Текст книги "Пулковский меридиан"
Автор книги: Лев Успенский
Соавторы: Георгий Караев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 40 страниц)
Щегловитов не отвечал. Он лежал, думал. Ему вдруг снова вспомнилась та веселая простая девушка в белой кофточке, которая кричала из двери их квартиры на Кирочной. Там у нее теперь, наверное, шум, играет рояль, щегловитовский «рениш»; здоровенные девки с упоением кружатся по угловой гостиной… По тому паркету, на котором стоял он во время молебна, когда его отдавали в Правоведение… Пляшут, ни о чем не думают, ничего не боятся. Им не грозит ни Чека, ни пуля на фронте, ничто…
Но… погодите же, дорогие мои! Постойте! Теперь недолго: неделя, две… А потом он, Володя Щегловитов, придет еще раз на свою Кирочную, придет с двумя или тремя солдатами, ночью, непременно ночью… Он нажмет звонок и долго-долго не будет отпускать знакомую костяную округлость кнопки… Они выскочат полуодетые, насмерть перепуганные, трясущиеся, в прихожую… А он с презрительной вежливостью, брезгливо указывая на них рукой в белой перчатке, скажет:
– Укажите им выход… Вон, вон, вон!
Он так гаркнул в полубреду, что Лебедев испуганно вынырнул из-под одеяла.
– Владимир, ты что?
Щегловитов вздрогнул.
– Ничего, дядя… – сконфуженно пробормотал он. – Это я так… Мечтаю…
– А… «так»? А ты – не очень-то «такай»! Мечты, мечты, где ваша сладость?! Гм, да… «И в землю закопал, и надпись надписал…» Все это мило, очень мило… Только вот – какую-то надпись над нами с тобой наши хозяева надпишут?.
Глава XII
ПОДСТУПЫ К ПИТЕРУ
Сведения, которыми Борис Лишин обрадовал в доме на Паптелеймоновской своих доверенных и друзей, не были ложными. Но им недоставало точности. На тот день, на пятнадцатое мая, они слегка запаздывали. А в такое горячее время за сутки совершаются события чрезвычайной важности.
Лишин был прав в большинстве своих догадок. Действительно, руководство Петрокоммуны, с негодяем из негодяев, переряженной продажной гадиной, себялюбцем и трусом Зиновьевым во главе, готовило удар в спину защитникам Петрограда. Готовило скрытно, в величайшей тайне.
Было решено, – как бы ни пошли дела на фронте, использовать замешательство и разрушить промышленность Питера. Это можно было сделать легко и безопасно, приняв на себя роль «спасителей», начав преждевременную паническую эвакуацию.
Было постановлено при первом же удобном случае пустить на морское дно Балтийский флот, тот самый, который, не щадя жизни, год назад матросы Балтики и честные командиры героически вырвали из гельсингфорсской ловушки. Проще простого добиться этого, разыграв трагикомедию великой жертвы: «Не запятнаем красный флаг сдачей врагу! Пусть волны моря поглотят корабли!»
Была начата безобразная, против здравого смысла, мобилизация в армию рабочих именно военных заводов. Текстильщиков, деревообделочников, мастеров легкой промышленности предполагали оставить на местах: они-де менее стойки, менее сознательны! А вот кадровых металлистов, оружейников, транспортников, железных ветеранов Обуховца, Путиловца, Арсенала, – на передовые! Тем лучше, что их некем заменить!
Наконец пущена была исподволь в ход бессовестная и предательская выдумка: сдача Питера белым погубит их. Питер велик. Питер – могучее пролетарское гнездо. Так пусть он окажется в тылу у Юденича: белые «отскочат от него, как пар отскакивает от накаленной докрасна плиты». Но, если так, – стоит ли оборонять то, что, попав в руки врага, принесет ему неминуемую гибель?
Чтобы раскрыть тайные побуждения предателей во всей их мерзости, мало установить: изменники Родине действительно намеревались сдать Питер белым. Нужно еще ответить на вопрос: зачем и почему стремились они к этому?
Зиновьев был маловером и трусом. Он панически боялся возмездия, которое стало бы неизбежным в случае победы буржуазии. Он не верил в силы народа, не верил в прочность Страны Советов, не верил в способность партии возглавить борьбу за коммунизм и победить в ней. Он, в глубине души, считал поражение неминуемым. Но в то же время он знал: разгром Советской России выбросит его самого (его!) за борт истории. Он лишится сокровища только что обретенного – власти. Ему было плевать на судьбы страны и революции: он дрожал за собственное будущее. Свою уверенность в себе, свое спокойствие, свое «положение» в мире он и его приспешники готовы были купить любой ценой: это свойственно всем людям без веры и принципов.
Вот почему в их головах родилась идея – пока враг не одержал еще победу, пока он в свою очередь опасается разгрома, вступить с ним в тайный торг. Почему не отдать Англии нефтеносное Закавказье, не бросить немцам в пасть Прибалтику, не пожертвовать «дяде Сэму» Дальним Востоком, если на все это можно получить в обмен единственное нужное и ценное – собственное благополучие, право на власть, власть, власть?..
На власть над чем? Э, да не все ли равно?! Пусть Россию обкорнают со всех сторон; пусть она превратится в захолустную республичку на задворках мира, пусть ею правит какое угодно коалиционное или даже просто черносотенное правительство… Пусть! Лишь бы в ее будущем «кабинете» нашлось место для них, для Григория Зиновьева и его клики…
Может быть, эти люди все-таки имели какие-то политические идеалы? Нет, никаких!
Может быть, у них были определенные убеждения? Это, пожалуй, если можно назвать таким словом постоянную готовность продать самого себя каждому, кто только больше даст.
Хороша любая общественная система, если она дает власть Зиновьевым. Плох любой строй, любой класс, которые могут стать препятствием на их пути к власти. А сейчас таким препятствием, опасной препоной стал для них пролетариат России и созданное им первое в мире рабоче-крестьянское государство. Побеждая или испытывая поражения, он мешал им в достижении целей, мешал пойти на поклон к Западу и хоть как-нибудь договориться с ним.
Вот почему, прикидывая и рассчитывая, торопясь спасти себя, пока не поздно, они втайне продали себя империалистам, врагам революции, которой были обязаны всем, стали врагами советского народа.
С тех пор все то, что было личным пороком Зиновьева и его сообщников – трусость, коварство, двурушничество, – стало явлением общественным, фактором политическим. Из обыкновенных негодяев они начали превращаться (и превратились в конце концов) в предателей Родины и революции.
Григорий Зиновьев, как многие другие преступники, будучи недалеким по уму, был в то же время по-воровски изворотлив и хитер. Он великолепно понимал, что открытое отступничество от великой программы пролетарской диктатуры невозможно. Возглавляемый Лениным Центральный Комитет сурово пресек бы каждый его прямой шаг в этом направлении. И никакие аргументы не могли бы помочь ему. Другое дело, если бы Красная Армия потерпела где-нибудь серьезное – лучше катастрофическое! – поражение. Допустим, после тяжелых и кровопролитных боев пал бы такой город, как Петроград.
Вот тогда можно было бы сказать: «Видите? Непримиримая линия Цека и Владимира Ильича неосуществима. Упорствуя, мы погубим все. Договорившись, спасем хоть кое-что, сохраним возможность начать когда-либо борьбу снова… Давайте же договариваться, пока не поздно!»
Случись так – рассуждали и надеялись предатели – авторитет Ленина упал бы, а они заняли бы первые места в стране… О, тогда они своего не упустили бы!
Рассуждая так, бандиты отлично понимали: успешно можно действовать только в глубокой тайне. Все должно осуществляться чужими руками. Нужно, чтобы ничего нельзя было даже заподозрить, чтобы казалось, – каждый из них не за страх, а за совесть сражается с врагом, только враг этот непобедим!
Поэтому большинство их решений до поры до времени держалось в строжайшем секрете. Те же, что требовали немедленного осуществления, окутывались такой плотной оболочкой доказательств, пояснений, авторитетнейших советов и консультаций, изготовленных запуганными или подкупленными людьми, что получали полную видимость неопровержимого и неизбежного.
Широким массам народа глубокие причины перерождения этих людей поэтому все еще оставались неясными. Казалось немыслимым, чтобы до такой гнусности могли додуматься, докатиться видные работники высших партийных инстанций, люди с большим подпольным эмигрантским прошлым. Волей-неволей каждый, кто задумывался над их неправильными и пагубными действиями, объяснял все недомыслием, а не злым умыслом, ошибками, но не сознательным предательством.
В то же время, видя все, что происходило на их глазах, простые люди: рабочие, служащие, солдаты и крестьяне не могли молчать. Не ведая причин, они удивлялись и возмущались их следствиям. Как раз в эти дни десятки и сотни писем непрерывным потоком текли в Москву, в Центральный Комитет, лично в адрес Ильича, в Чрезвычайную Комиссию.
«Нам, – в глубоком и суровом недоумении писали питерцы, – вместо обороны навязывают эвакуацию… Мы знаем, что это обозначает… Она дезорганизует рабочих. Опускаются их могучие руки, поникают головы… А ведь мы закалены в боях; мы верим в победу; мы крепко стоим на своих постах и знаем, когда надо работать и когда заниматься эвакуацией…»
Письма эти сделали свое дело: если врагов не удалось разоблачить до конца, то во всяком случае многое в их преступной работе оказалось сорванным.
Начвоздухсил Лишин не подозревал, что как раз накануне созванного им летучего совещания в Питер поступила из Москвы депеша. Она заставила бы полковника Лебедева окаменеть, не завершив своего крестного знамения. Мальчишка Щегловитов содрогнулся бы, прочти он ее своими глазами.
«В целях выяснения положения дел в Петрограде, – сурово и властно запрашивал именем партии петроградские верхи Владимир Ильич, – Совет Обороны предлагает дать исчерпывающий ответ: по каким соображениям решено было эвакуировать некоторые заводы Петрограда и окрестностей? Кем и почему было дано распоряжение о потоплении судов?… Совет Обороны… уведомляет, что мероприятия Комитета Обороны Петрограда должны проводиться в жизнь с ведома, в соответствующих случаях – с согласия центральной власти».
То, чего боялись Лишин, Лебедев и другие, свершилось: партия узнала о готовящемся злодеянии. На преступные замыслы был наложен ее решительный запрет.
Этого мало. По предложению Ленина на семнадцатое мая было созвано заседание Совета Обороны. Питерские дела стояли на его повестке.
Они были рассмотрены и обсуждены. Последовали важнейшие решения. Питерский фронт был признан одним из самых важных в данный момент фронтов Республики. Удар по Петрограду – грозной опасностью для всей страны. Дело спасения первого города Революции – неотложной, первоочередной задачей. Надежды предателей на беспрепятственное осуществление их планов рухнули.
Заседание Совета закончилось поздно. А сутки спустя остроносый горячий паровоз С-213 уже бросал в ночи полосу света на рельсы прямой, как линейка, Николаевской дороги, соединяющей Москву и Петроград: он увозил в Питер человека, которому партия и правительство, Совет Обороны, его председатель Ленин поручили организовать, опираясь на рабочий класс города, защиту Петрограда, вышвырнуть врага за рубеж советской Родины. Человеком этим был Иосиф Сталин.
Постукивая на стрелках и стыках, хрипло вскрикивая у темных ночных переездов, поезд шел мимо безлюдных тускло освещенных станций, а по проводам, догоняя и обгоняя его, неслись из Москвы спешные распоряжения: «Уполномоченный Совета Обороны прибудет вам девятнадцатого днем… Уполномоченный Совобороны должен быть двадцать второго Штазапе Новгороде… Обеспечьте выезд представителя Цека… Уполномоченный Совета Обороны…»
Около полуночи председатель Петросовета позвонил по телефону своему секретарю и доверенному.
– М-м-м-м… Слушай-ка… – сдерживаясь, но не в силах скрыть раздражения и тревоги, промямлил он в трубку. – Да опять то же самое… На когда у нас там намечено это… ну… Ну, пленум Совета этот? На девятнадцатое? Перенеси на двадцать второе… Очень просто почему: приезжает соглядатай оттуда… Ну, из СТО… Да, Сталин… А почем я знаю зачем? Двадцать второго ему угодно быть в штабе Западного… Ну, вот, поэтому! Да пойми ты: не могу я говорить с людьми как нужно, если каждое мое слово, помимо стенограмм, завтра же станет известно в Цека… Это парализует меня… Вот именно! Хорошо: остальное растолкую тебе лично.
* * *
В Бологом поезд, который вез в Петроград уполномоченного Совобороны, задержался. Он шел по экстренному графику, конечно, но силы, враждебные революции, пытались перевести его на свой график. Впереди, возле Березайки, застрял на подъеме товарный состав. Перегон был закрыт. На долго ли? Неизвестно…
Комендант эшелона и товарищи из числа сопровождающих несколько раз уже заглядывали к дежурному по станции. Ничего утешительного!
«Да, выслали толкач, «овцу», на линию… Да, из Угловки тоже… Нет, не знаю когда!.. А что вы на меня кричите? Вон на седьмом пути пехотный полк уже который час ожидает в теплушках и не горюет; тоже, небось, – помощь Питеру!»
Возвращались с досадой. «Подозрительный тип!» – сказал про дежурного порученец уполномоченного, совсем еще молоденький военный, которого другие звали Колей. Он вернулся из конторы весь красный и сердито выпил несколько стаканов воды залпом. Некоторое время все обсуждали: что же предпринять?
Около полуночи уполномоченный вышел из купе. Выслушав возмущенные рассказы, он не выразил особенного волнения. «История, дорогие товарищи, – усмехаясь проговорил он с легким грузинским акцентом, – история, бесспорно, знает немало примеров, когда получасовое промедление губило народы… Думается, в данном случае такой прямой опасности нет… Попрошу вас: подготовьте мне здесь на столе выборки из решений съезда… Все, что есть о состоянии армии. И скажите, чтоб дали чай».
Хлопнула дверь. Уполномоченный, раскуривая трубку, вышел в тамбур, где было прохладно и пахло смолой от недалеких сосен.
«Да, решения съезда! – думал он. – Вот, конечно, единственный компас, который надо держать перед собой, пускаясь в это… взбаламученное море! Съезд основывался на безбоязненном анализе всего, что произошло зимой под Пермью… Правда, здесь не Пермь, не Урал. Тут Питер и Балтийское море. Все равно: основные законы гражданской войны одинаковы для всех фронтов. Одна повсюду Красная Армия, ее достоинства и недостатки. Один и противник, пусть в разных фигурах и лицах… Съезд смело обнажил глубокие причины, которые чуть не привели к катастрофе. Съезд – это Партия. Выше ее авторитета не приходится искать. Надо только хорошо исполнить, что она решила».
Уполномоченный встал, покуривая, на пороге тамбура над подножками вагона. Ночь была еще не белой, но уже беловатой. На станции тускло и редко горели кое-где скаредные желтые огоньки. Вдали на путях, вероятно возле воинского состава, длинной линией мерцали костры. Мимо вагона, не торопясь, проходил старый стрелочник, неся на плече огромный «деповский» гаечный ключ.
– Эй, отец! – окликнул его уполномоченный, – Скажи, почему задержка? Что случилось?
Железнодорожник прищурился на говорящего и, увидев в его руке трубку, остановился. У него у самого имелась такая же трубка. Военный товарищ покуривает, можно надеяться – табачишко есть!
– Место такое, товарищ начальник! – хитровато приглядываясь к человеку, заговорил он: – станция Березайка под боком. Да вон она, рядом: триста седьмая верста! Слыхал, полагаю, присказку: «Станция Березай-ка, барин вылезай-ка!» При царском угольке и то, случалось, не брали паровозы нашего подъема, а уж на нынешнем осиновом кардифе – и вовсе швах!
– Плохо с углем? – серьезно спросил уполномоченный.
– Угля у нас в Бологом, сколько в этой табакерке шапшалу! – старик успел ловко вынуть из кармана плоскую жестянку от «кепстена» и, протягивая, демонстрировал ее огорчительную пустоту. – Видишь? Вишневое листье со всех дерев оскубали! Теперь за конопатку взялись: конопатку из срубов таскаем! Оно – ничего: дыму хватает… Не найдется ли, товарищ начальник, хоть на умненькую закурочку?
Уполномоченный, достав гуттаперчевую табачницу, отсыпал граммов двадцать или тридцать табаку.
– Из центра едете? – спросил дед, скручивая «козью ножку». – Видать! Нынче не зря поговорка сложена: «На местах вся власть, в центре вся сласть!» Большущее вам спасибо! И бога помянул бы, да как бы боком этот бог не вышел!
– Мастер ты поговорить, дедушка! – усмехнулся Сталин. – В центре теперь тоже не совсем легко. Ничего, потом легче будет!
– Оно хотелось бы! – согласился покладистым голосом старик. – Минут тридцать постоите, не более; поедете! Помочь Питеру? Гм! Вон эшелон стоит, тоже, видать, «помочь Питеру», а винтовок меньше, чем гармошек. Ну, оно и то – ладно: по крайности, духом солдатёшки не падают – пой, играй! Барышни со всей станции туда лётом полетели… Помочь!! Ладно, пойду: дело стоит… До приятного свиданья!
Он двинулся в темноту. Сталин, докурив, вошел в вагон.
В штабном вагоне было тепло, немного дымно. Помаргивая, горели электрические лампочки, но на столе стояла на всякий случай и жестяная керосиновая трехлинейка.
Молодой человек в военной форме, порученец, клевал носом на угловом диванчике. Подготовленные материалы съезда стопкой лежали на большом дубовом столе, рядом с картой-десятиверсткой, аккуратно склеенной из нескольких продолговатых листов.
Сталин поглядел на покрасневшие, слипающиеся глаза юноши, на его еще по-детски свежее, по явно переутомленное лицо: досталось пареньку за последние двое суток перед отъездом! Хочет зевнуть, по считает это «несовместимым»…
– Попрошу вас, товарищ, – мягче, чем всегда, проговорил уполномоченный, – вынуть, кроме этой карты, ту, мою: мелкого масштаба… Надо видеть Гельсингфорс и Таллин, морские базы… И все море…
– А вы думаете, товарищ Сталин, Финляндия – тоже?
– Пока немного рано что-либо думать… Мне нужно, во-первых, видеть всех возможных противников… Возможных! Дальше Финляндии! Мне нужно, во-вторых, видеть всю страну, все наши фронты. Смешно говорить о борьбе под Петроградом, не учитывая юга, востока, севера… Страна – одна и борьба – одна. Воевать тут, ни на миг не упуская из виду остального… Так нас учит Владимир Ильич! Петроград называли «окном в Европу». Через окно можно в дом ворваться.
Маленькая карта легла на большую. Обычная карта из школьного атласа. Видно было, что над ней много размышляли: некоторые города обведены цветными кружками, возле других заметны стрелки и условные знаки.
– Спасибо, товарищ! – сказал Сталин. – Кипяток есть? Крепкий чай? Ну, табак у меня свой! Отлично: ложитесь отдохнуть. Не забудьте завтра: в Бологом эшелон пехотного полка имеет больше гармоник, чем винтовок! Хорошо сказал старик! Ложитесь, ложитесь, вы устали.
Порученец вышел, уже откровенно зевнув раза два на ходу. Сталин достал из нагрудного кармана френча блокнот, развернул его и, не садясь за стол, только опершись о него руками, стал просматривать записи. Накануне Владимир Ильич, напутствуя уполномоченного, заговорил о воззвании; с ним, по его предложению, Центральный Комитет, вероятно, на днях обратится к партийным и советским организациям Петроградской и ближайших к ней губерний.
«Петрофронт может на время стать важнейшим из наших фронтов – было коротко, на лету, записано для памяти. – Республика не может сдать Питер врагу ни на один день, и не сдаст. Вся страна будет помогать городу, в котором началась Революция… Она обещает дать ему столько вооруженных сил, сколько понадобится. Защитить Петроград любыми средствами – в этом задача».
Сталин поднял глаза от блокнота и задумался. Сквозь начавшие светлеть окна донесся протяжный, сильный гудок. Вагон тронулся с места. Поезд пошел.
Молодой порученец давно уже спал в купе за стенкой. Он спал не раздевшись, не сняв с ног даже высоких и, несомненно, несколько переуженных сапог; однако нежное лицо его приняло во сне совсем детское выражение… Лоб разгладился, полные губы шевелились, тень от ресниц мягко ложилась на щеку… Казалось странным, что деревянная кобура маузера свешивается на пол от пояса этого мальчика. Рядом и выше его спали пожилые командиры; в соседнем вагоне торопились не упустить своего, пока не разбудят, две крепкие, краснощекие девушки-юзистки… Спали красноармейцы комендантского взвода, дремали проводники вагонов…
Уполномоченный СТО не спал. Он то снова и снова присаживался к столу, листая напечатанные на машинке материалы, проглядывая записи, разыскивая что-то на одной, потом на другой картах, то прохаживался по шаткому полу несущегося вперед вагона, то надолго останавливался у широкого окна.
За окном уходили теперь туда, к хвосту состава, влажно-зеленые утром озимые, еще красноватые, сквозь первые всходы, яровые поля. Пробегали рощи, между стволами которых путался легкой ватой паровозный пар, как призраки неверной, короткой жизни. Гулко проносились мосты и холодноватые, в полосках тумана, в розовых отражениях, речки под ними…
То и дело мелькали серые избы деревень. В каждой избе жили люди; сколько людей, какое неисчислимое множество людей на протяжении сравнительно короткого пути! Они тоже спали под этими крышами, спали здоровым и спокойным сном. Они еще не знали всего о новой беде, поднимающейся над их Родиной. Они не видели путей, которые приведут ее к победе. А ему надлежало их знать. И он их знал: партия, уполномочившая его на нелегкую работу, указала ему их начало.
