Текст книги "Пулковский меридиан"
Автор книги: Лев Успенский
Соавторы: Георгий Караев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 40 страниц)
– Я потому позвонил вам по городской линии, товарищ председатель, что ваша слишком забита… Сегодня…
– Да, да… – ответили тотчас же ему. – Да, м-м-м, трудно… Я все время совещаюсь… с одним ответственным товарищем. Мы выпускаем извещение в «Правде». Я занят. А вы что? Как с машиной?
– Я о машине и звоню… Все сделано, товарищ председатель. Машина отличная. Горючего – примерно на тысячу километров. Я поставил добавочные баки. Можно трижды объехать фронт… Можно… Через час она будет у вас… Если разрешите, я сам поеду с вами, в случае надобности…
– М-м-м?.. Конечно, конечно! – сказал «председатель». – Пусть она стоит на дворе… Сейчас еще рано говорить об этом… Но она – наготове? Ну, большое вам спасибо Простите, – м-м-м, товарищ Дориан. Позвоните мне через полчаса… Нет, через час… Я очень занят…
Вероятно, он тоже повесил трубку А Григорию Николаевичу, конечно, захотелось немедленно сообщить о своей радости каждому, кто знал о его горе.
– Блэр! Блэр! Товарищ Блэр! – закричал он.
– Алло? – ответил удивленный голос. – Да, да, алло! Кто говорит? О! Федченко! Это вы, старый друг? Как странно! Откуда вы вдруг выскочили? Что это с телефонами сегодня? Как поживаете, Федченко? Я вас плохо слышу!
– Хорошо, товарищ Блэр! Спасибо… Товарищ Блэр! Я на вас случайно наткнулся. Я хочу вам одну радость сказать… Да понимаете, мне сейчас позвонили: оказывается, мальчик-то мой, Женя-то жив… Нашелся…
В телефонной трубке раздался странный звук. Федченко не понял: не то кто-то крикнул какое-то нерусское слово, не то просто сразу с треском прервалась связь. Дориан Блэр провалился, точно его и не было.
– Алло!? Алло! Блэр!..
Молчание… Только гораздо дальше, словно бы с того света, тихий быстрый говорок бубнил попрежнему:
«…подступы к Петрограду имеют характер болотистой равнины точка. На западе она переходит в низменное побережье залива запятая…»
Бросив трубку на крюк, Федченко выпрямился, рассмеялся:
– Клюйков! – сказал он громко. – Дай-ка мне листок бумаги, братишка. И пошли кого-нибудь ко мне домой, с запиской. Сейчас! Да понимаешь ты, сынюга-то у меня пропал… уже два месяца! И вот… нашелся! Жив! Надо матери написать скорее… Вот это, брат, да!
Минут пятнадцать или двадцать спустя Григорий Федченко вышел на крыльцо, провожая старуху-курьершу, с энтузиазмом отправлявшуюся сообщить Евдокии Дмитриевне о такой радости.
Ночь была темная, хоть глаз коли, мокрая, холодная. Всюду стоял невнятный плеск дождя, тихое бормотанье, ропот. Все как-то притаилось, примолкло, спряталось вокруг. Даже грохот железа в недалеких цехах стал мягче, глуше, точно пневматические молотки и те понимали, как близок враг.
Можно было подумать – всех обитателей огромного города охватил глубокий непробудный сон. Но вместе с тем чувствовалось, все время чувствовалось другое: скрытая под покровом мрака тайная жизнь, ожидание, движение. Люди, даже не зная ничего точно, не могли спать в эту ночь в городе, как глуха и молчалива она ни была. Они ворочались с боку на бок, они просыпались с бьющимися сердцами. А вокруг городских предместий и внутри его молчаливых кварталов бодрствовали, готовились к бою, к страданию, может быть к смерти, десятки тысяч человек…
* * *
Перед рассветом Кирилл Зубков и его товарищи расположились в низкорослых кустах на широком ровном поле между Лангеловом и Ям-Ижорой. Впереди смутно темнел Павловский парк. Слева шевелились в зарослях передовые цепи соседей. Справа тоже стояли свои, рабочие Московско-Нарвского района; затем – московские курсанты, дальше латышская часть…
– Ну, товарищи! – тихо сказал соседям Кирилл. – Подходит время. Как только рядом двинутся, мы – тоже. Неужели не сомнем, а? Сомнем!
* * *
После полуночи Григорий Зиновьев, нервничая, в третий или пятый раз послал личного секретаря выяснить, прибыла ли, наконец, обещанная товарищем Блэром машина?
Зиновьевым владели смешанные чувства. Игра стала слишком рискованной: все висело буквально на ниточке… С одной стороны, он как будто дождался своего торжества: самые трусливые прогнозы его оправдывались – белые вот-вот будут в Питере.
С другой же стороны, чем ближе подходил час окончательного поражения, тем чаще начинала у него холодеть спина. Стоило ему воочию представить себе картину взятия Питера белыми, и… Кто из их главарей в минуты победы вспомнит о неписаных обязательствах? Кто возьмет под охрану и покровительство его, Зиновьева? Кровь будет литься рекой, страсти распояшутся… Где гарантия, что какие-нибудь мерзавцы, темные изверги… Нет скорее, как можно скорее прочь из этой проклятой западни… Какой непростительный промах: надо было так или иначе добиться на этот роковой месяц заграничной командировки, пересечь рубеж двух миров, встретить последний удар там… Этого не сделано, значит, в Москву! В Москве все-таки не белые вешатели!
Секретарь вернулась, пожимая красивыми плечами: шофер говорит, что этого… Блэра он не застал дома: уехал на мотоцикле; куда – неизвестно.
Беспокойство Зиновьева начало перерастать в панический страх.
Нарушая все законы конспирации («Э, теперь уже все равно!»), он позвонил к англичанину на дом. Абонент не отвечал. Последовал второй, третий звонок… Тщетно. Блэра дома не было… Не было, и быть не могло.
На своем очень хорошем мотоцикле, без всяких вещей, с бумажником, набитым только пропусками и мандатами, Дориан Блэр мчался вот уже час по Парголовскому шоссе к финской границе. Очки его забрызгало грязью, английские ботинки наполовину истерлись на заносах, когда юзила машина. Его много раз останавливали патрули, но человек с такими документами был вне всяких подозрений.
Наконец возле Дибунов он выключил мотор и соскочил со своей «индианы». Ничуть не интересуясь ею больше, он посмотрел на часы. Было уже около половины седьмого. Он постоял, подумал.
– Oh, damned boy! Проклятый мальчишка! Каким чудом он не разбился вдребезги? Хорошо еще, что старый дурак нарвался на меня по телефону! Ха! А этот сукин сын Григорий Зиновьев, вероятно, дрожит теперь, не зная, стартовать ему или нет. Ну, ладно, Блэр! Об этом ты прочтешь у Макферсона в гельсингфорсских газетах. Послезавтра…
Он перепрыгнул через канаву и очень твердо, как по знакомой дороге, углубился в пограничный лес.
* * *
Этот бой не начинался, как другие знаменитые сражения мира, одним или несколькими пушечными выстрелами. Он начался сразу неистовым, хриплым, яростным «ура», таким «ура», которое леденит кровь в жилах у захваченного врасплох противника.
Когда командир спешенного белого эскадрона граф Борис Нирод выскочил из избы на грязную улицу Ям-Ижоры, – все было уже кончено. Мимо бежали, оборачиваясь, стреляя в темноту, неясные силуэты. Слышались крики:
– Обходят! Красные! Обходят!
Справа затрещал пулемет, а с востока, раскрываясь между ям-ижорскими темными постройками, то повышаясь, то понижаясь в тоне, становясь все ближе, нарастало свирепое «ура».
Нирод сделал слабую попытку задержать, остановить отступающих. Безнадежно!
Он схватил одного из бегущих солдат за винтовку. Тот без всякого сопротивления выпустил ее из рук.
– Сам – сволочь, офицеришко! Иди, сам дерись! – ответили ему уже издали.
В бешенстве он хотел было выстрелить вдогонку, но в этот миг справа от него, за сараями затрещал забор.
– Вон они, вон они, Зубков… Бей, бей! – услыхал Нирод. – Выходи к стрелкам на улицу!
Тогда и он тоже пустился бежать. Только потому, что он был местным жителем, он смог ускользнуть. Задержались он и его солдаты лишь на опушке Павловского парка.
Здесь, неподалеку от мавзолея Павла Первого, от Розового павильона, от блестевших под осенним дождем мокрых статуй, отступающие от Ям-Ижоры белые залегли и начали оказывать какое-то сопротивление.
Борис Нирод, всклокоченный, злой, помятый, собрав своих, расположил их за невысоким земляным валом. Двух человек он послал налаживать связь с соседями.
Эскадрон почти тотчас же ввязался в перестрелку. Граф бледный, сидел на земле, прислонясь спиной к дереву.
– Что за шут? – с тревожной злобой бормотал он.
Что это? Неужели это серьезно? Но почему же тогда это – у нас, на фланге? Они же обещали бить в центр!
Он сидел, а справа и слева от него, усиливаясь, нарастая, начиналось что-то действительно серьезное. У Славянки, у Шушар, за Детским слышалась все более мощная артиллерийская канонада. Винтовочная стрельба трещала повсюду. Где-то что-то, должно быть, загорелось. Дождь перестал, но слева понесло горьким дымом пожара. А связисты все еще не шли…
* * *
Примерно в это же время полк Антонины Мельниковой и соседние, стоявшие в деревнях Старое и Новое Наново, бросились в атаку на Каграссарскую высоту. Красные цепи пошли по колено в воде через сплошное двухкилометровое болото. Враг сидел там, высоко над ним. Сверху ему была открыта вся равнина, по которой велось наступление. Он мог бить атакующих на выбор. Ему удалось задержать здесь наши полки. Но главное было все равно уже сделано.
Полчаса или час спустя Юденич в Гатчине, Родзянко в Красном со злобой, недоумением и страхом узнали о том, что случилось. Расчет на то, что Красный Питер в решительный момент забудет о своих флангах, позволит белым бросить все силы в центр, ограничиваясь по обоим крыльям лишь легкими заслонами, – этот расчет рухнул. Приходилось на ходу, в бою, перегруппировывать свои части. Ослаблять центр, укреплять фланги. Заменять один план другим. И все это – как можно скорее. Юденич отлично понимал, что всякая затяжка несет ему гибель. Если Питер не будет взят в два дня, он не будет взят вовсе… А тогда…
Сидя в кресле в одной из комнат Гатчинского старого дворца, генерал Юденич обдумывал положение. Он поставил полный локоть на ручку кресла, закрыв ладонью глаза, поник головой на руку. Странно!
Он помнил дни, когда русская армия – такие же бородатые и безбородые мужики, какими он командовал и сейчас, – по горло в снегу, карабкаясь на отвесные скалы, проваливаясь в пропасти, рванулись по его приказу на штурм неприступного Эрзерума.
Турки – неплохие, дисциплинированные солдаты. Немецкие штабисты были умелыми вояками. И все-таки его полки, армия генерала Юденича, в нечеловеческих условиях взяли Эрзерум. Он взял его! А теперь?
Что затрудняет его теперь? Что делает эту войну непомерно трудной? Что мешает всем его планам? Что?
Он вздохнул, поморщился, потому что взглянул на карту. Говорят, фокс-терьер или буль-пинчер, – крошечные собачонки, – порою с налета, с разгона убивают медведя. Но это случается лишь тогда, когда им удается вцепиться громадине прямо в горло, когда они успевают мгновенно перекусить ему артерию… Он теперь стал точно такой вот собачонкой. Он должен успеть. Иначе – кончено!
Генерал выпрямился и позвонил.
– Надо передать Родзянке, я думаю… – сказал он вошедшему генерал-квартирмейстеру. – Пусть снимает части покрепче… Ну, ливенцев, что ли… и бросит их в обход правого фланга красных.
Вошедший медлил итти. Юденич поднял на него тяжелые глаза. Желтое лицо его (он страдал и печенью и желудком) еще сильнее сморщилось. – Ну, что еще там?
– Ваше высокопревосходительство… Я опасаюсь, что сейчас это уже невозможно осуществить. Только что получены сведения… Противник массирует войска у Пулкова… Возможно, что там и будет нанесен решительный контрудар…
Генерал Юденич издал долгий утомленный и тоскливый звук. Нечто вроде отчаянного «пф-у-у-ух!»
В эти самые минуты Ленин в Москве, затребовав свою новую директиву, адресованную Реввоенсовету республики, внимательно и озабоченно перечитывал аккуратно отпечатанные на машинке строчки:
«Покончить с Юденичем (именно покончить – добить) нам дьявольски важно…
Надо кончить с Юденичем скоро, тогда мы повернем все против Деникина.
С Южфронта брать теперь, по-моему, опасно: там началось наступление, надо его расширить».
Прочитав все, он задумался, смотря куда-то вдаль, далеко за стены кремлевского кабинета; потом снова наклонился к документу, одно за другим решительно как бы повышая на них голос оратора, как бы обращая и их к огромному множеству советских людей, подчеркнул некоторые слова и, наконец, подписался: «Ленин». «Да, добить! Именно – добить! Навсегда и окончательно!» Он потянулся к электрической кнопке. Где-то за пределами комнаты раскатился звонок.
Жаль, очень жаль, что Юденич там, в Гатчине, не услышал его настойчивой и бодрой дроби. Для него она прозвучала бы погребальным звоном над бездной, внезапно разверзшейся у самых отечных генеральских ног…
* * *
Первые два дня пулковского сражения прошли самым обидным образом для человека, в высшей степени заинтересованного им, – для Вовки Гамалея. И двадцать первого и двадцать второго числа вокруг уже гремело, гудело, свистело, а его заперли в нижних этажах профессорского флигеля. Дед, напуганный собственной своей встречей с современной боевой техникой, был неумолим.
Вовка хныкал, клянчил – это не имело никакого успеха.
Только на третьи сутки, двадцать третьего, судьба сжалилась над ним. Рано утром, едва встав, он узнал, что из штаба бригады приходил красноармеец с повесткой. Дедушку вызвали «для дачи дополнительных показаний по делу гр. Трейфельда Н. Э.» Дедушка ушел с посланным и еще не возвращался.
Через полчаса, кое-как напившись чаю, Вовочка мгновенно и незаметно, – не успела бы спохватиться няня Груша! – выскользнул в сад.
В саду было мокро, влажно, пахло гарью, но сверху сквозь безнадежные осенние облака брезжило бледное солнце.
Всеобъемлющий гул и треск шел со всех сторон горизонта. Слышалась частая мелкая винтовочная стрельба. На западе и на востоке мягко, округло, как это бывает только в дождливые дни, подобно большим пузырям, лопались пушечные выстрелы. Гулкий, тупой звук одного еще не успевал прерваться, как к нему прирастал другой, третий. Иногда работали моторы: казалось – недалеко стоит на земле несколько самолетов.
Вова растерялся: куда же бежать? На что смотреть? К лестнице? В Подгорное? За парк?
Он еще стоял и колебался, когда воздух вокруг неожиданно вздрогнул, осел, раскололся. Три мощных отгула вернулись мгновенно со стороны Детского.
Вова понял: это, очевидно, вступила в бой тяжелая батарея со стороны Шоссейной. Не думая больше, он прокрался вдоль обсерваторских стен, вскарабкался по ржавой железной лесенке, перебежал с одной железной крыши на другую, куполообразную… И вот он на самом верху…
Настоящее, подлинное поле боя развернулось перед ним.
Солнце, проглянувшее между туч, осветило смутное, затянутое дымом, пространство. Впереди, прямо на юге, Вова увидел три или четыре пожара сразу. Черный и бурый дым клубился над Венерязями. Там, где была раньше деревня Новые Сузи, откуда носили, бывало, козье молоко, осталось теперь косматое облако серого пара; под дождем дым белел, приобретая ржавые рыжие подпалины.
Целые тучи гари всплывали вверх над Александровской, над Детскосельским парком; сквозь них проступала только опушка его. Совсем далеко влево был еще один очажок огня и дыма: это дымилась Московская Славянка. От Красного Села слышались непрерывная канонада, гул, тяжелые сотрясения. Но Вова впился в свой «собственный» пулковский сектор боя. Прижав к глазам бинокль, он надолго замер на месте.
Он видел множество белых, желтых, буроватых облачков над далекими Виттоловскими холмами. Не сразу он понял: это была шрапнель красной артиллерии, бившей по белым.
Белые отвечали от Виттолова. Их снаряды рвались то возле Волхонского шоссе, то совсем близко к парку, и подле Кокколева, и неподалеку от туйполовского пожарища – везде.
И вот там, под облачками этих вражеских выстрелов, между грязно-бурыми фонтанами разрывающихся на земле гранат, Вова нащупал взглядом множество крошечных серых фигурок. Они чуть заметно копошились редким пунктиром вдоль прямого, как стрела, шоссе. Некоторые из них лежали на земле, сливаясь с нею, другие вскакивали и пробегали несколько шагов по жидкой грязи поля, третьи, гораздо медленнее, плелись в сторону или назад.
Можно было подумать что угодно: что эти люди копают картофель, что они ловят руками скачущих в траве кузнечиков или полевых мышей, что они, как дети, играют в непонятную игру со сложными правилами. Нельзя было представить себе только одно: что эти люди – воюют; что это и есть бой; что там между ними летает по воздуху смерть; что им там, может быть, страшно, мучительно, горько теперь…
Современный бой трудно рассматривать издали. В нем почти незаметно участие человека.
Внезапно грохот канонады чудовищно усилился. Сразу показалось, что весь гром и рев, который до сих пор пульсировал в ушах, был пустяком, началом, прелюдией: это сорок полевых орудий, расположенных на равнине севернее Пулкова, под защитой Пулковской горы, разом обрушили на станцию Александровку, на примыкающее к ней полотно железных дорог, на шоссе торопливый, яростный огонь. Вся эта сторона сразу затянулась мглой.
В то же самое время (было, вероятно, около часу дня) «а закруглении Варшавской дороги, в выемке, вытянулись, подобно двум серым змейкам, два бронепоезда. Несколько секунд Вова видел, как они били по станции – сквозь фестоны разрывов, сквозь завесу пара и пыли, освещаемую бледными вспышками… Потом они исчезли в ней.
Мальчик на зеленой железной крыше обсерватории, оглушенный ревом артиллерии, потрясенный тем, что происходит перед его глазами, взъерошенный, бледный, метался от одного края здания к другому. Что там теперь творилось? Что?
Около часу дня двадцать третьего силы красных, сосредоточенные в центральном секторе боя, неожиданно, по собственному почину, ринулись на противника. Расположенные здесь части, увидев примчавшиеся к Александровке бронепоезда, услыхав, что белогвардейцев с утра уже выбивают из Детского, на своем участке обрушили решительный удар на врага.
Вова видел, как в сплошном грохоте стрельбы эти части хлынули на поле за парком. Он видел несколько странных машин на гусеничном ходу, полугрузовиков, полутанков; скрежеща по шоссе, вздымая тучи воды и грязи на поле, они двинулись впереди пехоты к Волхонке. Он видел, как россыпь наших шрапнелей стала густеть, слилась в сплошное облако разрывов, как цепи подкреплений хлынули к шоссе и, перекатившись через Волхонку, рассыпались вдали.
Жребий был брошен в эти минуты. То, что несколько долгих суток готовилось в тишине, в темноте, в тайне, теперь воплотилось в рассчитанную ярость могучей атаки.
В эти минуты белое командование уже воочию, без возможности исправить ее, увидело самую страшную свою ошибку.
Все свои планы генерал Юденич построил на том, что красные, – мощно или слабо, удачливо или несчастливо, но будут обороняться. А они, как и летом, сами перешли в сокрушительное наступление. Это решило судьбу битвы.
С того момента, как это стало несомненным, судьба северо-западной армии генерала Юденича была уже решена.
Время шло. Вова почувствовал, что его наверняка хватились, ищут, волнуются…
Глубоко вздохнув, он направился к зеленой лесенке. Но все же перед тем как слезть, он бросил последний жадный взгляд в сторону Детского. Что там теперь такое?
* * *
Рабочий отряд, в котором сражался Кирилл Зубков, прошел с боем весь великолепный Павловский парк. Впереди других частей, миновав город, дюфуровцы и ижорцы вырвались к станции Павловск-второй.
Белых приходилось выбивать отсюда шаг за шагом. Даже на круглой площадке, где девять бронзовых спутниц – муз – окружают гордо стоящего меж них Бельведерского Аполлона, даже здесь, на мокрых желтых листьях, стояли лужи крови, лежали, страдальчески оскалив зубы, мертвые: один поручик, два рядовых. Строгая женщина со слепыми глазами, со свитком в руке, – Клио, муза истории, – печально, презрительно и холодно смотрела на поручика со своего пьедестала. Падали последние листья. Тенькали синицы…
Зубков надолго запомнил это.
Двадцать третьего числа через деревню Тярлево он и его товарищи, идя под огнем отступающего противника вдоль путей дороги, подошли с юга к Детскосельскому вокзалу. Здесь они соединились с частями, наступавшими от Славянки через Новую.
Белый арьергард был раздавлен. Трупы валялись по всей привокзальной площади. Офицер, чернобородый дьявол, был, видно, здешний, царскосел: он удрал между горящими домами по той улице, которая от вокзала ведет к центру городка. Теперь на Детское с его парками давили уже с двух сторон. С северо-востока, от Шушар, от Большого Кузьмина, из-за оврага двинулись, то залегая, то вскакивая, первые волны бойцов второй дивизии. С юго-востока сквозь парк тоже слышалась приближающаяся стрельба. Это Зубков и те части, с которыми он связался, все плотнее надвигались из занятой ими части города.
Самого Кирилла Зубкова задержал тут неожиданный случай. На одной из улиц слышалась стрельба, крики. Какой-то отставший беляк забился в угловую комнату каменного домика возле ворот Александровского парка, чуть севернее сквера с памятником Пушкину, и бессмысленно, но очеь метко, с холодной яростью бил оттуда вдоль мостовой. Повидимому, он был отличным стрелком. Когда подоспел Зубков, трое красноармейцев были ранены, один убит. Взбешенные, бойцы намеревались поджечь дом. Их остановил только детский плач, доносившийся оттуда. Они перешли к осаде. Ребенок? Здесь?
Зубков не знал этого, а дело было, в сущности говоря, простое. В доме, пододвинув к окну небольшой диванчик, животом на нем лежал граф Борис Нирод. Положив винтовку на подоконник между двумя несгораемыми шкатулками, он поминутно целился и стрелял. Лицо его было совершенно бело, как у прокаженного, черные глаза горели сумасшедшим блеском, всклокоченная грязная борода прыгала. А черненькая девочка с вьющимися сухими волосами, с такими же черными глазами, как у отца, с ужасом глядя на него, как маленький испуганный и злой зверек, сидела, плача, на полу у самой стены между окнами. Повидимому, она давно уже просила его, умоляла о чем-то по-французски и по-русски: «Папа! Папа! Довольно! Я так боюсь. Папа!» Нирод или не слышал или не хотел слышать ее плача. Он стрелял, заряжал, выжидал, потом опять стрелял. В комнате кисло пахло бездымным порохом. Время от времени пули снаружи ударялись о раму, о стену, о потолок. Звеня, падали и разбивались стекла. С потолка сыпалась штукатурка.
Вдруг сзади послышался грохот шагов. Кто-то изо всех сил застучал в квартирную дверь.
– Сдавайся, гад, сукин сын! – донеслись хриплые голоса. – Ребенком прикрываешься?
Борис Нирод скатился на пол с дивана, чтобы не попасть под пули. Лицо его страшно исказилось.
– О! Нет еще! Не радуйтесь! – пробормотал он, с трудом, судорожными руками вытаскивая из кобуры наган.
Девочка взвизгнула, закрыла лицо руками, хотела вскочить, бежать…
Кирилл Зубков услышал два последних выстрела. Потом он и еще трое бойцов ворвались в дверь.
Девочка была убита наповал, в упор, выстрелом из револьвера. Нирод еще дышал. Но этого дыхания хватило ненадолго.
* * *
Даже подходя спустя полчаса к опушке Баболовского парка, Кирилл все еще морщился, сплевывал, сжимал кулаки. О, чёрт! Ребенка?! Нет уж! Это было чересчур отвратительно.
Они вышли на западные окраины Детского как раз в то время, когда Вовочка Гамалей со своих башен увидел бронепоезда «Ленин» и «Володарский» на пути к Александровской. Кирилл Зубков тоже увидел их сквозь просветы парковых деревьев.
Вместе с другими Кирилл Зубков перебежал последний парковый мостик. Еще одна, другая извилина дороги… Вот уже первые домики станционного поселка сразу же за парковыми воротами…
Вон вдали на огородах беспорядочная толпа бегущих от перекрестного огня людей.
– Товарищи! Товарищи! – не своим голосом закричал Кирилл, прыгая по оплывшим огородным грядам. – Левым флангом! Все будут наши…
Но окружить врага не удалось. Видя, что петля готова затянуться на их шее, белые внезапно разомкнулись. И Кирилл Зубков, и десятки других бойцов, уже досылавших патроны в стволы, уже устанавливавших пулемет за школой, увидели еще одну, самую мерзкую, может быть, за весь этот день картину.
Между ними и белыми вдруг выросла живая защитная стенка, цепь испуганных безоружных людей, мирных граждан. Белые выгнали их на поле в уверенности, что красные, чтобы не губить невинных, прекратят огонь. Так и случилось. Стрельба прекратилась.
В толпе «пленных» быстро оценили положение.
– Братцы! Стреляйте! Один нам конец! – доносилось оттуда.
Но разве можно было пойти на это?
Кирилл не помнил, как он вскочил. Вся цепь с яростным «ура», с негодующей и злобной руганью бросилась на белых без выстрела в штыки. Но было уже поздно. Под прикрытием живой стенки остатки отряда успели выскользнуть из готового сомкнуться над ними мешка. Они кинулись бежать вдоль Варшавской дороги, к Кандакопшину.
Впрочем, это было уже и неважно. Весь смятый фланг неприятеля катился назад.
На станции торопливо залечивал полученные в бою раны бронепоезд «Ленин». Второй бронированный состав – «Володарский», гулко подвывая сиреной, маневрировал на запасных путях. Обойдя своего боевого собрата, он должен был следовать к Кандакопшину, не позволяя бегущему противнику оторваться ни на метр… Ремонтируясь и маневрируя, поезда не прекращали огня.
Иван Газа сидел на скамейке для ожидающих пассажиров возле часов: связисты «Ленина» должны были включиться в диспетчерскую линию. Высокий худой человек, отделясь от паровоза, не торопясь шел к комиссару через рельсы. Зубков выскочил из-за часовни, еще горячий, еще весь в бою, остановился с разбега как вкопанный.
– Миша!
В лице высокого ничто не дрогнуло. Просветлели только глаза.
– Пули! – отрывисто и, как всегда, не совсем понятно проговорил Михаил Лепечев, предоставляя слушающим самим догадываться, что означают его немногословные фразы. – Свищут! Мы – цель. Нельзя!
