучу в покрытую толстым слоем грязи и копоти дверь. Она открывается со скрипом, и я вижу древнего китайца. Тени под его глубоко сидящими глазами делают старика похожим скорее на привидение, чем на живого человека; но тут он улыбается, демонстрируя зубы – темно-коричневые, как сгнившие фрукты. Он жестом предлагает нам последовать за ним в комнату с низким потолком; комната набита битком. Вокруг я вижу тела, тела… Люди лежат на полу, глаза полузакрыты; кое-кто бормочет себе под нос, произнося длинные цепи слов, не имеющих никакого смысла. Пустая речь прерывается долгими паузами или слабым смехом, от которого мороз идет по коже – за этими звуками ощущается полностью опустошенная душа… Моряк с кожей темной, как индийские чернила, свернулся в углу и спит. Рядом с ним – мужчина, который выглядит так, словно он уже никогда не проснется.

От паров опиума у меня слезятся глаза и першит в горле. Опиума в воздухе столько, что будет настоящим чудом, если мы выберемся отсюда, не одурев сами. Я прижимаю к лицу носовой платок, чтобы дышать через него.

– Смотри под ноги, – предупреждает Картик.

Несколько хорошо одетых джентльменов собрались вокруг опиумной чаши и замерли в ступоре, с открытыми ртами. Над ними висит веревка, протянутая через всю комнату, а на веревке болтаются выцветшие тряпки, изображающие занавес, от них воняет прокисшим молоком.

– С какого ты корабля, юнга? – слышится голос из темноты.

Чье-то лицо возникает в круге света. Это индиец.

– Я не матрос, – отвечает Картик. – И не юнга.

Моряк-индиец смеется. От угла его глаза через всю щеку тянется уродливый шрам. Я содрогаюсь при мысли о том, как он мог получить такой шрам и что могло случиться при этом с его товарищами… Моряк нащупывает кинжал, висящий у него на поясе.

– Так ты – дрессированная собака англичан?

Он тычет в мою сторону кинжалом. И издает лающий звук, который переходит в хриплый смех, а потом – в ужасающий кашель; на ладони, которую индиец подносит ко рту, остается кровь.

– Англичане, – он выплевывает это слово. – Из-за них мы живем вот так. Мы – их собаки, ты и я. Собаки. Чего бы они ни обещали, верить им нельзя. Но опиум Чин-Чина делает мир слаще. Кури, друг мой, и ты забудешь о том, что они с нами делают. Забудешь, что ты – собака. Что ты всегда будешь собакой.

Он показывает концом кинжала на липкий черный шар опиума. Моряк готов превратить в дым все тревоги и уплыть в забвение, где он никому не подчиняется. Мы с Картиком движемся дальше сквозь клубы дыма. Китаец ведет нас в крошечную комнатку и просит немножко подождать, а сам исчезает за тряпкой, которой занавешена очередная дверь. Картик крепко сжимает зубы.

– Что сказал тот человек…

Я умолкаю, не зная, как продолжить.

– То есть, я хочу сказать, я надеюсь, ты знаешь, что я никогда ничего подобного не думала.

Лицо Картика застывает:

– Я не такой, как те люди. Я Ракшана. Высшая каста.

– Но ты тоже индиец. Они твои соотечественники.

Картик качает головой.

– Каста определена судьбой. И надо просто принять это и жить по закону.

– Но ты и сам в это не веришь!

– Я в это верю. Беда того человека в том, что он не в силах принять свою судьбу и жить по законам своей касты.

Я знаю, что индийцы несут знак своей касты, как печать на лбу, чтобы все сразу ее видели. И знаю, что в Англии тоже есть скрытая кастовая система. Какой-нибудь рабочий никогда не будет заседать в Парламенте. И ни одна женщина тоже туда не попадет. Но я никогда не задумывалась об этом.

– Но как насчет воли и желания? Что, если кому-то захочется изменить порядок вещей?

Картик внимательно оглядывает комнату.

– Ты не можешь сменить касту. Ты не можешь сопротивляться судьбе.

– Но это значит, что у вас нет надежды на лучшую жизнь. Это тупик.

– Это в твоих глазах все выглядит подобным образом, – тихо отвечает Картик.

– Что ты имеешь в виду?

– Что это дает спокойствие – когда ты следуешь пути, проложенному перед тобой, знаешь свой курс и играешь свою роль в общем движении.

– Но можешь ли ты быть уверен, что движешься правильным курсом? Что, если судьбы не существует, а есть только выбор?

– Тогда мой выбор таков: я отказываюсь жить без судьбы, – говорит Картик с легкой улыбкой.

Он выглядит таким уверенным, а я полна колебаний.

– Неужели тебя никогда не охватывали сомнения? Хоть какие-то?

Улыбка Картика гаснет.

– Да, было.

Мне хочется узнать, чего касались эти сомнения, но возвращается китаец и прерывает наши рассуждения. Мы идем следом за ним, раздвигая зловонные тряпки. Китаец показывает на жирного англичанина, с толстыми, как слоновьи ноги, руками.

– Мы ищем мистера Чин-Чина, – говорит Картик.

– А, его ищете… Я купил это заведение три года назад у прежнего владельца. И кое-кто теперь зовет меня Чином. А другие называют дядюшкой Билли. Хотите узнать вкус счастья?

На низком столике перед ним красуется чаша с опиумом. Чин помешивает густую черную массу. Он поднимает липкую, похожую на деготь каплю опиума – и та падает в деревянную трубку. Я с ужасом вижу на шнурке на его шее обручальное кольцо моего отца.

– Откуда у вас это кольцо? – спрашиваю я хриплым шепотом, который, как я надеюсь, может сойти за голос юноши.

– Симпатичное, правда? Постоянный посетитель мне его дал. Честная сделка. Обмен на опиум.

– А он сам еще здесь? Тот человек?

– Не знаю. У меня ведь не пансион, я не пересчитываю жильцов.

– Чин…

Настойчивый, но очень хриплый голос доносится из-за драной занавески. Чья-то рука просовывается сквозь висящее тряпье. Рука дрожит, нащупывая трубку с опиумом. На худых пальцах висит на цепочке изящный золоченый футляр для карманных часов.

– Чин, возьми это… Дай мне еще…

Отец.

Я отбрасываю в сторону грязную занавеску. Мой отец лежит на засаленном рваном матрасе в одних лишь брюках и рубашке. Его сюртук и пальто наброшены на какую-то женщину, растянувшуюся прямо поперек его тела и тихо храпящую. Дорогой галстук и ботинки исчезли – то ли украдены, то ли отданы в обмен на отраву. Оглушительная вонь мочи захлестывает меня, я с трудом сдерживаю тошноту.

– Отец!..

В тусклом свете он пытается рассмотреть меня, понять, кто это стоит перед ним. Его глаза налиты кровью, зрачки расширены до предела.

– Привет, – говорит он, мечтательно улыбаясь.

Горло стискивают слова, которые я не могу произнести вслух.

– Отец, пора возвращаться домой.

– Еще одну трубочку… и я буду в полном порядке. Тогда и пойдем.

Чин забирает часовой футляр и прячет его в карман. А трубку передает отцу.

– Не давайте ему больше! – прошу я.

Я пытаюсь отобрать у отца трубку, но он резко дергает ее к себе, а мне достается основательный толчок. Картик помогает мне подняться на ноги.

– Чин, зажги. Хороший человек…

Чин подносит свечу к трубке. Отец принимается курить. Его ресницы трепещут, с них срывается слеза и ползет вниз, оставляя след на небритой щеке.

– Оставь меня, детка…

Я не могу больше выносить это зрелище. Изо всех сил я толкаю женщину, сбрасывая с отца ее недвижное тело, и рывком поднимаю его с грязного матраса. Мы оба пошатываемся. Чин смеется, наблюдая за этой сценой, как за петушиным боем или еще чем-то в этом роде. Картик подхватывает отца под руку с другой стороны, и вместе мы выволакиваем его из-за занавески и ведем между валяющимися на полу курильщиками опиума. Мне так стыдно, что я вижу отца в таком состоянии… Мне хочется рыдать, но я боюсь, что если заплачу или закричу, то уже никогда не смогу остановиться.

Мы спотыкаемся на ступенях лестницы, но все-таки нам удается дотащить отца до кареты без приключений. Мальчишки честно сдержали слово. Вокруг них собралась целая толпа детей, не меньше двадцати, и все они ползают по сиденьям, а кто-то даже забрался на спину Джинджера. Холодный ночной воздух, еще недавно казавшийся мне неприятным, теперь проливается как бальзам, изгоняющий ядовитые пары опиума. Я жадно вдыхаю, пока мы с Картиком усаживаем отца в карету. Брюки Тома цепляются за дверцу и рвутся по шву. И от этого я сама как будто разрываюсь на части. Все, что я держала в себе – разочарование, одиночество, страх, подавляющая печаль, – все разом выплескивается в потоке слез.

– Джемма?

– Не… не смотри… на меня! – всхлипываю я, отворачиваясь. – Все это так ужасно… так ужасно… и во всем только я виновата!

– Ты ни в чем не виновата.

– Виновата! Если бы я не была вот такой, матушка не умерла бы. А отец никогда не стал бы вот таким! Я погубила его счастье, его жизнь! И…

Я резко умолкаю.

– И что еще? – настойчиво спрашивает Картик.

– Я воспользовалась магией, пытаясь его вылечить…

Я боюсь, что Картик рассердится, но он молчит.

– Мне невыносимо видеть, как он страдает! Но что толку во всей этой силе, если я ничего не могу сделать с ее помощью?!

Я снова заливаюсь слезами. К моему огромному удивлению, Картик осторожно отирает их ладонью с моих щек.

– Merra mitra yahaan aaiye, – тихо, напевно произносит он. – Я плохо знаю хинди, но мне понятно, что он сказал: «Иди ко мне, подруга». – Я в жизни не знал более храброй девушки, – добавляет он по-английски.

Он оставляет меня в покое до тех пор, пока слезы не иссякают. Я чувствую себя спокойной и чистой, как всегда после хорошего плача. По другую сторону Темзы Биг-Бен отбивает два удара. Два часа ночи.

Картик помогает мне поудобнее устроиться рядом со спящим отцом.

– Счастливого Рождества, мисс Дойл.

Когда мы добираемся до дома, мы видим в окнах яркий свет, – это, безусловно, дурной знак. Том ждет в гостиной. И теперь невозможно скрыть от него происшедшее.

– Джемма, где ты была до такого часа?! И почему на тебе моя одежда? И что ты сделала с моими лучшими брюками?

Картик входит в комнату, поддерживая отца, насколько это вообще возможно.

– Отец! – вскрикивает Том, приходя в ужас при виде полуодетого родителя, одурманенного опиумом. – Что случилось?

Я начинаю говорить, и слова несутся пугающим потоком:

– Мы нашли его в опиумном притоне. Он провел там двое суток. Картик хотел сообщить тебе, но мне не хотелось, чтобы в клубе узнали, это же скандал, вот я и… и…

Заслышав шум, является миссис Джонс, на ее голове все еще красуется высокий накрахмаленный чепчик, а значит, и она тоже не ложилась спать.

– Что-то случилось, сэр? – спрашивает она.

– Мистер Дойл заболел, – отвечает Том.

Взгляд миссис Джонс дает понять, что она прекрасно знает: Том лжет, но тем не менее она начинает действовать.

– Я сейчас же приготовлю чай, сэр. Следует ли послать за доктором?

– Нет! Достаточно чая, благодарю вас, – резко бросает Том. И зло смотрит на Картика. – Теперь я сам справлюсь.

– Да, сэр, – отвечает Картик.

Я теряюсь, не зная, к кому шагнуть – к Картику или к брату. Но в итоге, конечно же, я помогаю Тому и миссис Джонс уложить отца в постель. Я снимаю одежду Тома, соскребаю с себя пыль и сажу восточного Лондона и надеваю ночную сорочку и халат. Потом я отправляюсь на поиски Тома. Он сидит в гостиной, глядя на огонь. Он по одному берет прутики, слишком маленькие, чтобы давать тепло, переламывает их пополам и методически скармливает жадному пламени.

– Мне очень жаль, Том, ты уж меня прости… Я просто не знала, что тут еще можно сделать, – говорю я.

Наверное, Том начнет сейчас рассуждать, что я опозорила семью, что я никогда больше не выйду из этого дома…

Еще одна веточка летит в огонь. Она потрескивает и шипит в языках пламени и превращается в пепел. Я не знаю, что сказать.

– Я не в силах его вылечить, – говорит Том так тихо, что мне приходится напрячься, чтобы расслышать его слова. – Предполагается, что медики руководствуются наукой. Предполагается, что они должны знать ответы на все вопросы. Но я не могу даже помочь собственному отцу победить обуревающих его демонов.

Я прислоняюсь к дверному косяку, откидывая назад голову, чтобы затылком почувствовать крепкое, устойчивое дерево, как будто оно способно помочь мне удержаться на этой земле и не унестись куда-то в дикие глубины.

– Ты найдешь способ, со временем.

Мне хочется, чтобы в голосе звучала уверенность. Но ничего не получается.

– Нет. Наука мне не помогла. Ничто не поможет.

Он опускает голову и обхватывает ее руками. Я слышу странный сдавленный звук. Том изо всех сил сдерживает слезы, но ему это не удается. Мне отчаянно хочется подбежать к нему, крепко обнять, рискуя вызвать гнев и отвращение…

Но вместо того я тихо поворачиваю ручку двери и ухожу, предоставив Тому спасти лицо и ненавидя себя за это.