Текст книги "Родные гнездовья"

Автор книги: Лев Смоленцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

Глава 6
ПЕРВЫЙ ГРОМ

Тому, что привезли студенты из Большеземельской тундры в Петербург, больше всех радовался академик Чернышев, и его легко было понять: сделанное им геологическое открытие Балтийского щита с подмосковным угольным бассейном получало дальнейшее подтверждение на платформе Большой Земли. Бегло осмотрев схему карты и образцы пород с Адзьвы, Чернышев предложил всем немедля заняться разбором коллекции и вычерчиванием карты набело.

– Не пуста ваша поклажа, не пуста! Молодцы! – похвалил радостных членов экспедиции Чернышев. – Разложим сорок пудов ваших камушков на карте и грохнем статью об открытии студентов! Ясно‑с? Статью напишет Журавский.

– Федосий Николаевич, – взмолился Андрей, – картой и разбором образцов пород займутся Руднев со Шпарбергом. Нам с Григорьевым надо привести в порядок гербарии и коллекции жуков – там просматривается не менее интересное, потому со статьей о геологии Адзьвы следует повременить.

– Посмотрите на него: совершил открытие и хочет спрятаться в цветочки. Житницей Севера Печорскому краю не быть, а вот жемчужиной горных богатств он станет. Вот так‑с! Скажите-ка мне: кому, кроме вас, удалось в нашем веке открыть хребет под носом Москвы и Питера? Молчите? То-то!

– К хребту пришли все мы вместе, Федосий Николаевич, – возразил Журавский, кивнув на товарищей.

Разговор велся в тесном кабинете Чернышева, у стола, на котором лежали черновая карта Печорского края, минералы с Адзьвы и окаменевшие раковины из теплого силурийского моря. Чернышев как-то по-новому оглядел смущенного похвалой, но твердого в своем решении Андрея, о чем-то задумался и тихо сказал:

– Верно... к хребту в этом году пришли вы все вместе. Однако ж ваш путь, юноша, начался к нему не в этом году. Они шли за вами... Им вы, Андрей Владимирович, открыли их собственные души, навсегда породнив с Севером. Нам же, геологам, – природную лабораторию, пользоваться которой будет не одно поколение. Подумайте, подумайте об этом на досуге все... – Чернышев снял круглые большие очки и теперь уже оглядел всех: Журавского, Шпарберга, Григорьева, Руднева, оглядел внимательно, как бы оценивая каждого в отдельности... – За работу, друзья мои, за работу! – стряхнул с себя задумчивость профессор. – Поймите меня: скоро геологический съезд, на карте же Большеземельской тундры пустота. Позор! Я попрошу Книповича помочь вам с зоологией, с окаменелостями, но главное – вот это! – показал Чернышев на карту и образцы пород. – И скажу загодя: это только начало открытия!

– Мы обязательно продолжим исследования, господин профессор, – не выдержал Журавский. – Мы вновь пойдем туда!

– То-то, – хмыкнул в усы Чернышев. – А что ж вы молчите про горячие ключи? Напутали, наврали аборигены? – вспомнил Федосий Николаевич.

– Нет, господин профессор, врать кочевники не умеют, – вспыхнул Андрей. – Горячие источники указаны точно, но нам не хватило времени на их тщательное исследование...

– Три года шел к ним, а времени хлебнуть воды из живительных родников не хватило – вот оно, русское авось! Авось еще придем! – начал вновь журить профессор...

Было ясно: мудрый ворчун подталкивал Журавского к новой экспедиции, надеясь вырастить из него неистового землепроходца, каким был сам. Чернышев с согласия вице-президента Географического общества Петра Петровича Семенова представил всех четырех студентов к наградам, и Медальная комиссия присудила им серебряные медали, тогда как и бронзовых были удостоены немногие ученые России. За шестьдесят лет деятельности Географического общества это был первый случай, когда четверо студентов, организовавших экспедицию на добровольных началах, произвели такие обширные комплексные исследования. Журавский был рад за себя и за своих друзей, удостоенных столь высокой награды.

Однако радость его скоро омрачилась: на заседании Общества естествоиспытателей, центр которого располагался в Петербургском университете, дипломная работа Журавского о новых воззрениях на природу Севера была высмеяна и не зачтена даже как курсовая. Возник парадокс: дипломные работы Андрея Григорьева и Дмитрия Руднева, представляющие собой отчеты о поездке в Большеземельскую тундру в 1904 году, были одобрены и опубликованы, работа же руководителя экспедиции, написанная по материалам трехлетних исследований, была отнесена к области «химер» и «фантастики». Журавский, доведенный до неистовства на предновогоднем заседании ученого совета естественного отделения факультета, бросил в лицо преподавателям:

– Профессор Тимирязев прав: от света учения Дарвина вы прячетесь под лоскутное одеяло ветхих поповских догм. Дарвинисты слывут в ваших устах «шарлатанами» и «авантюристами». Но, господа, поток злобы всегда служит барометром нарождающейся идеи!

После такого выступления Журавскому пришлось навсегда покинуть университет – его и через два года не допустили к сдаче экзаменов экстерном. Тогда же декан порвал все зачетные ведомости студента Журавского по естественным предметам.

* * *

Тусклыми, вьюжными и тревожными субботними сумерками на Мещанскую улицу в квартиру Журавских прибежал запыхавшийся Андрей Григорьев. Дверь открыла Вера, только что кормившая грудью месячную Женюрку. Первое материнство румянило, красило миловидную печорянку, наливало ее здоровьем.

– Дома? – шепнул Григорьев, снимая студенческую фуражку, машинально потирая покрасневшие на морозе уши.

– Дома, – так же шепотом ответила Вера, кивнув на Андрея, склонившегося над столом в ярком пятне настольной лампы. – Творит, токует...

Григорьев на цыпочках подошел к Андрею и стал читать из-за спины:

«...Смертная казнь, тюрьма, ссылка, война – все это способы господства кучки «звездоносцев» над обнищавшим русским народом. Тираны нейдгарты, треповы, дурново, зубатовы чувствуют себя полновластными хозяевами «взбесившегося скопища» и сотня таких негодяев, погубившая тысячи солдат в позорной войне, не задумываясь погубит миллионы! Сила тиранов утверждается на темноте и бессознательности угнетенных – проснись же, русский народ!»

– Здорово! Сильно! – не выдержал Григорьев.

– А... Это ты, Саныч? – обернулся Андрей. – Откуда? Снимай тужурку...

– Нет, некогда. – Григорьев обернулся, ища в полусумраке Веру, а потом шепнул: – Надо забежать за Рудневым и идти в склад издательства «Вперед».

– Очень спешное дело? – попытался выяснить Журавский. – Что стряслось?

– Спешное, печорец, спешное, – торопил Григорьев. – Там собирают студентов... Зреет революция! – чуть не крикнул Григорьев, но спохватился, сдавил крик и оглянулся на Веру.

– Понятно, Саныч. – Андрей вскочил со стула, сбросил в ящик стола бумаги и подошел к жене. Чтоб как-то сгладить неминуемую размолвку, оправдать уход, он приобнял Веру за плечи и шепнул на ухо, боясь потревожить только что уснувшую дочь: – Верия, я должен уйти с Санычем...

– Иди! – передернула плечами Вера, сбрасывая теплые руки мужа.

– Пойми, Верия, – молил Журавский, – я не могу быть в стороне.

– Где мне понять! – отрезала Вера. – Иди!

Журавский и Григорьев ушли молча, виновато.

* * *

Шел 1905 год.

С Дворцовой площади столицы в российские города и села эхом нестерпимой боли скатывались отзвуки Кровавого воскресенья, вздымая волны первой русской революции.

В один из жарких дней, когда студенты и в мороз ходили нараспашку, Журавского разыскал Книпович и увел к Чернышеву.

Федосий Николаевич встретил Андрея шутками:

– «Даешь свободу!» «К оружию!» – родная стихия! Ей-ей, не удержался бы и я – страсть надоели камушки, – кивнул он на коллекции. – Поди, и револьвер в кармане? – вгляделся Чернышев в Андрея. – Есть револьвер-то?

– Есть, – рассмеялся Журавский. – Как же без него на баррикады, господин профессор?

– А Пымва-Шор? А гряда Адак-Тальбей? Подождут? Пустяк?! – Став серьезным, академик требовательно поглядел на ученика.

– Время ли ими заниматься, Федосий Николаевич?! – воскликнул Журавский. – Смотрите, что делается... Как же остаться в стороне?

– В стороне ли, батенька? В стороне ли вы будете от нужд народа, открывая ему глаза на его же богатства? Гляньте сюда, – показал ученый на карту Печорского края, вычерченную старательным Рудневым, – что сулит приоткрытая вами завеса Большеземельской тундры. Подойдите поближе, – пригласил Журавского академик. – Вот‑с, любуйтесь! – широким жестом показал Чернышев на карту. – В двух тысячах верст от столицы, в богатейшем крае, белым-бело. Стыдобушка! Я еще раз прочел внимательно ваши дневниковые записи, Андрей Владимирович – уди-ви-тель-но! – растянул слово Чернышев. – «Большая Земля – это младенец последней геологической эпохи! Тундры иссушаются, дренируются реками, теплеют и заселяются растительным и животным миром средних широт России!» Каково?! Вот она, батенька мой, ваша революция! Докажите, докажите, а пока же это фантастика, догадки – не более.

– Я докажу! – обиделся на слово «фантастика» Журавский. – Докажу! – упрямо повторил он. – Это не фантастика, а научное предвидение...

– Чем докажете? Может, револьвером? – уколол Чернышев. – Того, батенька, мало... Мало и того, что вы доставили из Печорского края. Если есть у вас малейшая возможность – надо идти туда... Но с кем и на что пойдете, Андрей Владимирович?! Вот ведь в чем беда. Меценаты вроде Рябушинских денег сейчас не дадут... Рублей двести – триста наскребем в обществе... снабдим снаряжением, проездными до Архангельска...

Чернышев задумался, присев на край стула. Андрей продолжал стоять, преодолевая возникшую неловкость, он понимал: трудно было посылать его в научную экспедицию без средств, ибо две-три сотни рублей не могли покрыть и десятой части предстоящих расходов.

– Дайте мне, Федосий Николаевич, два дня на переговоры с моими товарищами, – тихо проговорил Андрей, как бы боясь нарушить раздумья Чернышева.

– Два дня? – поднял голову Чернышев. – Хватит?

– Хватит, – заверил Андрей, – говорить-то, по сути, предстоит с Григорьевым да Шпарбергом...

– А с Рудневым? Он прекрасный картограф и фотограф – это очень важно и ценно.

– Руднев вчера выехал в Германию, – коротко ответил Андрей.

– А-а-а... Что ж, поговорите с Григорьевым и Шпарбергом... И вот что: послезавтра, независимо от ваших переговоров, в два часа пополудня я жду вас здесь же... и не один, а с Шокальским[12]12
  Ю. М. Шокальский (1856—1940) – выдающийся географ, океанограф и картограф. Профессор, член-корреспондент Академии наук СССР, почетный академик.


[Закрыть]. Слыхали о таком?

– Юлий Михайлович! – удивился Андрей. – Он будет здесь?

– Да-с, батенька. Я ему буду передавать председательство в отделении Географического общества, а заодно и вас, юноша, – улыбнулся Чернышев, – из полы в полу... Удивлю боле: вас примет Петр Петрович Семенов – вице-президент общества. Корпус общества еще только возводится в переулке Демидова, так что Петр Петрович примет нас на квартире. Он живет неподалеку отсюда, здесь же, на Васильевском острове.

* * *

Вернувшись домой, Андрей почти всю ночь просидел над большим листом бумаги, разделенным вертикальной чертой на две части. На левую половину листа Андрей заносил все, что удерживало и могло удержать в Петербурге; на правую – все то, что звало его в Печорский край.

Утром, еще раз внимательно прочитав записи, Андрей тихо, стараясь не разбудить жену и дочку, вышел из дому и направился к Андрею Григорьеву. Журавский не стал показывать другу густо исписанный лист, а только попросил отнестись к его заявлению со всей серьезностью.

– Я обязуюсь помогать делу завоевания свободы, где бы я ни был, однако полностью отдаться революции я не в силах – я принадлежу Печорскому краю. – Все это Андрей произнес тихо, буднично, но твердо. – Мне кажется, что я поступаю честно, ибо иначе я поступить не могу, – добавил он. – Ты поедешь со мной через две-три недели в Печорский край? – спросил он Григорьева.

– Через две недели?! В Печорский край? Тебе легко решать – там у тебя тесть с тещей... – загорячился Григорьев. – А здесь дело. Настоящее дело. Ты бросаешь его?.. Ты требуешь того же от меня?!

– Это не ответ, Саныч, – решительно перебил друга Журавский. – Жду до субботы одного из двух – «да» или «нет».

От Андрея Журавский поехал на Васильевский остров к двоюродному брату, чтобы с ним обсудить, обдумать создавшуюся ситуацию.

Михаил, не увлеченный революционными вихрями, медлительный и пунктуальный, был дома и выслушал Андрея внимательно, не перебивая ни одним словом. Когда же Андрей почти с отчаянием закончил: «Вот так, брат, придется отправляться одному!», Михаил спокойно сказал: «Поедем вместе – институт наш закрыт, а больше мне в Питере делать нечего. Ты, Андрей, займи у мамы на мою долю рублей пятьсот».

Андрей бросился на шею брату и трижды поцеловал его.

Оставалось самое тяжелое – разговор с Верой.

Вера была прелестной девушкой, милой нежной молодой матерью, и, будь она замужем за каким-нибудь преуспевающим чиновником-домоседом – лучшей жены, может быть, и не сыскать. У Веры был врожденный светский такт и неодолимая тяга быть в центре внимания праздных мужчин. Андрей же искал в ней совсем иное: черты доброй, отважной и терпеливой жены помора, которая из поколения в поколение собирала по крупицам две добродетели: умение делить с мужем на равных все смертельные опасности его промысла, а коли остаться дома, то ждать его достойно и безропотно.

Разговор с Верой сложился на редкость тяжелым.

– Господи, – заплакала она, еще не дослушав Андрея, – у людей нашего круга выезды, театры... А тут! Живешь в четырех книжных стенах и слушаешь сказки про Печору, про самодей... Грязные дикари тебе дороже меня... Опять к ним на полгода, а я одна! Мне тяжко, мне страшно одной!..

Андрей не мог без содрогания, без надрывной жалости смотреть на плачущую жену – она была по-своему права: остаться в бушующем Питере одной с грудной Женюркой – страшно.

– Вера, любовь ты моя трудная, – обнял ее Андрей, – поедем вместе.

– Как «вместе»? – подняла голову Вера. – А Женя?

– И она с нами. Довезем мы вас до Архангельска в мягком купе, там дождешься лета с сестрами у тетушки... А с первым рейсом морского парохода – к родителям в Усть-Цильму. Я в это время обязательно буду там. С нами будет брат Михаил – доедем.

По тому, как Вера внимательно прислушивалась к последним словам, Андрей понял – дошли они до сердца жены.

– И еще, Вера: вся будущность моя в Печорском крае... Лучше быть варакушкой[13]13
  Варакушка – северная певчая птица.


[Закрыть] на ветке, чем соловьем в клетке. Нас ждет слава на Печоре, а не в Питере, – пояснил Андрей, чтоб как-то убедить жену, хотя сам прекрасно знал, что ждет его впереди только работа.

К масленой неделе счастливая надеждами семья Журавских и Михаил Шпарберг были в Архангельске.

Глава 7
ЦЕНА ОТКРЫТИЙ

Экспедицию 1905 года – четвертую по счету – Журавский задумал провести за полгода. Изрядно полазив по отрогам Тимана и центру Большеземельской тундры, теперь он намеревался обойти вокруг нее. По зимнему пути на лошадях собирались они со Шпарбергом попасть в верховья Печоры, к истокам ее притока Аранец, где полвека назад инженер Антипов нашел раковины моллюсков из силурийского моря. Журавский же надеялся найти там ответвление гряды Адак-Тальбей от Урала. «Если находка Антипова и мои надежды подтвердятся, – размышлял он, – то станет ясно: древнее силурийское море по прогибу между Адак-Тальбеем и Уралом подходило к Аранцу, создав условия для залежей каменных углей».

С вешними печорскими водами Андрей планировал спуститься в океан с двумя целями: проследить по береговым обнажениям своеобразные террасы-ступеньки, образованные отступающим Ледовитым океаном, и собрать растения и насекомых, заселивших сушу вслед скатывающимся водам. Далее, по заданию Чернышева они должны были исследовать геологию прибрежных островов от Печорской губы до побережья пролива Югорский Шар, где Нансен, как и Антипов, нашел силурийские отложения. От Югорского Шара Журавский намеревался проехать на оленях через хребет Пай-Хой к Вашуткиным озерам, где закончился их прошлогодний маршрут.

Андрею и Михаилу предстояло в этом году проехать, проплыть и пройти пешком шесть тысяч неимоверно трудных верст по бездорожью, по порожистым рекам и ручьям, по безлюдью.

* * *

Весна торопила, и в Архангельске Журавский со Шпарбергом задержались ровно столько, сколько нужно было на устройство Веры, короткое свидание Михаила с Лидой и перегрузку экспедиционного багажа из вагона на подводы до Пинеги.

– Летим мы словно на крыльях! – радовался Андрей быстрому бегу коней по наезженной дороге в торговое село. – Нам бы только застать на ярмарке печорцев – с ними мы быстро попадем к тестю в объятия и на блины к Наталье Викентьевне. Удачное начало пути! Два года назад тащился я тут больше месяца: грязь, слякоть, болота, брань измученных ямщиков. Но... не без пользы: недалеко отсюда я нашел явные следы морского берега!

Задумчивый Шпарберг покачал головой, потом спросил:

– А не помешался ли ты на идее отступания Ледовитого океана? – Спросил полушутливо, так, чтобы не обидеть Андрея. – Уж очень все это необычно: Белое море соединялось с Балтийским!

– Соединялось! Но климат тут был суше, чем в Предуралье...

– Погоди, Андрей, – приподнял руку Шпарберг, боясь, что увлеченный полемикой брат не даст ему спросить главное, – как к твоей гипотезе отнеслись Шокальский и патриарх географической науки Семенов? Что сказали они? Как они на это смотрят?

– А так: Юлий Михайлович Шокальский, когда привел меня к нему в кабинет Чернышев, выложил предо мной энциклопедию Элизе Реклю, новейшие публикации океанографов Эрмана, Миддендорфа, Врангеля и сказал: «Они не против вас, молодой человек. Но они наблюдали за океаном, а вы за сушей. Чтобы ваша гипотеза стала теорией, постарайтесь, изучив их труды, найти тысячи свидетельств отступания океана по всему побережью».

– Следовательно, он верит тебе?

– Не мне, а фактам.

– Это один черт – факты доставил ты.

– Меня, Миша, удивило другое: ученый настолько серьезно отнесся к гипотезе студента, что вновь перерыл изыскания океанографов о колебаниях уровня Ледовитого океана. Сам ведь он занимается льдами. Вот это и есть наука. Неважно, кто выдвинул гипотезу, важны факты.

– А что сказал Петр Петрович Семенов? Как ты к нему смог попасть? – допытывался Шпарберг.

– К нему повел нас Юлий Михайлович. Петр Петрович принял дома. Принял как-то весело и в то же время серьезно. Он седой как лунь, а подвижный, бодрый. «Повторите-ка, юноша, – встретил он меня, – как вы отпарировали господам из Общества естествоиспытателей». Я растерялся и не знаю, что сказать, молчу как истукан. «Про барометр», – напомнил он. «Поток злобы, – говорю, – барометр силы нарождающейся идеи». Смеется прямо-таки по-детски. «А идея, – говорит, – действительно нова и дерзка». Мне, Миша, – продолжал рассказ Журавский, – ничего не пришлось ему излагать – он все знал, хотя ни разу не был на моих сообщениях. На прощание он сказал, что, когда собрал семьдесят тысяч насекомых Тянь-Шаня, встречали его не лучше. «Нет такой алхимии, которая из свинцовых инстинктов могла бы сделать золотое поведение. Запомните это и идите к своим открытиям», – напутствовал патриарх. Через неделю я был принят в члены Русского географического общества. Словно новые крылья дали мне Юлий Михайлович и Петр Петрович.

Резвые кони, пофыркивая от щекочущего ноздри весеннего воздуха, весело несли кошевки и седоков в распахивающиеся двинские просторы.

* * *

Пинега встретила их запахом превшего на весенних притайках конского навоза и оленьих шкур, разноголосым гомоном торговых рядов. На зимнего Николу и в языческую масленицу двинские, мезенские и печорские дары леса, тундры и рек встречались тут с фабричными изделиями Иваново-Вознесенска, Москвы и Питера. Мерилом стоимости были, конечно, деньги. Из рыб царствовала семга по шестнадцать – восемнадцать рублей за пуд; из пушнины – песцы, оцениваемые от пятнадцати до двадцати пяти рублей за шкурку. Палощельцы украсили ярмарку плетеными корзинками, умелые резчики с Мезени – игрушками, раскрашенными с такой яркой фантазией, какая и может родиться только в блеклых красках Севера.

Печорцев на ярмарке легко было найти по меховым малицам, высокому росту и строгим ликам. Если кто по случаю масленки и скинул малицу, то заметен был по большому серебряному кресту, белевшему поверх темной широкой рубахи. Торговали они маслом со своего двора, чтоб как-то рассчитаться с податями, ибо «задатная» торговля с чердынцами денег не приносила. Масла от беспородных мелких коров скапливалось мало, и везли его печорцы на ярмарку попутно с пустозерскими или ижемскими товарами, за доставку которых от Усть-Цильмы до Пинеги брали они по рублю с пуда. Крестьяне Усть-Цилемской волости выставляли под зимний извоз ижемским и пустозерским богатеям до трех тысяч лошадей, развозя их товары в Пинегу, на Вашку, в Троицко-Печорск и даже в далекую Якшу. Извоз и торговля выносливыми печорскими лошадьми составляли значительную долю доходов в крестьянском хозяйстве.

– Ужо погодь-ко! – тронули за рукав Журавского. – Не Андрей ли? Не Журавськой ли?

– Он, он, Ефим Михалыч! – обрадовался Андрей, узнав цилемского Ефимку-писаря. – Вот так встреча! Михаил, это же первый мой проводник по Печорскому краю, – представил печорца брату. – Все в старостах ходите, Ефим Михалыч?

– Нет, слава те осподи, нынь токо писарськи дела веду. Ну, сподобил господь снова свидетьси! – рад был встрече и Ефим Михайлович. – Не по торговым ли делам в Пинеге?

– Нет, Ефим Михалыч, не превзошел пока эти науки. Подводы вот с другом на Усть-Цильму ищем.

– Эка невидаль, подвода! У меня их три на одного, кажинному по коню дам...

...До Трусова все пятьсот верст ехали они по звонкому насту.

Проехав пинежские леса и дремлющий подо льдом и снегом широкий речной простор Мезени, около Койнаса нырнули они под кроны мезенской тайболы.

– Проскочим эту темень, – успокаивал Журавского и Шпарберга сельский писарь, – а тамока на Тиманском Камне стоит наша станция Борковска. После ее веселы места пойдут: светлы, высоки, раздольны.

На Борковской, пока кормили в предрассветной, убывающей полутьме лошадей, Журавский увлек Михаила версты за четыре в сторону реки Цильмы, благо наст был тверд, как мостовые Питера.

– Смотри, Миша, – остановил его Андрей.

Перед ними раскинулась такая панорама, что Шпарберг изумленно вскрикнул.

Стояли они высоко-высоко, и от этого сами себе казались невесомыми. От их ног, подсвеченные лучами восходящего солнца, сбегали в речную долину золотистые сосны. Тени от них на мартовском снегу были голубоваты.

– Красота-то какая, Миша... Человек, замуровав себя в каменные склепы, кричит: «Я цивилизован, я свободен!» Раб он. Вот наша с тобой свобода – перед нами первозданный мир, зовущий к дерзаниям...

– Есть в печорских далях, Андрей, какая-то волшебная сила, распахивающая, высвечивающая тайники человеческой души...

...Ефим Михайлович, а по местным вольным обычаям – Ефимко Мишкин, миновав деревню и речку Мылу, свернул с наезженного тракта на Филипповскую и Трусово.

– Без гостьбы не отпушшу, – твердо заявил он Журавскому и Шпарбергу.

– Пост ведь, Ефим Михалыч, – рассмеялся Андрей.

– А ну его, пост-от, кобыле под хвост. Завсе в пост встреча у нас, тако и не гульнуть.

– Женка не позволит, Ефим Михалыч. Они посты блюдут.

– Эти доможирки, наблудившись без нас, сами с четвертиной встренут, – расхохотался Ефимко.

– И так бывает?

– Завсе, Андрей. Бабье нутро из блуда соткано. Баба пока с печи слазит, так семь разов мужика омманет.

* * *

За все три раза, что бывал до этого Андрей в Усть-Цильме, запомнилась она ему широким разливом Печоры, распевными яркими «горками» и осенней нудной изморосью. Зимнюю Усть-Цильму Андрей видел впервые. Очерченная дальними гребенками леса, раскинулась она на пяток верст по пологому речному берегу, затаилась, притихла в ожидании тепла и буйной зелени окрестных лугов.

Тесть и теща Журавского встретили двоюродных братьев крепкими объятиями, радостными восклицаниями, суматохой застолья. Пришли Нечаев с Серебренниковым, бывшим когда-то ссыльным, а теперь – помощником исправника, собрались близкие знакомые Рогачевых. Тесть с тещей, если живут они поодаль, встречают зятьев не менее душевно и радостно, чем родных сыновей. Алексей Иванович к тому же ценил и уважал в Андрее беззаветную любовь к родному его Северу, к полюбившемуся Печорскому краю.

Когда все питерские и архангельские новости были поведаны и выслушаны, выпит коньяк и испробованы многочисленные дары печорских рек, лесов и подворий, Алексей Иванович объявил, что проводит зятя до Кожвы.

– Тебя-то куда, старого, несет, – запричитала Наталья Викентьевна. – Распута на носу, на Печоре скоро забереги.

– А они что, мать, – кивнул исправник на гостей, – пусть тонут?

– И их не пущу! – повысила голос теща. – Вскроется Печора – поезжайте на здоровье.

– Так и усидели они, на манер цыплят около клуши, – улыбнулся Алексей Иванович. – Да и мне в верхнепечорских волостях побывать надо, – серьезно добавил он.

– Не хуже будет, Алексей Иванович, если проводите путешественников до Кожвы, – поддержал исправника Нечаев. – Четыреста верст, да перед весенней распутицей, дорого им встанут.

– Вот вишь, что добрые-то люди советуют, а ты – «не пущу»!

– Вам бы только из дому ускочить: не погостили, не поговорили, и скорей за порог, – не сдавалась Наталья Викентьевна.

– Насидятся, мать, успеют, – дело-то у них какое – надо им обойти весь Печорский край. Собирай-ка нас завтра в дорогу...

Алексей Иванович за многолетнюю службу хорошо знал, как труден путь в весеннюю распутицу по редким верхнепечорским селам. Какой крестьянин согласится гнать по опасному льду измученную зимним извозом лошадь?

«Меня же, – рассуждал он, – ижемские богатеи домчат до Кожвы с колокольцами, бесплатно. Капиталы Андрюшины мне ведомы... Хоть так помогу...»

На тысячу сто верст конного пути от Архангельска до Кожвы, к самой границе Пермской губернии, ушло у Журавского и Шпарберга всего три недели. Радовало и то, что путь этот проделали они за треть настоящей его цены. Капиталы Андрея, если учесть, что все научные общества и Академия наук смогли выделить только сто рублей, были действительно невелики. Этих ста рублей, не будь Ефимки-писаря и тестя, не хватило бы и на путь до Кожвы. Хотя часть экспедиционного багажа и была оставлена в Архангельске с Верой, ехали они далеко не пустыми.

* * *

Кожва встретила их пьяным разгулом. Приходский священник, у которого остановился исправник с гостями, жаловался:

– Начисто спивается село, Алексей Иванович. Пьют женщины, пьют дети. А какими трезвенниками слыли до чердынцев лесные зыряне! Ижемцы хотя и зырянских корней, но пошире живут, подале бегают, потому избалованы наживой ранее.

– В чем же причина? – полюбопытствовал Журавский. – Почему так быстро рушатся вековые устои?

– Что тут дивиться, когда на сорок тысяч жителей уезда в одни только казёнки завозится в год сорок тысяч ведер водки, – ответил за священника Алексей Иванович.

– По ведру на душу, включая и грудных детей? – удивился Шпарберг.

– Это только в казёнки, – подчеркнул исправник. – А сколько везут по зимнему сибиряковскому тракту чердынцы? Был ли, батюшка, на весенней-то ярмарке в Якше?

– Ездил, Алексей Иванович, ездил. Думал, окрещу какого-нибудь язычника, да какое там святое крещение: пьянство, блуд, торговлишка.

– Алины-то были?

– Да разве они пропустят – всю пушнину забрали.

– Дорога ль была пушнина-то?

– А не поймешь, Алексей Иванович: у Алиных все задатчики и расплачиваются дорогой пушниной за старые долги. Белки были по тридцать пять копеек. Две белки за бутылку водки – так больше они шли.

– Бутылка же стоит сорок пять копеек?

– Так то в казёнке, Алексей Иванович, а в Якше казёнки нет.

– А средь кожвинских зырян почем водка?

– Три белки за бутылку, Алексей Иванович, – вздохнул священник.

– Дорогую ты нам, батюшка, водку выставил – то-то мой зятюшко и не пьет, – пошутил исправник. – Не привелось мне быть в Якше. Какова хоть она?

– Пять домов да сотня алинских амбаров – вот и вся Якша.

– Сколько же товаров хранят Алины в амбарах?

– К весне по зимнему тракту завозят миллиона два пудов.

– Разворот, брат, у них! Вот так-то, Андрей, торгуют здесь. Спасибо, батюшка, на угощении, – поблагодарил исправник хозяина, вставая из-за стола. – Посоветуй-ка, с кем тут лучше моему зятю с другом отправиться на Урал. Проводника им надо надежного, знающего, ибо дело у них великое.

– Подумать и решить достойно надобно такие дела. Есть тут учитель из ссыльных, – испытующе глянул поп на исправника, – Алексей Мохнатых, так оный в тайгу ходит с Ильей-Васем. Сведу я их с ними.

– Сведи, батюшка, ссыльные тоже люди. Ну что ж, Андрей и Михаил, в добрый путь вам, – стал прощаться Алексей Иванович. – Веру с багажом я встречу, Никифора к вашему приезду закажу в Усть-Цильму, продукты и летнюю одежду приготовлю. Да хранит вас господь, Андрей. Дай-ка обниму тебя напоследок да и тронусь в обратный путь.

Политссыльный Алексей Егорович Мохнатых и местный охотник Илья-Вась оказались сведущими и полезными людьми. Угодья промысловика-зырянина были в верховьях реки Аранец, куда надо было попасть Журавскому и Шпарбергу до половодья. Там Андрей намеревался найти отроги хребта Адак-Тальбей, где-то смыкающегося с Северным Уралом. Часть хребта от горы Адак на реке Усе до Вашуткиных озер они разведали и нанесли на карту в прошлом году, южного же продолжения этого хребта пока ни на одной карте не было.

Академик Чернышев согласился с доводами Журавского, что открытая часть хребта Адак-Тальбей имеет структуру, отличную от Уральских гор. Но, любящий во всем законченность, он предупредил: «Ваш Адак-Тальбей будет нанесен на все карты только тогда, когда будет ясен от начала до конца». – «Неужели, Федосий Николаевич, после обработки такого материала у вас еще остались сомнения?» – спросил тогда Андрей академика. «У меня нет сомнений, – ответил Чернышев, – но дело не только во мне, батенька мой. Идите сюда, – подозвал академик Журавского к столу. – Во время работы с вашими материалами я вновь просмотрел отчеты экспедиций на Северный Урал профессоров Гофмана и Ковальского. Кроме двух профессоров лазили там два картографа Генерального штаба и поручик королевской датской службы, ведший зооботанические наблюдения. Геолог-профессор, – подчеркнул Чернышев, – около горы Адак сделал такую запись: «Кругом парма – то есть тайга – и в обнажениях совершенно нет окаменелостей». Два раза Гофман лично поднимался по Усе и Воркуте до Пай-Хоя и пришел к выводу, что там выходов коренных пород нет. Отчеты этой экспедиции считаются фундаментальными. А тут гром средь ясного неба: студент Журавский нашел в центре Большеземельской тундры самостоятельное структурное поднятие! Я понимаю, батенька мой, как вам было больно, когда вас высмеивали за дипломную работу о пышной растительности на линии Полярного круга, ведь экспедицией Гофмана недвусмысленно записано: «...мы сделали новейший вывод, способный опровергнуть любые заключения о богатстве растительности Северного Урала». Вы вели речь о богатых лугах Усы, которая течет по широте Полярного Урала, а Гофман отрицает наличие таковых даже в верховьях Печоры, на широтах Северного Урала. Кому верить?» – «Но вы-то, Федосий Николаевич, знаете, что это не так». – «Ничего, батенька мой, я не знаю – я не был там, а профессор Гофман был... Вот так‑с...»