Текст книги "Пулковский меридиан"
Автор книги: Лев Успенский
Соавторы: Георгий Караев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 40 страниц)
Зубами скрипели… А что сделаешь? Приказа-то нет! И вдруг, не помню числа, прибегает комиссар корабля, Устинов Гриша, из штаба флота… Бледный, но, видать, радостный; себя не помнит:
«Товарищи балтийцы! Братишки! Приказ от Ленина! Вывести флот, несмотря ни на что, в Кронштадт…» Ну, и вывели.
Штурман Анисимов поднял голову.
– Рассказал! – удивленно протянул он. – Очень просто: взяли и вывели! Эх, товарищ политрук! Историографа флота из вас, прямо скажу, не получится! Вывели! А – как?! И – кто?
Павел Лепечев несколько секунд смотрел на молодого командира. Дивное дело: вот остался верным народу офицер, его благородие. Служит. И – хорошо служит; поскольку заметить можно: упреков нет. И – не мало таких на флоте; с каждым днем больше делается. А говорить с ними – три пуда соли съесть надо: самые простые вещи – как на иностранный язык переводить приходится…
– То есть, как это – «как»? – проговорил он, слегка хмурясь. – Этого словами-то, пожалуй, и не объяснишь! Как! Вот, может быть, был бы я, скажем, как Александр Пушкин, или там, как Лермонтов, который «По синим волнам океана» написал… Вот тогда б я, может быть, вам бы про эти дела большой бы стих составил… Крепкой ударной силы стих! (Сжав кулак, он потряс им.)… Чтоб…
А так, – как это рассказывать будешь? Одно правда: кто там был, кто это видел – большую гордость тот в себе имеет. Вера такая в свою силу получилась: видать, нельзя нас, рабочий класс, взять за горло! Видать, мало еще мы себя до этого времени знали, мало ценили… Они-то нас, повидимому, лучше знали… Кто? Ленин! И – партия.
Стали соображать, как и что, как выполнить приказ… Само собой, призвали… из вашего брата… из господ офицеров… Смеются, руками отмахиваются… «Да что вы, дорогие друзья, от нас немыслимого требуете? Это же – физически невозможно: толщина льда на заливе превосходит аршин с четвертью. Высота торосов до полутора саженей… Ледоколов достаточной мощности у нас нет. Береговые батареи финнов при желании могут расстрелять нас, как на учении…»
И ведь, заметьте, – все совершенно верно. Действительно – невозможная вещь. «А скажите, – говорят, – товарищ комиссар… А если бы, допустим, вы получили бы приказ перебросить флот на луну? Что же? Вы тоже подчинились бы этому приказу?»
И вот, помню, комиссар сбычился так, посмотрел исподлобья…
«Если бы, товарищ флагманский штурман, такой немыслимый приказ прибыл, это значило бы, что такое действие нужно для Революции. А если оно нужно, так мы бы и выполнили его». Ну, что же тот? Пожал плечами: «Я – в вашем распоряжении, господа…»
Как, как? Вот – двенадцатого марта вышли суда первого класса: «Петропавловск», «Севастополь», «Гангут», «Полтава»… Четвертого апреля – вторая эскадра, старички да крейсеры… Подводные лодки на буксирах вели. На кораблях – и смех и грех. То злость берет, то даже горло от жалости сжимает! Ребятенки маленькие плачут; бабочки какие-то по трапам туда-сюда бегают… Всех с собой захватывали! И эти моряцкие жены, когда на плаву тросы буксирные рвались, своими руками их на палубах на морозе сращивали… Плачет, а тростит железную нить, что ты скажешь!? Финны бьют с Лавенсаари, разрывы недалеко ложатся, а они сидят, только уши краснеют… Вот так и шли… На некоторых кораблях – по десятку человек экипажа! Ничего: шли. И – пришли!
Я-то сам – уже двенадцатого апреля уходил, когда последние поекребышки собрали. Был у меня один старый друг – не знаю, жив ли на сегодняшний день? – этакий Василий Спиридоныч Кокушкин, «старый матрос», цусимец… Боцманмат в отставке…
Двадцать пятого октября семнадцатого года поломал он свою отставку, пришел обратно на крейсер «Аврору»… Вот мы с ним вместе в последний час на разведку в Гельсингфорс ходили. Осмотрели все… Что ж? Немецкая солдатня уже в город с береговой стороны входит… Буржуазия финская на нас так смотрит: видать – съели бы живьем, но взять боятся… Шли по городу – наган в руке, граната – на взводе… Пришли на корабль, доложили: «Больше тут, до времени, делать нечего!» «Добро» у берега не спрашивали. Так ушли: без лоцманов, без всего…
Ну, вот, товарищ штурман… Больше добавлять мне нечего. Самолеты над нами немецкие шпилили двое суток… Шли, а надежды, что дойдем, было немного. Скажу честно: когда увидел Петергофский собор на горизонте, «Чумный форт» увидел, Исаакий глазом прощупал в дымке – думал, не выдержу, помру! Стою, какие-то пустяки говорю… Стыдно, что глаза мокрые стали, а – мороз, и не вытрешь сразу…
– Простите, Лепечев… А на каком же вы топливе шли?
Павел Лепечев ответил не сразу. Он стоял и смотрел вперед, точно видел там, над морем, что-то, незримое штурману Анисимову.
– На топливе? Серьезный вопрос задали, Павел Федорович! Такой вопрос – на него и ответа нет! Какой ответ быть может? Был уголек… Только на нем не дойти бы! Куда! На ленинском приказе дошли. На матросском сердце! На той еще старой злости дошли, которую в каждого виренские [20]20
Фон-Вирен, царский адмирал на Балтике, известный своей жестокостью.
[Закрыть]зуботычины вбили. Не верите – иначе не могу вам пояснить…
Они стояли и разговаривали так, а длинные узкие тела миноносцев – 321 фут длины, 30 – ширины, девять и девять десятых осадки – резали и резали неяркое северное море. Форштевни то поднимались высоко из воды, то снова уходили в гладкие студенистые волны. Кое-где над морем плавали мирные облачка тумана. Между ними, ближе к берегу, там и сям качались черные лодки. Это местные жители – керновские, устьинские, кандаклюльские, шепелевские крестьяне – спокойно рыбачили, промышляя салаку… Было тихо-тихо… Наступило утро нового дня…
* * *
Тишина была и за сто с лишним километров от этих мест, за Лугой, в маленькой деревушке Корпово, бочком насунувшейся с пригорка на тихое лесное озерко.
Белая ночь лежала и здесь. За деревней, на косогоре, высился тригонометрический знак: топографы, составляющие карты нашей страны, расставили для своих нужд множество таких знаков по ее просторам. Они поднимаются то там, то сям, как ажурные маяки, как деревянные полезные подобия знаменитой, но никому не нужной Эйфелевой башни.
Несколько босоногих девчонок лет по тринадцати-четырнадцати сидели, как стайка ласточек, на нижних бревнах башни маяка. Запад побледнел, понемногу разгорался восток.
Фенечка Федченко дернула соседку за рукав.
– Ну? – нетерпеливо сказала она. – Ну, и где же они, эти пещеры?
– Печоры-то? Да тут вот они и есть, печоры! Вон, гляди, Вельские хутора. Видишь? Вон Осиповка, роща. Вон тебе Воронья гора. А ты бери вправо. Все вправо, все вправо… И сразу тебе будет глубо-о-кунный овражина, Обла течет. Река Обла. Перейдешь – сейчас лезь на гору. Потом второй овраг – Агнивка, речка. И лес. Земляницы – до того много! Вот так все иди, иди дорожинкой – над самым над краем, покуда такой пень будет ветроломный, высокий: так тебе пень, а так – опять две дорожники. Ну, тут уж лезь вниз. Тут тебе и печора…
– А ты не врешь, Пань? – спросила еще одна девочка.
– Ну да, вру! Да мы летось два раза были. Я, Нюшка барановская рыженькая, да Сенька дяди Гриши, да Володька Заручейнов, да Машка Петрина, да Машка маленькая. Ай, страху!
– Погоди, погоди! – заволновалась Фенечка. – А они глубокие, пещеры-то?
– Ой, и конца нет! Темно, что ночью; вода каплет; мыши летучие пищат. Холод… Ай, девоньки, страху!..
– Пойду! – вдруг всполошилась Фенечка. – Завтра пойду обязательно! Или нет, лучше когда пойду за земляникой…
– Ой, да брось ты! Да что ты, дура! Одна-то? Ой, страх какой! – заверещали девчонки. – Разве можно!? А вдруг кто выскочит? Как закричит, как завизжит! Ну!
– Нет, пойду! Нет, пойду! Возьму и пойду! – Фенечка сорвалась со своего насеста. Глаза ее загорелись. – И не боюсь ничего! Вы не пойдете – одна пойду. Пещеры! Настоящие! Да я сроду никогда в пещерах не была. И Вовик не был!
Девчонки замолкли. Им стало еще страшней. Одной итти по лесу, лезть в пещеру?! Ой! Ни в жисть! Ну и Фенъка!
– Девчонки! – вдруг вздрогнув, встала Клава. – Холодно! Посидели, хватит! Спать надо…
Они стайкой поднялись наизволок, к деревенской околице. Звонкие их голоса смолкли за горой.
Почти тотчас же из-за кустов через дорогу перебежал большой толстый заяц. Он сел на задние лапки под самой башней, до смерти испугался было людского духа, вжался в траву, но потом, сообразив, что люди, видимо, ушли, опять поднялся, помыл мордочку, помотал ушами, проковылял к краешку клеверного поля и начал со вкусом объедать сочные от росы тройчатые листья клевера.
Далеко в болоте глухо загукала выпь. С нежносиреневого неба чистой слезкой скатилась звезда. Было два часа ночи.
* * *
К семи часам утра тринадцатого мая прорыв Северо-Западного фронта, осуществленный войсками генералов Юденича и Родзянки и полковника Булак-Балаховича, окончательно определился.
Преодолев яростное сопротивление захваченных врасплох частей Красной Армии, белогвардейцы двинулись сразу по двум направлениям: на Петроград и на Псков.
Впрочем, особенно далеких и широких задач перед собой непосредственные выполнители плана, командиры белых войск, действовавших в те дни возле эстонской границы, и не ставили.
Там где-то, далеко за их плечами, в Таллине и Гельсингфорсе, там можно было, пожалуй, догадываться, к чему все это должно повести. Но если бы вы попытались в те дни проконсультироваться по этому вопросу даже непосредственно в штабе Юденича, вы скоро запутались бы в темных и расплывчатых речах об общих целях, о том, что наносимый северо-западным корпусом удар является вспомогательным и отнюдь не имеет своей целью создать конкуренцию «верховному правителю Российской империи» его превосходительству адмиралу Колчаку в деле восстановления единой и неделимой родины… «Нет, нет… Наше дело – вызвать как можно более сильную панику на своем, безусловно, весьма болезненном для господ большевиков, участке… Заставить Красную Армию спешно начать переброску сюда крупных боевых сил с самого главного, Восточного фронта! Добиться раздробления этих сил… Вот в чем задача…»
Лишь те, кто имел тогда возможность прямо заглянуть в тайное тайных англо-американской стратегии и разведки, в темноватые кабинеты на улицах Лондона, в ярко освещенные рабочие залы банкирских домов Нью-Йорка и Вашингтона, только тем удалось бы оценить нанесенный удар по достоинству, с сохранением должной перспективы.
Хозяева белых сатрапов смотрели куда дальше, чем слугам было дозволено заглянуть. Для них газета «Таймс», не скрываясь, писала, что петроградское направление было не просто одним из возможных направлений вспомогательного толчка. Нет! В каждый следующий момент именно оно могло стать главным, основным, решающим. Если нельзя поразить противника в сердце, почему не вонзить ему кинжал в затылок, – результат будет один! А кроме того, какое им было дело до того, кто кого собирался «пересесть» в собрании этих пустомель, белых генералов? Если Колчак дотянется до Москвы первым – пусть ему достанется мишурный титул «правителя» и бутафорская слава. Если повезет Юденичу и Колчак останется хоть на полкорпуса сзади – пускай он пеняет на себя: британский, англо-саксонский мир не терпит ни неудачников, ни благотворительности. И если это так, то – чёрт с ним: Петроград не хуже Омска может оказаться дверью к Москве. Вопрос не в том, какая дверь почетнее или красивее. Вопрос в том, какую из них легче взломать!
Кидаясь туманным весенним утром в атаку на красные позиции, белые офицеры очень слабо представляли себе эти истинные цели, ради которых им предстояло итти на смерть. Откуда им было догадаться: из них никто не имел прямой связи ни с Вашингтоном, ни с Лондоном…
Руководители нашей партии, разумеется, тоже не могли еще узнать во всей точности, во всех деталях содержание этих черных планов. Но они были большевиками. В своем суждении о мире они руководствовались великой наукой революции, носившей имя революционного марксизма. Она, подобно рентгеновским лучам, проникала в самые темные тайники враждебного мира. Она позволила им правильно оценить положение. На обоих берегах Атлантического океана знали твердо: за каждой белой марионеткой скрывается ее хозяин и водитель – английский банкир, парижский рантье, капиталист далекого Уолл-стрита. В Кремле разгадали и их политику и их стратегию, они не позволили обмануть себя кажущейся несерьезностью нового удара. Ему дали именно ту оценку, которой он заслуживал. Последующие события доказали ее точность.
Глава V
ПРИЯТЕЛИ
Вовка Гамалей проснулся рано утром. В открытое окно рекой лился чистый, свежий воздух, такой свежий и острый, что казалось – он журчит. Но журчал не ветер, а листья лип напротив дома, воробьи на крыше, скворцы на ветвях… Всюду возле скворечниц сидело теперь великое множество нарядных, иссиня-черных с бутылочным отливом пернатых гостей. Они трепетали крыльями, а в горлышках у них булькали и переливались словно крошечные роднички звонкой влаги.
Вовка выскочил из кровати, как чёртик из табакерки.
Солнце! Май! Женька Федченко! Скоро ехать!..
В столовой няня Грушенька напоила его чаем. Напоила поспешно, пока «немка» еще не сошла сверху. Бог с ней, с этой немкой, придирается к ребенку: так не стань, этак не сядь… Тоже, нашлась! Только что «Ару» свою получает – посылки-то эти американские…
Вовка деловито пил чай. С сахарином. Раньше в кружку, помнится, сыпали сахар. Теперь все иначе. Теперь из маленькой аккуратной картонной коробочки с красной надписью «Falberg» надо взять круглую лепешку, похожую на таблетку аспирина. Ее надо бросить в стакан. Она сделает так: пш-ш-ш! От нее всплывет немного пены, и чай сразу станет сладким-пресладким. Довольно удобно!
Непонятно, почему няня Груша ворчит: «Пилюли проклятые! Поменьше ты их пей, Вова! Они в человеке жир съедают!» Съедают? Ну и прекрасно! Не очень-то дорог был Вовке его собственный жир.
Раньше, несколько лет назад, Вовке утром обязательно давали манную кашу с маслом и кружку горячего молока. Тогда он ненавидел это всей душой, ныл, ворчал, куксился. «Да не хочу я!» Целый час гримасничая, он выуживал бывало из стакана пенки, притворялся, что его от них тошнит.
Теперь порою и это молоко и эта каша возникали перед ним, как мимолетное видение, как необычайный сон: «Эх, поел бы!»
А няня Груша только вздыхала: «Нет уж, Вовочка! Не видать нам с тобой теперь манной кашки!»
Вовка спешно напился, невоспитанно вытер губы тыльной стороной ладони и отправился в сад.
В саду было свежо, но уже солнечно. Приятно припекало. Вдали, по дорожке под ваймутовыми соснами, медленно, опираясь на палку, двигался самый старый из пулковских астрономов, известный всей России Сергей Павлович Глазенап.
Вовка предусмотрительно далеким кругом обошел Глазенапа. Вовка знал его привычки: поймает и сейчас же, чертя палкой по песку, обязательно задаст какое-нибудь уравнение. Тоже – нашел вундеркинда! Очень нужно! Это уже дедушка виноват: зачем перед всеми хвастается.
Прямым путем Вовка направился к знаменитой земляной лестнице, к тому месту, где центральная дорожка парка, проложенная точно по нулевому пулковскому меридиану, ступенями прыгает с семидесятиметровой высоты на пригородную плоскую равнину. Здесь, возле стоящих наверху скамеек, он, как всегда, остановился и замер в восторге.
Глубоко внизу лежали мирные домики деревни Пулково. По дороге между ними, возле синей мелочной лавки, двое мальчуганов гнали десяток коз в поле.
Через шоссе лежали длинные утренние тени. Козы подпрыгивали, бодались; две из них, перескочив через канаву, трусили напиться к прекрасному стародавнему фонтану, поставленному здесь еще при Александре Первом. Шоссе, увлажненное не успевшей еще испариться росой, блестело и выглядело так, точно оно не лежит на земле, а стоит дыбом, упираясь своим дальним концом в небо там, возле еле видного Петрограда. Знаменитый, также лежащий вдоль пулковского меридиана, Екатерининский большак.
Справа и слева от земляной лестницы сбегал по склону горы парк. Между деревьями, ядовито зеленея, росли пышные кусты крапивы… Вовка оглянулся. Погони за ним не было. Тем не менее, он соскочил под откос и, делая хитроумные петли, опасаясь преследования, зайцем побежал в самую дикую гущу крапивных зарослей; туда забирались, вероятно, только он и Женька.
Отсюда шоссе тоже было видно вплоть до самой железной дороги. Значит, как только Женька покажется из-под моста, Вова должен был немедленно заметить его. Отстегнув кнопку футляра, Вовка приготовил висевший на ремне бинокль.
Старик Гамалей, смотревший в сад из окна кабинета, отлично видел внука.
– Поганый мальчишка! – добродушно проворчал он. – Знает, что сегодня геометрия… Впрочем – уже тринадцатое число. Через два дня каникулы. Шут с ним в конце концов! Отощал. Ноги, как у жеребенка… Переходный возраст… Пусть отдохнет… Вон – помчался встречать этого своего… сиукса! Все мальчишки одинаковы: все равно, какая машина, лишь бы была машина. Подумаешь, велосипед!
Но он глубоко ошибался. Главное было не в велосипеде…
В этот день Вове Гамалею пришлось долго ждать в искусно сплетенном из прутьев бузины вигваме. Женька не ехал.
Шоссе обсохло, перестало дымиться. Потом над ним задрожал горячий, нагретый солнцем воздух. Женьки все еще не было.
Вова вытащил из тайника под липовыми корнями «Маленьких дикарей» Томпсона, перечел почти до половины – никого! Он начал волноваться. А дело было очень просто: после вчерашней поездки Женька еле двигался утром по двору своего дома там, на Ново-Овсянниковском. И только верность дружеским связям была столь велика в нем, что часов в десять, он, корча ужасные гримасы, скрежеща зубами, чуть что не воя, взобрался все же на седло своего стального коня и направился к Пулкову.
Он прибыл сюда много после полудня. Не заезжая домой, он прислонил свою адскую машину к тыльной стене одной из служб и рысью спустился по скату в таинственное логовище.
Друзья встретились, как подобает мужчинам: так, точно расстались только вчера.
– Ну, как? Идет? – равнодушно спросил Вовка. – Здорово ты жал! Почему по земле ползал? В бинокль видно было…
– Лягуху раздавил! – небрежно ответил Женька, потирая шишку на лбу, под стоящими козырьком волосами, – Ничего… Бежит!.. Маленькая восьмерка есть на переднем колесе, но – пустяк. С тобой поправим. Ну, как ты тут? Скворчиные яйца-то добыл? А тритончики уже есть в пруду? Фу, устал… Закурим, что ли?
Вовка достал из тайника странный кисет. Он был сделан из старой кожаной перчатки, полон разнообразных сухих листьев – липовых, березовых, неведомо каких еще. Набив чудовищную трубку мира, оба сели, мрачно посмотрели друг другу в лицо. Не так-то приятно глотать такую мерзость!
– Погоди, будет зря спички тратить. – Женька достал зажигалку. – Ничего себе вещь?
Зажигалка была велика и хитроумна: в девятнадцатом году их устраивали на тысячи всевозможных ладов и фасонов. Из винтовочных патронов, из автомобильных ниппелей, невесть из чего.
Колесико с треском повернулось, вспыхнуло длинное, коптящее пламя. Вова восхищенно ахнул. Женька покровительственно поглядел на него, на его поджарые голые ноги в носках и коротких штанишках, на его светлые, вьющиеся, как у девчонки, волосы, на узкие плечи, на смешные очки… Отвернувшись, – очень уж благородно решил сделать! – он протянул Вовке зажигалку, прихлопнув огонь болтающимся на тонкой цепочке колпачком…
– На, – сказал он хриплым и растроганным басом. – Это я тебе… Да ну еще!.. Я таких тыщу достану.
Над бузинным кустом поднимались сизые клубы горьковатого лиственного дыма. Мальчики, задыхаясь, сдерживая мучительный кашель, поочередно затягивались…
Женька вдруг вспомнил, что, свалившись по пути, посадил здоровенный синяк на ноге, расцарапал колено. Он приложил, как полагается, к ране лист подорожника.
Вовочка смотрел на него с восхищением: подумать только, какую он вчера проделал дорогу. Возил настоящие пакеты, испытывал нешуточные трудности… И лицо у Женьки было «настоящее», «не шуточное», как раз для великих и смелых дел: скуластое, широкое, веснушчатое; серые глаза, сурово насупленный лоб, жесткие, прямые волосы… Не то, что у него самого!
Вове давно уже хотелось поговорить о самом главном. Но Женька либо забыл об этом «главном», либо нарочно молчал: пусть Вовочка посердится!
Наглотавшись дыма до рези в глазах, они вылезли из вигвама и, озираясь, прислушиваясь, двинулись обозревать свои владения. Еще бы – недели три не виделись!
Они полежали на животах на берегу узенького прудика, вглядываясь в таинственную жизнь, кипевшую в его глубине. По желтовато-зеленым легким побегам водорослей полз там в луче преломленного солнечного света извитой в турий рог прудовик; пустая раковина катушки темнела на бархатистой слизи, покрывавшей упавшие на дно листья; огромная зеленая лягушенция сторожко, затаив свое частое дыханье, взирала на них снизу.
Поверхность воды была тут желтоватой, там белесоватой от облаков, там же, где отражалось чистое небо, – серо-голубой, таинственной.
Лежать так можно было бы часами. Но… лежать животом на весенней земле? Это было запрещено Вове строго-настрого.
Они промчались за южную границу парка, в песчаные ямы, нарытые здесь очень давно, когда брали песок на обсерваторские постройки. За ямами открывался широкий горизонт. Маленькие финские и русские деревушки – Венерязи, Туйпола, Новая Сузи – мирно млели в солнечных лучах. Слева виднелись столбы пара – это в выемке возле станции Александровской маневрировали паровозы. Вдали темнела лениво поднимающаяся гряда холмов – Виттоловские высоты, зеленела рожь, звенели жаворонки.
Мальчики залезли на верхнюю площадку тригонометрического знака за парком. Отсюда местность видна была еще шире – от чуть зримой Каграсеарской горы на дальнем западном горизонте до колпинских фабричных труб в тумане, внизу, на востоке, от дымки над Питером до лесов и парков за Ижорой, к самой Гатчине.
Этот знак стоял здесь, возле Пулкова, образуя одну из вершин бесчисленного ряда треугольников, нужных картографам. Цепи этих треугольников, намеченных дедом русской астрономии, Василием Струве, тянулись к северу до Нордкапа и к югу до Одессы. Вершина, под которой сидели теперь Вова и Женя, была незримыми нитями геометрии связана с той, возле которой вчера разговаривала с корповскими девчонками Фенечка. Была она связана и с другой вершиной, где-то там, далеко, в Псковской губернии, на горе над деревней Васьково, откуда родом был без вести пропавший во время войны Женькин и Фенечкин дядя Степан Макарович Ершов. В эту же цепь входила и четвертая деревянная башня – на поле возле Попковой Горы; мимо нее провели утром под конвоем пленных красных командиров Николаева и Трейфельда.
Тысячи таких башен возвышались то там, то здесь по всей необъятной стране. Возле каждой из них кипела жизнь, происходили самые разнообразные события… Разве охватишь их одним взором?
После восхождения на знак мальчики притомились.
Они присели на камень между ольховыми кустами. Вовка с огорчением заметил, что карабканье на башню не прошло ему даром: правый ботинок лопнул по шву; теперь дома будет история. Женька вдруг тихонько толкнул его локтем.
– Ну?
– Вот тебе и ну. А я все узнал…
Вовочка вздрогнул.
– Узнал?! Ну и что же?
Но Женька, нахмурившись, замотал головой.
– Здесь не буду тебе говорить! Тут никак-никак нельзя.
Вова, раскрыв рот, испуганно заглянул ему в глаза.
– А что? Страшное? Плохое?
Женька внезапно нахмурился, отвел в сторону глаза.
– И страшное. И еще – жалко очень… До того жалко… Ну, брат, и здорово зато!.. Ты вот что… Ты знаешь что? Ты после обеда попросись, поедем в Царское, в Александровский парк… Только ты у немки не просись, ты у дедушки… Она все одно не пустит. Вот там я тебе все расскажу…
Вовочка вскочил с места, заволновался.
– Ну, слушай, ну, Женя!.. Да Женя же! Ну, какой ты…
– Пошел ты! – гневно сказал Женька. – Два часа подождать не может. Сколько лет ждал! Все равно без меня никогда бы не услышал…
– А как ты узнал? У кого?
– Сказано – узнал. Мое дело. Ну, иди спрашивайся.
Вовочка смирился.
Во второй половине дня мальчики тронулись в Царское Село: в те дни оно только-только еще было переименовано в «Детское», к новому названию еще не успели привыкнуть.
Они спустились с крутой Пулковской горы, тотчас же взяли вправо и вновь, по другому шоссе, поднялись на нее там, где гора эта, постепенно понижаясь, мягкими волнами падает на восток.
Вдоль их пути неторопливо уплывали назад полинявшие за последние годы, обшитые тесом пригородные домишки. Обитатели их были извечными питерскими огородниками, молочницами, извозчиками. Городом жили.
Они и теперь «жили городом». По шоссе со странными пакетами подмышками или на плечах там и здесь шли самые разнообразные городские люди. Они несли сюда, в Пулково, в Кузьмино, в Александровку, кто пуховую подушку, кто золотой браслет, кто швейную машину. Все это задешево, за пуд картофеля, за кусок масла, за два-три дня сытости должно было уйти от них.
Местами перед домами шел торг. Там худой, высокий рабочий с отчаянием предлагал старенький, потертый пиджачок – никто не брал. Здесь две быстроглазые девушки бойко меняли на яйца швейные иголки. Около одного дома прислоненное к дровням лежало, отражая голубое майское небо, длинное зеркало, трюмо в золоченой раме, тоже, наверное, недавно вымененное на хлеб.
Женька мужественно работал ногами, пугая видом своего странного велосипеда редких встречных лошадей; возницы-финны, привстав, оборачивались, натягивали вожжи, подолгу безмолвно смотрели вслед. Вовочка умерял ход своего легкого велосипеда, стараясь делать это незаметно для приятеля; ни под каким видом Женька не согласился бы признать, что ему приходится трудновато на его «великолепной» машине.
Шлагбаум на переезде через Варшавскую дорогу был закрыт. Пришлось задержаться. Снизу, от Петрограда, тяжело дыша, полз в гору бесконечный красный эшелон. Медленно двигаясь к станции, он изгибался на крутом завороте и уходил в выемку. Мимо шли одна за другой теплушки, одни наглухо закрытые, другие с настежь распахнутыми дверьми. В открытых, свесив ноги наружу, сидели красноармейцы. В самой теплушке их также было полным-полно. Многие красноармейцы лежали на крышах вагонов. (Вот еще теплушка, из которой выглядывают худые лошадиные морды. Вот все быстрее пошли платформы… На них, повернутые дулами в противоположные стороны, накрытые брезентом, стояли полевые орудия, трехдюймовки. Поднимали вверх короткие тупые рыла гаубицы. Пронесся часовой с винтовкой, прислонившийся к зеленому броневику; пролетел другой броневик, третий. Поезд шел туда, где сейчас кипела и грохотала гражданская война. Полуголодный Питер протягивал фронту руку крепкой помощи…
Когда последний вагон, мотая из стороны в сторону укрепленным между буферами красным флажком, пробежал мимо, ребята тронулись дальше.
Через Большое Кузьмино они добрались до границы Детского у Египетских ворот, оставили справа белый Александровский дворец, миновали маленький памятник Пушкину в садике, миновали лицейский флигель и, соскочив с велосипедов, покатили их в парк.
Тут было пусто, дико. Населенный только бронзовыми и мраморными статуями, парк был совершенно безлюден. Только с пруда доносились звонкие голоса удящих рыбу ребят да справа от «Римских бань» время от времени слышались непонятные, легкие хлопки, точно кто-то всплескивал порою в ладоши.
Впрочем, недоумение скоро разъяснилось: по дорожке навстречу мальчикам вышел небрежно одетый высокий человек в выгоревшей фетровой шляпе, в суконном жилете поверх ночной рубашки, в серых суконных брюках. Лицо его было бледно, щеки провалились, заросли черной, густой бородой. В руках он нес маленькое ружье-франкоттку. Мальчики не успели даже разглядеть все это хорошенько, как он уже вскинул свое оружие к плечу и ловко сбил с верхних веток дерева сидевшего около гнезда грача или ворону.
Почти тотчас же в кустах зашуршало. Маленькая девочка, лет десяти, такая же черноволосая и удивительно лохматая, торопливо выбежала из них. Глаза ее смотрели сердито и подозрительно, щеки возбужденно горели, а через плечо в веревочном мешке висело множество убитых грачей, ворон, галок. Одну галку она несла за лапки и, точно лягавая собака, опрометью кинулась за деревья, куда упал только что подстреленный грач.
– C'est assez, papa! C'est assez! Nous avons deja de!a viande pour toute une semaine! [21]21
Довольно, папа! Довольно! У нас мяса уже на целую неделю! (франц.).
[Закрыть]
Странный охотник недоверчиво покосился на Вову и Женю, точно был не уверен, не вздумают ли они у него отнимать добычу. Мальчуганы переглянулись: чудные вещи можно было увидеть и услышать сейчас на каждом шагу.
– Какой-нибудь фон-барон! – тихонько заметил Женька. – Из дворцовых, князь какой-нибудь. Пайка-то не получает, так вот он как… Приспособился! Фю-фю-фю! – и он посвистел слегка.
Они прошли мимо пруда, углубились в тенистую аллею, идущую вдоль него. Здесь, в низкой и мокрой лощинке, второй век сидит на диком куске гранита несчастная бронзовая девушка, разбившая о камень свой кувшин. Высокие клены шелестят над ней листьями; в просветы между ними виден памятник графу Орлову, колонной возвышающийся на островке среди пруда; сзади с горы смотрит пышный Екатерининский дворец, а она все сидит здесь, пригорюнившись над неиссякаемой струей воды, между зелеными чугунными скамейками, как сидела еще во времена Пушкина…
Женя и Вова, прислонив велосипеды к спинке скамейки, напились воды из разбитой урны. Вода была свежей, холодной, чуть припахивала свинцовыми трубами. Потом они сели отдохнуть.
Стало очень тихо, легкий ветер шевелил свежую, ярко-зеленую и нежную траву под деревьями. Кое-где среди нее виднелись уже белые звездочки первых ветрениц, анемон. Наверху, в ветвях, хлопотливо, по-весеннему орали грачи. Жадно давились принесенным кормом их птенцы.
Женька задумчиво посмотрел вокруг себя. Вова не выдержал опять.
– Ну, Женя?.. Ну, да что же ты?.. – уже с отчаянием воскликнул он.
Женька снял не спеша клипсы, потрепал брюки, чтобы разошлась складка, положил пружинки в карман. Он мучил не только Вовку, он еще больше мучил себя самого: ему до смерти еще с третьего дня хотелось все как можно скорее выложить приятелю. Но надо было выдержать. Потом, наконец, придвинувшись вплотную к Вовке, он крепко взял его за рукав.
– А никому не расскажешь? Смотри!
– Ну, Женя!..
– Смотри ты, «ну, Женя!» Ни одной душе чтоб! Ни дедке не смей, ни моим, никак… Чтоб бабушке Груне ни гу-гу… А то знаешь, что будет?
Вовочка, не находя слов, прижал кулаки к груди.
– Ну, ладно, ладно! Уж слушай… Только – смотри! Ну, перво-наперво, папка твой и верно померши… Верней сказать, не то, что так, просто померши, – казнили…
Вова выпрямился, точно его ударили с размаху.
– Как казнили? Кого? Папу? За что?
