355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Лев Успенский » Пулковский меридиан » Текст книги (страница 6)
Пулковский меридиан
  • Текст добавлен: 20 сентября 2016, 17:22

Текст книги "Пулковский меридиан"


Автор книги: Лев Успенский


Соавторы: Георгий Караев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 40 страниц)

Да, да! Так и есть! Чем дальше, тем более заметно, более близко подступала к нему эта враждебная жизнь; все чаще ее буйные волны достигали Пулкова, обсерватории, тихой квартиры Гамалеев, маленькой детской, самого дорогого существа – Вовки. Она уже билась в эти стены прибоем газет, митингов, субботников, собраний. Она просачивалась в них тонкими струйками новых словечек, новых, странных понятий: белый, большевик, совет, Колчак, РСФСР, хлебный паек, голод! Ее прилив возрастал с каждым днем. А мальчишке, Вовке, уже тринадцать лет. И его нельзя оградить от этого потока. Неужели же он захватит и его, унесет с собой, как уже когда-то девятьсот пятый год унес его отца?

Этого он не мог допустить. Надо было хоть на время, хоть на месяц вырвать ребенка из этой обстановки. Что бы там ни говорила Валерия Карловна, как бы ни фыркала на «глупое панибратство со служащими», надо в ближайшие же дни отправить Вовку туда, в деревню, под Лугу, на родину Дмитрия. Там тихо. Глушь. Там он отдохнет от всей этой лихорадки, отвыкнет от нее. И никаких школ осенью! Пусть продолжает учиться дома!

Профессор Гамалей сердито нахлобучил на голову шляпу, выставил клочковатую, как у староверского начетчика, бородку туда, в сторону совсем уже скрывшегося во мгле Петрограда…

В этот миг до него донесся далекий голос. Его разыскивали.

По полю, вглядываясь в светлые, но неверные белые сумерки, шел другой старик, лысый, кругленький, с окладистой квадратной бородой, с добродушными маленькими глазами. Белый фартук, подвязанный под пальто, бил его по голенищам полувысоких сапог. Опираясь правой рукой на суковатую, пожелтевшую можжевеловую палку, он левой прикрывал глаза козырьком.

– Вот опять понесла нелегкая шатуна ночного! – ворчал он. – Да… Пётра Поллонович! К вам приехали! Валерия Карловна просют!..

Это старый помощник астронома Гамалея, незаменимый и верный слуга большого телескопа, разыскивал своего хозяина. Та самая ненавидимая хозяином жизнь, которой он так боялся, протянула к нему из Петрограда какое-то новое щупальце…

* * *

С тех пор как Петр Аполлонович Гамалей двадцать семь лет тому назад овдовел, воспитанием его сына, да и всей жизнью его семьи вплотную занялась приятельница покойной, соседка по профессорскому флигелю, милейшая Валерия Карловна Трейфельд.

Когда же в 1898 году астроном Эдуард Трейфельд скончался, оставив жену и двух детей, мальчиков девяти и двух лет, старик Гамалей в свою очередь принял в семье друга самое близкое участие.

С тех пор прошло немало времени. Дети выросли совершенно разные, ни в чем не похожие друг на друга. Старший Трейфельд, Шура, давно окончил Пажеский корпус, вышел в кавалерийский полк, стал блестящим корнетом. Он пошел в четырнадцатом году на войну, женился в один из приездов с фронта в Петербург и бесследно исчез тотчас после революции, – должно быть, когда его часть попала в плен где-то под Ригой. Убит, что ли? Все может быть…

Петр Петрович Гамалей… Впрочем, старик не любил ни вслух, ни про себя вспоминать о том, что произошло с его сыном.

Младший Трейфельд, Кока, Николай Эдуардович, окончив реальное училище, поступил было в Технологический институт. Но тут началась война; реалисты становились юнкерами, юнкера – подпоручиками. Кока Трейфельд с конца 1916 года числился в артиллерийском управлении штаба Северного фронта у генерала Рузского. К великому удивлению многих знакомых, он не ушел ни на юг, ни на восток к белым, не сбежал ни к Каледину, ни к Колчаку. Весь восемнадцатый год он перебивался из кулька в рогожку на каких-то удивительных должностях по петроградским военным комиссариатам – что-то где-то «преподавал» (Преподавание! Наука!), числился то «военруком», то «военспецом»; тощий, захудалый и ободранный ходил раз в неделю пешком в Пулково, носил в вещевых мешках скудные порции хлеба, сахара, цикория, а с января девятнадцатого года вдруг пошел в гору.

Случайно его встретил на Троицком мосту старый знакомый бывший полковник Лебедев.

Кока шел пешком. Лебедев ехал на старенькой мотоциклетке «индиана»: он был инспектором артиллерии штаба Седьмой армии, ехал в крепость по делам…

С середины января он устроил Коку к себе в штаб. Хлеб и сахар в Пулково стали теперь привозить вестовые; хлеба и сахара в Пулкове стало больше. Кока снова стал похож на хорошенького юнкера, на душку-военного, – правда, без погон. И Вовка Гамалей млел от гордости, что у него такой боевой дядя, красный командир, работник нашего красноармейского штаба, защищающего Петроград…

Ну, конечно, он и был ему дядей. За два десятка лет семьи Гамалеев и Трейфельдов почти слились. Между квартирами проделали общий ход. Дядя Петя кричал и фыркал на Коку, когда тот путался в каком-нибудь биноме Ньютона или в изменениях синуса альфы. Валерия Карловна справедливо и холодно ставила в угол за рояль Вовочку, если деда не было дома. Приезжих, гостей принимали всегда в гостиной Трейфельдов. Там было чисто и прохладно, рядом с роялем стояла накрытая чехлом арфа, на которой хозяйка играла в молодости «Лебедя» и вагнеровского «Лоэнгрина». На столах лежали вышитые беленькие дорожки-лейферы, а со стены, с маленьких кронштейнчиков, глядели старые, еще дедушкины, глиняные Бисмарк и Мольтке, «великие немцы», «собиратели фатерланда».

Петр Аполлонович, заранее раздраженный – кто там еще? – взбежал по внутренней лесенке в эту голубенькую трейфельдовскую гостиную.

Навстречу ему поднялся довольно высокий спокойный человек в стареньком, но вполне приличном сером пиджаке и серых брюках в полоску. Недавно, вероятно, человек этот был очень толстым, теперь слегка отощал, оплыл. Потирая руки, он улыбнулся вежливо и многозначительно.

Он по старому церемониалу ожидал, очевидно, чтобы его представили.

– Гамалей! – буркнул Петр Аполлонович, мрачно глядя из-под бровей то на незнакомца, то на аккуратную моложавую голову Валерии Карловны, склоненную над каким-то шитьем. – Профессор Гамалей. В чем дело, милая? Чем могу служить… гражданину? Ты знаешь – я очень занят.

Приезжий поднял брови так высоко, что у него шевельнулись даже уши. Наискось, уголком глаз он бросил лукавый и успокоительный взгляд на хозяйку. Очевидно, он заранее знал, с кем ему придется иметь дело.

– Ради бога… Я займу три минуты. Не более. Нет, не более! Кандауров. Ипполит Кандауров. Госпожа Трейфельд любезно выслушала уже меня… О, я отдаю себе отчет: каждая минута работника науки такого масштаба… Но в то же время… В наши дни… Есть, согласитесь, заботы, разрешение которых неотложно в интересах той же науки… В интересах всей культуры… Госпожа Трейфельд…

– Мосье Кандауров, – подняла голову Валерия Карловна, – приехал к вам, Петр Аполлонович, по поводу того письма. Вы помните?

– Совершенно правильно, – подхватил гость. Он не садился, потому что хозяин, тоже не садясь, насупясь, продолжал взирать на него. – Совершенно точно. Мне, собственно, нечего излагать нового. Меня, точнее, лиц, меня уполномочивших на переговоры с вами, интересует только ваш ответ… Только… Нет или да? Ничего больше.

Астроном Гамалей вдруг взял в левую руку бородку и, согнув ее вдвое, сунул конец себе в рот. Валерия Карловна прищурилась: «Невозможный человек. Уже сердится!»

– На чем прибыли? – упрямо пригибая голову, спросил трескучим голосом старик. – Поездом? Охота была зря ломаться! Удовольствие! Обратный – утром! Впрочем, велю заложить вам нашу клячу. Пейте чай. Э-э-э… А какие это, кстати, люди изволили вас уполномочить отнимать у меня время? А?

Он выпустил бороду изо рта и неожиданно громко затрещал, как трещоткой, ногтями обеих рук, яростно потирая их одни о другие.

Гость не без любопытства, сдерживая усмешку, смотрел на него.

– М-м-м… Вы понимаете, уважаемый Петр Аполлонович… – осторожно и важно начал он. – Вы, конечно, ясно сознаете, насколько важным стало именно сейчас собрать вместе, сплотить воедино все подлинные культурные силы страны… Собрать и противопоставить их потоку варварства, которое грозит захлестнуть всех нас. – Он приостановился, видимо, усиленно стараясь определить, какое впечатление производят его слова на этого тощего старика, без стеснения и неприязненно уставившегося ему в глаза.

– Так, так! Собрать, противопоставить, а дальше что? – быстро проговорил профессор Гамалей.

– Ну, помилуйте, зачем же нам выражаться такими… экивоками? Зачем играть друг с другом в прятки? Разве мы оба не видим ясно одного и того же? Родина гибнет! Все рушится! С одной стороны – пожары, хаос, кровь, красное неистовство, большевизм… Они попирают все законы, божеские и человеческие… Они топчут в грязь все самое святое для нас с вами. А там, с другой стороны, – гниение. С другой стороны – махровые черносотенцы, генералы. Кнут и виселица. Они мечтают чуть что не о крепостном праве, о временах допетровских… Значит, мы, интеллигенты, должны…

– Мы, интеллигенты, должны? – крякнул Гамалей. Теперь прищурился уже Кандауров.

– Петр Аполлонович! – вдруг решительно выпрямился он. – Давайте говорить честно. В открытую. Наш долг – и ваш долг тоже! – помочь спасению родины.

Найти среднюю линию. Одни мы это не сумеем выполнить, конечно. Мы бессильны! Но есть же светлые, культурные силы там, за рубежом, в Англии, во Франции, в Соединенных Штатах! Всюду! Они живы. Они ясно понимают, что помощь нам необходима. Они имеют все, что нам нужно, все, чтобы эту помощь оказать… Оружие, снаряжение, крупные денежные средства. Они не видят пока лишь одного – достойных людей, людей, на которых можно положиться. Мозга нашей несчастной страны. Героев духа. Людей науки, объединить которых мы могли бы для решительной борьбы. Возглавить их.

О, вы не имеете права отказываться. Ведь вы и есть одна из клеточек этого мозга. Спасти страну! Во что бы то ни стало, любой ценой! Найти, создать героев, титанов, которые огнем и мечом очистят ее от заразы. Раскроют перед ней двери в новую, светлую жизнь… спасут святыни науки, спасут жрецов этой науки от взбунтовавшихся рабов! Профессор Гамалей! – он внезапно возвел руки кверху. – Вас ли я вижу перед собой? Вы колеблетесь?

Петр Аполлонович, все так же скособочившись, мелко и часто затряс седой головой.

– Да, да! Да, да! Вы видите перед собой именно меня, Гамалея! Профессора Гамалея! Астронома. И я ничуть не колеблюсь. Нечего мне колебаться. Что вы на меня насели: большевики, большевики! Что вы меня ими пугаете? Да ведь и все эти сановники и сенаторы, господа вельможи в делах науки тоже мало понимают! Немного-с! Да-с! Немного.

Потрудился ли кто-нибудь обеспечить работу научных учреждений? Ан, нет! Новую жизнь берутся все создавать! А? Да чем вы ее создадите, если не наукой? А? Революциями? Войнами? Может быть, виселицами, да?..

Так вот вам мой последний сказ: убирайтесь отсюда к чёрту! Убирайтесь подобру-поздорову. Я и вам так скажу и всякому, кто ко мне явится! Всякому, кто хочет из науки себе шубу сшить. Кончено. Поняли-с?

Ипполит Кандауров, бывший адвокат, давний член кадетской партии, разведя руки, застыл посреди комнаты.

– Петр Аполлонович! – отчаянно произнес, наконец, он. – Петр Аполлонович! Позвольте полагать, что вы перемените свое мнение… Нельзя же так, по-детски… Ну что же я должен передать руководителям «Национального центра»?

Но тут произошло нечто совершенно неожиданное.

Профессор Гамалей, сгорбившись, сделал несколько мелких шагов по направлению к посетителю. Тощенькая старческая рука его медленно поднялась и вдруг резко сложилась в костлявый кукиш.

– А вот что! А вот что! Не более и не менее! Видели-с? Ознакомились? Вот и передайте! – криком закричал он, весь трясясь, вертя кукишем перед самым носом у отступающего адвоката. – И радуйтесь еще, что я не склонен к доносам, а то бы… Вот! Вот! Вот-с!

Мелкие шаги старика смолкли внизу лестницы. Ипполит Александрович Кандауров всплеснул руками. Он не сел, а прямо упал в кресло.

– Валерия Карловна, голубушка, ну что же это такое? – плачущим голосом возопил он. – Это же дитя! Седое дитя! Все они таковы, мужи науки! Не видеть того, что у тебя под носом делается!

Госпожа Трейфельд осторожно воткнула иголку в бархатную подушечку.

– Они очень ясно видят лишь то, что находится на расстоянии Сириуса от земли, мой друг, – холодно проговорила она и слегка пожала плечами. – Он сам не знает, что ему нужно. Таких людей надо спасать без их ведома… И против их воли…

– Валерия Карловна! – вполголоса возразил адвокат. – Но ведь нужно торопиться! Время не ждет. Может быть, там, – он кивнул головой куда-то за стены флигеля, – может быть, там… на фронте… уже… началось.

Глаза госпожи Трейфельд полузакрылись.

– Да?.. Все возможно… – неопределенно произнесла она. – Ну, что ж?

* * *

Вовка Гамалей спал в своей детской. Окно в сад было открыто: с первого мая дедушка не позволял закрывать его до сентября. По комнате пулял легкий ветер. Пахло сиреневыми почками, землей.

Ровно в полночь Вовка замахал руками и закричал.

– Бухай! Бухай сильнее! – вопил он. – Да под камень, под камень же бухай, дурак!

Это во сне он с Женькой Федченкой, засучив штаны, ловил решетом рыбу в каком-то ручье. И вдруг из-под зеленого корня прямо в решето рванулся… Нет, не пескарь, а синица! Такая хорошенькая, с желтой грудкой. Вовка схватил ее, прижал к сердцу, срываясь, полез на обрывистый песчаный берег. На берегу, наклонившись к руслу ручья, заливаясь счастливым смехом, стояла Фенечка Федченко, сестра Жени. Черные косички ее разлетелись в стороны, темные глаза блестели.

– Дай! Дай сюда птичку! – горячо настаивала она, топая ногой от нетерпения. – Дай, Вовочка!

Вова протянул ладонь и увидел, что по ней быстро, суетливо бегает ничуть не похожий на птицу маленький, забавный, нежнорозового цвета слоник. Смешной слоник с бисерными глазками…

Вова, не просыпаясь, очень удивился: экий глупый сон!

Он спал. Бледные тени медленно перемещались над ним по комнате. Со стены из тонкой черной рамки глядело веселое молодое лицо: папа. Папа умер, давно, а вот мамы и совсем не было… Почему же ее не было?.. А Валерию Карловну Вова любил не очень. Не в том дело, что немецкий язык; не в том дело, что музыка; а так вообще… Поцелует в голову, точно клюнет:

– Du, armes Kind! [19]19
  Ах, бедное дитя! (нем.).


[Закрыть]

А ничуть он не «армес кинд», Вовка, как Вовка. Дедушка есть – и прекрасно. Глупо только, что про папу никто ничего не говорит. Почему?

Вовка спал и бредил; он даже во сне помнил: завтра приедет дня на три Женя. На своем велосипеде. А тогда – пожалуйста: будет позволено ездить вдвоем в Венерязи, в Новые Сузи, в Александровку, в парк, пустынный и таинственный. Можно будет делать маленькие планеры, пускать их с холма. И еще главное… Но это – тайна!

А через несколько дней его, Вовку, с няней Грушей хотят отправить куда-то далеко, за Лугу, в ту самую деревню Корпово, откуда няня родом. На две недели! Может быть, даже на три! Говорят, там озеро есть: купаться! А лес там такой, что медведи живут; идешь за земляникой – и вдруг, по кустам как затрещит, как захрюкает… Говорят – там хлеб прямо от буханки режут и едят сколько угодно. Удивительно! Молоко – горшками… и Фенечка там; она уже месяц живет…

* * *

Вовка бредил в детской, а недалеко от него, в своей комнатке, готовился заснуть старик Лепечев, Дмитрий Маркович, служитель при большом пулковском рефракторе, правая рука старика Гамалея.

Дмитрий Маркович лег давно, но ему не спалось. Зеленым огоньком горела зажженная женой, Грушей, лампадка. Где-то тоненьким, назойливым голоском ныл комар; голосенок был острый, ядовитый, беспокойный, как комариное жало.

Мысли лезли в голову Дмитрию Лепечеву, цеплялись одна за другую. Вспомнил, что кончается запас заграничного масла для смазки механизма рефрактора. Рассердился. Разве это порядок? Когда это видано?

Потом пришло в голову про другое масло, про коровье. Голод, форменный голод второй год! Еще тут, в Пулкове, кое-как, а в городе – что там делается? Непорядок… Вон на что уж Путилов завод, да и то – зять говорил – половина станков стоит. И не поймешь никак, кто прав, кто виноват? Поговоришь с батюшкой в церкви, выходит – начинается царство дьяволово, юдоль антихриста. Так расстроит, хоть в гроб ложись…

А съездишь на Путиловский, встретишь зятька, Григория Николаевича Федченку (этот – уже самый настоящий большевик!)… Этот по-своему, расскажет, разговорит… «Никого, говорит, папаша, не слушайте! Мы с вами, говорит, народы трудовые, и партия наша большевицская, – народная партия! Все у нас с ней – одно: путь одинаковая; и дело наше правое, – тоже одно! Вот я сейчас вам, папаша, к примеру так поясню…» И выходит – правильно думают ребята; за большое дело берутся. А все-таки непорядок; везде непорядок…

Комар пищит. Дмитрий Лепечев лежит на спине, задумчиво разглаживая положенную поверх одеяла бороду.

Все бы еще ничего, если бы не такая семья. Сами-то как-нибудь прожили бы здесь, около звезд-то этих, проскрипели бы. А вот ребята, внучата, молодежь… Как они сейчас? Где Вася, старший внук?

Все было тихо-смирно, парнишка старался, учился..? Потом вдруг… не успели опомниться – доброволец, красноармеец, пулеметчик… Ушел на фронт. Девятнадцати лет мальчишке полных нет, а – партийный, пулеметчик! Горе! Письмо вон недавно было: «Стоим около города Ямбурга. Настоящих боев нет, но каждый день перестрелка». Д-да!

Опять же Павел, сын младший. Пятый год человек покоя не знает. Между жизнью и смертью, под огнем, на хлябях морских! Два раза тонул, один ранен. Под военный суд попал за политику, ладно еще, что как раз революция подошла… Где он сейчас? Что с ним?

А Фенька, цыганенок, дедова баловница? Ну, эта по крайности у своих, дома. Да! Дома-то дома, а все же не на глазах. Отпустили одну в деревню, к бабке.

А кругом и еще хуже: вся страна, вся Россия как льдина весной на реке. Куда ее несет? Кто это знает? Зять говорит: «Коммунисты знают, Ленин». Поп говорит: «Господь единый ведает, чем сие окончится!» Пётра Поллоновича спроси, так тот только лбом воздух бодает, фыркает, как еж. Послушать его – и вовсе никто ничего не знает путного. Никто вперед не видит. Не астрономия. Загодя не предскажешь.

Дмитрий Лепечев томится долго; он охает, кряхтит, встает пить жидкий квасок, который испускает бережно хранимый Грушенькой пловучий китайский гриб. Засыпает он уже в первом часу.

Вокруг него спит голодное, отощавшее за последние годы Пулково, странная нагорная обитель астрономии среди плоских подгородних равнин. Заповедник!

Спят ближние деревни: Пулково-Подгорное, Колобовка, Толмачево… Вдали под нежным небом поздней весны тревожно дремлет каменная громада Петрограда. В пустых улицах царит звонкая светлая каменная тишина. Закутанные в невозможное тряпье, дежурят и ночью у ворот бессонные «члены домкомбедов». Слабый ветерок трогает по стенам плохо приклеенные листки афиш, газет. Словно он с любопытством, не веря сам себе, читает на них никогда не звучавшие в этих стенах новые, неслыханные слова: «Все на защиту революционного Питера!»

Ветер шевелит эти бумажные лепестки, точно языки холодного огня. Он веет по строгим площадям, мимо безмолвных фасадов, освещенных прозрачной ясностью белой ночи. Он обтекает застывшие, как в сказке о спящей царевне, колоннады, врывается в разбитые окна давно опустевших заводских цехов, уносится, наконец, в широкое пустопорожнее поле.

Необозримая неоглядная – к югу, к востоку, к западу, к северу – простерлась под его шумными крылами страна. Что за таинственное безбрежное море, что за непонятна я, приводящая весь мир в смущение загадка, эта Россия, Федеративная Российская Республика, Русь?!

Леса и холмы. Горы и долы. Снега и опаленные солнцем пустыни. И люди – миллионы, десятки десятков миллионов людей! Нельзя передать словами, как необозрима, как бескрайна, как томительно и чудно противоречива ты, страна-героиня, Россия девятнадцатого года!

На одной границе твоей еще протекают последние мгновения сегодняшнего дня, а на другой во всем блеске рождается уже утро ослепительного завтра. На одном пределе твоем густятся свирепые тени вечной зимы, а там уже реки ломают лед, гудят уже вешние потоки, свежие всходы пробивают дышащую грудь полей, цветут, колеблясь под животворным солнцем, радостные, чистые, точно детские глаза, тюльпаны – цветы горячих степей…

Здесь из холодной майны между вековых льдин, как нелепое чудо, высовывает усатую и клыкастую морду злобно-тяжелый морж, а там ползучие розы обвивают колонны белых дворцов, отороченные белым кружевом пены, синее море лижет древний берег и солнечные блестки миллионами улыбок бегут по нему.

В глухих деревнях под соломенными крышами, в дыму лучин еще шевелится, еще дремлет, чавкая слюнявую лапу, тысячелетняя косматая худоба, невежество, голод… За сотни верст от проезжих дорог еще бредут по таежным незнаемым тропам бородатые человеки божьи, пробираясь неведомо куда, и кто знает, как зовут этого плечистого старца – Аввакум Петров или Григорий Новых, в семнадцатом веке родился он или в девятнадцатом?

А дети и внуки этих дедов уже залегли, там, далеко, в передовых цепях великой войны, и металлический стук их пулеметов будит отголоски во всей вселенной, до самых крайних ее концов.

Еще незрячая иудина злоба ходит хмарой над твоими просторами, Россия; заволокла горючим дымом Сибирь, пыльной тучей встает от степной Кубани, морской мглой наползает с севера, с запада, отовсюду.

Но в сердце твоем, в Москве, жужжит и гудит стремительный маховик динамо, и торопливые волны радио бегут сквозь дрему, сквозь гарь и дым и кричат, кричат, кричат… О солнце, о свете, о счастье, о славе… О завтрашнем сияющем дне…

Девятнадцатый год! Девятнадцатый год! Бурная, незабвенная, ни с чем несравнимая юность наша!

Страна – громадна. Людей – неисчислимое множество. И у каждого своя, хоть немного, но отличная от других судьба…

…Где-то с тихой пасеки летят, сверкая в утреннем солнце, мирные пчелы за первой весенней взяткой. Курится роса… Благоухают цветы. От колодца доносится звонкая девичья песня…

А в другом месте в этот самый миг сибирские волчата катают в сыром овраге под нежными листьями папоротника обглоданный череп колчаковского, – первого тобольского полка, – поручика господина Бонч-Осмоловского.

Это Иван Дроздов, тот питерский рабочий, что ездил сегодня с Григорием Федченкой по выборгским заводам, это он, сам того не зная, убил поручика винтовочным выстрелом в лесном жестоком бою, в снегах, месяца два тому назад, в начале марта.

Теперь Дроздов спит в маленькой, тесной, но теплой каморке под Петроградом, в деревне Мурзинке. Мать, присев около его изголовья, шепча что-то, смотрит на него. Хотелось бы ей догадаться, что видит сейчас перед собой в сонных видениях этот большой сильный человек, воин, раненный, выздоровевший, ее сын… А ему мерещится невысокий гнедой конек, шагающий по сибирскому снегу, и женщина в подбитой мехом куртке, в шароварах, по-мужски сидящая в седле.

– Смотрите, жив! – радостно восклицает она. – Жив, жив: зашевелился!

Это комиссар того полка, товарищ Мельникова, Антонина Кондратьевна. Она нашла Ивана Дроздова за деревней Юверята в сугробах, в лесу.

Никогда не забудет он этого…

Он помнит комиссара Мельникову. Помнит ее маленькую крепкую руку, лежащую на холке коня, ее ногу в стремени, коричневую кобуру у бедра, кругленькую шапку-кубанку на круто завивающихся темнорусых волосах. Но никак не может он увидеть сейчас душной избы в далекой черемисской деревне за Бугульмой, где теперь, бледнее мертвой, с туго забинтованной ногой, бредит эта же русоволосая женщина, товарищ комиссар. Она мечется в бреду, в душном мраке. Она то вскрикивает: «Обходят! Слева обходят!», то вдруг с отчаянием закрывает рукой глаза: «Куда? Куда вы его дели?»

А на стене над ней темнеет странный предмет – не то букет, не то веник – непонятный пучок сухих прутьев. Это ее хозяйка, пожилая черемиска, благоговейно принесла ей на подмогу и заступу «кудаводыш», черемисского бога-охранителя. Веничек-бог, наверное, пособит ее постоялице: во все времена выручал он попавших в беду ее предков.

Что удивляться этому? Ведь в энциклопедическом словаре, изданном каких-нибудь пять лет назад, году в тринадцатом, так сказано:

«Бупульминский уезд. Православных – сто сорок две тысячи. Магометан – сто двадцать тысяч. Идолопоклонников – две тысячи шестьсот семьдесят два…»

Да, велика, велика она, эта беспредельная страна Россия, Родина! Горячие волны великой борьбы идут по ней. Тут они сталкиваются бурными волнами штурмов, атак, канонады, огня… Там вдруг образуется на какое-то время маленькое, совсем гладкое штилевое пространство, как перед форштевнем «Гавриила» на траверзе Шепелевского маяка. Тихий уголок, с черемуховым духом, с рыбаками, такой мирный на вид…

Но кто знает? Может быть, именно в этом мирном месте ударит завтра гроза, может быть, именно тут разобьется самый страшный, самый кипучий вал, девятый вал девятнадцатого года!

* * *

Вова Гамалей спит. Спит крепким сном Женька Федченко. Тихо лежит, оплеснутый неглубокой старческой дремой вполглаза, Женин дед Дмитрий Маркович, друг верный и помощник академика Гамалея. Но Павел Лепечев, бывший комендор с миноносца «Азард», теперь политрук на «Гаврииле», не спит. В ранний утренний час, взявшись за железные пруты поручней, он стоит высоко на зыбком мостике, над палубой узкого длинного судна.

«Гавриил» на траверзе мыса Осинового. За ним, своим братом и ровесником, идет в кильватер «Азард». Они возвращаются из дальнего поиска. Вчера, крейсируя в море за островом Тютерс, корабли заметили непрерывное и странное движение в водах соседей. По всему горизонту, от Бьоркэ на севере до мыса Улу-Ньеми на юге, и ближе и мористее Гогланда, дымили в легком мареве какие-то суда. Можно было рассмотреть транспорты, движущиеся с соблюдением величайшей осторожности к южному берегу залива, в направлении на Нарвскую бухту. Их эскортировали миноносцы; туда и сюда спешили посыльные суда. Около полудня вахтенные донесли о появлении на вестовых румбах двух силуэтов, напоминающих легкие крейсеры… Крейсеры – здесь? Это становилось уже любопытным… Ни у Финляндии, ни у Эстонской республики кораблей этого класса не было и в заводе. Чьи же они?

Корабли, которые нельзя было именовать «вражескими», но еще меньше было оснований полагать «дружественными» (или даже хотя бы только «нейтральными»), вели себя подозрительно. Они пробирались под берегом, прятались за невысокими здешними островами, всячески уклонялись от сближения с нашим дозором… Приходилось призадуматься над сообщениями береговой разведки, доносившей, что в Финском заливе сосредоточивается английская эскадра и что командующий ею адмирал, имея в своем подчинении более десятка крейсеров и двойное количество миноносцев, подлодки, монитор и даже авиаматку, выдвигает свой передовой отряд в район Выборгских шхер…

Вся картина вызывала тревогу… Снестись с берегом по радио кораблям не удалось: на пути, между Тютерсом и Кронштадтом, свирепствовала майская грозовая тучка, трещали разряды… Оценив положение, командиры «Гавриила» и «Азарда» легли на обратный курс…

Хорошие суденышки, оба эти миноносца! 30 тысяч сил на валу у того и у другого. Далеко за кормой пенили они спокойное море. Наготове все минные аппараты, по четыре у каждого. Длинные стволы стомиллиметровок освобождены от чехлов; пулеметы насторожены; вахтенные зорко следят за зеркальной поверхностью моря. Хорошо!

А небо впереди разгорается все ярче. С ближнего, южного берега чуть заметное дыхание бриза доносит милые, родные запахи. Веет теплым песком, сосной… Вот пахнуло как будто дымком, избяным хозяйственным духом. А вот вдруг – только в очень тихие ночи услышишь такое на море, – как струна, протянулся над водой поперек хода миноносцев пряный сильный аромат… Это где-нибудь на побережье уже расцвела белая черемуха. Эх!..

Кронштадта еще не видно впереди по носу: слишком ярко пылает там заря. Но над пологими берегами глаз уже ищет и находит знакомые приметы: вот, левее высокой рощи, Горвалдайская островерхая церковь; потом низкий кустарник, прикрывающий форт Серую Лошадь… Еще дальше берег поднимается к Черной Лахте, а там за ней грозные орудия Красной Горки неотрывно глядят на море: «Кто идет?» Крепким замком заперта морская дверь к Петрограду, к Красному Питеру! Попробуй, сломай, свороти такой замок!

Вахтенный командир, штурман Анисимов, позевывает: досталось за двое суток похода. Глаза так и слипаются. Единственное спасение – поговорить.

– Ну, ну… И как же, товарищ Лепечев? – через силу произносит он. – Очень интересно все это! И как же вы?

– Интересно? Как сказать – «интересно», Павел Федорович! – внимательно приглядываясь к берегам, отвечает Павел Дмитриевич Лепечев. – Оно не столько интересно, сколько… Гордость большую в человеке такие дела родят! За других гордость… Ну, и – за себя, конечное дело, ежели не оплошал… А интерес – какой?

Нелегко было; очень нелегко! Главная вещь – что? Кораблю, флоту на роду написано связь держать с берегом, с армией… А тут – флот наш, а берег-то – чужой… Корабли тоже были приличненько подзапущены. На половине некомплект команды. Линкор – в Гельсингфорсе, а матросы – который на Днепре, который в Рязанской или там в Псковской губернии… Машины разобраны. Спецов, чтобы их наладить, нет… Если так, по правилам, все прикинуть – выход один: поднимай белый флаг и сдавайся… Или открыл кингстоны и иди под лед…

Да, но с другого-то боку? Две с лишним сотни боевых единиц, как одна посудинка! Один «Петропавловск», говорят, сорок миллионов народных золотых рублей стоил… А таких, как он, там – четыре штуки!

Получаем данные: немецкие транспорта проходят Гангэ… Немцы миновали Ревель… У них – вода чистая, льда нет: идут! Нас, правда, сплошной лед прикрывает, но он же нас и режет. В Гельсинках-то эти чистенькие на нас тысячами глаз и днем и ночью смотрят. Гуляют такие типичные международные капиталисты по Эспланаде – в бобрах, шубы – во! Видим, показывают перчатками на нас: «Вот, дескать, ихний «Севастополь»; вот – «Рюрик» стоит… Завязли, мол! Все наши будут!» Так за сердце возьмет: «Эх, думается, кабы это не тут, не в Финляндии, а у нас в Кронштадте, я б с тобой поговорил, бобровая твоя образина!» Товарища локтем подтолкнешь: «Держись, держись, Ваня! Прими матросский вид! Гляди, какой крокодил навстречу!» Но вид видом, а…

И вот дни тянутся, а мы стоим… Январь восемнадцатого прошел – стоим. Февраль на исходе – стоим… На берегу – война; наших, представьте себе, бьют – финских рабочих ребят… Ничего не можем поделать: международное право! Сиди, любуйся, что там происходит…

Душа, товарищ штурман, вся переболела… Особенно – «Рюрик» прямо из моего иллюминатора виден был: стоит, красавец, под самым островком, точно тебя упрекает: «Что ж это вы, братва? Так сложа руки и просидите все? Да вы мне приказ только дайте, так мы их…»


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю