Текст книги "Родные гнездовья"

Автор книги: Лев Смоленцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

– Наталья Викентьевна, – склонился к ней и поцеловал Андрей. – Спасибо вам за дочерей и сына – выглядят они у меня молодцами.

«Догадался, сердечный», – тяжело вздохнула теща.

В четыре часа пополудни во дворе дома Носовых, распахнутом к величавой печорской шири, Журавский открыл собрание членов Печорской естественноисторической станции и участников экспедиции.

Народу собралось много: вместе с рабочими в штат Северо-Печорской экспедиции было зачислено сорок два человека. Пришли на собрание учителя, священник, помощник исправника Серебренников, давно ставший негласным помощником Журавского. Явилось много крестьян, среди них Андрей приметил и тех, кто еще год назад считал картофель бесовским наваждением. Это бесконечно и радовало и волновало Журавского.

– Друзья мои! – начал он. – Прочту я вам строки из постановления совещания ученых. Оно касается всех нас, – поднял над головой книгу Журавский.

Разговоры разом стихли: было любопытно, что́ про их край написали ученые в Питере.

– Ученые все еще относят Печорский край к арктической зоне, – раскрыл книгу и показал карту Андрей. – Смотрите, наш край окрашен в белый цвет, и записано, что он «находится за пределами земледельческой культуры». Далее же они вынуждены были написать: «Но новейшие изыскания Печорской естественноисторической станции доказывают возможность сельскохозяйственной эксплуатации, и в Усть-Цильме должна быть устроена опытная сельскохозяйственная станция». Это знаменательные строки для Печорского края и всего Русского Севера! И вписаны в историю Приполярья они вами, друзья!

Собравшиеся радостно захлопали в ладоши. Положив книгу на стол, хлопал и Журавский.

– Печорская естественноисторическая станция – это вы, друзья, – продолжал Андрей. – Это труд десятков друзей народа, «присланных» царем нам в помощь, ваш труд, печорцы! Спасибо вам за это от ведущих ученых России!

Политссыльные первыми захлопали бурно, восторженно. Их поддерживали питерцы. Неумело, но громко хлопали руками-лопатами старообрядцы.

– Спасибо вам, – еще раз повторил взволнованный Журавский. – Я коротко сказал о том, что нами сделано. Позвольте рассказать о задачах сегодняшнего и завтрашнего дня.

– Охотно послушаем, Андрей Владимирович, охотно, – не вытерпел Артемий Соловьев.

– Был с нуждами края я принят председателем совета министров, были мы с Ефимом Манзадеем, сидящим вон там, на изгороди, – показал в сторону ненца Журавский, – у государя.

– Гли-ко, самому царю сподобилси! Да ишшо с самоедом! – задвигались, заерзали мужики. – Забыль, народной заступник. Чой-то он, царь-от, про нас бает, Володимирыч?

– Расскажу, мужики, на досуге, – пообещал Журавский, – сейчас надо наметить задачу уходящим завтра.

– Токо не оммани про царя-то, хоша за тобой такого не водитца.

– Не можете подождать до завтра, оставайтесь сегодня после собрания.

– Давай уговоримся опосля сходу – шибко хотца бывальшыну послухать, – упросили печорцы, взволнованные небывалой вестью.

– Хорошо, мужики. Так вот, – продолжил Журавский. – Взгляните на эту карту – это наш край с птичьего полета. Вот Тиман, с другого края Уральские горы, – показывал на хребты Журавский. – Посреди них на полторы тысячи верст пролегла наша Мати-Печора да на тысячу без малого – Уса, текущая от каменных углей. В Печору впадает Ижма, истекающая с Ухтой из нефтяных мест. Пижма и Цильма – дороги к Тиману. Короче, друзья мои, сама природа проложила нам дороги к своим кладовым.

– Ишь ты, не дремал господь-от, творя наш край, – качали головами старообрядцы.

– Нет, не дремал, – согласился Журавский. – Не мне рассказывать вам, что в поймах Печоры, Усы и их притоков сосредоточены два миллиона десятин самых лучших земель в крае, безбедно могущих прокормить двести тысяч коров.

– Куды нам стоко!

– Вам не надо. У вас их сейчас двадцать тысяч, и то не знаете, куда деть молоко.

– Че и баем.

– Не сегодня, не завтра, но придут к углю и нефти рабочие с семьями. Придут потому, что сейчас их добывают в Баку и в Донбассе. Но запасы топлива там быстро иссякают. Север же для своего освоения нуждается в своем топливе – местном, дешевом. Рабочие без молока, мяса, овощей жить не смогут.

– Хлебушко-то тож у чердаков не дешев, – раздался тот же голос.

– Хлеб тут тогда растить не будут.

– Как же нам без ковриги?

– Привезут, – успокоил Журавский. – Только не чердынцы по тройной цене, а сибиряки. Нашей экспедиции поручено разведать богатства Северного Урала и найти наивыгоднейший путь для железной дороги от сибирской Оби к Котласу и Вологде. Мы должны определить, сколько тут свободных лугов для развития животноводства, где и какие овощи выращивать, как улучшить удойность местных коров. На это правительство выделило нам более четверти миллиона рублей. Вести исследования мы будем шесть лет.

– Ух ты! – восхитились мужики.

– Вот зачем пришли сюда эти люди, – показал Журавский на многочисленный состав экспедиции. – Но без вашей помощи, печорцы, нам не справиться.

– Нешто не поможем? Мы завсе, Володимирыч!

– Спасибо, мужики! Теперь условимся так: сейчас я вам расскажу про царский прием, а потом мы завершим экспедиционные дела, разобьемся по отрядам...

* * *

Распределение рабочих по отрядам, споры из-за опытных проводников, из-за снаряжения и оборудования затянули сборы за полночь, и Журавский остался ночевать на станции. Петербургские его друзья, давно не бывавшие в Усть-Цильме, пошли полюбоваться вешним разливом Печоры, купающимися в белой ночи берегами, послушать музыку северных сел: дробный стукоток убегающих девичьих ног, тихое поскрипывание мостков под ногами обнявшихся пар, гудящий спокойствием переговор коровьих ботал. Улицы, дома, разлив Печоры в мягком белесом свете теряют очертания, границы их кажутся вечными, непреходящими.

Попросив разрешения и извинившись за поздний визит, к Журавскому вошли Калмыков и Шкапин.

– Завтра с утра вам, Андрей Владимирович, будет не легче, а потому решили потревожить, – извинялся Семен Никитич. – Георгий Михайлович беспокоится, как бы явная политическая окраска зачисленных в экспедицию не вызвала наложения запрета. В экспедиции только большевики и сочувствующие им.

– Не думаю, Георгий Михайлович, – успокоил Журавский Шкапина.

– А не вернется ли Серебренников на досуге к этому вопросу?

– Не вернется. Это я вам гарантирую. Я хорошо знаю всю их семью, бываю у него, бываю у его бабки в Архангельске. Их корни с давних пор уходят в политическую ссылку, а Николай Федорович служит в печорской полиции только из-за нехватки кадров на окраинах.

– Вам, Андрей Владимирович, лучше знать – мы боимся навредить вам: что-то уж очень легко утвердил губернатор списки? А ведь Сосновский в девятьсот пятом году был помощником градоначальника столицы Трепова. Помните команду на всю Россию: «Патронов не жалеть!» – остерег Шкапин Андрея.

– Мои политические убеждения и симпатии не раз были предметом обсуждения у Чалова – пока, как видите, бог миловал... – успокоил пришедших Журавский. – Семен Никитич, что представляют собой ребята Тепляков и Боев? Хатанзи я узнал: он сын колвинского самоди Андрея из рода Хатанзи.

– Он самый, Андрей Владимирович. Макар Боев и Игнатий Тепляков – боевые и толковые ребята из-под Архангельска. Искали работы на заводе Ульсена. Пока мы стояли там, подрядил я их в экспедицию, едри их корень. Эти не подведут, – заверил Калмыков, – грамотные и крепких корней парни.

На другой день зафрахтованный Журавским пароход шурина Норицына, не устоявшего перед солидным заработком, однако и не забывшего смертельной обиды, повез большинство отрядов на Усу. Михаил Михайлович Кругловский со своим геологическим отрядом, в состав которого Журавский включил старого своего проводника Никифора, должен был высадиться в устье Адзьвы и подробно изучить тектонику хребта Адак-Тальбей – эту своеобразную прихожую обширной кладовой богатств Северного Урала; экономисты из Архангельска вместе с Ефимом Манзадеем должны были по половодью забраться на пароходе в самые верховья реки и, спускаясь на лодке, провести статистическое обследование смешанного самоедско-зырянского населения во всех семнадцати усинских выселках; в верховьях же должны были высадиться и Руднев с Прыгиным, приступающие к изысканиям возможной железной дороги от Обдорска к Ухте. В устье речки Косью высадится картографический отряд Кандакова. Сам Журавский, обеспечив доставку отрядов по назначению и проверив начало их работы, должен был выгрузиться с отрядом Георгия Шкапина и Семена Калмыкова в устье Сыни. Артемий Соловьев и бывшие ссыльные Алексей Мохнатых и Петр Ващенко были теперь официально назначены заведующими опорными сельскохозяйственными пунктами.

Все это вливало живительные силы в бесконечно уставший организм Андрея Журавского, помогало затянуть глубокую рану, нанесенную матерью его детей. Андрей, уезжая с отрядами, попросил Веру об одном: оставить Женю, Соню и Костика ему, отцу.

– Пусть они побудут пока у Натальи Викентьевны под опекой казначея Нечаева, а ты, Вера, одна или... уезжайте, ибо мне с Печорой не расстаться вовек. Ты сама это видишь.

– Вижу! Вижу... Я оставлю тебя с этими... «освободителями» и самоедами... Ты, ты виноват! Ты променял мою любовь, мою молодость на паршивых самоедов!

– Ладно, Вера, – уходил от скандала Журавский, – я виновен во всем. Прошу одно: оставь мне моих детей.

Андрей смотрел на переполненную ненавистью жену и думал: «Будь я иным – не случилось бы это с Верой. Холод в наших отношениях – это ничто по сравнению с ненавистью, пришедшей на смену любви. Хотела всю жизнь прожить любовью, теперь будет жить местью... А может, это, – взглянул Андрей на огромный живот Веры, – начало мести, а не похоть? Не мое ли неистовство в исследованиях – причина всему...»

Вера, поймав взгляд мужа, повернулась и ушла.

* * *

Вернувшись из экспедиции, Журавский на нашел Веры в Усть-Цильме: забрав родившуюся дочь, она уехала в Омск, к сестре Лидии, вышедшей замуж зимой этого года за Михаила Шпарберга. Трое детей Андрея – пятилетняя Женя, четырехлетняя Соня и двухгодовалый Костик – жили с бабушкой Натальей Викентьевной, оставшейся на Печоре единственной из некогда большого семейства исправника Рогачева. Правда, в Ижме за Норицыным жила Катя, сочувствующая Журавскому и осуждающая сестру, но это ссорило ее с матерью и с мужем одновременно, а потому в Усть-Цильму она не ездила.

Глава 15
ЧЕРНЫЙ ГОД

В печорских далях у реки Цильмы, давшей имя главному селу края, есть большой приток Тобыш – своеносый, упрямый приток: берет он начало в низовьях Печоры, течет ей навстречу двести верст, а потом с цилемскими светлыми водами вливается в мати-реку.

Но не этим Тобыш удивляет печорян, – непокорные сыновья бывают, и не все они вызывают хулу, – а тем, что из бессчетного множества рыбин, поднимающихся метать икру в родниковые тиманские струи, ни одна семга не свернула из Цильмы в Тобыш, хотя красив он лиственничными берегами, говорливыми перекатами и грустными заводями сказочно. А вот не идет рыба в Тобыш – и все тут! В прозрачных водах Цильмы хорошо видно, как еще загодя, за десяток верст, косяки семги, учуяв затхлый душок Тобыша, сбиваются в плотные ряды, и, прижимаясь к супротивному берегу, стремглав минуют тобышский субой.

– Почухливая рыба – семга! – удивляются цилемцы. – И нельма тож! В веках не лавливали мы их в Тобыше, а уж че бы?

Однако не все чураются Тобыша. Люб он истовым старообрядцам, веками пытавшимся мощный свободолюбивый порыв русской души превратить в неистовый фанатизм, в изуверство. Не легенда, а бывальщина, подтвержденная семнадцатью истлевшими надгробьями, рассказывает, как укрылись на берегах его от жизни, от людей изуверы истовые, усопли там от какого-то мору в одночасье и манит теперь своим гнилым душком их изуверство мечущиеся души порочных людей на берега Тобыша – к Покойным.

Ни светлые струи, ни свежий ветер не могут начисто истребить затхлый душок из всех людских душ.

* * *

В губернаторском доме, откуда Сосновский провожал Журавского, дождливым сентябрьским вечером собрались «сильные мира сего». Этому предшествовали два сообщения. «Из Петербурга выехали представители Главного управления земледелия Знаменский и Чарушин для рассмотрения результатов экспедиции Журавского», – гласила первая телеграмма, во второй же сообщалось, что Журавский водным путем выехал из Усть-Цильмы в Архангельск.

– Прошу рассаживаться, господа, – пригласил собравшихся губернатор. – Погрейтесь чайком, не возбраняется и коньячком, – любезно предложил он губернскому агроному Тулубьеву, ветеринарному инспектору Керцелли, Тафтину, Ушакову, лесничему Сахновскому и начальнику госимуществ Сущевскому. После того как все уселись, Сосновский зачитал обе телеграммы и бесстрастным голосом продолжил: – Полагаю, нам не мешало бы всесторонне обсудить воззрения господина Журавского на наши северные земли и его, печорские гипотезы, имеющие хождение в Петербурге...

– Все видель не гипотез, а химер господин Журавский, – сострил городской голова Лейцингер, задержавшийся у губернатора.

– Чего тут обсуждать, – поддержал его управляющий Казенной палатой Ушаков. – Вы начальник губернии, в ваше ведение отпущены деньги на гипотезы Журавского, с вас и будет спрос, уважаемый Иван Васильевич.

– Прав Александр Петрович! Нечего транжирить государственные средства на химеры, – зло кинул реплику начальник Управления госимуществ Сущевский, измученный язвенной болезнью.

– Все это так, господа... Я понимаю ваше возмущение, – заметил губернатор, – но, господа, нельзя забывать и другое: прибывающие из столицы Знаменский и Чарушин там не были. Вам известно, что гипотезы Журавского разделяют граф Игнатьев и князь Голицын, возглавляющие науку в Главном управлении земледелия. К ним, как вы знаете, очень сочувственно отнесся глава правительства Петр Аркадьевич Столыпин... Этого, господа, забывать нельзя. Скажу вам откровенно: тут моей власти недостаточно.

– Настали времена, когда такой губернатор, как Иван Васильевич, стал менее чтимым, чем прожектер Журавский, – подлил масла в огонь старший лесничий Сахновский.

– Таковы обстоятельства, господа. Их нельзя не учитывать в наш просвещенный век. Однако и мы, как говорится, не лаптем щи хлебаем: господин Керцелли, только что утвержденный министром внутренних дел в должности начальника ветеринарного управления губернии, обстоятельно исследовал тундру и подготовил к выпуску научный труд, в корне опровергающий гипотезы Журавского. Я полагаю, что с главными выводами Сергей Васильевич нас познакомит.

– Милостивые государи! – поднялся Керцелли. – О Печорском крае можно говорить так же много, как это делает его «исследователь» – прошу принять это слово в кавычках – господин Журавский. Журавский утверждает, что тундра не наступает на леса; что земли Печоры и Усы плодородны; что на землях развито скотоводство и земледелие. Так вот: мы при обследовании оленьих пастбищ находили огромные площади вымирающих и вымерших лесов. О каком плодородии может идти речь, если земли тундры имеют двадцатисаженную толщу промерзшего торфа... Ну, а имеются ли сотни тысяч десятин «идеальнейших печорских и усинских лугов», как это неустанно твердит господин Журавский, вы, милостивые государи, убедились сами, проплыв весной этого года по Печоре и Усе, – развел руками Керцелли.

– Господа, я полагаю, что сразу же после издания научный труд Сергея Васильевича прокомментируют на страницах газет губернский агроном господин Тулубьев, старший лесничий Сахновский... Должен поставить в известность, господа: уважаемый Сергей Васильевич открыл по борьбе с величайшим злом губернии – сибирской язвой – ветеринарную станцию в низовьях Печоры, в Оксино... Вот это, господа, настоящая помощь губернии! – легонько похлопал в ладоши губернатор.

Присутствующие поддержали его звонкими рукоплесканиями. Керцелли встал и благодарно поклонился собравшимся.

– Заканчивая наше краткое совещание, – поднялся Иван Васильевич, – скажу, что мы не одиноки в своих воззрениях на будущность нашего любимого, но бедного и стылого края: я получаю статьи известных и глубоко чтимых ученых – приват-доцента Сорокина и профессора Жакова. Позвольте мне зачитать только две строки: «...нет почти исследователя, который, ознакомившись с нашими тундрами, не поражался бы ложным уверениям и химерам господина Журавского... Так мало-помалу тают заманчивые миражи, преподносимые «исследователями», чрезвычайно легко ежеминутно открывающими Америку». Им, господа, надо верить – они выходцы из этих земель! – захлопнул журнал губернатор...

...Сойдя с крыльца губернаторского особняка под хлещущие струи осеннего дождя, губернский агроном Иван Иванович Тулубьев отказался сесть в пролетку к Керцелли и сердито зашагал в темень. «Глупейшее положение, – чертыхался он. – Должности губернского агронома добился Журавский. Сам отказавшись занять ее, пригласил и порекомендовал меня... Открытия ветеринарной станции через правительство и Государственную думу добился он же, а теперь, оказывается, Керцелли? Как ловко Сосновский поставил меня в безвыходное положение... Э, черт! Зачем врать самому себе: выход есть, но способен ли я лишиться такой должности?..»

Керцелли пригласил в пролетку Сахновского и весело крикнул кучеру:

– К Федосову... в номера!

– Я без средств при себе... – поежился лесничий.

– Э, какой может быть разговор, Петр Терентьевич... А у Журавского-то, того... жена-то... с чиновником Яблонским... Ха-ха... И сбежала, бросив на руки Фантазеру кучу детей... Ха-ха...

* * *

Из журнала совещаний. 1909 год, ноябрь.

«...Особое совещание при его превосходительстве господине Архангельском губернаторе И. В. Сосновском большинством голосов постановило: дальнейшую деятельность Северо-Печорской экспедиции прекратить, так как затраты на шестилетние исследования Печорского края не могут оправдаться возможными их практическими результатами.

За прекращение деятельности экспедиции проголосовало 7 членов совещания. За продолжение работ проголосовали: член правительства Знаменский, представитель Главного управления земледелия Чарушин, вице-губернатор Шидловский. Начальник экспедиции г. Журавский от голосования отказался, заявив, что доложит свое особое мнение в Петербурге».

* * *

В Петербурге Журавскому удалось настоять на созыве совещания при ученом комитете Главного управления земледелия, хотя князь Голицын и не надеялся на его успех. На совещание он пригласил академика Чернышева, профессоров Воейкова и Жакова, члена Государственной думы, бывшего сибирского агронома Скалозубова. Первое слово было предоставлено начальнику экспедиции, окончательную судьбу которой и должны были решить собравшиеся ученые.

– Господа, – начал Журавский, – на горных богатствах Печорского края в присутствии академиков Чернышева и Голицына, полагаю, останавливаться излишне, да и основная цель Северо-Печорской экспедиции – изучить в первую очередь возможности сельскохозяйственного освоения края, которое должно послужить началом его промышленного освоения. Деятельность экспедиции прекращается потому, что затраты-де не окупятся возможными практическими результатами. За шесть лет правительство думало затратить по копейке на изучение десятины печорских земель, а губернатор Сосновский и того испугался. Я еще и еще раз повторяю: земледелие в богатейшем Печорском крае – неминуемый этап в создании собственной перерабатывающей промышленности на Севере, требующей массу рабочей силы. Вывозя дешевое сырье за границу, мы грабим свой народ, обогащая заморских капиталистов. Путь к экономическому могуществу России лежит через создание промышленности в таких уникальных краях, как Печорский. Глупо, господа, мечтать о могуществе Отечества нашего и бояться затратить копейку на десятину для приближения этого могущества.

– Резковато, Андрей Владимирович, – заметил Голицын. – Но с этим, господа, нельзя не согласиться. Профессор Воейков считает: даже то, что сделал господин Журавский в области изучения климата Севера, заслуживает одобрения и финансирования.

– Позвольте, господа, высказать мне несколько иное мнение, – попросил слова профессор Жаков.

– Слушаем вас, профессор. Господа, профессор Жаков зырянин, и они с приват-доцентом Сорокиным представили свои обширнейшие выводы по исследуемому вопросу.

– Да, мы представили ученому комитету свои выводы относительно наличия свободных земель в Печорском крае. Свободных земель там уйма, но свободных «прекрасных, богатейших пойменных лугов» там нет – это фантазии господина Журавского.

– Это уже слишком, – усмехнулся в гвардейские усы Голицын.

– Наша беспристрастность может быть поставлена под сомнение, ибо мы зыряне, – не взглянув на князя, спокойно продолжал Жаков. – Тогда, господа, позвольте мне процитировать только что вышедшую статью профессора Берга. Известный биогеограф заглянул, может быть, в самый корень ошибок слишком увлекшегося исследователя, который, пожалуй, не ведает, что творит. Берг пишет: «...география растительности зависит от трех факторов: от совокупности физико-географических условий; от условий биологической обстановки; от флоры прежней геологической эпохи. Если бы Журавский был знаком с этими положениями, то оказалось, что и опровергать было бы нечего». Таков, господа, к сожалению, теоретический фундамент исследователя, – очень спокойно, как бы сочувствуя Журавскому, произнес профессор. – Берг прав, говоря, что Журавский, не зная исследуемого предмета, беспомощно барахтается в собственных гипотезах. С такой шаткой каланчи можно увидеть и границу северных лесов, и альпийские луга на Северном Урале, и даже то, что юг перемещается на север. Добавить что-либо к выводам биогеографа Берга у меня нет оснований, как и сомневаться в правильности их.

На этот раз профессор-историк бил наверняка: непостижимо быстрые и ошеломительные открытия Андрея Журавского, не имеющего не только ученой степени, но и университетского диплома, вызывали у большинства ученых усмешку, недоверие, откровенное издевательство. Была в этом вина и самого Андрея, облекающего первые свои научные выводы в такую шелуху слов, что откопать «алмаз» было трудно. Вина была в его юношеской горячности и бескомпромиссности, была она и в отрицании научных авторитетов.

– Да, мнения, как говорят, диаметрально противоположны, – резюмировал Скалозубов. – А что скажет уважаемый Федосий Николаевич? – обратился он к Чернышеву.

Академик Чернышев по сути поддержал Журавского, но облек мысль в такую форму, что всем послышался приговор:

– Все исследователи Печорского края приходят к одному выводу: на водоразделах и тундровом покрове ни о какой земледельческой культуре не может быть и речи, – буркнул он.

Будь это сказано до выступления Жакова, Журавский уловил бы в этом выводе справедливость, ибо никогда не утверждал, что на хребтах или на побережье Ледовитого океана возможно земледелие. Печорские и усинские поймы, о которых именно и шла речь на совещании, Чернышев не упомянул. Андрею, как и всем, слова академика – учителя Журавского – показались безоговорочным отрицанием возможности земледелия во всем Печорском крае. Скалозубов, в душе сочувствующий молодому и смелому исследователю, так и сказал:

– Мужественное признание учителем ошибки своего ученика. Будем считать, что прав губернатор Сосновский, добивающийся переассигновки экспедиционных средств на колонизацию Новой Земли.

Журавский, ждавший поддержки от Чернышева и от Скалозубова, как от посланника Столыпина, почувствовал, что земля уходит из-под ног. Он закричал:

– Нет, не прав! Не прав! – Эти выкрики он направлял только Сосновскому, который, сделав подлость, был далеко отсюда, но слышали и относили их к себе и говоривший сейчас Скалозубов, и насупившийся Чернышев.

– Но таков вывод авторитетнейших ученых, – сочувственно сказал Скалозубов Журавскому.

– Это не вывод – это соучастие в преступлении против народа!

– Вот‑с оно как?! – поднялся Чернышев и направился из зала.

«Верно говорят: когда бог хочет наказать человека – он лишает его разума», – думал князь Голицын, закрывая собрание.

* * *

– Все рухнуло, Платон Борисович! Все! Тысячу раз прав Тимирязев, говоривший: сеятель нового должен быть готов к тому, что его будут называть авантюристом, сумасшедшим, шарлатаном. Что жена будет внушать детям мысль об идиотстве отца... Но быть готовым – одно, а как перенести все это?!

– Андрей Владимирович, можно перенести и это, если не потерять голову, – пытался успокоить юного друга Риппас.

– А как ее не потерять? Как? В Печорском крае заложены три опорных сельскохозяйственных пункта с арендами помещений, участков, с наймом заведующих... Ведь в их глазах я буду действительно авантюристом! Кто мне будет верить после этого?! Кто, Платон Борисович, утешитель вы мой? – метался в домашнем кабинете ученого Журавский.

– Безвыходных положений нет, Андрей.

– Есть! В моем положении даже самоубийство не выход: трое детей и три станции будут брошены на произвол судьбы... Более того – обречены!

– Зачем такие крайности?

– Если бы это как-то помогло делу – я бы ни на секунду не задумался, – твердо заявил Андрей, остановившись против сгорбившегося в кресле Риппаса.

Выхода из неимоверно трудного положения, в котором оказался его друг, не видел и Платон Борисович Риппас, хотя два дня тому назад ему казалось, что выход был...

Юлий Михайлович Шокальский, с которым вот уже пятый год возглавляли они отделение географии физической и географии математической в старейшем научном обществе России, рассказал ему, что после совещания членов ученого комитета они – Шокальский, Голицын, Воейков, не сговариваясь, направились в кабинет графа Игнатьева, возглавлявшего Главное управление земледелия в отсутствие Кривошеина.

– Граф, – решительно заявил Шокальский, – вы обязаны что-то предпринять!

– Что я могу сделать в создавшейся ситуации: деньги на исследование переведены на губернатора и им уже направлены на колонизацию Новой Земли. Оттуда, когда эти острова готовы вот-вот уплыть из собственности России, вернуть их невозможно. – Видно было, что и сам Игнатьев расстроен таким неожиданно печальным концом Северо-Печорской экспедиции.

– Это так, – подтвердил князь Голицын. – Но вы, граф, что-то сделать обязаны потому, что Журавский, открывая сеть опытных станций, действовал согласно плану, утвержденному и вами и мной...

– Журавский привез ценнейшие сведения по метеонаблюдениям и заложил программу по метеорологии Печорского края, – дополнил профессор Воейков.

– Что вы, господа, предлагаете? – спросил их Игнатьев.

– Провести Журавского по главному управлению и как-то поддержать опорные пункты до официального открытия печорской сельскохозяйственной станции, – подсказал Голицын.

– Предлагаете провести Журавского по управлению... – задумался граф. – Хорошо, попробую... Борис Борисович, – обратился он к Голицыну, – обоснуйте это с Винером посерьезнее на бумаге. Что у нас можно будет ему предложить? Кем он согласен служить?

– Служить он у нас, граф, не будет... Надо его провести на этот, тысяча девятьсот десятый, год старшим специалистом ученого комитета и дать возможность заниматься Печорским краем, – изложил суть просьбы ученых Голицын.

– Пожалуй, князь, я найду такую возможность... Но вы сами хорошо знаете, что в этой должности его могут утвердить только при наличии неоспоримых заслуг перед сельскохозяйственной наукой и принадлежности к дворянскому сословию, ибо надлежащей выслуги лет, необходимой для занятия столь высокого положения, Журавский не имеет. Вы это знаете, господа.

– Ну, слава богу, это все у него есть, – облегченно вздохнул Шокальский. – Не выслуга, а заслуги...

– Князь, – обратился Игнатьев к Голицыну, – готовьте на Журавского документы... А вот с финансированием открытых им опорных пунктов помочь ничем не смогу, ибо финансирование экспедиции шло по Переселенческому управлению, – развел руками Игнатьев.

– На том мы и расстались, уверенные в успехе дела, – рассказывал Юлий Михайлович Риппасу о результатах визита в главное управление. – Но сегодня заехал ко мне князь Голицын и подал вот эти бумаги, – протянул он копии.

Чем дальше читал копии Платон Борисович, тем больше удивлялся.

Папку, чтобы кто-то случайно не наткнулся на эти зловещие копии, он принес домой, где почти в полубреду лежал Андрей, изнуренный борьбой, простывший в своей студенческой тужурке.

«Беда в одиночку не ходит: бросила его и детей жена, лишили любимого дела, поставив на грань катастрофы... потом болезнь... а теперь еще это», – мучительно искал выход Платон Борисович, убирая папку в стол. Потом он подошел к Андрею и положил ладонь на горячий лоб.

– Ты, Андрей, полежи, успокойся, все образуется... а я схожу к Юлию Михайловичу. Он обещался побывать у Семенова-Тян-Шанского... – Риппас стоял над больным растерянный, угнетенный, непохожий на себя.

Когда Платон Борисович ушел, тихонько прикрыв за собой дверь, Андрей встал и выдвинул ящик стола, куда убрал папку Риппас, по обеспокоенному поведению которого Андрей понял: в папке таится что-то важное для него. Так оно и было: «...воспитанник Андрей, усыновленный указом Правительствующего Сената от 14 января 1890 года генерал-майором Владимиром Ивановичем Журавским с правом ношения фамилии и отчества по имени усыновителя, но без права наследования имущества и дворянства», – читал он первый лист в папке. «Что за воспитанник Андрей был у моего отца? – не мог понять смысла прочитанного Журавский. – При чем тут имущество и дворянство?»

«Свидетельство, – начал машинально читать он следующий лист. – Выдано генерал-майору В. И. Журавскому Елизаветградским приютом, что усыновленный им мальчик был найден на крыльце приюта 22‑го сентября 1882 года в возрасте двух-трех недель без признаков святого крещения; имя и родители ребенка не известны...»

«Так вот что таил от меня дядя Миша... Я – не Журавский, а подкидыш, подзаборник! – билась обида в воспаленном мозгу. – Вот с чем пошел Платон Борисович к Шокальскому...»

Услышав глухой стук, в кабинет вбежала жена Риппаса: на рассыпанных бумагах Журавский лежал без сознания...

– Кто ж выдержит такое! – бессильно заплакала пожилая женщина, опустившись на колени перед Андреем.

* * *

Ординатор столичной Мариинской больницы Гавриил Ильич Попов, вызванный к бесчувственному Андрею, на первых порах очень боялся за его жизнь и три дня провел безотлучно в доме Риппаса, не доверяя уход за больным плачущей жене Платона Борисовича.

– Господи! – причитала она. – Где же конец его терзаниям? За что ты его так, господи? За чистую душу? За беспредельную веру?