Текст книги "Пулковский меридиан"
Автор книги: Лев Успенский
Соавторы: Георгий Караев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 40 страниц)
Мальчишка явно огорчился. – Да я… Да дяденька… – начал было он. Но часовой, закинув винтовку за плечо (вместо ремня она висела на тонком шпагате), взял велосипед и, перенеся его за канаву, решительно прислонил к своей зеленой будочке. Мальчик уныло огляделся кругом, недоуменно осмотрел черные скульптурные украшения арки, шоссе, постройки и покорно скрылся в карауле. Снова все стало пусто и тихо вокруг. Тихо, если не считать непрерывного и все сгущающегося грохота стрельбы.
Мятежники форта Красная Горка вели в эти часы огонь по кораблям «Петропавловск» и «Андрей Первозванный», вышедшим на траверз Толбухина. Корабли в свою очередь усилили ответную стрельбу. Примерно в это же время красные части в нескольких километрах за Ораниенбаумом пошли в атаку на станцию Малая Ижора, заняв и ее и деревню того же имени. Красноармеец же, несший службу охранения у внешних городских ворот, позвонив начальству, спокойно продолжал разгуливать возле своей будки.
Когда уже смерклось, он заметил далеко, за поворотами сереющей во мгле дороги, отблески бегущего, непостоянного света автомобильных фар. От Петергофа шла машина, может быть, две или три.
Они вынырнули из-за поворота, быстро добежали до арки и остановились с невыключенными моторами, подрагивая и пофыркивая. Шофер передней соскочил осмотреть что-то в моторе. Пассажиры протянули часовому листки пропусков.
– Гремит? – спросил сидевший впереди невысокий военный. – Это хорошо, коли гремит…
Он слегка склонил голову, вслушиваясь в гул стрельбы с кораблей, покрывший теперь все остальные звуки.
– Так… А ваш пропуск, товарищ?
Часовой проглядел и вернул пропуск говорившего. Второй человек, темноволосый, в шинели, в фуражке, курил короткую трубку. Он тоже протянул свою бумажку… На ней темнела какая-то необычная треугольная печать. Часовой отнес пропуск к фарам, на свет.
– Э, смотреть нечего! – нетерпеливо проговорил около него кто-то из подъехавших на втором автомобиле. – Едет член ЦК партии, уполномоченный Совобороны. Скорее!..
– Позволь, мил человек, – ощетинился неожиданно часовой. – Я свою службу исполняю… Должен я проверку делать или нет? Вы – власть, и я – власть!
– Верно, товарищ! – сказал тогда сидевший в первой машине, и южное лицо его озарилось красноватым отблеском трубки. – Верно! Все проверяй собственными глазами! Не мешайте ему, товарищи! Он свое дело знает.
Часовой покосился в ту сторону. В полумраке он увидел на секунду правильный нос, темные усы, пристальные глаза, строгую глубокую складку, резко надломленную между бровями…
«Совет Рабоче-Крестьянской Обороны – с трудом, почти по складам, прочел часовой – ко… командирует члена своего, члена Центрального Комитета…»
– Понятно, товарищ. Можете формально проезжать… Препятствия не имею…
Когда все пропуска были просмотрены, шофер спросил дорогу до Малых Ижор. Часовой объяснил. Машины тронулись. Жидкий свет фар запрыгал по белым стенам ораниенбаумских построек. Вокруг часового сразу спустилась темнота, большая, чем на самом деле, по контрасту с яркостью электричества.
Со стороны моря теперь поминутно возникали бледные желто-розовые зарницы скрытых лесом вспышек. Легкий ветерок нес оттуда в тот день не только обычную зябкую сырость большой воды, но и странный, еле ощутимый кисловатый запах. Запах современного артиллерийского боя. Пахло порохом, но бездымным.
Некоторое время спустя, когда пришла смена и часовой сдал пост, он, поговорив с разводящим, зашел в будку. Давешний мальчик спал, прикорнув на лавочке. Красноармеец с трудом растолкал его, вывел на улицу и сам, взяв странный велосипед рукой под седло, погнал в город. Разводящий шел рядом, а за ним, крутя головой, немилосердно зевая, тыча носом, тащился этот паренек. Было уже поздно, когда они добрались до штаба.
* * *
На западной окраине Ораниенбаума, за вокзалом и морской пристанью, и сейчас стоит кубический двухэтажный коричневый деревянный дом с вышкой. Он расположен на берегу небольшого прудика.
Дом этот имеет свою историю. До революции он принадлежал богатому человеку, некоему Макарову, экспедитору крупнейшей черносотенной газеты «Новое Время», той самой, которую в насмешку называли «Чего изволите?»
У Макарова был свой выезд – пара сытых лошадей, серых в яблоках; был у него повар: Макаров любил покушать. Он соорудил в нижнем этаже в кухне плиту с кафельным колпаком. Он хотел, чтобы все в его вилле имело роскошный «европейский» вид. Он выложил потолок и стены резной коричневой дощечкой, поставил печи, облицованные расписными голландскими изразцами. Наверху, над крышей, он соорудил маленькую будочку-мезонинчик. Засев здесь с бутылкой холодного мартовского пива, приятно бывало ему играть роль человека, влюбленного в море. Сквозь стекла окон, через вершины ольх ему были видны серый, безобидный залив, дымы пароходов, идущих к Питеру и Кронштадту (все флаги, прибывающие в гости к нам), и длинная полоса берега, уходящего к Красной Горке. Левее берег был возвышенным и лесистым, правее стлался песчаным пляжем.
От дома этот пляж отделяла Ижорская ветка Балтийской дороги, проложенная вдоль самого моря с военно-стратегической целью. Естественно, что когда после революции господин Макаров исчез из Ораниенбаума, «яко воск от лица огня», в доме его обосновалось правление Ижорской железной дороги с обычной для таких учреждений хорошей телефонной и телеграфной связью.
Стеклянный чердачок забили досками – он стал ненужен, как будто, навсегда. Но когда в июне 1919 года к ужасным известиям, поминутно приходившим с фронта, присоединилось еще одно, может быть, самое удручающее: «На Красной Горке белый мятеж!», в этот миг и чудацкие затеи господина Макарова и деловитые действия железнодорожного начальства – все вдруг приобрело совсем новый смысл и значение.
Ораниенбаум внезапно стал ближним тылом действующей армии. Для борьбы с противником, стремящимся ударить на Кронштадт, захватить побережье, открыть английскому флоту ворота к Питеру, создана была береговая группировка войск. Ее штаб остановил свой выбор на даче Макарова: это помещение показалось самым удобным.
Вечером 14 июня Женя Федченко под строгим конвоем давешнего часового миновал в непрерывном и важном грохоте стрельбы длинный заплывший канал, ведущий от старинного меньшиковского дворца к морю, и подошел к даче Макарова.
Земля во дворе и в саду вокруг дома была плотно убита, вытоптана – в тот день лошади, мотоциклы, велосипеды стояли там и сям. Поодаль, возле красного кирпичного флигелька, весело горели два небольших костра: десять или двенадцать солдатских котелков кипели на каждом из них. Несколько человек в шинелях усердно и деловито ломали на части деревянную изгородь, превращая ее в дрова. В маленьком мезонине группа командиров разглядывала что-то, происходящее далеко на море; заходящее солнце вспыхивало красным в стеклах полевых биноклей.
Несомненно, странностям своего велосипеда (красноармеец вел его, так сказать, «на поводу») больше, чем чему-либо другому, Женя был обязан тем вниманием, какое ему тотчас же оказали. После первых объяснений его провели внутрь дома. Здесь, в большой полутемной комнате, с потолком и стенками, выложенными разными сортами дерева, его не без удивления опросил усталый пожилой человек в гимнастерке. Он выслушал Женькин рассказ, покачал головой, подумал… Женьку перевели в соседнюю комнату, велели лечь спать на стоявшем у стенки деревянном топчане.
Сначала, пока не погасили лампу, он, как прикованный, не понимая, глядел на белую печку, снизу доверху покрытую забавными голубыми картинками. Он никогда не видел таких. Внизу виднелись высокие голландские домики с крутоскатными крышами, горбатые мостики, тихая вода каналов. Выше можно было различить – тут удильщика, задремавшего над водной гладью, там большекрылую ветряную мельницу, дальше парусную лодку или небольшой замок на горе над рекой…
Потом свет, помигав, потух. Женя вытянулся на топчане. Сквозь щели рассохшейся деревянной стены пробивались к нему косые желтые лучи из соседней комнаты. Там шумели, двигали стульями.
– Да, мало скамей, мало! – звучал голос старого вояки, который давеча разговаривал с ним. – Стульев достать, достать сейчас же! Может быть, он не один приедет…
– А кто приедет-то, Николай Адамович?
– Как кто? Уполномоченный Совобороны. Товарищ из Москвы. Вот кто! Проехал к Ижорам, потом – сюда…
Женькины глаза закрылись, потом снова открылись.
– Пишите, – снова услышал он. – «По сведениям, полученным с мятежной Красной Горки, арестованные предателями коммунисты из состава гарнизона форта, а равно и из состава прибывших рабочих отрядов заключены в бетонные казематы в ожидании расправы… С 20 часов 30 минут мятежники открыли вновь огонь по Кронштадту и стоящим на рейде судам… Были замечены…» Написал? «Были замечены попадания и в береговые постройки».
Женя Федченко вздрогнул, потом привстал, опершись на локоть. Он широко открыл глаза, с трудом соображая, что услышал.
«Мятежники?.. Красная Горка?.. Какие это коммунисты арестованы?.. А папка?..»
Ему вдруг вспомнились загадочные слова часового там, на шоссе: «Насчет Красной Горки тебе в штабе объяснят».
Но он даже не успел ни испугаться, ни прийти в отчаяние от этих страшных новостей. Да и не сообразил он еще, что они значили… Все другие мысли покрыла одна, самая главная: «Не пустят!.. Значит – не пустят на Красную Горку. Ясный факт! Никому нельзя говорить… Надо тайком ехать… надо…»
И все же так велика была его усталость, что несколько минут спустя он, сам того не почувствовав, опять заснул.
Окна в комнате были открыты. В них вливалась приморская ночная свежесть и все тот же тяжкий, размеренный гул: с 23 часов «Петропавловск» резко усилил огонь по мятежной Красной Горке.
Глава XVIII
КРАСНАЯ ГОРКА
Иные исторические события в самый момент своего свершения уже поражают очевидцев и современников. Всем ясно, какое значение будут они иметь в дальнейшем; все понимают, как велики и существенны для будущего их возможные влияние и последствия.
Но рядом с большими историческими событиями происходят и такие, важности и смысла которых долго никто не замечает. Представляется, будто перед нами – событие частное, мелкое; пройдет время, и оно забудется бесследно.
Но время проходит, и перспектива неожиданно меняется. То, что казалось грандиозным, уменьшаясь, исчезает в тумане. То, что выглядело, как второстепенная деталь, вырастает, подавляя воображение. И потомки по-новому переоценивают суждение предков.
Это случается и в обыденной жизни.
На землю в огне и громе рухнул метеорит, небесный камень. А час-два спустя рядом с ним бесшумно легло в траву принесенное легким ветром крошечное семечко сосны.
Тот, кто присутствовал при падении метеорита, и не подумает обратить внимание на прилет незаметной сосновой летучки: что значит она по сравнению с этим морем пламени, рева и гула?
Но тот, кто придет на те же места спустя сто лет, вероятно, даже не приметит осколка, некогда слетевшего с небес: что породил он на земле, кроме давно изгладившейся ямки? Зато каждый будет долго любоваться на сосновую рощу: она выросла над погребенным в почве мертвым камнем. Выросла из того самого единственного, почти незримого, почти невесомого, но зато живого и стойкого семени.
Просмотрите критические заметки лондонской прессы за 1848 год, в которых разбираются книги, вышедшие тогда в Англии. Много ли среди них найдется таких, авторы которых поняли вес и значение маленькой брошюрки «Манифест коммунистической партии», подписанной именами двух никому не известных чужеземцев?
Представьте себе, что думали об исторических событиях другого года, семидесятого, современники, люди, считавшие его своим «сегодня»?
Одни из них полагали датой величайшего мирового значения пятнадцатое июля: в этот день Наполеон шагнул в пропасть франко-прусской войны. Другие считали, что наиболее чреват последствиями канун этого числа: четырнадцатого русские солдаты положили начало завоеванию Средней Азии, генерал Абрамов вступил в Искендер-Куль в верховьях Зеравшана.
Одно можно утверждать смело: никому из них не пришло в голову важнейшей датой этого года счесть тихий денек – 10 апреля – и указать при этом на карте России провинциальный город Симбирск. А ведь мы знаем: в этом городе в тот день в мирной квартире инспектора народных училищ родился Ленин…
Ежедневно, ежечасно перед нами пробиваются из земли ростки будущих рощ и лесов, восходят побеги грядущего. А мы сплошь и рядом не умеем отличить их нежную зелень от буйного бурьяна событий шумных, крикливых и преходящих…
* * *
В водовороте 1919 года в глазах большинства мелькнуло и тотчас потерялось то, что произошло между 12 и 16 июня на кронштадтском форту Красная Горка. Мы же теперь видим совсем особое значение и смысл этих событий. Мы считаем их выходящими из ряда вон, даже на фоне того действительно незабвенного времени.
Канва случившегося на Красной Горке несложна.
В ночь на 13 июня комендант форта бывший царский офицер Неклюдов арестовал коммунистов гарнизона. Арестовал он и питерских рабочих, прибывших туда для оказания крепости вооруженной помощи. Сделано это было руками заблаговременно подобранных помощников, таких же офицеров, как он сам, а также рядовых, навербованных из местного кулачества.
Осуществив «переворот», Неклюдов, не теряя ни минуты, радировал о нем Юденичу: любое распоряжение белого штаба он брался выполнить покорно и «с глубочайшей радостью».
Тотчас вслед за тем он перешел к активным действиям. Двенадцатидюймовки Красной Горки открыли огонь по Кронштадту. «Ключ» взбунтовался против своего «замка»…
Мятеж перекинулся на два других форта – Серую Лошадь и Обручев. Негодяям удалось, кроме того, обманом захватить и увести в Ревель одно из вспомогательных судов Балтийского флота. Новое «государство», расположенное между несколькими дачными поселками под Петербургом, получило таким образом свои «морские силы».
Грохот тяжелой артиллерии Горки долетел июньским утром до петроградских улиц. Сладчайшей музыкой отозвался он в ушах врагов, таившихся в тамошнем подполье. Победа белых, появление английского флота в устье Невы, окончательное поражение Советов – все это вдруг стало таким близким, таким возможным, почти уже свершившимся.
За последние дни, с момента прибытия в Петроград представителя СТО, Зиновьев и его присные притаились, притихли: они боялись неосторожным движением выдать себя. Грохот красногорской артиллерии открыл перед ними новые горизонты. Паника, паника! Как можно больше паники! – вот что стало самым важным для них в этот миг. И они бросились сеять панику.
«Все кончено! Опасность неотвратима! Гибель приближается! – всюду и везде кричали, шептали, намекали они. – Что такое Петроград, когда речь идет о революции?! Надо поставить крест на нем! Пора спасать все, что возможно; революционные кадры прежде всего!»
Зиновьев не был ребенком. Он ясно представлял себе, что произойдет через сутки после того, как Пален и Ветренко проскачут под Нарвскими воротами. Произойдет то же, что случилось в Париже на завтра после конца Коммуны, что случается всегда и всюду, где только побеждает контрреволюция. Но этой ценой он рассчитывал осуществить свои собственные планы, и цена не казалась ему несходной. Кровь тысяч и десятков тысяч питерских рабочих не пугала его: он твердо знал одно – его собственной крови при этом не прольется ни капли.
Смысл красногорского мятежа был очень ясен, а его планы разработаны заблаговременно и довольно тщательно.
В трудный для Красной Армии час, когда она не могла оказать неотложную помощь морякам Кронштадта, контрреволюционные силы решили пробить брешь в его обороне и открыть себе доступ к Питеру с моря. «На суше Советская страна имеет, как это ни печально, многочисленную и вполне боеспособную армию. Но ее флот, по счастью, фактически не существует. Не воспользоваться этим – грешно!»
Так думали и говорили враги, и в этом нет ничего удивительного. Но точно так же расценивали положение и многие военно-морские специалисты, официально служившие Советской России. Прискорбнее этого было трудно что-нибудь себе представить: воевать, будучи уверенным в поражении, немыслимо.
На первый взгляд положение и впрямь могло легко показаться безнадежным с того момента, как стальные колоссы Красной Горки, легко приподняв мопучие стволы, повернулись на 90 градусов против обычного направления и уставили хоботы на Кронштадт.
Все ясно понимали: да, армия не может уделить на борьбу с мятежными фортами сколько-нибудь значительных сил. Флот, конечно, у нас есть, и флот неплохой, что бы ни думали о нем противники. Но согласно стократно проверенным военно-морским теориям никакой флот не способен атаковать с моря крепость, стоящую на берегу. Он может делать такие попытки в единственном случае – при наличии абсолютного господства на море. Но теперь, после появления на Балтике серьезных английских морских сил, о таком господстве и в шутку говорить не приходится.
Итак, положение грозило стать катастрофическим. Оно и стало бы таким, если бы в Петрограде именно в этот миг не оказалось представителя Цека – товарища Сталина.
Ученик Ленина сумел с железной решимостью выполнить все, что ему поручил Цека партии сделать на Питерском фронте. Ломая все препятствия, осуществляя указания партии, выработанные еще весной на ее очередном съезде, стратег и военачальник в предельно трудной и сложной обстановке разработал план действий, приведший к победе.
Сталин задумал взять мятежный форт совместными действиями армии, флота и воздушных сил, наступая на него и с суши и с моря сразу. Операцию эту предстояло осуществить мгновенно, раньше, чем на помощь мятежникам сумеют прийти с суши генерал Родзянко, с моря – его королевского величества адмирал Коуэн.
Этого мало. Глубоко веря в силы и разум народа, в великую преданность рабочих Революции, коммунисты решили нанести по противнику не один удар, а два сразу: на фронте и в глубоком тылу. В тот же день, в тот же час, как войска пойдут в атаку там, на побережье залива, разгромить контрреволюционные гнезда в самом Петрограде.
Выполнить это, действуя обычным путем, было невозможно. И вот предлагается еще раз нечто, до тех пор неслыханное и небывалое: в роковую ночь наступления в городе будет произведен поголовный массовый обыск; он словно железным неводом охватит буржуазные кварталы.
Пройдут десятки, а может быть, и сотни лет; замечательно задуманная, с поразительной энергией осуществленная операция эта навсегда останется великолепным образцом боевой революционной гибкости нарождавшегося советского военного искусства.
Выдвинутое уполномоченным СТО решение было встречено в штыки глубокомысленными стратегами из военных и, особенно, военно-морских штабов. В недоумение, смешанное с возмущением, пришли не только скрытые враги. Ужаснулись и многие честные военспецы.
Все они еще со скамей кадетского корпуса воспитывались в духе слепого преклонения перед «лукавым Альбионом» – Англией, перед ее военно-морской наукой, перед выработанными ею стратегическими доктринами. Авторитет «владычицы морей», ее «лучших в мире», «несравненных», «великих» флотоводцев был неопровержимым в их робких глазах. Они знали наизусть каждое слово Нельсона и даже Битти. Они редко вспоминали Ушакова и Сенявина, Нахимова и Бутакова.
«Флот – против сухопутной крепости? – ужасались они. – Провал, верный провал! Вспомните Дарданеллы пятнадцатого года: какое фиаско! И ведь это английский флот действовал против жалких турецких крепостных сооружений! Да, да… Действовал при наличии «господства на море»… А тут… Нет, об этом можно говорить только курам на смех…»
Протестуя против планов, разработанных «лицом гражданским» – представителем Цека, эти офицерики забывали даже то, что учили когда-то. Английский флот в 1915 году не смог взять Дарданеллы, а корабли Федора Ушакова за сто семнадцать лет до этого овладели неприступными твердынями Корфу! «Русские хотят со своими кораблями приплыть на наши бастионы!» – веселился противник до начала штурма. «Русские – удивительные мастера морской стратегии и тактики!» – признавал он, когда Корфу пал. Корфу недалек от Дарданелл, но офицерики о нем не помнили.
Протестуя против планов Сталина, люди эти расписывались в своем командирском бессилии, в рутинерстве и косности. Шаблон был их богом. Западные неподвижные доктрины – идолом в его капище. Понять и учесть то новое, что открыла перед военной мыслью эпоха великих революционных сдвигов, было свыше их сил. И представитель партии не посчитался с их возражениями. Твердой рукой выполняя то, что она ему поручила, он отшвырнул с дороги маловеров и скептиков, чтобы итти к победе новым, революционным, партийным путем.
Этот путь привел к цели. Красная Горка не продержалась и трех суток. 16 июня форт пал. Ни Родзянко, ни даже Коуэн не подоспели ей на помощь: они были уверены, что «красные» не могут их опередить.
«Морские специалисты, – со спокойной иронией писал шестнадцатого числа в радостный день торжества Сталин Владимиру Ильичу, – утверждают, что взятие Красной Горки с моря опрокидывает морскую науку. Мне остается лишь оплакивать так называемую науку…»
Нам понятна теперь эта сдержанная насмешка над старческими колебаниями и сомнениями карликов обветшавшей военной мысли. Мы знаем приговор истории по поводу этих сомнений; слова «Красная Горка» для нас звучат напоминанием об утренних днях новой революционной стратегии.
Но ведь тогда, в те давно уже ставшие далеким прошлым дни, мало кто мог правильно оценить смысл и значение этих замечательных событий.
* * *
Проснулся Женя Федченко далеко за полночь. Канонада не умолкала. В комнате было полусветло. Напротив, у стенки, кто-то, не раздевшись, спал на таком же точно топчане, как и он сам. Пахло махоркой. За стеной разговаривали двое.
– Эх, досада какая! – сердито ворчал низкий, хрипловатый голос. – Надо же было карбюратору – чтоб ему! – отказать. Опоздал, говоришь? А? Что же – тут и совещались?
– Вот в этом самом помещении, – отвечал другой голос, более высокий и более спокойный. – И, сказать по правде, утопил он их, наших сверхученых специалистов…
– А! – обрадовался первый. – Я так и знал! Ну, ну… Как же это? Они-то, они-то что?
– Они – ясно что… Если их послушать, то, по правилам науки ихней, сделать решительно ничего нельзя… Сам пойми: флоту, чтобы нам помочь, надо прежде победить все флоты на море… Вот когда это случится, ну, тогда они – поглядят… И потом – где это видано, чтобы чистые морские руки за такое грязное сухопутное дело брались: форт на земле атаковать? Ничего, мол, из этого не получится… Не бывало такого со времен Ноева ковчега!
– Ну а он?
– Что ж, по-твоему? Скажет, сидите и ждите, пока Советская власть новый флот построит да всех на морях победит?.. А Родзянко – тоже ждать будет? Повести наступление на Горку прежде всего с моря – вот что он приказал. На судах пушки – какие? По 305 миллиметров, дядя! Сам подумай: один такой снаряд свалится – жуть берет… Подавят моментально! А наше армейское дело – полностью поддержку дать. Все, что есть – артиллерию, пехоту, бронесилы, аэропланы даже, – собрать и бросить! В тесном единении… Вот в чем секрет-то: в тесном единении!
– Правильно! Ну а они что?
– Они – известно что… Ничего нельзя! Наступать по всему фронту – нельзя! Вывести линкоры на внешний рейд или за Толбухин – нельзя! Обстрел форта с моря – противоречит морской науке… Он даже кулаком по столу стукнул в конце концов!
– Сталин?
– Эх, подходяще он говорил… ну, брат! «Я, – говорит, – молюсь на науку, и на военную науку в частности… Но то, что вы называете военной наукой, это уже не наука, а…» И пояснил им, что это такое. Простым, обыкновенным словом пояснил. Очень понятным!
Оба засмеялись.
– Ну, ну! – нетерпеливо проговорил опять первый. – Ну?
– Наступаем, друг дорогой! Наступаем! Сегодня с утра. Флот выходит в море, ведет прямую атаку оттуда. Мы – держим с ним теснейшую связь… Непрерывное взаимодействие! Э, да говорить нечего – возьмем…
– Гадить будут эти-то сволочи… – опасливо проговорил басистый. – Ну, ничего, последим, не провороним… Погоди, чей бронепоезд-то, ты сказал, наступать будет? Громова? Какой же это Громов? Это не наш ли не с «Кондратенки» ли? Ах, чтоб ему пусто было, карбюратору: опоздал, скажите, пожалуйста!
Высунув из-под ворсистой шинели голову, Женя лежал на спине, подняв короткий нос кверху. Брови его были нахмурены. Глаза смотрели с отчаянным мужеством в потолок. Внезапно они заблестели, наполнились слезами. Губы его против воли зашевелились.
– Папка!.. – пробормотал он чуть слышно. – Папка!..
* * *
Он не слышал уже, уставший до предела мальчуган, как те двое, что разговаривали за переборкой, вышли, чиркая спички, через тесные сенички на крыльцо. Здесь оба они остановились: могучего сложения рыжеватый военмор с тронутым оспой лицом и рукой на перевязи и высокий худощавый армейский командир в аккуратно подогнанной по фигуре шинели.
Ночь была теплая и неожиданно для этого времени года темная – небо все покрыто тучами. Правее, над Кронштадтом, бродил по небу бессонный луч прожектора. Левее, далеко над южным берегом залива, ширилось, то вырастая, то припадая к земле, тревожное, смутно багровое зарево. Иногда, как это всегда бывает по ночам на фронте, облака вдруг выступали со своим рельефом из-за какой-то далекой и беззвучной вспышки, безыменной зарницы артиллерийского боя. Кто это выстрелил, где? Затем все погружалось в невнятный сумрак ночи – белой, но задернутой завесой облачной тьмы.
– Горит Красная Горка, эх! А ведь – форт-то какой! – пробормотал, сходя с крыльца, моряк. – Притом же еще – браток мой один как раз в середу туда направился… Да, нет, ты не знаешь… Ну, прощевай, друг милый! Держите крепче береговые: за флотом остановки не будет, ежели так. Видно, пора начинать дело!
– Счастливо, Никеша! – проговорил армеец. – Послезавтра, коли все хорошо, увидимся. Морякам скажи: на нас рассчитывать можно! Ударим заодно!
Моряк скрылся в темноте. Командир, присев на перила, закурил. Утка крякнула в недалеких камышах «ковша». Что-то плескалось за забором, под берегом: должно быть, какая-то бессонная душа выбрала время для фронтовой постирушки… Странное дело: казалось бы после такого дня, после суток адской работы, после многочасового совещания должно было бы клонить ко сну, глаза должны были бы слипаться, руки падать плетьми… А ведь – нет! Откуда же эта непонятная бодрость? Откуда, в такой тревожный момент, эти уверенность и спокойствие на душе?
Командир задал себе вопрос и задумался. Потом особенная, очень серьезная, если так можно сказать, улыбка тронула его губы, – юношеские еще, свежие губы на взрослом озабоченном лице.
Да, понятно!
Это ощущение (он не был к нему готов) обожгло его, как искра от удара металла о кремень, от первой же реплики, брошенной сегодня Сталиным. Оно крепло и разгоралось все жарче по мере того, как тот говорил, возражал, отвечал на смятенные аргументы противников. Оно утвердилось окончательно к концу споров, к тому мгновению, когда предложенное Сталиным решение трудной задачи было принято совещанием и стало законом завтрашнего дня. Потому что решение это могло быть найдено действительно только сильной и смелой военной мыслью.
«Чего же требует от нас партия? – спрашивал теперь себя этот молодой воин, рядовой командир, один из великого множества ему подобных, пуская в белесоватый балтийский туман клубы горького махорочного дыма. – Что новое, незнакомое, свежее он предлагает, ее посланец?
Да, ясно! Во-первых, – немедленный переход в наступление и с суши и с моря. Ему возражали… эти: «Наступать нельзя; враг обойдет атакующего с флангов. Сначала надо эти фланги прикрыть, а где нужные для этого силы?»
Да как же он нас обойдет, если фланг прикрыт флотом? Это – ерунда, шаблон тактический, трусость…
«У мятежников пока что нет ни армии, ни территории, одна только наглость авантюристов… Наш долг использовать это счастливое «пока…»
Ведь это же так верно! И впрямь белые если сильны, то только оголтелой решительностью, наскоком. Этому мы должны противопоставить твердую волю. У нас есть право на это: у нас есть армия, молучий тыл, неиссякаемые резервы… Как можно, не будучи слепцом или негодяем, спорить со всем этим?
А второе? Второе – комбинированный удар. Суша, море, воздух: армия и флот; дружно, все вместе! Все сразу и все – в одну точку, все – на одну цель… Да, это – искусство, а то, чем мы занимались еще сегодня утром, это… Что? Телефон?»
Он вздрогнул и прислушался. Верно, за стенкой запищал зуммер полевого аппарата.
Легко соскочив с перил (движения его, как и очертания рта, были куда моложе сосредоточенного лица, как бы много пожившего человека), командир исчез за дверью дома. Ночь вокруг начинала заметно светлеть, потому что облачное покрывало там, за Петроградом, понемногу рассеивалось. В кустах сирени за домом свистнул было соловей. Однако он тотчас же испуганно замолк: над небольшим городком тяжко раскатился громоздкий грохот залпа. Наступило утро пятнадцатого июня. Кронштадт пробуждался, чтобы, по приказу Совета Обороны, нанести сокрушительный удар потерявшему чувство меры противнику, чтобы покарать изменников, чтобы сохранить Революции Петроград.
* * *
Около трех часов Григорий Николаевич Федченко, с вечера лежавший на полу в сводчатом темном каземате, кряхтя встал на ноги. Окно было заложено наглухо кусками рельсов: так всегда закладывают окна в фортовых казематах, в «бетонах», на время обстрела для защиты от осколков. В бледном мерцании света сквозь щели можно было различить на всем пространстве пола камеры скрюченные тела спящих кое-как людей, бледные, осунувшиеся лица, скорбно сжатые или, наоборот, испуганные, открытые во сне рты, темные круги под глазами. Это был уже не каземат боевого форта. Это была тюрьма.
Григорий Федченко прислушался. Бьют! Потом он пригляделся. Бронированные двери всех остальных казематов были закрыты. Только эта осталась незапертой: в центральном коридоре «бетона» тоже размещены были арестованные.
Григорий Николаевич постоял, вглядываясь. В коридоре было вовсе темно. Ему захотелось все же разыскать того серьезного, толкового красноармейца из гарнизона, с которым он познакомился на митинге по прибытии. Коммунар Борис… как его? Борис Дмитриев! Он должен был быть здесь. Федченко видел, как его вели в одной партии с ним.
«Эх, проспали, проворонили! Шляпы мы, а не большевики!» – с горечью, со злостью скрипнул он зубами и, шагая через лежащих, двинулся по темному коридору, наклоняясь, присматриваясь, стараясь узнать своих.
