Текст книги "Родные гнездовья"

Автор книги: Лев Смоленцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

Глава 2
К ТИМАНУ

Утром вид берега Печоры напоминал картину времен великого переселения народов: овцы, коровы, лошади грузились в карбасы, шняги – на всю разнокалиберную речную флотилию, которая должна была перевезти вчерашних «княгинь» и «бояр» на запечорские заливные луга.

– Нонь лентяев нет! – кивал Ефимко-писарь на невообразимую толчею. – Травы подоспели, святой Петро знак людям дал... Нам тож поспешать надоть. Ты готов? Весь тута? – с улыбкой оглядывал староста ранец да ружье Андрея.

– Готов, Ефим Михайлович, только вот... – посматривал Андрей в сторону села.

– Ждешь кого ли? – удивился печорец. – Не энтих ли доможирок? – кивнул он на бегущих от села девушек. – Баски, баски...

Вера и Кира сегодня были одеты в легкие платьица и парусиновые туфли, что сразу отделяло их от крестьянок, облаченных в холстяные широкие и длинные сарафаны. Девушки на бегу о чем-то переговаривались и весело пересмеивались.

– Баски, пригожи, – тихо, как бы про себя, закончил мысль Ефим Михайлович. – Однако ухватисты девки у исправника, что старшие, что Верка...

– Доброе утро, Андрей! – первыми поздоровались девушки. – Мы хотим проводить вас к Тиману и условиться о дне отъезда в Архангельск, – скороговоркой выпалила Вера.

– Спасибо, печорянки! – радостно улыбнулся им Андрей.

...За Печорой, в устье Цильмы, ждал их с лошадью старший сын Ефима Михайловича, и они, то впрягая в бечеву лошадь, то отталкиваясь шестами, заспешили вверх по Цильме к селу Трусово. В знойном воздухе гудели шмели, порхали бабочки и вились тучи жадных до крови оводов.

«Вот это разнотравье с обилием бобовых и дает тот удивительный вкус молоку, о котором упоминал еще академик Лепехин, – размышлял Андрей, любуясь лугами. – Печорский крестьянин, по рассказам Ефима, не знает, куда сбыть масло, а нам с научной кафедры твердят, что, кроме клюквы да морошки, в Приполярье не растет ничего. Почему?»

На обед, отмахав верст двадцать пять, встали в прохладе устья Усицы, впадающей в Цильму. Даже купанье не остудило перегретого тела – так пекло незакатное печорское солнце.

– Неужто все лето будет такая жара, Ефим Михайлович? – удивляясь необычному теплу, спросил Журавский.

– Недлинно наше лето, Андрей Владимирыч, вот оно и старатца, припекат.

– Сколько же времени растут здесь травы?

– Редко раньше троицы вода с лугов сбегат, а с петрова дни завсе покос починам.

– Так что же получается? – прикидывал Журавский. – Только месяц.

– А поспеват, слава богу, родить.

– Да! – восхищался Андрей. – Провести бы пешком по такой жаре средь этих трав генерала Зиновьева вместе с Победоносцевым!

– Слава господу, что к нам не токо енералы, а и урядник по целым годам не заглядыват, – не понял шутки Ефим Михайлович. – Одно изгальство от них! Вот расскажу тебе, Андрей Владимирыч, как наши деды тут починали: приглянулись им эти места, и основали они на Цильме скит – обчо хозяйство, значит. По записям, полтораста лет назад в этом Омелинском скиту жило сорок человек. А через год, опосля сожжения Великопоженского скита, стал быть, в одна тышша семьсот сорок четвертом году, поступат наказ из городу Архангельску: по воскресным дням и престолам бывать всем поголовно в Усть-Цильме на увещаниях у попа-словоблуда. Значитца: принять нову веру да кажинну неделю за полсотни верст по энтому вот пути к попу на поклон топать. А как соблюсти в пургу, мороз аль распуту? Великопоженцы из-за одной токо веры пожгли себя!

– Чем же кончилось, Ефим Михайлович?

– Истовы ушли к Покойным, это место такое, ишшо верст за сто на реку Тобыш, а большинство наших в разны хозяйства осели тутока.

– Ефим Михайлович, – осмелился Андрей, – оттого что отвергли вы церковный брак, утверждают о распространении блуда среди старообрядцев.

– А где его начисто нет: средь зырян-нововерцев аль самодей-язычников? Токо скажу тебе: не мы блудим, егда телом дерзаем, а церковь блудит, егда ересь держит.

Андрей не стал больше касаться этой щекотливой темы.

Накоротке заночевав в первом цилемском выселке Рочевском, к обеду следующего дня, обогнув десятиверстный «нос», образованный петлей реки напротив трусовского взгорья, причалили они к самому большому цилемскому селу, высившемуся двумя десятками подворий на высоком отлогом холме.

Дома у Ефима ждали их жарко натопленная баня, румяные шаньги, рыбники, моченые ягоды. Мясного, молочного и спиртного по случаю поста не полагалось.

Журавский, захваченный усть-цилемской «горкой», впервые смог как следует рассмотреть северный дом, хотя понимал, что у старосты и духовного наставника, к тому же и писаря, он мог быть и необычным. Поставленный окнами к солнцу, имел он стряпчую с осадистой глинобитной русской печью, две горенки-светелки, темную «моленну» – боковушку со строгими ликами святых угодников, вырезанными на долбленых липовых досках. Под иконостасом лежала темно-зеленая стеганая подушка и висели на стене две лестовки. «Как поклон, так пальцы отсчитают зубец, – подумал Андрей. – Сто поклонов – одна лестовка». Задняя половина дома была отведена хозяйственным службам: хлевам, сеновалу, а поскольку скота держалось много, то задняя половина была больше передней. Все это староста показывал с достоинством, но без тени хвастовства.

– И у всех такие дома? – расспрашивал Журавский.

– Есть в нашем селе и поболе и помене. У кого како хозяйство, скоко в доме добытчиков.

– Байна, Ефимко, поспела! – донеслось из сеней.

– Пойдем-ко, Андрей, похлешшомся.

– Да я всю дорогу купался, чистый.

– Байна не токо для чистоты, а и для здоровья. Знат, скусу ты в ей не знашь. Пойдем-ко со мной...

К вечернему чаепитию подошел Степан, охотник из верхнего села Савино, о котором староста говорил еще дорогой как о будущем проводнике Журавского от Трусова до предгорьев Тимана к истокам Пижмы.

– Справил я твои дела, Степко, – говорил ему за чаем староста. – Казначей помог. Вишь, я не знаком с новым воинским начальником.

– Благодарствую тебя, Ефимко.

– Погодь благодарить. Казначей наказывал провести господина Журавского, – показал он на Андрея, – до Левкинской.

– Неколи бы счас, Ефимко, покос подоспел...

– Арсений не отговаривался, когда надо было идти за твово сына в воинско присутствие, – поднял на него глаза староста. – И от себя говорю: надо провести добром.

– Да кака может быть говоря: надоть, стал быть, надоть, – враз подобрел Степан. – Я ведь к тому, што хлипкой он, сдюжит ли? – попытался сгладить свою промашку хитроватый охотник, нимало не смущаясь слушавшего их Журавского.

– Сдюжит, Степко, проверено. Да и ты его поостерегешь. Женка! – окликнул Ефим жену. – Направь наутро Андрею мою охотничью справу, да спеки утресь подорожников. Ты ведь, Степко, на конях прибег? – вновь обратился он к Степану.

– А как же ишо, Ефимко? Река начисто обсохла в верхах.

– Лишний груз бросишь у меня, второго коня приведешь поутру ко мне, седельце Андрею слажу... Пойдем-ка со мной, Андрей Владимирыч, наверх в катагар[6]6
  Катагар – полог для защиты от комаров.


[Закрыть] и повершим там нашу говорю, – поднялся из-за стола Ефим. – Все одно женка в пост-от бока-ти погреть не даст...

Проговорили они под мягким светом белой ночи до утренней зари. Говорил больше Ефим, рассказывая о житье-бытье, о людях, об обычаях. Узнал в ту ночь Андрей, что ни школы, ни больницы, ни магазина по всей Цильме нет; не было в Трусове и церкви, хотя и центральное село. Все деревни по реке были приписаны к Усть-Цилемской волости, а потому не полагалось тут и урядника.

– Нужды в ем нет, – рассуждал Ефим. – Почитай, пять родов и проживат во всех цилемских селениях: Рочевы, что по-зырянски русски значит, Дуркины, Чупровы, Ермолины – те из новгородских и московских земель; верстах в тринадцати вверх по Цильме два брата Носовы два выселка почали: Филипповской и Ортинской. Срамота одна: огороду высоченну меж выселков сгородили, дак ишо через жердье тупичами – топорами, по-вашему, – кидаются – эка злость промеж родных братьев из-за кажинной поскотинки. И скажи на милость: в роду така злость ведется и топерь, да и супротив других цилемских родов Носовы завсе кобенятся, возвеличиваются. Вот тебе, Андрей Владимирыч, достаток, раздолье наши в глаза кинулись, опять же гостеприимство и согласие – все это есть, но и злости хватает промеж друг дружки. Есть и бедность: по семь с полтиной податей не кажинна семья может выплатить.

– Откуда бедность: лугов достаточно, дичи, рыбы – полно?

– Это забыль, правда, – живем господними дарами: не сеем, не пашем и птичу не ростим – бог дает.

– Совсем пашни нет?

– По десятине на хозяйство для жита[7]7
  Жито – здесь: ячмень.


[Закрыть].

– А картофель, капусту, свеклу, морковь, лук садите?

– Миловал пока господь.

– Как «миловал»? – не понял Андрей.

– Все это бесовски ягоды, а картофь – не иначе как диавольски яицы.

– Да как же такие полезные на Севере овощи могут быть бесовскими?

– Козни сатаны неистощимы, Андрей Владимирыч. Чай, табак – все это его наущения, – назидательно и убежденно начал наставлять Ефим.

Когда выезжали из Усть-Цильмы, казначей шепнул Андрее: «Ефимко Мишкин – староста и наставник-грамотей на Цильме. Это у старообрядцев высшая власть на селе: они крестят при рождении, отпевают умерших, снимают грехи с живых. Зачастую он один на селе грамотный человек, потому зовут наставником, начетчиком или грамотеем. Так что учтите». Журавский, решив, что спорить бесполезно, сменил тему беседы.

– Ефим Михайлович, до Трусова река богатым лугом текла, а дальше как?

– Через полста верст вы со Степком речкой Мылой пойдете, кряжи тимански вас тамока подхватят, луговы бережины тамока узки, зато дичи и пушного зверья куда боле нашего.

– Почему река Мылой называется?

– Вертка, вишь, она и с каменьев бежит, пену завсе навроде мыльной несет. До Тиману токо два выселка и встренутся: Мыла да Савино. Бобрецовы, охотники, в них проживают, мезенски оне.

– Бобрецовы? Охотники на бобров? – не понял Журавский.

– Нет, прозванье их роду тако – фамиль, по-вашему. А бобры ране водились в здешних местах, потому остались в названьях Бобровы ручьи, виски, протоки.

– Что такое виска?

– А ими озера с речками или промеж себя сообщаются.

– Протоки, значит?

– Нет, протоки – это обходно русло речки.

– Бобрецовы тоже скот разводят?

– Держат скотину, но помене. Промышляют они.

– Что промышляют?

– Ну, охотничат, по-вашему. Народ они простой, странноприимной, но темной и победнее тутошних.

– Как понять – «странноприимной»?

– Всякого принимают денно и нощно, не спрашивая, кто таков.

– Но и в остальных ваших деревнях – то же самое.

– То же, да не больно гоже. Женка, вишь, тебе из-под опечка другу посуду поставила, потому – мирской ты, в церкви крешшоной кукишем.

– Как «кукишем»?

– Ну, троеперстием, а надо двумя перстами... Однако, соснем-ка малость, а то женка, слышь, новой день починать принялась... – Ефим замолчал, ворохнулся, ища более удобного положения для сна, вздохнул и неожиданно с завистью произнес: – По пригожим, баским местам вы пойдете! Кабы не страда – ей-богу, убег бы с вами...

* * *

Часам к восьми утра Степан с Андреем собрались в путь.

– Степко! – крикнул ладивший подобие седла староста. – Веди-ко свово мерина суды, прикинем... Вот так-то сподручнее будет, – поднялся с крыльца Ефим, поднося к лошади свою поделку. – Ты верхи-то езживал? – обратился он к Журавскому, натягивавшему охотничьи чуни, выделанные и сшитые из мягкой просаленной кожи. – Садись-ко, спробуй.

– Хорошо! – откровенно и радостно воскликнул Андрей, когда староста закончил подгонку. – Седло словно жокейское.

– А како ж надоть? – удивился староста. – Жопейско и ладил. Степко! Давай суды поклажу Андрей Владимирыча, чтоб ему не слазить боле... Ну, трогайте с богом! – перекрестил их широким двоеперстием наставник и пошел открывать калитку.

– Прощевай, Ефимко. Сробишь все – в долгу не останусь, – намекал на какие-то свои дела Степко.

– Спробую, Степко! – в тон ему отвечал староста. – Токо ты добром доведи до Левкинской Журавского. Коло Дедковского озерка угольны осыпи ему покажь да на мыльски каменья своди...

«Вот она, некрасовская Русь! – думал Андрей, легко покачиваясь в такт плавной иноходи мерина, – «... ты и убогая, ты и обильная, ты и могучая, ты и бессильная...»

Верстах в шести от Трусова в береговом обрыве реки Журавский увидел тонкий прерывистый пласт, очень напоминающий своим видом каменный уголь. «Надо сверить находку с дневниками Чернышева», – подумал Андрей и набрал черных блестящих камешков в заплечный ранец. Степан торопился, и Андрей не стал тщательно осматривать окрестности, дав себе зарок еще раз побывать здесь.

Вскоре они переехали через обмелевшую Цильму и версты через три, к изумлению Журавского, выбрались на хорошо накатанную и оканавленную дорогу, уходящую в светлый березовый лесок.

– Трахт, – пояснил Степко, – от городу Архангелу до самой Усть-Цильмы идет.

По тому, как он произнес это, Андрей понял, что Усть-Цильма в понятии Степана куда значимее Архангельска.

– Верст пятнадцать пробежим трахтом и упремся в Мылу, – весело продолжил Степан.

– И сколько останется нам до Савина?

– Впрямки – верст пятьдесят, по речке – сотня. Недалече, – успокоил Степан.

– Все по тракту?

– Дивья бы! – рассмеялся Степан. – После Мылы через восемь верст свернем в таки урманы и крутики, где токо шишко ходит!

– Кто такой шишко, Степан?

– Леший, по-вашему.

– А...

Селение Мыла, ютившееся в узкой речной долине десятком приземистых потемневших домов, как и обещал Степан, открылось им только после того, как они уперлись в него, съехав с крутого глинистого холма, поросшего угрюмо-дремотным ельником. Прямо под окнами домов светлым говорливым ручьем струилась река, впадающая неподалеку в Цильму.

– Вот она, родима Мыла, – показал на дома Степан.

– Что-то уж очень ты, Степан, радостный: не иначе как вдовушка тут тебя ждет? – пошутил Андрей.

– А не без того, – сознался Степан.

– И греха не боишься?

– Оно, конешно... грешное и кычкотливое энто дело, но по серчу, – неожиданно заключил Степан.

– Как понять «кычкотливое»?

– Кычко – кобель, по-вашему, – рассмеялся Степан.

– Понятно... А где, Степан, мыльские камни?

– Верстах в трех вверху по Мыле. Пока ночевать будем, ты сходи туды, а то завтрева мы минуем их, трахт-от, вишь, на увалы поперек реки уходит.

...Мыльскими камнями оказались распиленные рекой отроги Тимана, сложенные из разноцветных известняков и глин. Судя по карте академика Чернышева, Мыльская гряда тянулась с юга на север параллельно Тиману, и речка Мыла, родившись неподалеку от Ямозера, плескавшегося в огромной чаше на водоразделе между Мезенью и Печорой, мирно синела вдоль западного склона гряды. Однако компас показывал, что в глубоких каньонах течет она с запада на восток, да и солнце, склонившееся к вечеру, все время освещало дно реки. «Видимо, где-то повернув под прямым углом, – думал Журавский о реке, – набросилась она на гряду и разрезала ее пополам. Какая исполинская сила таится в этих светлых, с редкими шапками пены, струях!»

Андрей решил проводить вечернюю короткую зарю и встретить первые утренние лучи на вершине Мыльской гряды, над тем красным обрывом, в грудь которого, клокоча и стеная, бросалась чем-то разъяренная речка. «В таких первозданных местах, если человек не боится их, успокоится и сольется с ними, – думал он, – время теряет свой смысл и значение: у тебя было рождение, но никогда не будет смерти. Вернее, она будет, но это настолько тебе безразлично, что ты не думаешь об этом...»

– Я пришел к тебе, Тиман! – крикнул Журавский.

Об-м-а-н, об-м-а-н, – раскатилось в каньонах.

– Навсегда! – кричал Андрей. – Навсегда!

Д-а-а, – радовались утесы.

* * *

Через два дня, преодолев пятьдесят верст, Степко с Андреем были в Савине, которое и местом и домами выглядело веселей Мылы; в распадке меж двух звонких речушек, на ровной, пронизанной солнцем поляне-луговине, стояло четыре добротных высоких дома, обнесенных прочной жердевой изгородью.

В Савине Журавский наткнулся на такую неожиданность, которой потом долго потешал своих друзей и знакомых.

Основатель рода Бобрецовых дед Савелий, заметив, что гость не притрагивается к рыбе, источающей давно привычный для них, а потому незаметный, крепкий, отпугивающий запашок – больше по случаю поста на столе ничего не было, – приказал жене Степана, своей невестке, нести на стол сметану и масло.

– Штой-то ты, дедко Сава, в пост-от надумал? – изумилась она.

– Кому говорено! – поднял на нее седую голову старейшина.

Когда на столе были выставлены большие глиняные плошки с маслом и сметаной и рядом с ними выложена груда расписных деревянных ложек, Андрей решился на отчаянный шаг: достал из ранца литровую флягу со спиртом. Дед, сразу поняв суть, крякнул как-то и осудительно и довольно.

– Ну, что? – держал на весу флягу Андрей. – Не ради греха, а для здоровья...

Весь многочисленный род, собравшийся сейчас за огромным столом, вопросительно смотрел на столетнего деда Саву. Невестка на правах хозяйки, долженствующей блюсти канон веры, скобкой скривила губы и отвернулась.

– Выставляй, Степко, с посудника чашки! – озорно тряхнул дед сивой бородой. – Грех не в уста, а грех из уст, – тут же подкрепил он свою решительность. – Всем плесни малость! – видя задержавшуюся над чашками женщин руку Андрея, твердо скомандовал дед. – Соку брусничного подымите-ка с погребу.

Но это было не все, чем удивил дед Савелий Журавского: когда после второго захода фляжка пусто звякнула, дед крикнул внуку:

– Оська! Подай с полатчев балалайкю.

Поданную взрослым внуком балалайку дед подхватил легко, привычно.

 
Балалаича трень-брень:
как прошел сегодня день? —
 

пропел дед чистым молодым голосом, склонился заросшим ухом к балалайке, озорно подмигнул и:

 
Было Оське робить лихо —
просидел в кустах весь день!
 

– И-и-их! – рассыпались смехом за столом, глядя на покрасневшего здоровенного Оську. Когда веселье смолкло, дед обвел всех серьезным вопрошающим взглядом, призывая к порядку и советуясь: какую заведем? Названия песни никто не произнес, однако дед удовлетворенно хмыкнул, склонил голову и медленно начал:

 
То не пыль во поле распыляется...
 

Песня, подхваченная всеми удивительно плавно и слаженно, наполнила комнату, полилась из распахнутых окон в речную долину.

 
Не туман с моря подымается, —
Еруслан-город разгорается...
 

Спели три душевные, раздольные, родные песни-сказания. Все встали и хотели было разойтись по домам, но тут дед Сава заметил сморенного дорогой и спиртом Степана, спавшего со сложенными по-бабьи руками на животе.

– Погодь-ка, – остановил всех дед. – Чой-то он спит и бородой потряхивает, коды все общу песнь вели. Гость-от, вишь, как соколик... – Дед тихонько подошел к сыну и участливо пропел под балалайку:

 
Невестки – ой, внучата – ой,
У нас Степко беременной:
Бородой своей трясет,
К Николе сына принесет!
 

Хохот, визг, стон сотрясли стены дома...

Журавский, собираясь ехать в Печорский край, ожидал увидеть раскольничьи скиты, дикость; услышать гнусавое пенье псалмов, но только не то, что он увидел и услышал и здесь, и в Усть-Цильме.

...В Савине у деда Савелия Андрей прожил две недели: решил собрать гербарий луговых трав и коллекцию сопутствующих им насекомых. Целыми днями носился он с сачком по окрестным лугам и полянам, лазил по щельям речки Валсы, впадающей в Мылу напротив дедовой избы. Мудрый дед использовал приезд дальнего гостя по-своему.

– Слыш-ко, паря, – заговорщицки склонился дед к Андрею, когда сидели они вдвоем на крыльце, – ты шибче вороти нос от кислой рыбы, а я буду шуметь на Степкову грешницу: неси сливок, масло! Сморишь гостя – негоже так-то!

– Да не умру я, дед Сава.

– Ты-то жив будешь, – согласился старик. – А остальным-то каково махать горбушей день-деньской с рыбы-то? Выручи, паря, оно и тебе не без пользы, – упрашивал дед.

– Почему, дед Сава, ваша рыба так... остро пахнет?

– Не хошь сказать вонько, – подсказал Андрею дед. – Соли мало допреж было, да и счас не вволю, вот и квасим рыбу-то. Но нам она, така-то, куды скусней свежей, а вас, прибыльных, отпугиват, штоб не отравились.

«Прав ведь дед, – подумалось Журавскому. – В такой рыбе не исключен яд, очень опасный для непривычного». Он попросил деда рассказать ему о своем хозяйствовании.

– Хозяйство вести – не штанами трясти, – весело откликнулся дед. – А рассказать можно, пошто не обсказать. Скота держим, с первопутку до масленой в лесу мужики промышляют, а бабы худобу обряжают, с робятишками нянькаются. Счас вот страду почали, опосля жито подоспеет: сжать да обтрясти его надо. Вот так и живем-могем.

– Много коров держите?

– Нет, непочо их много-то держать: молоко не продашь, даже масло цельный год, пока на Пинежску ярманку не сберешси, не ухранишь. Так, для навозу боле и держим.

– А лошадей?

– Конь у нас завсе в цене, хошь дома, хошь на ярманке. Куды здесь без коня? Сено сволочить надо, – стал загибать пальцы дед, – пашню сковырять надо, лес на дровцы ли, на избу ли привезть надо. До Пинеги от нас полтышши верст, а птичи возов пять-шесть свезти надо, да маслицо како скопится, да мясцо, да пушнинка – возов десяток ото всех-то и ладим. Куды тут без коней-то?

– Дед, а где вы берете оконное стекло, кирпич на печи?

– Стекло по мерке в Пинеге на ярманке нарезают, а глину-то пошто за таки версты везти? Мы печи не с кирпича кладем, а с глины бьем и медленно обжигаем.

– Сколько же времени стоит такая печь?

– Считай: на двадцатом году я суды прибег с женкой. Попервости в избушке промысловой жили, а через пяток лет обжились и вот энтот дом поставили. Так и живем в ем: ни печи, ни полов не перебирали; подволок да крышу чинил, однако.

– Выходит, лет семьдесят пять этому дому?

– Да, не стар ишшо, я токо подносилси, – вздохнул дед. – Двух старух износил и на кладбишшо свез.

– Да ты еще крепкий дед! Женился бы в третий раз?

– Ох, парнишшо, скажешь же! Кака тутока женитьба – серче бьетча, женилка гнетча, – весело рассмеялся над собой дед Сава... – Вот, паря, все спытать тебя хочу: нашто ты траву-мураву да букашек-таракашек сбираешь?

– Доказать в Питере хочу, что неплохо вы тут живете, дед Сава.

– Чудной ты, паря! Да кто тебе поверит, что мы энту пакость едим?

Журавский от души рассмеялся над неожиданным выводом деда и подробно рассказал о целях ботанических и зоологических сборов...

– Умственный ты, видать, человек, Андрей, а с виду – дитя дитем, – покачал старик головой. – Глико, с кем в спор вступить норовишь!

– Дед Сава, я тоже спросить хочу: почему вы летом на санях ездите? Колеса, телеги вам не известны?

– Видывал я энту громоздину на трахту, да нам она непочо, куды на ней по нашему бездорожью...

* * *

Провожатым в Левкинскую дед Сава отрядил внука Оську.

– Невесту к осени пусть тамока у Антоновых присмотрит. Беда у нас с энтим, – пожаловался он Журавскому, – тутока все свои, в Мыле тож наша родова, до Трусова далече да и не боле в цене тамока наши промысловики, вот в Левкинской, а то и на Мезени ишшом невест да женихов.

Левкинская, подобно поселению деда Савы, была основана таким же смелым охотником Левком Антоновым в верховьях другой реки, вытекающей из Ямозера, Пижмы. От Ямозера отходят две Пижмы: печорская и мезенская. По весне на утиную охоту и рыбный промысел поднимаются в это огромное озеро на Тимане промысловики с обеих Пижм, обмениваются новостями, делятся припасами, сговариваются о свадьбах дочерей или сыновей. Мезенцы настлали лежневку в четыре версты и выкатывают по ней шестипудовые бочки с добычей на свою Пижму; печорцам это без надобности, потому что их Пижма тонкой осокистой виской истекает из самого озера.

В Левкинской давнего знакомца Оську и Журавского встретили радушно и достойно, как делают это в печорских деревнях. Правда, полного сбора жителей не было, так как часть страдала на дальних пожнях и не каждый день ночевала дома. Пост кончился, и угощали всем, что плавало в речке, летало в небе и росло в лесу. Слушали прибывших молча, с почтением к ним, не поступаясь, однако, и своим достоинством. Журавский рассказал, что основной целью его поездки по Пижме будет посещение стоянок академика Чернышева, ходившего здесь с экспедицией двенадцать лет тому назад. Только в конце рассказа глава рода – сын основателя поселения иконописного вида дед Фатей спросил:

– Каков нонь Федосий-от, не приболел?

Журавский сразу не понял вопроса и посмотрел на пришедшего с ним Оську, думая, что спрашивают о его родичах.

– Чернышев-то каков, спрашиваю? – повторил вопрос дед.

– Вы его знаете? – удивился Андрей.

– Как не знать, коли два года по Тиману водил? Можа, че ли наказывал с тобой Федосий-от?

– Жаль, что я не зашел к нему перед отъездом сюда, – вслух огорчился Андрей. А ведь можно было додуматься до этого: кто же еще должен быть у него проводником, если не вы – левкинцы?

– Нет, – возразил Фатей, – наперво проводниками были у него мезенчи – он, вишь, оттуда заходил, опосля ужо мы с сыном, с Амоской. Дык каков он, в каких чинах топеря ходит?

– Здоров и чины у него большие, генеральские, – затруднился Андрей объяснить, что Чернышев – действительный статский советник, профессор, академик...

– Вишь оно как... А пошто он при таких-то чинах ведмедя, как самодь, ист?

Андрей опять сразу не разобрал суть вопроса. Помог молчавший до того Амос.

– Про медвежатину спрашивает отеч.

– А вы разве ее не едите? – удивился Журавский.

– Да нешто мы собаки – зверя-то исть! – взметнул на него глаза старик. – Чать, когтье у него?!

– Дед Сава мне говорил, что глухарей, тетеревов, рябчиков вы возами заготавливаете в пищу и на продажу, а они тоже с когтями?

– Кого? – переспросил старик.

– Про чухарей, косочей, маракуш да рябов спрашиват, – выручил опять Амос.

– Эко сравнил?! Они святой крест, паря, на земле ставят. Ты вот што нам лучше обскажи: много проку в наших каменьях аль пуста затея у Федосия-то была? Есть тутока серебро-золото?

– Нет, дедушка Фатей, золота.

– Знамо, пуста затея, – огорчился старик, – како могет быть богачество, окромя злата? Чо могет быть дороже?

– Дороже, может быть, и нет, а вот нужней есть. Если будете слушать, расскажу я вам немного о богатствах здешних мест.

– Господи, да кому ж не интересны свои места? – изумился Фатей. – Нам скоро умирать, а им вон жить тутока, – кивнул он в сторону двух сыновей и пятерых внуков и внучек. – Жаль, не все в сборе.

– Так вот, – начал Журавский, – цените вы свой край за охотничьи угодья да за богатые луга; нравится вам, что нет тут помещиков да чиновников – все это очень хорошо.

– Неплохо, – поддакнул Амос.

– Но славен ваш край другим: нефть, что копал Чернышев на Ижме, упоминается еще в Двинской летописи, и племя чудь, жившее за полтысячи лет до вас, добывало ее на лекарства. На реке Цильме, чуть повыше того места, где впадает в нее Мыла, еще царю Ивану Третьему работные люди чеканили медные и серебряные монеты, и было это место первым горным казенным промыслом в Московском государстве! За последние сто лет в Академию наук прислали образцы каменного угля из шестнадцати мест Печорского края. Знаменитый ваш земляк – первый русский академик Михайло Ломоносов так сказал про ваши земли: «… в северных землях пространно и богато царствует натура; искать оных сокровищ некому, а металлы и минералы сами на двор не придут». Как клятву запомнил я слова великого Ломоносова и пришел на Тиман учиться искать эти сокровища.

– А к чему тут нефть и каменны уголья? – задумчиво спросил Амос.

– А вот к чему, Амос Фатеевич: надо привезти вам сюда из Архангельска товары – помогут уголь и нефть, сгорающие в машинах. Вот мне рассказывал дед Сава, что куль муки в Усть-Цильме он покупает зимой за двенадцать рублей, а на Каме он стоит четыре рубля, в Сибири – два.

– Нешто забыль? – всплеснул руками Фатей.

– Правда, дед Фатей.

– Знать, забыль – нефть и уголья нужнее золота, – согласился Амос. – Отеч, гость спрашивал вас про проводника – отпусти меня с ним.

– Скоко проходите?

– Мне нужно посмотреть все те стоянки, на которых работал Чернышев по Пижме, и сплавиться в волостное село Замежное. Времени у меня на это – три недели, – заранее обдумал свою просьбу Андрей.

– Скоко положишь? – глянул на него Фатей. – Четвертну дашь?

– Двадцать пять рублей? – переспросил Журавский.

– Так, – кивнул бородой Фатей. – Опять же харч наш.

– Согласен...

– Сбирайся, Амоско. Токо ты, Андрей Володимирыч, не откажи гостинец Федосью от меня свезть. Шкурки выдры ему на шапку да на воротник хочу послать...

* * *

Уже и август разменял вторую половину, а Журавский никак не мог закончить своих пижемских работ: дни стали заметно короче, зачастили дожди, по утрам падали густые туманы. Если бы не Амос, взявший на себя дополнительные обязанности по сбору трав и подготовке их к гербаризации, то Андрею не управиться бы с работами и к концу месяца. Амос был тем прирожденным проводником, о которых мечтают все землепроходцы.

– Отдышись малость, охолонь душу, а я меж тем харьюзов на уху добуду, – усаживал он Андрея около избушки, которая каждый раз отыскивалась к их ночлегу, где бы они ни ходили. Ловля рыбы, потрошение уток, сбор морошки и смородины занимали у него считанные минуты, в которые ленивая хозяйка не успела бы достать их и из погреба. Пока Андрей разбирался с жуками и минералами, делал записи и зарисовки в дневнике, Амос успевал приготовить ужин, затопить в избушке, «чтоб выветрить чижолой дух и выгнать гнуса», как объяснял он Андрею, заготовить впрок дров, как этого требовал неписаный закон таежников, вымыть посуду и приготовить постели. Только после этого приглашал он Андрея к ужину. Ужинать Амос любил не торопясь и с разговорами.

– Утресь впробегутки, в обед вприскок, а уж вечор – в усладу, – принимаясь за чай, говорил Амос. К чаю он привык и пил теперь его перед каждой едой. – Жаль, Андрей, кончается наша привольная жисть – скоро деревни нас подхватят и ночевать будем в избах, а там и росстани наши будут.

– И мне жаль этих мест: красивы они, Амос. Есть в них какая-то зовущая к величию сила... Недаром академик Чернышев всегда говорит о них с восторгом и грустью. Да, все хочу спросить тебя: почему Фатей сердит на академика?

– А-а, – рассмеялся Амос, – чудно отчу, что такой большой человек ист погано мясо. На речке Светлой дело-то было. Сплываю я тихонько по речке и чую гово́рю Чернышева: «Че ты старика не пущаешь домой... Че я тобе худо сробил?» С кем это, думаю, встренулся академик? Выплываю из-за кустов, глянь – а он нос к носу с медведем топчется. Тропа бережна узка, обрывиста, вот им и не разминуться. Вынул я ружжо, приложился и стрелил... Чернышев вместо благодарности – с бранью: «Пошто, грит, травенника стрелил!» Я хотел мясо собакам скормить, а он опять ворчит: «Дикари! Медведь этот, окромя целебной травы, дикого меда да ягод, ничего не ест, а они выкидывают мясо». Велел своему повару кормить медвежатиной всю экспедицию. Отеч с тех пор варил нам на отдельном кострище... А Чернышева он уважает, – закончил рассказ Амос.