Текст книги "Пулковский меридиан"
Автор книги: Лев Успенский
Соавторы: Георгий Караев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 40 страниц)
Девочка закусила губу. Смуглое худенькое личико ее побледнело от сдерживаемого волнения. Решительно насупив брови, она, хватаясь за скользкие лапы елушек, стала спускаться по почти отвесному скату.
Она миновала одну группу тесно растущих стволов, другую, третью… Слева началась песчаная осыпь. Она обогнула ее и оказалась на дне долины, на уровне речки Облы. Обернувшись, она замерла неподвижно, эта черненькая девочка в красном ситцевом платьице, в грубых городских полуботинках на босую ногу.
Прямо перед ней на десятки метров вверх уходила теперь густо заросшая лесом стена. В одном месте она была открыта; тут, как новая рана на старом теле оврага, зияло желтое пятно обвала. Над ним наклонились пышные кусты иван-чая; из песка, как щупальца осьминогов, торчали обнаженные цепкие корни ближайших елей, а внизу, в плотном желто-белом срыве, виднелось совсем маленькое – только-только пролезть человеку – полукруглое отверстие. Пещера!
Неизвестно, что и как случилось бы, если бы Фенечке в этот момент захотелось закричать от радости, захлопать в ладоши, даже просто позвать Орешка. Но пес сам вертелся тут же. Он угодливо подбежал раньше Фени к входу в подземелье, небрежно заглянул в него, принюхался, чихнул, повилял хвостиком и побежал прочь.
Фенечка тоже подошла к устью пещеры, нагнулась над ним. Ей в лицо повеяло холодным, спертым воздухом. Она побледнела еще больше. Лезть или нет? Но лезть было надо. Хотя бы совсем недалеко. Залезть, нацарапать на стене свое имя и сразу назад, домой… А то девочки засмеют: нахвасталась! А лезть – значит, надо сделать факел, светец. Из бересты…
Феня двинулась вдоль опушки леса в сторону от пещеры: там виднелись березовые стволы. Она надрала белых скрипучих, точно присыпанных самым мелким мелом полосок, вернулась немного назад и, выбрав место посуше, – сырая земля кругом чвокала, ходуном ходила под ногами, – села навязывать бересту на палочки. Она села – от комаров – в самой гуще большого куста, как раз напротив входа в пещеру, и так занялась своим делом, что не заметила, когда подбежал Орех. Вдруг она услышала глухое его ворчанье, подняла голову и сразу же вжалась в землю от страха и неожиданности. Что это?
Собачка, поджав хвост, ощетинив шерсть, стояла на самом переднем краю песчаной осыпи и неотрывно глядела на пещеру, а из пещеры медленно, на четвереньках вылезал человек.
Он вылез и вдруг, увидев собаку, не вставая, замер на четвереньках на месте. «Солдат!» – пугливо подумала Феня.
На человеке были зеленые гимнастерка и брюки, грубые военные сапоги. Он не казался ни слишком необычным, ни слишком страшным – на голове, небольшой, светловолосой – фуражка; но в том, как он остолбенел, заметив Ореха, в том, как он быстро и воровато оглянулся во все стороны сразу, Фенечке померещилось что-то непередаваемо тревожное. Она оцепенела.
Человек медленно выпрямился, прислушался, переступил осторожно с ноги на ногу.
– Со… собачка, собачка! – тихонько зачмокал он. – Тобик, Бобик… Барбос… Поди сюда…
Но Орешка тоже по-собачьи насторожился. «Ну, нет! Никакого этому типу доверия!»
Одно ухо его подозрительно завернулось назад. Он слабо тявкнул и отпрыгнул наверх и в сторону. И вовремя. Потому что человек в гимнастерке внезапно, неуловимым движением схватил что-то с земли и яростно швырнул в собаку. В следующий миг он рванулся было к пещере, остановился, отшатнулся назад, замер на мгновение снова и затем, махнув рукой, торопливо, взволнованно, не оглядываясь, бросился прочь…
Он прошел так близко, что секунду спустя зажмурившаяся от страха девочка почувствовала ясно его запах – кожи, табака, чего-то вроде одеколона, мыла или духов.
Он выбежал на открытую пойму Облы и, не разбирая дороги, брызгая водой, увязая по колено в трясине, пошел прямиком по ней. Дойдя до реки, он перескочил ее по кладке-однодеревке, на минуту остановился, сообразил что-то, потом резко нагнулся и, вырвав из земли кладку, с шумом сбросил ее в воду.
Затем его обращенная спиной к Фенечке фигура стала быстро уменьшаться, уходя все дальше и дальше. Еще минута, и он бесследно скрылся в зарослях опушки.
Девочка затаилась ни жива ни мертва. Осторожно, точь-в-точь как какая-нибудь перепуганная белка или мышонок, она изменила положение тела, переставила ногу, присела на корточки и вдруг стрелой, карабкаясь, скользя, падая, расшибая о землю колени, пустилась вверх по водомоине…
Когда она выкарабкалась на дорогу, сердце ее готово было лопнуть. Но на дороге, над самым оврагом, озабоченно и виновато виляя хвостом, сконфуженно улыбаясь, извиваясь всем своим коротким туловищем дворняжки, сидел Орех.
Вокруг было все так же тихо. Так же пахло хвоей. Так же тенькали невидимые крошечные синички. Так же стучал вдали дятел. Если бы «этот» убил ее там, внизу, бросил в реку, зарыл в песок – легкий стук не прекратился бы ни на минуту. Нет, домой, скорей домой!
Всхлипывая, задыхаясь, Феня кинулась прочь от этих зловещих, равнодушных нечеловеческих мест…
* * *
Уже много после полудня, подходя к Корпову по солнечным, открытым полям, между мягкими и низкими стенками идущей в колос ржи, видя знакомый голенастый землемерный маяк, видя соломенные крыши изб, Фенечка вздохнула свободно. И сразу же все то, что с ней случилось, показалось ей совсем не таким страшным.
В самом деле! Чего струсила, дура? Ну, человек вылез? Ну, солдат? На смех поднимут: ага, сдрейфила! И верно – сдрейфила!
Но в то же время радостное, легкое чувство играло в ней: «Спаслась! Спаслась!»
Она с восторгом захватывала на ходу полные пригоршни мягких прохладных ржаных стеблей. Захватывала, гладила и отпускала. Ей расцеловать хотелось каждый камешек, каждый подковный след на дороге.
Препоганый сопливый мальчонка в огромной барашковой батькицой шапке, тетин Катин Андрейка, плакса и ябеда, встретившийся у деревенской ближней лавки, показался ей прямо ангельчиком с картинки. Андрейка, по прозвищу «поварешка», качался и ездил на решетчатых воротах прогона.
– А я уже видел! – ехидно пискнул он, как только Фенечка поровнялась с ним. – А я тебе чего-то не скажу! А к вам дачники приехали!
Фенечка с разгону остановилась, прижала руки к груди и тотчас же далеко, посреди деревни, увидела долговязенькую фигурку с тонкой шеей, в беленькой летней кепочке, в смешных очках, с деревянным самодельным луком в руке.
– Вовочка! – взвизгнула она, что было духу пускаясь туда по сухой теплой улице. – Вовочка! Баба Груня! Миленькие! Приехали! А я-то дура!..
* * *
Вова проснулся рано и удивился – где он?
Сверху над ним спускались складки тонкой красной материи, испещренного мелкими цветочками ситца. Складки были пронизаны золотистым, живым светом. В одном месте на ситце отпечаталось несколько солнечных зайчиков, кружков. Они мелко трепетали, играли, жили. Внутри того полога, в котором Вова лежал, виднелись большие пестрые подушки, откинутое одеяло. Пахло свежим сеном. Было тепло. Но материя над его головой временами отдувалась, и снаружи проникала свежая, прохладная струя. Доносилось птичье щебетанье, крик петухов, далекие голоса и еще какой-то негромкий, непрерывный металлический звук, – наверное, отбивали косу.
Да, он был в Корпове, у няни Груши на родине. Он спал «в пологу». Впервые в жизни!
Широко открыв глаза, Вова потянулся. Очень захотелось встать, выскочить, разыскать Фенечку, побежать к озеру.
Но так приятно было лежать и тянуться, тянуться, без конца… Опять закрыть глаза. Опять с трудом раскрыть их. Снова закрыть…
Кто-то разговаривал тихонько тут же рядом, за пологом. Няня Груша и еще кто-то другой…
– Да как же вы это проскочили, сватья? – спрашивал чужой женский голос. – Ах, горюши вы горькие! Говорят, дорога-то перехвачена, у белых. И с Сиверской, и в Дивенской… И во Мшинской…
– Кругом, милая, ехали, крутом! – неторопливо, должно быть прихлебывая что-то с блюдечка, отвечала Аграфена Лепечева. – Такую петлю дали! На Батецкую нас сначала везли… Знато дело, и не трогались бы…
– Аа-а! Вот беды наделали, бесы… Ну, а в Питере-то чего слыхать? Тут, в Луге, невесть чего брешут… Кто говорит – Васильевский остров у англичан уже занятый…
– А ты слушай поменьше, Лена!
– Да ведь как не слушать? И тут-то все как ума рехнулись. Давеча вечером прискакали двое воротенских парней, конных, с Темных Ворот. Пристали: созывай сходку! Ну, сошлись мужики. В чем дело? Те с коней слезли, давай кричать. «Белые, – кричат, – идут, скоро тут будут! Как куда приходят – коммунаров сразу стреляют; которые победнее мужики, тех порют. Землю, какая запахана, подавай назад барину. Который барский лес сведен – за тот деньгами плати. Ждать нечего. В лес всем надо уходить, в партизаны». Да что это, Грунь? Может ли это быть? Не сказки ли?
– Какие ж тут сказки? Так, видать, и есть! – произнесла няня Груша. – Ну и что ж наши мужики?
– То-то оно и есть – что! Крик подняли, шум, чуть что не драка. Петька Булыня да Архипушка Колчин, кто посправней, те – никаким манером. Никуда, мол, не пойдем! Видишь? «Это, кричат, темноворотская голытьба! у них за душой ничего нет, им в лесу любо. Разве, кричат, это мужики? Разве это самостоятельные крестьяне? Это самая нищая безземельная пролетария. И деды их на стекольном заводе в дудку дудели, и у самих всего в кармане – блоха на аркане. Пущай идут партизанствовать, а мы и так хороши…»
Рассказчица сделала остановку.
– Ну? – спросила няня Груша.
– Ну что ж! Конечно, беднота наша взвилась. Пётра Подгорный да Нагорный Петюшка, да Рыжий Степан, да Пашкин парень демобилизованный. Наскочили на Пётру, на Петра Ивановича-то: где сыны? А его сыны, и верно, – не узнай где. Призваны, а не видать, чтоб являлись. Может, и под полом сидят, дезертирничают. Ну, он даже трясется весь, да сказать-то прямо боится. «А ты что? Видел моих сынов? И не увидишь. И не пущу воевать. Будя. Повоевали. Лучше вон на Обле в печорах сгною, а не дам в армию…»
Вова двинул головой. В следующий миг он уже перестал слышать то, что говорили за пологом. Он вдруг вспомнил разговор с Фенечкой: пещеры!
Никогда в жизни он еще не видел ни одной пещеры.
Приехать на дачу под Лугу и узнать, что где-то в лесу, тут же рядом, есть никому не известные, живущие своей таинственной жизнью пещеры! Разве может тринадцатилетний мальчуган остаться спокойным?
Заведя глаза, открыв рот, Вовочка Гамалей вдруг утонул в блаженном предчувствии. Перед ним вырисовывались чудовищной красоты своды. Со всех сторон подступил к нему гулкий красноватый мрак. Миллион опасностей грозил отовсюду.
Няня Груша откинула край полога, заглянула туда хозяйственным глазом.
– Спит, сиротиночка! – жалостливо, нежно сказала она. – Наглотался деревенского воздуха, натрясся в вагоне, вот и спит…
Разговаривавшая с ней женщина тоже оглядела Вову.
– А худенький, тоненький… Ну батька повешен, а матка-то его куды делась?
– А вот, мать моя, тут-то и загвоздка! – понижая голос и снова садясь за стол к окну, ответила Аграфена Лепечева. – Тут и думай, как хочешь. Мать-то его где родила? В тюрьме! Вот его у нее сразу отняли, деду подали. Дед нанял кормилицу да уехал в Питер. А ей что сказали? Этого я тебе, милая, объяснить не могу. Может, сказали – помер мальчик, а может – еще что. Она либо еще жива где, да ни сном ни духом не знает, что у нее сын растет… Вот как тогда делали!..
– Ах ты, господи, воля твоя! – пригорюнилась ее собеседница. – Ну, а дед-то – нешто не знает, где она?..
Няня Груня пожала плечами.
– А кто его ведает, деда нашего, что у него в голове? Не мы с тобой. Ученый человек. Астроном!
* * *
Фенечка, преисполненная гордости, шла впереди всех по знакомому уже ей пути.
Народу набралось немало: Валя городская, Танька Пётрина, Коленька, который хотя и прихрамывал, но шел скорее других, и еще один мальчишка из соседней деревни, из Ведрова, уже совсем большой, лет пятнадцати. Его звали Мишей; он непрерывно громко посвистывал и жадно интересовался всем тем, что было наложено в Вовкин путешественнический рюкзак, – заграничным электрическим фонариком, толстой записной книжкой, где зарисованы разные звериные следы, биноклем, компасом. Пускаясь в путь, Вова снарядился по-настоящему.
Фенечка очень удивлялась по дороге; все выглядело совсем иначе, чем три дня назад, когда она шла здесь же, но одна, со стесненным сердцем, пересиливая желание вернуться. Теперь глубокие речные долины звенели от ребячьих криков. Девочки, взявшись за руки, визжа, сбегали вниз, под крутые спуски, поднимали обычный девический писк, перебираясь по шатким мостикам через Облу и Агнивку. Поднимаясь в гору, они заводили тонкими, как комариный звон, острыми голосишками какие-то смешные деревенские песни:
Мне цыганочка на картах погадала,
Погадала, покачала головой:
«Ты, девчонка молодая, выйдешь замуж,
Только рано ты останешься вдовой!»
Высокий Мишка шел с небрежной развалкой. Черные штаны навыпуск хлопали его по щиколоткам. Он поминутно делал из дудчатого дягиля длинные суставчатые трубки и, похваливая, пил через них воду из каждой встречной лужи. Все это было слишком заурядно для Фенечки. Ее утешал только Вовка.
Вовка шествовал торжественно и бормотал что-то себе под нос, считая шаги. Иногда, задерживая всех, он останавливался и, священнодействуя, по Сэтон-Томпсону, по Жюлю Верну, глядя через очки, зарисовывал в книжке маршрут, смотрел на компас, опять рисовал. Тогда девчонки, открыв рты, окружали его. Косицы их топорщились от внимания и почтения.
– Часики какие! – ахали они.
– Ай, Вовка, да никак ты землемер?
И Фенечкино сердце, невесть почему, замирало от счастливой гордости.
До места они добрались очень быстро… Лес на краю агнивецкого оврага оказался теперь тоже ничуть не страшным. Он весь был пронизан золотистыми лучами солнца, звонко отзывался на голоса, на шум. Вот и обломанный пень, вот та водомоина… Неужели здесь она, задыхаясь, карабкалась наверх, в полном отчаянии, в ужасе? Чего испугалась, глупая? Какого-то дяденьки в зеленой гимнастерке! Да, наверное, самый обыкновенный человек…
Ребята горошком посыпались вниз. Все то же самое и все – совсем другое. Кусты иван-чая над песчаной осыпью, мокрый луг внизу. Вот тот самый куст ольхи, где она тогда начала связывать свой факел. Вот, белея в траве, лежат и тесемочки срезанной ею бересты… А вот и низенький свод пещерного устья, черная метровая дыра в желтом слежавшемся песке. Вова Гамалей, точно притянутый магнитом, кинулся к ней.
Песчаный обрыв в этом месте образовал неглубокий срез лесистой стены, точно бы зарубку, сделанную гигантской тяпкой. Поверхность среза была мягка, струиста. Но книзу обнажался горизонтально расположенный более плотный слой. В нем и было заметно выходное отверстие пещеры.
Нельзя сказать, чтобы вокруг не было видно следов человека. Всюду на песке валялись полуобгорелые куски бересты, блестели стекляшки, лежала даже одна совсем целая, до половины забитая песком бутылка. Но с каких пор, сколько времени все это тут лежит?
Вова Гамалей пришел в восторг. Как заправский следопыт, он бегло набросал внешний вид входа. Потом он принял на себя командование экспедицией. Вынул из рюкзака фонарик, пакетик с мелко настриженной бумагой (оставлять за собой следы!). Мишка ведровский уже вертел – на всякий случай – и берестяной факел. Но кто захочет остаться дежурить у входа! Всем спускаться вниз нельзя: а вдруг – обвал, а вдруг – заблудимся? Рыженькая Танюшка Пётрина затряслась, замотала головой; ни под каким видом не хотелось ей лезть отсюда, со света, с веселого солнечного тепла, в это мрачное, дышащее холодом и мерзлой сыростью жерло. Ее и оставили сторожем.
В пещеру пришлось спускаться на четвереньках, даже на животах, пятясь ногами вперед. Вовочка, сердито блестя глазами, растолкал всех, полез первый. Когда его голова скрылась под низким желтым сводом, Фенечка замерла. Ей показалось, что вот сейчас вся эта огромная толща земли чуть-чуть дрогнет, осядет самую капельку и раздавит вдребезги маленькое, зажатое в ее пасти существо. Но ничего не случилось, Вовина голова скрылась в темноте. Почти тотчас же его голос, странно измененный резонансом, гулко и басисто, как из пустой бочки, сказал:
– Ой, как холодно тут!.. Ага!.. Вот!.. Встал… Ай, ай, ай!
И Фенечка, оттащив прочь долговязого Мишку, сама нырнула вслед за Вовой.
Ползти ей пришлось очень недолго, несколько аршин. Затем потолок ушел вверх. Она вскочила на ноги. Вова Гамалей стоял посреди высокого и обширного круглого подземелья по площади и по высоте не меньше хорошей городской комнаты. Он водил вокруг пучком света от своего фонарика. Яркий круг, окаймленный радужной полоской, перепрыгивал со стены на стену или, точнее говоря, с одной приземистой, коренастой колонны на другую: все стены вокруг состояли из таких колонн. Между ними во все стороны открывались пять или шесть совершенно одинаковых сводчатых отверстий, дверей. Колонны тускло блестели, точно посыпанные солью. Потолок казался черным, закопченным. Всюду, и по стенам и по своду, можно было заметить тут великое множество белых полукруглых черт, точно бы следов от какого-то тешущего орудия.
Прижав руки к груди, Фенечка ахнула.
– Вовочка, да что же это такое?!
Двое отставших, Миша и Валя городская, минуту спустя тоже появились из тускло светящегося входа. В его конце показалась встревоженная лупоглазенькая мордочка рыжей Танюшки.
– Ребята, только вы долго не бавьтесь! – умоляюще запищала она. – Да! А то мне скучно будет…
Вовка шнырял уже вдоль всех стен, как породистая собака-ищейка.
– Смотрите, смотрите! Мышка летучая спит на потолке! – радовался он, освещая фонариком крошечный бархатисто-черный комочек, прицепившийся к песчаным бороздкам. – Смотрите, как интересно! Комаров сколько на стенах! Рядами сидят! Ну, идемте же…
На секунду стало тихо. Издалека, откуда-то изнутри пещеры, вдруг донесся какой-то однообразный мерный звук – не то далекие шаги, не то невнятное бормотанье. Валя ткнула Фенечку плечом.
– Феньк! Ой! Страшно!
Но мальчики уже пустились в среднюю дверь.
Там, за нею, высилась среди очень высокого зала огромная гора мягкой земли, песку; не то эта земля обвалилась когда-то со свода, не то была откуда-то принесена сюда. Через нее пришлось перелезать, и как только это было сделано, ее горбатое возвышение сразу заслонило последний отблеск дневного света от входа. И уже гораздо яснее – кап, кап! плюх, кап! – донесся ритмический звук из глубины. Где-то плющила, падая, сверху вода.
Ребята сразу смолкли.
– Миха! Ты бумажки бросаешь? – озабоченно спросил Вова.
– Кидаю… – неуверенно ответил Миша. – Может, чаще надо?
В тот же миг Вова почувствовал тихое прикосновение к своей ладони. Это Бекки Тэчер робко взяла Тома Сойера за руку. Светя прямо перед собой фонарем, Вова гордо выпрямился и мужественно тронулся вперед.
Следующий зал походил на предыдущие: та же округлая форма, то же множество сводчатых дверей во все стороны. Создавалось впечатление исскуственной постройки. Что такое? Откуда взялись, как образовались здесь эти странные переходы?
Вова посветил в ближайшую дверь. Опять то же самое. Новая зальца, новые молчаливые хмурые двери. А влево, теперь уже совсем близко, слышался звук падения водяных капель.
Дети подались на этот звук.
– Стой, ребята!.. В лужу ввалился! – оповестил Миша.
Они остановились.
Здесь действительно по полу пещеры медленно-медленно тек куда-то ручей прозрачной холодной воды. Левее на полу возвышались рядами плоские песчаные образования, нечто вроде тех наплывов, какие случается видеть весной на болотистых лугах. И на них сверху, выдалбливая в них маленькие правильные чашеобразные углубления, непрерывно, с задумчивым мелодическим плеском падали тяжелые мерные капли воды.
– Чаши! Пещерные чаши!
Вова опустил фонарь книзу, Мишка мгновенно вытащил свою дягилевую дудку, нагнулся…
– Ребята! – вдруг сказал он дрогнувшим голосом, выпрямляясь. – Тут кто-то есть. Во! Следы! Свежие! В сапожищах…
И Вова Гамалей и Фенечка Федченко, не говоря уже о Вале, почувствовали, как у них по спинам пробежали острые холодные мурашки.
– Фень! Пойдем домой лучше! – пискнула Валя.
В следующий миг, однако, Вовка овладел собой.
– Да нет же, глупости! – закричал он, торопливо вытаскивая из рюкзака свой блокнотик. – Никого тут нет. Может быть, это тот человек, Фенечка, которого ты видела… Это и есть самое интересное. Где следы, Миха? Держи-ка фонарь. Давай я зарисую…
Какой-то человек, может быть, недавно, а может быть, и много лет назад, ходил действительно по этим пещерам в небольших по размеру солдатских сапогах. Ему захотелось пить. Он подошел к водяным чашам, воткнул вот в эту глубокую дырку прут с берестяным факелом, оперся на руки и так, стоя на четвереньках, напился. В десяти небольших ямках, образованных в сером бархатистом песке наплыва его пальцами, теперь уже стояла вода. Следы сапог отпечатались здесь многократно и очень ясно.
Говоря по правде, Вове самому давно уже хотелось поскорее убраться из этого удивительного места. Оставить за собою его потемки, его промозглый шепчущий мрак. Тем не менее он стал на колени и наклонился над следами.
Правый след не представлял собою никаких особенных признаков. Левый след отличался одной пустяковой особенностью: на нем, как и на правом, была прибита по каблуку узенькая железная подковка, но на правом сапоге железка аккуратно обрамляла задок каблука, на левом же она отогнулась, видимо, зацепившись за какое-то случайное препятствие, однако не сломалась, а сложилась пополам и при следующих шагах глубоко вдавилась в кожу. Образовалось нечто вроде кривой римской пятерки или русской упраздненной буквы ижицы.
«Гм! Характерная подробность!» – важно подумал Вовка и тщательно, хотя и торопливо, зарисовал этот каблук. Два винта были в части, оставшейся на месте; два пустых отверстия – в пригнутом куске. Одно отверстие пришлось как раз на сгибе.
Вовка хотел сделать еще какие-то наблюдения, узнать, куда же ведут следы. Но в этот самый миг в глубине пещеры – не поймешь, далеко или близко, – что-то случилось. Может быть, это упала со стены подточенная водой глыбка песка; может быть, какое-нибудь обитающее здесь животное неудачно перескочило через лужу. Так или иначе, до слуха ребят донесся короткий звук: плеск, падение, вздох, стон – кто его разберет, и почти сейчас же с другой стороны долетел жалкий, отчаянный вопль.
В следующий миг все они, толпясь и хватаясь друг за друга, уже мчались через мягкий песчаный холм второго зала к выходу.
Бледные, с бьющимися сердцами, один за другим они выползали на свет.
– Фу! Жара какая!
После пещерного холода их снаружи охватил влажный горячий зной, как в бане. Перед устьем пещеры сидела на корточках испуганная, отчаявшаяся Таня. Глаза ее были полны слез, нос покраснел.
– Что ты, Тань?.
– Да!.. Горазд страшно!.. Я думала – вы все там уже по… померли… Я… я… кричала-кричала, звала-звала да как вякну плакать… – смеясь сквозь слезы, ответила Танюшка.
– Слушайте! Слушайте! Так это она, значит, и кричала. А мы-то, идиоты, струсили! – обрадовался Вовка. – Может, еще слазим? А?
Но не только Валя – и Фенечка, и даже Миша отказались от этого удовольствия. Они сразу же тронулись домой.
По дороге было много разговоров о следах. Вовочка читал целые лекции о их расшифровке и разгадывании, остальные, веселея с каждым шагом, энергично искали подходящих отпечатков на дороге.
Когда экспедиция вернулась в Корпово, произошло событие, которое отвлекло их от пещерных тем.
У околицы на деревенских воротах, как и три дня назад, катался и качался пузатый Андрюха-Поварешка в своей зимней мерлушковой шапке.
– А я знаю чего-то! – встретил он ребят. – А я вам не скажу что! А к нам отряд с Луги приехавши… У дяди Пети Булыни обыск делать… Да! Дезертиров ловить будут, да! А потом сразу постреляют… Вот!
Ребята замерли на минуту, а в следующий миг опрометью понеслись в деревню. О следах и пещере было на время забыто…
* * *
Колокол отправления на лужском вокзале заблеял долгим дробным блеянием: отправлялся эшелон с эвакуируемым имуществом – через Батецкую на Новгород.
Красноармейцы с котелками, торопясь, побежали к составу, прыгая уже на ходу в широкие двери теплушек. Из-за наспех прибитых тесин глядели наружу жующие сено лошади. Сопровождающие с полотенцами на плечах причесывали, стоя в черных квадратах дверей, мокрые волосы. Между рельсами догорали обложенные кирпичами костерки из щепочек.
Двое красноармейцев несли куда-то на жерди большой оцинкованный бак, из которого валил пар…
Дежурный по станции поднял было руку с флажком, но задержался: его схватил за локоть молодой военный, командир, видимо только сейчас примчавшийся откуда-то на станцию. Красное лицо командира было покрыто потом, белокурые волосы взмокли. От него крепко пахло ременной портупеей, табаком и ещё чем-то, вроде одеколона или мыла… Офицерским запахом. Грубые высокие сапоги были запылены, повидимому по мокрому, вероятно, еще вчера… Тяжело дыша, он совал дежурному документ с печатью.
– Посадите меня на этот поезд! – держась рукой за сердце, говорил он.
Железнодорожник не слишком внимательно взглянул на бумажку:
– Помощник начальника… Так… Артиллерийского снабжения… С оперативным заданием в Лугу и ее район… Штаб Седьмой армии… Так… – Он невозмутимо пожал плечами:
«Много-де вас таких, с оперативными заданиями…»
– Ну, в чем же дело, товарищ помощник начальника и так далее? Плацкартов у меня нет. А так – сделайте одолжение: на любую тормозную. Не могу возбранить!
Эшелон уже ускорял ход. Наспех козырнув дежурному, командир догнал идущий вдоль дебаркадера вагон и вскочил на подножку. Поезд, изгибаясь членистой сороконожкой на пологом спуске к Луге-второй, унес его с собою…
