Текст книги "Пулковский меридиан"
Автор книги: Лев Успенский
Соавторы: Георгий Караев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 40 страниц)
Дмитриева ему удалось найти в самом конце коридора. Чтобы не потревожить соседей, Григорий Николаевич осторожно примостился, лег рядом с ним. Дмитриев не спал.
– Что делать-то, Борис? – шепнул Федченко ему на ухо.
Несколько мгновений Борис Дмитриев не отвечал: он думал. Потом совсем на ухо Федченке:
– Все зависит, друг, от того, как пойдут дела. Продержатся мятежники на форту дня три-четыре – тогда пиши пропало, перестреляют, как собак. Начнут наши потихоньку форт брать – еще хуже. Неклюдов этот – трус, гадина. Он, конечно, бежит. А форт рванет вместе со всеми нами. Вот, если бы… Слушай, Федченко, ты ведь из Питера. Как там сейчас? Хватит у них пороха сразу нажать, без канители? Одним бы духом! Вот тогда мы бежали бы… А?
Теперь задумался уже Григорий Николаевич. Питер?.. Да ведь кто их знает… Канительщиков в Питере немало. Хватит и паникеров, и людей, готовых каждое затруднение считать концом всего. Он вспомнил почему-то того инженера, который недели три назад докладывал об угле в Смольном; вспомнил пенсне и бородку председателя секции… Эх, попали в переплет! Худо…
Но тут же его мысли приняли другое направление. Из создавшегося положения необходимо найти выход. Верный, простой…
– Да брось ты, чудак! – горячо, совсем иным тоном, сразу заговорил он. – Ты о чем думаешь, брат? Ты думаешь, там все, как раньше было? Нет, брат, ничего похожего: теперь там совсем не то! Обороной-то Москва теперь командует. Сталин – знаешь кем сюда направлен? Не знаешь? Ну так вот. Он не проканителится. Он нигде врагам передышки не даст. Увидишь – через три дня наши тут будут… А нам бы надо из лесу помочь по-партизански, чем можно… Понимаешь?
Борис Дмитриев пошевелился. Несколько секунд он молчал.
– Ну, спасибо тебе на слове, брат Федченко. Поддержал! А бежать, скажу тебе, надо вот как: в окна…
– В окна? – изумился Григорий. – А рельсы-то?
– Рельсы – за окно, по одной…
– Караул услышит!
Дмитриев не ответил, прислушался. Резкий грохот разрывов, звонкий лязг, скрежет то и дело врывался в щели. Толчки ответных выстрелов с форта приходили уже гораздо реже, чем вчера. Обстрел со стороны Кронштадта усиливался. Стрельба мятежников ослабевала.
– Вот что, браток, – сказал он немного спустя. – Ей-богу, ты меня вроде живым сделал. Ну, ладно, тогда слушай..
Он совсем приник к уху Федченки… Григорий Николаевич – небритый, землисто-бледный – сосредоточенно, хмуро кивал головой.
– Понятно! Ну, ладно… там видать будет. Покуда пойду к своим. Скажу кое-кому. Эх, брат, Дмитриев, проворонили мы все-таки это дело… И мы и вы… Разве это по-партийному? Проспали все! Ну, вперед – наука… если доведется нам, конечно, пожить…
Все так же осторожно он стал снова пробираться между людьми обратно в камеру и вдруг, взглянув, остановился, не веря себе. Около двери в крайний каземат давно уже полулежал, согнувшись во мраке вдвое, большой широкоплечий человек, матрос. Глаза его округлились, выкатились. Большая сильная рука схватила Григория Николаевича снизу за локоть.
– Дядя Гриша, ты?! – не то в ужасе, не то в радости шёпотом ахнул он.
У Григория затряслись колени.
– Павлуша… Павел!
Политрук с «Гавриила» Павел Лепечев, прибывший на Красную Горку с краснофлотским коммунистическим пополнением из Кронштадта, арестованный вместе с другими, прижал ладонь к груди. У него тоже перехватило дыхание.
* * *
Дверь командного пункта открылась. Неклюдов, опухший, обрюзгший за эти два дня, с воспаленными от пьянства и тревоги глазами, жадно втянул в себя струю прохладного морского воздуха…
– Слушай-ка ты… как тебя… Урбан! Что ты тут толчешься без дела, ей-богу? Хочешь, чтобы нас всех в конце концов… Иди сейчас же делай, что я тебе приказал!
Маленький, со сморщенным лицом бритый человек в гимнастерке, несколько дней назад возглавлявший партийный коллектив форта Степан Урбан испуганно заглянул в глаза главарю мятежников.
– Я все делаю, я работаю, господин командующий!
– Ну, иди, иди, тебе говорят… Шут!
Урбан мгновенно скрылся. Неклюдов, пошатываясь, прошел вместе с другими туда, откуда между казематами было видно море, уже порозовевшее на рассвете. Далеко маячил берег Финляндии, маленькие островки и группы камней в заливе. Здесь, между двумя серыми бетонными стенками, командир встал, прислонясь спиной к одной из них.
Наверху, на платформе каземата, люди суетливо забегали: «За-алп!»
Орудие выстрелило. Снаряд, воя и рыча, пошел все выше и выше вверх, в светлоголубое небо, туда, к Кронштадту.
Сухопарый офицер в погонах, в странной нерусской форме подпер щеку языком.
– Приятно! – сказал он с легким и неуловимым акцентом. – Красиво. Хорошо бьет. Не правда ли, господин Облонский?
– Это твой дивизион огонь ведет, Лощинин? – поморщившись, спросил Неклюдов.
Второй из его спутников кивнул головой.
– Вот видите, господин ротмистр, – нервно заговорил тогда Неклюдов, обращаясь к офицеру, – видите, я сделал все, что мог. Красная Горка наша! Но смешно думать, что Красная Горка может воевать с Россией. Две тысячи человек? Ах, я не ребенок, барон; я знаю цену этим двум тысячам… Я предпочел бы командовать двумя тысячами ослов или быков. Я был бы более уверен… Я радирую Родзянке в Нарву, в Ямбург… Молчание. Что это? Ваш полк – первая ласточка, господин Кнорринг, но этого же мало! У меня же не окопчик в поле; у меня – форт…
Барон Кнорринг поиграл сначала языком во рту, потом аксельбантами на груди.
– Я буду засвидетельствовать это все, – спокойно сказал он. – Но вы сами виноваты, господин командующий. Вам было предписано дожидаться подхода нашей армии. Вы поторопились… Хотя это – усердно!
Неклюдов подпрыгнул.
– Я поторопился? – взвизгнул он. – Я? Мне шлют каждый день новых коммунистов, а я – поторопился? У меня десятки агентов Чека на плечах, а я, по-вашему, поторопился? Хорошо, хорошо! Я имел честь вручить белой армии неоценимый подарок. Если она не удержит его – вина не моя. Еще день, еще два… Я взорву все это со всей начинкой и уйду на Коваши. Я…
Внезапно лицо его изменилось. Он резко схватил барона за руку.
– Ближе к бетону! Прижмитесь! – крикнул он.
Сразу четыре остроугольных рваных удара грянули тут же, совсем рядом, на форту. Зазвенел какой-то колокол. Послышались свистки. Донеслись отдаленные крики.
– За четвертым складом один! – крикнули сверху от орудий. – Два на дороге. Один за форт ушел…
Барон Кнорринг поднял голову, посмотрел на Неклюдова.
– О! Вот это неприятно, – произнес он, поправляя пенсне. – Но – красиво бьют! Во всяком случае, господин комендант, скажем так. Первый ингерманландский полк, в котором я имею честь числиться, уже занял позиции за Лебяжьим. Это – не русский полк, он будет крепко держать. Я нахожусь при вас для связи. Будем понадеяться на лучшее, но, если бог пошлет нам худшее – что ж, тогда… тогда… тогда – просто, как вы сказали, взорвем форт с его красной начинкой. Что?.. Ведь так, господин… господин… Ага… Неклюдов! Я помню: что-то такое литературное.
* * *
Ветер, до сих пор дувший с моря, вдруг переменился. Почти тотчас же весь форт окутался удушливым дымом, гарью, торфяной и древесной. В казематах люди закашляли; поднялась тоскливая, предсмертная ругань.
Павел Лепечев приблизил свое широкое, пересеченное от виска к переносице шрамом лицо к лицу Григория Федченки.
– Эх, дядя Гриша! – сказал он, – вот бы сейчас побежать – такого дымка побольше, да погуще, вот и вышло бы дело! А наши в казематы стрелять, я уверен, не будут. Будь спокоен. Если только случайно попадут. Это этим сукиным детям ничего народного не жаль. Наши – понимают. Разве можно зря такие орудия губить?
* * *
Женька усердно обдумывал, как ему уйти из-под бдительной охраны штабных на утро следующего дня, чтобы пробраться ближе к форту. Но сделать это ему не удалось. К нему приставили специального «дядьку», старика ламповщика Подмостко, с лысой головой и опущенными вниз запорожскими усами. За ним следили. А самое главное – у него отобрали его велосипед. Женька хныкал, ныл, попробовал даже дерзить – ничего не помогало.
Старый ламповщик оказался до невозможности разговорчивым человеком. Вытащив на улицу перед сараюшком свое немудреное хозяйство, он, ноги калачиком, сидел на траве, заправляя разнокалиберные лампы, и непрерывно читал Женьке мораль.
– Интересует меня, между прочим, такой вопрос, – говорил он, обрезая большими ножницами фитили, – такой, душа ты моя, вопросец (держи-ка, хлопчик, горелку!). Вот ты, допускаю, мальчишка лет тринадцати. Что же, у тебя головы на плечах нет? Отвинчена, как тая горелка? Ну, куда ты наметил свой путь? Куда лезешь? В самую гущу исторических событий! Да разве туда таких пущают? Каши мало ел! Каши… Возьмем так: батя твой обретается, к примеру, на форту. И на том же форту – мятеж. Может, твой батя оттуда смылся… А может – и нет. Это все в тумане неизвестности. Ну уж во всяком случае не тебе ему придется помогать. (Что морщишься? Керосинового духа не любишь? Сделай милость, нюхай сирень. Под кустом сидишь!) А я, друг мой милый, на шести войнах воевал, в Африке был… но таких дурошлепов, как ты, кроме только самого себя, нигде не видывал. И вот что я тебе честно скажу, честно, по душам! Уж очень ты парень-то хороший… (Да чего хныкать-то? Жив будет твой тятька. Без тебя его вызволят.) Да-а… Да-а… Ты не только мне нравишься. Уж такая у тебя морда, плюс к тому велосипед, плюс родитель в непромокаемом положении… Хорошо!.. Так я тебе говорю по-честному, как самому себе: слухай ветерана разнообразных войн Григория Подмостко. Сиди смирно! В пятницу, ужо, поеду в Питер за фитилями и тебя заберу. Велено доставить, и доставлю, как миленького! Мать-то, небось, очи выплакала по тебе, срамник! Мало ей большего сына, мало отца, так вон что меньшой наделал!
Солнце пекло, вонь керосина мешалась с кружащим голову благоуханием белой и лиловой сирени; жужжали пчелы, еще надоедней их жужжал неутомимый Подмостко. И мало-помалу Женька устал, отчаялся, сдался. Ничего не попишешь! Придется смириться.
Он принялся бродить по штабу, стараясь помочь всем и каждому: то держал мыло купающимся в «ковше» красноармейцам, то разжигал костер, то вешал лампы в аппаратной.
В то же время он непрерывно думал – о папке, о брате Васе: ведь, по его убеждению, Вася был тут же рядом, в Рамбове. Может – не узнали бы штабные! – и мамка тут? Может, сбегать, поискать…
Но даже в этом он очень ошибался.
Евдокия Дмитриевна уже несколько дней назад, успокоенная за сына, радостная, умиротворенная, отбыла обратно в Питер. Она ехала с особым волнением, с особым чувством, с гордостью: Васютик оставался в школе, как-никак вдали от прямой опасности, а в вагон с ней вместе села такая тихая, такая приветливая и чистенькая девушка, Марусенька, «его барышня», боевая избранница ее сына. И так она сразу ей понравилась, эта длиннокосая Маруся!
Значит – матери в Ораниенбауме давно не было. Не было в нем и самого Васи.
Вася не попал в первый курсантский отряд, сформированный дней через пять после его зачисления в школу и давно уже отправившийся в Ропщу. Но как раз среди ночи – с 14 на 15 июня, когда Женька то спал, как убитый, то просыпался в слезах на даче Макарова, сразу же после того заседания в штабе бригады, которому суждено было стать историческим, по частям Ораниенбаумского гарнизона был объявлен набор охотников, добровольцев-разведчиков, чтобы с утра итти в авангарде наступающих на форт частей из созданной приказом Сталина Береговой группы.
Васин порыв, с одной стороны, и аттестация, выданная комбатом Абраменкой, которая пришла вслед за ним в школу, сделали свое дело. Курсант Федченко был передан школой в команду разведчиков. Рано утром, пока Женька еще спал, поеживаясь под чьей-то тонкой шинелькой, Вася выбыл к Ижорам и далее, в направлении на Лебяжье. Теперь он был уже далеко от Женьки: как один из бойцов первого взвода команды разведчиков, он производил поиски по лесу возле самой деревни Борки.
Деревня эта лежит в полукилометре от берега моря, за полосой строевого сосняка, за узкой лентой шоссе, полотном Ижорской железнодорожной ветки и, наконец, за широкой лесной и болотистой опушкой, обращенной на юг, к ее полям.
Деревня невелика. Ее домики и избенки лепятся вдоль края невысокого, но длинного нагорья, обрывающегося на север крутым скатом. Это – та же самая Копорская гряда протянула сюда один из своих восточных отрогов.
Команду разведчиков завезли на подводах чуть дальше Большой Ижоры. Здесь, в придорожном редком лесу, пришлось спешиться. Дальше пути пока еще не было.
Взводный, задержавшийся в Ижорах, прискакал на последней подводе и привез задание: «Противник занимает хорошо укрепленные позиции на склоне холма у деревни Борки. Необходимо выяснить его силы и определить самое выгодное направление удара».
От большого серого камня, лежащего при дороге, там, где она описывает широкую дугу, обращенную выпуклостью к морю, разведчики, рассыпавшись по лесу, двинулись вперед.
Вася попал в полосу леса около самого шоссе.
Осторожно он начал пробираться к западу, не теряя прямой связи с обоими своими соседями. Сквозь редкий лес в начале пути ему было видно многое. Справа, на серо-голубом море, совсем недалеко от берега дымили два низких судна, очевидно миноносцы. То и дело то над ближним, то над дальним поднимался белый хлопок дыма, докатывался выстрел и через несколько десятков секунд из-за леса ударял разрыв: очевидно, суда уже начали артиллерийскую подготовку атаки. Слева на железной дороге слышалось сопение паровоза: незримый бронепоезд вскрикивал порою сиреной, хрипло, грозно и заунывно; подходил, чтобы выдвинуться на позицию.
На шоссе было людно. Матросские отряды, составив винтовки в козлы, остановились передохнуть перед боем. Продвигались все новые и новые роты с востока. Тарахтели колеса артиллерии. Обозные лошади, приткнувшись к кустам, ели заботливо нарванную для них траву. Пехота, артиллерия, флот – все это нависло над врагом, сжалось перед решительным совместным ударом. А справа И слева вдали строчили пулеметы. Чьи?
Пройдя около полукилометра по лесу, Вася Федченко наткнулся на поперечную дорожку. Если тут же рядом на полотне есть казарма – дальше итти не надо.
Казарма нашлась: путевая казарма № 19. Вася стал подаваться влево.
Теперь с каждым шагом он ступал все осторожнее и тише. Голоса, шум сзади смолкли. Только снаряды миноносцев все еще проносились, воя, над головой да их разрывы стали слышны ближе и яснее. Зато какой-то новый гул обозначился впереди. Там тоже кто-то кричал, что-то звенело, скрипели колеса, но это было уже на той стороне, у противника. Интересно!
Васино сердце начало биться чаще: близко! Сквозь стволы сосен, как только он перебрался через рельсы у Ижор, стало брезжить небо, засветилось широкое открытое пространство. «Эх, выглянуть бы туда!»
Внезапно правее, западнее себя самого, он заметил группу высоких сосен. Одно дерево, густое и могучее, казалось особенно рослым, уходило вверх выше других. Окруженное мелким пустым подлеском, оно, как сторожевая башня, поднималось над окружающими вершинами. «Вот, если б туда залезть!..»
Совсем тихо, почти ползком он скользнул по низкому брусничнику в эту рощу. Сосновая кора смолила руки, закинутая за спину винтовка мешала двигаться. Лезть надо было, не показываясь на открытой стороне ствола. Но все-таки он достиг цели благополучно и, добравшись до верхних, раскачиваемых ветром сучьев, устроившись попрочнее в пустой хвое, не удержался – свистнул радостно: деревня Борки была перед ним как на ладони.
Она лежала на своем холме в какой-нибудь сотне метров от опушки леса и края просеки. Большая суета была заметна на ее улицах; виднелись нерусские – синие и зеленоватые – шинели; они вливались в деревню с запада, растекались по ней и выходили на край плато, здесь совсем низкого, пологого.
«Вот оно как! – удивился ясности этой картины Вася. – Вон их откуда брать нужно!»
В самом деле, отсюда, с высоты, можно было видеть без труда: окопы (довольно хорошие окопы, где по грудь, где по шею человеку) огибали северо-восточный угол деревенской усадьбы. Дальше их зигзаги отрывались от края возвышенности и уходили под прямым углом к ней, прямо на юг, в поле. Тут повсюду темнели пулеметные гнезда, тесные группы солдат… За одной кроной Васе почудилось даже легкое орудие или миномет. Эту линию, конечно, было бы трудно атаковать.
Зато там, на противоположном, северо-западном краю деревни, по дороге из Лебяжьего, была полная пустота и тишина. Ни окопов, ни людей не было заметно. Повидимому, вся оборона была рассчитана на атаку с востока от Ораниенбаума и от Ижоры, прямо от шоссе. Значит, если бы ударить отсюда, через проселок, с заходом вокруг железнодорожной казармы…
Торопясь и волнуясь, Вася вытащил из кармана старенькую записную книжку и кое-как набросал на ее листке все, что видел. Он хотел кинуть еще взгляд кругом, но в это время примолкшая было артиллерийская стрельба с моря вдруг началась снова. Один снаряд ударил прямо в сарай, в восточной части деревни. Сарай загорелся. Несколько шрапнельных облачков поплыли над огородами, и Вася видел, как бросились от этого места врассыпную белые: очевидно, это бронепоезд открыл огонь.
Как можно быстрее юноша спустился со своей зеленой вышки. «До Ижор – километра два. Если бежать бегом – минут десять хода. Успею?»
Он снова пересек проселок, миновал край просеки, перебрался через ветку (серая глыба бронепоезда намечалась за закруглением).
Вот и шоссе! Вот и наши в кустах. Теперь…
Вдруг он остановился.
За шоссе, между ним и берегом, совсем недалеко от перекрестка, виднелась группа военных. Три штабные машины стояли над самой дорогой, на обочине. Чуть подальше темнели два броневых автомобиля. От ствола к стволу по соснам тянулся провод полевого телефона. Телефонист, сидя на корточках в маленьком окопчике, кричал что-то в трубку, а за ним, наполовину скрытые песчаным холмиком, рассматривали разостланную прямо на земле карту трое людей.
На правом, невысоком и коренастом, была коричневая кожаная куртка: комбриг. Самый левый был седоват, внимательно водил пальцем по карте. Средний, одетый в длинную, кавалерийского покроя шинель, снял с темноволосой головы твердую, неизмятую фуражку. Держа в другой руке трубку, он, слегка хмурясь, пристально глядел вперед, туда, в сторону просеки, слушал, что ему говорил комбриг, и от времени до времени утвердительно покачивал головой. «Что это? – удивленно подумал Вася еще издали. – Неужели штаб? На самой позиции? Видно, я уже как-то сквозь цепи прошел. Здорово!»
Его заметили там, возле автомобилей. Один из командиров поднялся навстречу.
– Эй, друг, откуда? – крикнул он. – Что идешь, как дома? Слышишь – пульки посвистывают? Разведчик? Давай, давай сюда! Это важно! Товарищи, разведчик возвращается. Ну-ка, ну-ка… как там? Э, да вон и еще двое являются. Отлично!
Несколько минут спустя Васин чертежик был рассмотрен, изучен, сличен с картой. Он и действительно добрался до штаба, потому что штаб на этот раз выдвинулся к самой линии огня.
– Так, так… – говорили окружившие его командиры, – выходит, отсюда у них оборона слабее? Это важно! Ну ты – молодец, товарищ Федченко; хорошо бы, если все такие брульоны [29]29
Брульон – набросок, схема местности и обстановки.
[Закрыть]умели составлять… Слушай, Чукмасов, доложи-ка комбригу… Повидимому, придется вот так, левым плечом заходить по лесу.
Минуту спустя телефонист яростно завертел ручку аппарата; на песчаную горку на самом берегу бегом побежали два моряка. Вытащив флажки, они торопливо за-сигналили миноносцам. Артиллерийский огонь, сразу окрепнув, наполнил воздух сплошным гулом. Слева застрекотало несколько пулеметов, сухим горохом побежала винтовочная стрельба. «Ну, вот… балтийцы пошли в атаку!» – сказал кто-то.
Но Васе было уже не до того, чтобы приглядываться к бою. Вася и остальные разведчики, вернувшиеся из поиска, спешно размещались в одной из штабных машин. Броневые автомобили уходили вперед по шоссе, и машине этой было дано задание: доставив под их прикрытием разведку как можно дальше вперед, выбросить ее по направлению к Красной Горке.
Во второй половине дня эти броневики, не встречая сопротивления, дошли по шоссе до Лебяжьего. Тут, на речке, оказался взорванным мост. У переправы стояли еще подводы со снаряжением, брошенные белыми, но противника видеть не пришлось.
Тогда, сойдя с машины, разведчики двинулись к деревне Красная Горка и к форту: до них оставалось всего ничего. Они рассыпались по местности, а сзади за ними еще грохотала, догромыхивала канонада боя у Борков.
Не выдержав натиска Береговой группы, противник, отстреливаясь, уходил из этой деревни, в обход Красной Горки, на речку Коваши.
* * *
На форту же пятнадцатого числа происходило вот что.
Тяжелый артиллерийский огонь с судов, находившихся в море, становился все сильнее и сильнее. Огромные снаряды «Петропавловска» и «Андрея Первозванного» ложились все чаще и чаще на крепостной территории. Над фортом стлался тяжелый дым, трещало пламя, стоял непрерывный оглушительный грохот и звон. Визжали осколки, кричали панически суетящиеся люди.
Солдаты из гарнизона форта (их было несколько тысяч в момент мятежа), запуганные и обманутые Неклюдовым, с каждой минутой все яснее чувствовали, что дело плохо. То подобие дисциплины, которое как будто удалось завести день или два назад, рассыпалось. Сторожевое охранение форта растаяло. Оставшиеся ходили мрачные; встречаясь со своими командирами, они или отворачивались или так взглядывали исподлобья, что…
Среди дня Неклюдов созвал у себя в убежище экстренное совещание штаба.
Электрические лампочки еле горели. Командир дивизиона Лощинин, грязный, злой, весь в пороховой копоти, пришел под снарядами прямо с батареи: она, нехотя, каждый раз по принуждению, отвечала еще на корабельный огонь. Проходя мимо командирского дома, он скривился, плюнул; рыжебородый огромный мужик, заплаканная перетрусившая прислуга и донельзя перепуганная жена Неклюдова, тоже вся в слезах, выносили из дома всякий скарб, грузили его на телегу, увязывали… Горло капитана сжала спазма, дыхание перехватило сухое, злое рыдание. «Вот тебе и Петербург! Вот тебе и будущее..» Правой рукой он машинально, как все эти дни, ощупал маленькую кобуру браунинга: навстречу ему торопливо шли два «нижних чина». Кто скажет, что у них на душе?
Совещание оказалось очень кратким. Не было даже обычных перекоров, ругани, шума. Было только всеобщее презрение, гадливость каждого ко всем и всех к каждому. Злоба людей, которые с удовольствием перегрызли бы друг другу горло, если бы это не повело к их общей немедленной гибели.
– Ну что же мы? Долго будем так посидеть? – спросил прежде всего, ни на кого не глядя, рассматривая свои ногти, Кнорринг. – Разрешите доложить: мой полк сражался мужественно, но не был поддержан вами. Он прошел, отступая, данный район. Я не вижу, чем могу быть вам полезен… в дальнейшем…
Неклюдов, не отрывая головы от рук, поднял на него тупой, тоскливый взгляд.
– Не хочу пререкаться с вами, барон! – сипло сказал он. – Я не верил никогда в ваши феодальные армии и умно делал… Но я впутался в эту грязную ловушку, как дурак…
– Кто же вас впутал в нее? – пожал плечами Кнорринг.
Неклюдов с отвращением махнул рукой:
– А, да не все ли равно… Мне теперь плевать на все… Простите, я скажу откровенно: я больше ни за что не отвечаю. Может быть, там уже сговариваются о том, чтобы нас всех арестовать… – Голос его дрогнул.
Кнорринг поднял голову и презрительно посмотрел на командира.
– Я буду давать малый конвой, – процедил он, – спасать ваши шкурки. Отступать на Коваши. Арестованных… налево. Форт – рвать к чёртовой матушке… Так?
Лощинин, стоявший у бетонной притолоки двери, вздрогнул, точно его ударили. Он, поводимому, до сих пор все еще ничего не соображал.
– Что-о?! Форт? Взорвать? – в тяжелом недоумении выговорил он, вдруг взявшись за горло. – Взорвать Красную Горку!? Кронштадтский форт!? Господа, я вас не понимаю…
Лицо Неклюдова перекосилось.
– Э! Чего ты там еще не понимаешь, Лощинин? – визгливо закричал он. – Что ж, по-твоему, оставлять все красным? Чтобы они завтра же начали бить нам вслед? Чтобы они потом… чтобы эта сволочь… Спасибо тебе!
Лощинин позеленел.
– Господа, – перебил он командира, пока еще очень тихо, – я – старый офицер. Я готов своими руками, кровью мстить за все поруганное. За честь Российской империи. За убийство царя… Но, господа, помилуйте, одумайтесь! О чем вы?.. Своими руками взрывать русские твердыни? Когда кругом всякая шантрапа только и ждет, чтобы броситься на нас. Ведь финны сидят за заливом! В мае они стреляли по нас? Да, я взорвал Ино, но ведь они еще не покорены… Я не дам, не позволю рвать форт, пока мы их не сотрем в порошок!.. Что же это выходит, господа? Что же мы – сдаемся на их милость? Бежим? Чухнам открываем двери к Петербургу? Врагам империи?
Барон Кнорринг тихонько свистнул. Он пристально, с вопросом поглядел на Неклюдова, потом перевел холодные глаза на Лощинина.
– Это вы рвали Ино? Приятно слышать… Хорошая работа… – он не договорил, остановился. Из-за дверей сквозь стены, все больше нарастая, доносился рев, грохот, визг… Во все щели полз удушливый дым. Пахло то тлеющим мхом, листом, то острым химическим запахом взрыва. Земля дрожала.
Неклюдов вскочил, глаза его забегали.
– Э, ко всем дьяволам! – закричал он, ударяя своей фуражкой об стол. – Досовещаемся до могилы… Не слышите, что ли, господа? Нельзя терять ни минуты!
Барон Кнорринг встал тоже.
– Да, пора, пора… – пробормотал он.
Дверь открылась. Снаружи ворвался сущий ад – дым, пыль, вспышки огня; ничего не видно… Лощинин, точно лунатик, вышел последним, держа руку на кобуре. Вероятно, впервые в жизни в его голове, в этой средней офицерской голове, возникло вдруг какое-то странное сомнение, зашевелилась мысль, совершенно самостоятельная, не предписанная ни боевым уставом, ни прямым приказом командования. Глаза его смотрели неизвестно куда. Поперек грязного лба легла резкая складка.
– Не понимаю… – как в бреду бормотал он, пожимая плечами, разводя руки. – Ничего не могу понять! Взорвать? Красную Горку? Господи, что же это?
* * *
В это время в бетонных казематах, где содержались арестованные коммунисты, началось волнение.
Дмитриев, старожил форта, красноармеец, предательски арестованный негодяем Урбаном, снова подошел к Федченке.
– Время идет, браток… Больше ждать нечего! Надо разбирать рельсы. Бежать…
В коридоре послышались голоса, брань. Конвойные, присланные неклюдовским штабом, начали отсчитывать заключенных, чтобы уводить их куда-то. Снаружи грохот разрывов достиг крайнего напряжения.
Секунду или две люди колебались. Потом сам Дмитриев и Павел Лепечев разом схватили первый отрезок рельса, осторожно приподняли его в бетонных пазах, повернули… В каземат хлынул свет, грохот, дым.
– Стой, стой! – пробормотал Дмитриев. – Стой, не кидай, дождись разрыва.
Ждать долго не пришлось. «Бумм!» – звякнул очередной певучий хлопок и «Дзинь!» – выброшенный рельс негромко упал на землю у стенки. «Бумм!», «Дзинь!», «Блямм!», «Дзинь!»
Всех стальных брусков было не больше восьми или десяти.
Один морячок, почти мальчик, незаметно протискался к самому окну. Едва последний рельс был снят, он, слабо ахнув, стремительно выкинулся наружу. Ноги его коснулись земли, он рванулся было бежать, но в тот же миг сверху грянул винтовочный выстрел. Кто-то крикнул:
– Стой! Куда?
Юноша, растерявшись, прижался спиной к бетону под окном, замер неподвижно. Борис Дмитриев крепко выругался:
– Эх! – и прыгнул в окно сам. Всклокоченный, страшный, грязный, он бросился к наружной двери каземата.
– Братцы! Братцы! – хрипло, отчаянно закричал он. – Братцы! Ток пустили! Форт взрывается! Спасайся!
– Взрывают? Взрывают форт! Ребята, беги! – сейчас же раздались ответные испуганные голоса. Караул, стоявший у входов, мгновенно прянул в разные стороны: на форту, в крепости, не было слова страшнее, чем «взрыв».
Бросились врассыпную и солдаты в ближайших окопах. Дверь каземата распахнулась. И из нее, и из окна, парами, по три, по нескольку сразу посыпались арестованные. Перед ними была дорога, пересеченная проволочными заграждениями, была развороченная снарядами площадь форта, были бегущие издали наперерез фигуры с винтовками, а там, вдали, за горящими постройками – лес, свобода!
Григорий Федченко выбрался из окна пятым или шестым, рука об руку с шурином, с Павлом Лепечевым. Павел был гораздо моложе и крепче.
– Беги, беги, не жди меня! – бормотал Федченко.
– Дядя Гриша! Дядя Гриша! Поднажми! – умолял Павел.
Они бросились к проволоке вместе. Но расположение заграждений было таково, что минуту спустя им волей-неволей пришлось разлучиться на несколько сажен. Павел подался вправо. Старый Федченко, возрастом своим вынужденный более осторожно выбирать дорогу, против воли взял левее. Он уже не слышал, как сзади по бегущим стегнула пулеметная очередь, как из-за здания офицерского собрания наперерез Павлу и другим вырвалась цепь «ингерманландцев», как бегущих смяли, сбили с ног, схватили. Тяжело дыша, он бежал прямо вперед мимо каких-то сосен.
Внезапно страшный удар обрушился на него с правой стороны. Вспыхнуло ослепительное желтое пламя, в бок толкнуло горячим воздухом. Григорий Федченко последним усилием метнулся влево и, чувствуя, что все кончено, полетел сквозь сосновые колкие ветки куда-то в черную глубь…
* * *
Полчаса спустя Неклюдов эвакуировал форт, через его юго-западные ворота по дороге на Коваши. Окруженные густой цепью «ингерманландцев», понуро шли арестованные. Избитые, пойманные во время побега, коммунисты еле двигались со связанными за спиной руками. Павел Лепечев все еще вздрагивал от ярости и бессильного, злобного отчаяния. Левый глаз его страшно запух, щеки и рот были разодраны в кровь…
Около ворот их задержали. Мимо них, обгоняя, протрусила груженная домашним скарбом телега (граммофонная блестящая труба торчала в небо; огромный рыжий бородач правил лошадью; женщина в платке, кое-как держась за веревки, сидела на вещах), потом проехал когда-то бывший щегольским командирский экипаж.
В глубине, откинувшись под закрытый кожаный верх, полулежал бледный Неклюдов. Рядом жена его прижимала к губам белый носовой платок. Маленький человек с морщинистым паскудным личиком бежал рядом с подножкой, заглядывал под верх, визгливо кричал что-то.
– Иуда! Сволочь! Предатель! – зарычали вслед ему пленные. Испуганно оглянувшись, он вскочил сзади на рессоры пролетки и поехал на запятках, как мальчишка, прицепившийся к извозчику. Это был бывший меньшевик, предатель Степан Урбан.
Неклюдов на минуту высунулся из своего тарантаса. Он искал глазами кого-то в толпе.
