Текст книги "Пулковский меридиан"
Автор книги: Лев Успенский
Соавторы: Георгий Караев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 40 страниц)
– Нет, правда! – сказал он, вставая и вытираясь Марусиной тряпочкой. – Верно, свинство! Ну, мыла-то у нас не было, но хоть так, водой бы… Безобразие – никто не подумал!.. А молодец девчонка!
Вода и мыло сняли с него половину усталости: прямо мир просветлел вокруг.
Он бережно завернул опять обмылок в листья, закутал тряпочкой, положил в карман. Почему ему стало вдруг так хорошо, так радостно, так приятно? Вот чудеса!
Подходя к отряду, он твердо решил приказать всем немедленно итти на речку – мыться. Но уже издали ему послышались возбужденные, особенные голоса. Очевидно, там что-то случилось.
Он пробился сквозь кусты и сразу же увидел среди полянки на пнях двух незнакомых людей в шинелях. Они были такие же обтрепанные, обросшие, измученные, как и его бойцы. Но все же даже издали бросалось в глаза, что это – комсостав, командиры. Один из них держал в руках трехверстную карту. Другой горячо говорил что-то Васиным бойцам. Это помощник начальника артиллерии штаба Седьмой армии Трейфельд и комиссар Васиного полка Гусев Гавриил, бежавшие от белых под Нарвой, случайно вышли в том же самом направлении, куда и Вася вывел своих товарищей.
Кто сам не бывал в таких переделках, тот вряд ли сумеет представить себе, что значит встретить так – во враждебном лесу, в тылу у противника после недельного блуждания – своих. Вася с таким восторгом впился в своего полкового комиссара, что на второго человека у него не хватило внимания.
Он расцеловался с комиссаром. Он тряс комиссару руку. Он с облегчением почувствовал, как непомерная тяжесть сваливается с его плеч: над ним появился старший.
В сторону второго он в первые мгновения почти и не глядел. А ведь, присмотревшись, он, пожалуй, узнал бы и его: несколько раз у дедушки, в Пулкове, он видел эту ладную, легкую фигурку; раз, кажется, даже играл вместе в рюхи.
Но Николая Трейфельда, небритого, оборванного, исхудавшего, было не так-то легко узнать. Сам он, вероятно, тоже не успел узнать в этом красноармейце пулковского мальчишку, внука Дмитрия Марковича. Несколько минут спустя они вернее всего разглядели бы друг друга и, наверное, тоже обрадовались бы: «земляк» на фронте звучит совсем иначе, чем в тылу. Но случилось так, что эти следующие минуты не наступили. Маруся Урболайнен с шумом, сияя, издали уже крича что-то, ворвалась сквозь еловую поросль на лужайку. Щеки ее пылали, глаза блестели, концы платка растрепались.
– Папа!.. – задыхаясь, кричала она. – Товарищи! Васили Григории! Пришли уже! Красные!
Она не дошла до хутора. На дороге она встретила взвод красноармейцев, саперов, шедших с целой толпой мужиков в обратном направлении, на запад. Они шли, чтобы рыть там окопы. Они все подробно рассказали ей. Васин отряд, скитаясь по лесу, прорвался уже километров на пять в свой тыл. Очевидно, еще вчера они миновали фронт. Дорога отсюда во всех направлениях – на Красную Горку, на Ораниенбаум, назад, к позициям, к деревне Воронино – была совершенно свободна.
Посовещавшись, прикинув по карте, комиссар и Вася решили сейчас же поворачивать на юг, к Воронину. В маленьком отряде не было ни больных, ни тяжело раненых. А там, на фронте, наверное, сейчас каждый человек и особенно каждый пулемет на счету. Военкома особенно умилил и обрадовал этот пулемет. Увидев его, он высоко поднял брови, присел на корточки, осмотрел вблизи.
– Да, ну что ж… – сказал он затем, поднимаясь. – Очень хорошо. Молодцы. Так мы это и запишем: исключительная сознательность и стойкость…
– Урболайнены решили добираться вместе с красноармейцами до фронта.
– А там… видно бывает… – сказал отец.
Маруся, когда прошла первая радость, вдруг как-то пригорюнилась. Слегка понурясь, она сидела поодаль на березовом пенышке, ни на кого не глядя, мешала палкой догорающий костерок, о чем-то думала…
Второй командир, штабной, поговорил с комиссаром, отведя его в сторону. Он хотел добраться до железной дороги, до Лужков, и затем через Красную Горку явиться по месту службы – в штаб Седьмой. Он просил на всякий случай отрядить с ним одного человека с винтовкой. Ему дали того красноармейца 171-го полка, который пристал к отрядику еще до Копорья.
Выйдя на дорогу пониже деревни Закорнова, отряд на минуту остановился. Был горячий, уже по-настоящему летний день. Снова перед ними, круто вздымаясь к югу, лежал край того же самого знакомого Копорского плато. Очевидно, наши части сумели зацепиться за местность на самом его гребне. Туда, кверху, шли подводы, двигались красноармейцы. Оттуда, из-за гребня, донеслась редкая артиллерийская стрельба.
Попрощавшись, отряд разделился надвое. Николай Трейфельд с одним из стрелков двинулся вдоль фронта направо, Вася с остальными людьми стал подниматься наверх, к Воронину. Так их пути, незаметно скрестившись на полчаса в глухой лесной трясине возле озера Лубенского, разошлись опять.
* * *
Вечером того же дня коменданту форта Красная Горка прислуга доложила, что его спрашивает некто в шинели.
Комендант ужинал в своей квартире. Ел жареную салаку, только что привезенную Егором Тимофеевым, знакомым зажиточным рыбаком из соседней Сойкинской волости.
Рыжебородый, широкоплечий Егор также был по-демократически, – такие уже времена теперь, – приглашен поужинать… Он важно, но и почтительно сидел напротив, внимательно смотря в рот Неклюдову. Иногда он молча опускал вниз, за голенище колоссального рыбачьего сапога, огромную веснушчатую руку, доставал оттуда плоскую фляжку – совсем не маленькая, она бесследно скрывалась в этой огромной лапе – и, сняв с горлышка стаканчик, наливал в него что-то похожее на спирт.
– Ну, ну, Тимофеич! – слегка протестовал командир, – не надо, голубчик, не надо, достаточно.
Тогда огромное, как чайный поднос, лицо Егора, вся голова с красным и длинным, точно клюв, конопатым носом, с большими красными ушами наклонялась близко к командирскому уху. Кося рот на сторону, кулак начинал шептать сиплым басистым шёпотом:
– Ты мне только одно скажи, твое благородие: мериканцы-то берут нас под себя? Вот дал бы свят-Христос! Уж тогда ты тольки повестку дай, тольки поддёржку дай… Тогда самостоятельного мужика, брат, не остановишь… Тогда мужик всех их – во как!
И грязным огромным ногтем он делал на скатерти то движение, которым давят блоху.
На дворе стоял жаркий вечер, но окна были закрыты, завешаны беленькими занавесочками. Только в щели было видно сияющее на закате море. За тонкой фанерной стенкой листали бумагу; вероятно, жена читала какой-нибудь роман. Неклюдов внимательно слушал шёпот своего собутыльника, прожевывал салаку, щурился, думал. Неожиданно явилась прислуга, та самая Катюша Маслова. Он покосился на нее.
– Не могу. Занят.
Прислуга вышла на крылечко. Обтрепанный человек, похожий на демобилизованного красноармейца, сидел на деревянном ящике.
– Они заняты… – небрежно сказала молодая женщина. – Завтречка утречком приходите в штаб…
Человек поднял голову.
– Сейчас же подите к товарищу Неклюдову и скажите, что с ним хотят говорить по важному частному делу. Понятно?
Прислуга вгляделась в военного. Оброс, как чёрт, а по разговору… Не поймешь теперь, какие такие люди пошли?
Дернув плечом, она с досадой хлопнула дверью. Из-за занавесок послышался громкий недовольный голос, неприятный тонкий голос коменданта.
– Я же сказал вам, Катя, не могу, занят! Что вы русского языка не понимаете? Пусть идет к дежурному в штаб.
Лицо просителя покраснело под давно не бритой бородой. Резко поднявшись, он подошел к окнам.
– Товарищ комендант форта! – нетерпеливо крикнул вдруг он. – Я во что бы то ни стало должен сейчас же разговаривать с вами. Что у вас в конце концов тут? Комбед? В и к? Или воинская часть, находящаяся в угрожаемом районе? Я к вам из штаба Седьмой армии!
Занавесочка дрогнула, окошечко раскрылось. Круглое мягкое лицо Неклюдова с удивлением и беспокойством выглянуло наружу.
– Ради бога… Ради бога, товарищ… – еще неуверенно проговорил он. – Простите. Только не волнуйтесь. Мне сказали – какой-то красноармеец. Да что же вы стоите? Входите. Гостем будете.
Человек устало поднялся на крыльцо, открыл дверь, исчез в сенях. Пространство перед домом опустело. По синевато-серому морю вдали и внизу бежали золотые и красные брызги. Розовая чайка наискось, не двигая крыльями, промелькнула над соснами.
– Очень просто… – сказал уже внутри дома голос человека в шинели. – Да, от Нарвы… Ну, уж это я скорее должен у вас спросить. Могу сказать одно: охрана у вас на форту ни к чёрту! Это – ясно…
* * *
Из Воронина Васю, комиссара и всех, пришедших с ним, отправили уже на подводе в ближний тыл, в Гостилицы. Там стоял штаб какой-то бригады. Командование взглянуло на дело иначе, чем сами бойцы.
Конечно, положение все еще серьезно. Но особой необходимости в немедленном использовании на фронте десятка измученных, вконец замотанных людей не было. Васин сборный взвод мгновенно направили в один из соседних полков, людям выдали проходные. Самому Федченке приходилось ехать в Петергоф, может быть, и в Петроград, в краткосрочный отпуск. Там все определят, куда нужно…
Вася сидел в садике около дома, где помещался штабриг, ждал, пока комиссар договаривается там о каких-то своих делах. Кругом шла обычная суматошная жизнь ближнего тыла: связисты тянули провод телефона, у калитки дремали, слегка подогнув задние ноги, две оседланные, усталые лошади; запыленный мотоциклист в грубых башмаках, стертые подметки которых были прикручены кусками провода, раскинув руки, спал на траве рядом со своей «индианой».
Комиссар вышел из штаба довольный и веселый. Его лысое темя сияло. Он энергично вытирал его чистым носовым платком.
– Ну, Федченко, готово дело! Рад за тебя. Ты, брат мой, направляешься на курсы комсостава. Может быть, в Питер; на Вознесенский, что ль? Э, нет! Ближе: в Ораниенбаум. Вот тебе путевка. Вот тебе остальное. Чего? Ну, ну, брат, без глупостей. Приказано – и дело с концом…
Вася растерянно заморгал глазами. Он ожидал чего угодно, только не этого.
– Товарищ военком, да как же?.. А ребята-то мои? Товарищи? А вы куда же?
Военком сморщился, передразнив его.
– Ни-ка-ких! – с большим удовольствием выговорил он. – Никаких! Товарищей у нас, милый мой, хватает! Вся Красная Армия – наши товарищи. Гордиться должен таким доверием, гордиться, Федченко! Знаешь, какой момент?.. А я – что я? Я – особая статья. Погоди, еще встретимся… Ну, дай-ка я тебя чмокну, как сына, на прощанье, и вали к церкви. Быстро, быстро! Рассуждать поздно. Оттуда сейчас грузовик на Петергоф идет… Эвакуируют там кое-кого… Не опаздывай…
Вася, смущенный и очень взволнованный, неловко обнял широкие круглые плечи военкома…
– Я понимаю… Спасибо вам, товарищ военком… Ну, что ж? Так точно… Не опоздаю…
* * *
Грузовик, наполненный больными и легко ранеными красноармейцами, какой-то гражданской публикой, стоял за кладбищенской оградой. Шофер наливал воду в радиатор. Вася издали заметил, что сесть будет нелегко: машина переполнена. Но, подойдя поближе, он вдруг среди красноармейских фуражек и забинтованных голов увидел что-то знакомое, милое: мягкий финский платок, окутавший рыжеволосую девическую голову.
– Товарищ Урболайнен! Маруся! – крикнул он.
Девушка, вспыхнув, повернулась.
– Товарищ командир… Васили Григорич! – ахнула она. – Может так быть? Тут место, есть место… Наш папа пешком ушел…
Она протянула Васе сверху крепкую небольшую руку. Ступив ногой на шину, Вася вскочил в кузов. Он сел рядом с Марусей: она сжалась, как могла, чтобы он мог поместиться. Он посидел, не зная, что сказать, и тут только заметил, что так и не выпустил из своей руки ее теплую жесткую ладонь. Впрочем, она ее и не отнимала.
Шофер, захлопнув громко дверцу, водворился на свое место. Машина тронулась…
* * *
Гораздо позднее, когда уже в полутемноте они неспешно ехали по высокому лесу, внезапно издали пришел тяжелый мощный вздох, другой, третий… Потом где-то, значительно ближе и в противоположной стороне, ухнули три последовательные отголоска – разрывы.
– Стреляют! Слышите? Где это? Где? – заволновались в машине.
Впереди Васи на положенной поперек кузова доске сидел, качаясь на неровностях дороги, пожилой бородатый человек, видимо местный. Подняв голову, он прислушался…
– Красная Горка бьет… – хмуро, но уверенно сказал он. – Ученье у них, видать, что ли…
Он помолчал, подумал.
– Чудное только дело… Ума не приложу, что у них стало за начальство? Ну – ученье, понимаем. Но зачем же по своим деревням бить, по полям?.. В Сюрье – овин зажгли; около Таменгонта на лугу четыре таких ахнуло – всю дорогу разворотили… Что за паника?
– Как – по своим? По своему народу бьют? – удивленно заговорили многие. – А ты не путаешь, отец?
Вася нахмурился.
Но в эту минуту шофер резко затормозил. На дороге была застава. Приближался Ораниенбаум.
– Ваши пропуска, товарищи! – сказал голос из сумрака, и кто-то поднял к борту машины керосиновый фонарь «летучая мышь».
Разговор так и остался неоконченным.
Глава XVI
БОЛЬШОЕ И МАЛОЕ
Командармом Седьмой армии, оборонявшей Питер, был в те дни некто Ремизов – человек, возможно, порядочный и честный, но старый, слабый и разбитый жизнью. Посредственнейший из посредственных офицеров царского прошлого.
За всю жизнь он не совершил ни одного большого дела, не выносил в голове ни единой смелой и творческой мысли. В том кругу, где он существовал до сих пор, это и не было нужным… Он прилично знал строевой устав, любил пройтись в картишки по маленькой… Что же нужно еще от армейской косточки?
Удивительно ли, что он не мог постигнуть ни умом, ни сердцем цели, за которые судьба заставила его бороться теперь. Если бы он даже и хотел, не способен был он полюбить чуждую ему, суровую и героическую страну, Россию большевиков: ему всегда было неприятно все шумное, подвижное, яркое, могучее, большое. Как же мог он заставить себя сражаться не на жизнь, а на смерть во имя непонятных огромных целей и недоступного ему грозного счастья?
Выполняя, как заведенный автомат, свою работу начальника-генштабиста, Ремизов, покорный директивам, шедшим сверху, от главкома, двадцать восьмого мая, когда уполномоченный Совета Обороны был на Карельском перешейке, отдал приказ – наступать. Но веры в осуществимость наступления у него не было.
Предпринятое наступление началось успешно. Но почти тотчас оно захлебнулось. Попрежнему не было должного порядка в тылу. Как и раньше, в самые ответственные моменты не хватало патронов и вооружения. Резервные части не успевали во-время к должным местам. Ощущался томительный недостаток самого нужного: пищи и одежды для солдат. В избытке имелось всюду одно – шпионаж и предательство и в тылу армии, и на фронте. Само собой – не все, даже далеко не все офицеры бывшей царской армии оказались врагами, предателями, шпионами… Число честных русских людей, патриотов, готовых служить Родине, а не себе, даже и в этой среде было значительным.
Но ведь дело в том, что если для проведения той или другой операции нужны десятки и сотни опытных, умелых, энергичных специалистов-военных, то часто достаточно одного сообразительного подлеца и труса, чтобы провалить все. А приходилось признать, что подлецы и трусы еще таились и на фронте, и в тылу.
Это были прежде всего проживавшие в Питере так называемые представители посольства буржуазных государств, швырявшие деньгами направо и налево, подкупая в тылу армии все подкупное! Во-вторых, – это продажная часть русского офицерства и, в-третьих, – обиженные петроградским пролетариатом бывшие люди, буржуа и помещики, припрятавшие немало оружия и ждавшие удобного момента для удара по нашим войскам с тыла. На эти силы и рассчитывал противник, наступая на Петроград.
Расчет был далеко не опрометчивым. Пусть сам тогдашний командарм, пусть многие из его штабных работников не питали каждый в отдельности непримиримой ненависти к Революции и Советам. Но любили ли они их? Конечно, нет!
По ту сторону фронта копошились враги. Но ведь враги эти были их вчерашними друзьями, однокашниками, может быть, даже родичами… «Вы представьте себе, бо-фрэр Олечки Люндстрем у Родзянки начальник топотдела Штаба… Помните Олечку? Да, да, в Павловске… Совершенно верно: ирисы около прудика… Ах, боже ты мой…»
Как могли они ни с того ни с сего вдруг возненавидеть таких «врагов»?
Да зачем спорить? Старый мир был плох, очень плох! Некоторые из них понимали это теперь уже совершенно ясно. Но все в нем было привычным, знакомым, пусть заслуживающим презрения, да своим!
А этот другой мир, новый, просто ужасал их. Он, грохоча, несся куда-то вперед, как река, долго стоявшая в гнилом болоте и вдруг вырвавшаяся из него водопадом… Прудовым болотным рыбам не ужиться в его грохочущей струе.
Так и эти маленькие людишки: откуда им было почерпнуть тот страстный порыв, ту настороженную бдительность, ту волю жертвовать собой, волю это любить, а то ненавидеть, без которых невозможно вести к победе?
Им приказали начать наступление… А? Что? Как? Наступление? Как прикажете…
Они его начали. Но оно было плохо подготовлено, предпринято без души, без уверенности в успехе… По этому одному оно должно было сорваться. А кроме того, – враги не дремали.
Начатая операция закончилась неудачей. А это повлекло за собой множество далеко идущих последствий. Враги Советской страны, притаившиеся за линией фронта, приуныли бы, если б наступавшая армия Родзянки наткнулась на мощный отпор и, дрогнув, покатилась обратно.
Кажущееся затишье воцарилось вслед за тем на Петроградском фронте. Но оно, разумеется, было именно кажущимся. Слишком огромны были события, протекавшие в том году во всем мире, слишком высоки волны, разведенные могучим тайфуном истории. «Тихие места» не могли долго сохранять свою тишину.
В том году был заключен Версальский мир. Германия поставлена на колени. Люди наивные верили высокомерным и звонким фразам мирного договора; верили они и тому духу холодно-расчетливой свирепости, которым, казалось, он был пропитан.
Иным благодушным маниловым эта крикливая жестокость представлялась чрезмерной: ударь раз, ударь два, но не до бесчувствия же! Другие, наоборот, были неудовлетворены даже ею. Они требовали еще более тяжких унижений для побежденного народа, еще более невыносимых кар, налагаемых на разгромленную страну.
И те и другие были политическими младенцами: они думали, – договор подписан для того, чтобы быть выполненным.
На деле же страны Антанты, унижая, как только можно, немецкую нацию, ничуть не собирались ломать хребет прусской военщины. Наоборот, – они намеревались укрепить ее, воссоздать разрушенную для видимости кайзеровскую армию и, добром или худом, направить ярость оскорбленных вояк туда, на Восток, где из бушующих волн войны поднялся великий материк Советского государства.
Эксперты и консультанты Версаля во Франции совещались еще о том, как обескровить Германию, как обессилить ее промышленность, как разрушить ее «военный потенциал», а там, за океаном, уже обсуждали размеры кредитов, которые надо будет отпустить Стиннесу, Болейну, Круппу, АЕГ и «Фарбениндустри», чтобы та же промышленность была как можно скорее восстановлена, а «военный потенциал» укреплен и обращен против ненавистного им большевизма.
Немецкие рабочие голодали. Они вымирали от туберкулеза, эмигрировали за океан, бежали в колонии. Германская марка стала стоить дешевле той бумаги, на которой ее печатали, а крестьянам хлеб, овощи и мясо приходилось есть самим, не вывозя на рынок: где найти богачей, способных купить это на инфляционные марки? Зато индустриальные короли Германии все уверенней потирали руки, прятали все глубже в бозиговские и крупповские сейфы листы секретных договоров и соглашений. Они знали: скоро на них оттуда, из Америки, прольется золотой дождь. Штаты готовы на все, чтобы искоренить коммунизм, Штаты не постоят за ценой. И за теменью, холодом, дрожью девятнадцатого года начал уже мерещиться перед ними, пока еще вдалеке, желанный призрак года сорок первого, огненные и кровавые очертания новой, еще более страшной (а значит, и еще более выгодной!) войны.
В том же, девятнадцатом, году произошли другие события. Темные силы мира переходили в контратаку; человеческая накипь начала всплывать на поверхность. Когда с Востока брызнул свет Октября, негодяи спрятались в потемках. Теперь они снова выползали из своих щелей. Это их руками были убиты Карл Либкнехт и Роза Люксембург. Это они резиновыми дубинками завтрашнего фашизма молотили по спинам рабочих, вышедших на демонстрации. Это они маршировали и ели глазами социал-подлеца Носке. Им не терпелось: пора начинать, хозяева!
И то! Ведь там, в Италии, уже кривлялся адвокат Муссолини; ведь в мюнхенской пивной, обливая себе полы липкой пеной, дергался и визжал припадочный австрияк, ефрейтор Шикльгрубер… На него еще брезгливо поглядывали несколько отощавшие за время инфляции бюргеры; от него еще сторонились кельнерши. А ему было предназначено историей зажать всю Европу до полусмерти в потном унтер-офицерском кулаке…
В те же самые дни, засев на крайнем юге России, генерал Деникин, никудышный вояка и невежественный до тупоумия политик, клянчил и лебезил в прихожих у ростовщиков всего мира. Они согласны были дать ему деньги, много денег, оружия, продовольствия. Но в уплату за этот долг они, как старый Шейлок из трагедии Шекспира, требовали не золота, а живого тела страны, с ее драгоценной черной кровью – нефтью, с ее костями – углем и железом, с венами и артериями ее железных дорог, с живыми душами населения. Торговаться было немыслимо: на их стороне – сила!
Деникин и его свита приходили в бессильное бешенство. «Хо-р-р-рошо! Оч-чень хорошо! То – им, это – им, все заграничным заморским шейлокам… А что же тогда останется нам, домашним живоглотам, верным «лыцарям» сермяжной, богобоязненной, убогой и бессильной Рассеи? Не согласны! «Цыпленок тоже хочет жить, господа!» Нет, видно, правды на земле, так пропадай, Антоша!»
Любое из этих событий, рассказ о котором умещается в нескольких печатных строках, увлекало в свой водоворот миллионы людей.
Зарождались эти волны истории тогда, а тяжкая зыбь от них колебалась долгие десятилетия, то нарастая, то опадая, вплоть до наших дней. Но в то же время каждое из таких огромных событий дробилось на мириады крошечных, почти неразличимых простым глазом волоконцев жизни. Каждое, как из кирпичиков и клеток, складывалось из маленьких людских существований; каждое распадалось на множество страданий, радостей, жизней…
Все они путались, переплетались между собою. В малом, как небо в капле воды, отражалось великое. Огромное, как море из дождинок, сливалось из быстрых капель малого. Стало особенно трудно различить, где кончается то, что может интересовать только меня, маленького человека, и где начинается важное для всех людей, для страны, для человечества… Так, правда, бывает и всегда в великие годы истории.
Девятнадцатого мая уполномоченный Совета Труда и Обороны прибыл в Петроград. В мандате, выданном ему за двое суток до этого, было написано:
«Совет Рабоче-Крестьянской Обороны командирует члена своего, члена Центрального Комитета Российской Коммунистической Партии, члена Президиума ВЦИК Советов Рабочих, Крестьянских и Красноармейских депутатов Иосифа Виссарионовича Сталина в Петроградский район и другие районы Западного фронта для принятия всех необходимых экстренных мер, в связи с создавшимся на Западном фронте положением.
Товарищу Сталину предоставляется право действовать именем Совета Обороны, отстранять и предавать суду Военно-Революционного Трибунала всех виновных должностных лиц…»
Содержались там и еще более широкие полномочия.
Те, кто подписывал этот мандат в Москве, считали командировку Сталина одним из решительных способов, которыми следовало помочь Петрофронту выйти из тупика, в каком он очутился.
Те, кому предстояло прочесть его в Петрограде, видели в нем страшную угрозу для их замыслов и планов. Партия, очевидно, теряла доверие к ним. Партия намерена была отныне жестко контролировать их дальнейшие действия. Центральный Комитет брал в свои руки рычаги, которыми доныне управляли они. Кто мог предугадать, к чему это поведет и чем кончится? Нужно было немедленно и незаметно (да, именно, главное – совершенно незаметно!) парировать удар, пока не поздно…
Опытные двурушники засуетились, заметались в подпольных потемках. Зашелестели листы лживых докладов, посыпались объяснительные записки, наполненные передержками, подсчетами и соображениями, не имевшими ничего общего с истиной. Стрекотали сотни «ремингтонов» и «ундервудов», сухо потрескивали равнодушные к правде арифмометры… Скорее, скорее! Как можно больше бреда, похожего на правду, умело подтасованных фактов, пустопорожних трескучих фраз, неверных цифр!.. Чем длиннее протянутся их колонки, тем легче будет еще раз сбить с толку представителя ЦК, еще раз обмануть Ленина, партию, ускользнуть от ответа, спрятаться в клубах ядовитого пустословия… Что-что, а это они умели!
И вдруг – новая тревога: уполномоченный ЦК и Совобороны не захотел получать информацию из третьих рук. Его твердым намерением было увидеть и узнать все собственными глазами, там, на местах… В воздухе запахло катастрофой.
Девятнадцатого числа Сталин прибыл в гостиницу «Астория», что против Исаакиевского собора в самом центре Питера, а двадцатого, назавтра, он был уже под Новгородом, в Старой Руссе, где стоял тогда ШТАЗАП, – так армейский телеграфный код приучил именовать штаб Западного фронта.
Здесь, возле спешно «поднятых» топографами трехверсток и десятиверсток, пестро разрисованных узорами цветных карандашей, в торопливой и тревожной стрекотне «морзянки», в басовом урчании телеграфных аппаратов Юза, в гундосом хныканье полевых телефонов, кричавших оттуда, с фронта: «Спасите! Погибаем! Беда, беда!», – тут скрыть правду от его пристального взгляда было уже несравненно труднее.
Как скрывать? Что?
В сводках питерского командования Родзянко неподвижно стоял за Нарвой и Лугой, а здесь, на штабных картах, он уже нависает над Гатчиной. Поди, скрой это!
Там, в Смольном, докладывали о ленивой перестрелке в поисках разведчиков за Попковой Горой; здесь представитель ЦК видит в лицо растерянных командиров, потерявших за два-три дня полки и бригады, слышит рассказы о частях, начальники которых бесследно исчезли неведомо куда, оставив солдат на собственный страх и риск биться, погибать, выходить из окружения… Разве такое затушуешь, утаишь?
Утаить и не удалось. Двадцать второго Сталин уехал в Гатчину; городок этот стоял уже почти на фронте. Мимо старого павловского дворца текла по шоссе река яростных, измученных, полураздетых, потерявших всякий воинский вид и последнюю веру бойцов. «Ну, куды ж теперь? Продали нас!»
В желтых казармах восемнадцатого века, под гордыми имперскими эмблемами и «арматами», кривовато ухмылялись, воздевали в театральном отчаянии руки «военспецы», что-то уж чересчур похожие на хорошеньких прапоров, на седоусых «штабсов» вчерашнего дня… Трудно было поверить, чтобы им хотелось кинуться к этой серой толпе, воззвать к ней, остановить ее, вернуть ей боевой порыв, восстановить красноармейскую дисциплину… Очень трудно поверить!
Двадцать пятого представитель Цека побывал в Кронштадте. Спорить нечего: тут крепче! Настороженные форты холодно уставились на серое море, «просматривая» его подозрительную даль. Корпуса кораблей колышутся у гранитной стенки берега, как вторая стальная стена. Матросы Балтики все те же: как в семнадцатом году, они смотрят ему прямо и твердо в глаза. Еще бы, он – из Москвы, от Цека, от Ленина! Удивительный взгляд у здешних людей: ложишься вечером спать, и все помнится что-то очень твердое, несомненное, тяжкое, большое, верное… Линкоры? «Севастополь»? «Олег»? Подумаешь и покачаешь головой: нет не «Олег», а плечи и лицо того старшины, который рапортовал утром, в орудийной башне «Андрея Первозванного», командиру эскадры… Да, это – народ!
За Кронштадтом последовал выезд на Карельский перешеек. И всюду было необходимо, никакому местному начальству не веря на слово, внедряться самому в самую гущу событий, доискиваться до глубоких корней неудач и ошибок, искать путей к их немедленному исправлению. Надлежало все вершить именем партии и по-партийному, именем Ильича, и так, как поступил бы сам Ильич. Именем народа, ради народа, ни на миг не упуская из виду великую всенародную цель, ту, которую партия наметила. Легко это все? Очень трудно!
Центральный Комитет знал, кого он посылает в Питер. Действуя как смелый полководец гражданской войны, Сталин выполнил там все, что было в человеческих силах.
Ни на секунду не теряя живой прямой связи с Центральным Комитетом и самим Владимиром Ильичем, он сумел в кратчайший срок соприкоснуться с солдатом на фронте, с крестьянином и рабочим в накаленном войной ближайшем к линии боя тылу. Началась смелая, на ходу, перестройка всей работы и в армии и в этом тылу. Что надо делать – не было загадкой: только что Восьмой съезд партии вынес свои решения; их подсказала с величайшим трудом предотвращенная пермская катастрофа. Решения эти надлежало спешно, срочно воплощать в жизнь и тут, под Питером; закономерности войны, изменяясь в частностях, остаются в самом главном одними и на Урале и у берегов Балтики.
Зиновьевскую «верхушку» охватила паника. Что делать? Как быть? Приказы, отданные глупцами или подлецами по указанию свыше, выданные за «надлежащими подписями» и скрепленные установленными непререкаемыми печатями, отменяются с удручающей непоколебимостью… Кто отменяет их? Рукою представителя Совобороны их обезвреживал революционный пролетариат, партия.
Впервые за долгий срок тут, на питерском участке фронта, жалкий лозунг «хоть как-нибудь отсидеться!» заменяется другим: «Разгромить и победить врага!» Кто выбросил этот новый клич? Партия! Кто в великой радости с торжеством его подхватил? Железные люди рабочего Питера. Народ! Поди, возрази, попробуй!
Впервые у солдат, воюющих тут, над Финским заливом, возродилось чувство локтя, размягченное лукавым нашептываньем ложных друзей. С новой силой путиловцы, обуховцы, дюфуровцы, лесснеровцы почувствовали: да, огромный город над широкой рекой живет и борется не сам по себе. Он ведет эту борьбу вместе с необозримой Родиной. Он – неотъемлемая часть ее нераздельного гигантского целого.
Едва прибыв на место, Сталин сообщает Ленину перечень тех частей, которые он вызвал из глубин страны на помощь Петрограду. Владимир Ильич отзывается без промедления: да, и эти, и все, какие будет возможно дать еще! Он обещает внимательно следить за скорейшим продвижением войск к фронту. Начинается важная переброска полков, бригад, дивизионов из Симбирска и Саратова, из Котельнича и Казани туда, на запад, к Ладоге и Неве. Волга и Кама, Оухона и Ока готовы прийти на выручку своей славной сестре…
