Текст книги "Родные гнездовья"

Автор книги: Лев Смоленцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

В Усть-Цильме пароходы чалились в верхнем конце, прозванном Караванкой в честь караванов чердынских карбасов и барок, издавна грудившихся тут со своими товарами. Печорцы давно научились различать пароходы по их голосам.

– Анна, Иринья! – барабанила в окно к соседкам Устина Корниловна. – Оглохли, че ли? «Доброжелатель» с Куи подымается!

– Бежим, бежим, – вылетели из большого двухэтажного дома девушки-сироты, оправляя на бегу простенькие ситцевые сарафаны.

– Грят, к вам Журавськой-от с Веркой на фатеру станут?

– Вечор был исправник и велел встренуть, – радовались девушки предстоящему денежному доходу.

– Скажите ему, коли стряпуха потребовается, дык за мной послал.

– Скажем, тетя Устя, скажем...

В нижнем конце села, на пригорке за церковью, заслышав пароходный гудок, на крыльцо полицейской управы вышел исправник Рогачев и велел кучеру заложить тарантас и терпеливо ждал, пока тот запрягал сытых служивых коней. Вышедшему вслед помощнику он приказал идти на общую конюшню управы и подать к пароходу четыре телеги под груз станции.

– За Натальей Викентьевной завернешь, – бросил он кучеру, усаживаясь в тарантас.

– Знамо дело, – согласился кучер. – Едет зять – не хрен взять, а встренуть надоть. Не встренуть грех, людям на смех...

На Караванном угоре, с которого ежегодно радугой выгибалась над Печорой «петрова горка», собралась толпа встречающих. С парохода Журавскому и Риппасу толпа, расцвеченная женскими сарафанами, казалась праздничной, веселой. Но когда пароход ткнулся носом в песчаный берег, Журавский уловил в огромной толпе селян какую-то необычную сдержанность. Вскоре ясна стала и причина ее: чуть поодаль, не смешиваясь с толпой, стояла шеренга городского вида мужчин и в ней пять-шесть женщин. Стояли тревожно, ожидающе.

– Кто они? – чуть тронул Андрея Риппас.

– Государственные преступники. Политссыльные... – ответил Андрей, всматриваясь в изможденные лица ссыльных, среди которых могли быть и знакомые студенты из Петербурга.

По прочно установившемуся порядку первым на палубу поднялся пристав Крыков со стражниками. Следом поднялись Алексей Иванович и Наталья Викентьевна.

– С прибытием вас, дети наши, – обнимали они Журавского и Веру.

– Платон Борисович, – представил Андрей Риппаса, – большой друг нашей семьи.

– Рады и благодарны, – тряс руку Риппаса исправник. – Милости просим.

Наталья Викентьевна тискала и целовала свою внучку.

– Подводы вон подъезжают, – указал исправник на берег, – распорядимся, чтоб перевезли станционный багаж к Иришке с Анкой, а сами к нам поедем.

– Алексей Иванович, позвольте и наш багаж отвезти к сестрам Носовым. Так будет удобней и вам и нам, – попросил тестя Журавский.

– Воля ваша, Андрей Владимирович.

– Спасибо. Тогда сделаем так: вы заберете Веру с Женей и поедете домой, а мы с Платоном Борисовичем приедем чуть позже, как только убедимся, что весь багаж на месте.

– Позвольте и мне остаться с вами, а бабы пусть едут, – покудахчут и стол накроют. Наталья, Вера, – крикнул Рогачев спускавшимся по трапу жене и дочери, – поезжайте, накрывайте на стол, а кучеру скажите, чтобы вернулся сюда!

Алексей Иванович понимал, что, если он уедет с дочкой, оставив зятя и гостя на палубе, округа загудит недобрым слухом.

От причала до дома сестер Носовых всего с полверсты, и с багажом мужики управились быстро. Окна передних комнат смотрели на ширь Печоры, ласкавшей в жаркой истоме прибрежную гальку в двадцати саженях от дома. Чисто промытые широкие сосновые половицы были залиты солнцем, и казалось, сами излучали теплый янтарный свет.

– С пустыми руками в новое жилище не входят, – достал из кармана бутылку коньяку исправник. – Сыми-ка вон из посудника рюмки, Андрюша, да благословим вас с прибытием в наш край. Девки все одно в верхних комнатах не жили, и отрядил я их для вас за десять рублей в месяц. Комнат всего четыре; кладовая и амбарец тоже отряжены вам – уместитесь наперво, а там видно будет.

Коньяк Алексей Иванович разливал торжественно и так же стоя, расправив плечи и осенив их размашистым крестом, выпил до дна свою рюмку.

– Живите сами и не забывайте нас, – поставил рюмку на стол тесть, довольный тем, что хоть один зять поселился рядом с ними.

Платон Борисович все держал в согнутой руке непочатую рюмку и думал: «Как прозаически открывается первое научное учреждение на огромной территории России, именуемой Приполярьем». Вслух же он сказал:

– Все гениальное – просто. Выпьем, Андрей, за эту истину.

Когда собрались отправиться в гости к тестю и теще, Журавский открыл чемодан, достал небольшую литую медную табличку, попросил у выбежавших Ирины и Анны гвозди и молоток и, привстав на носки, прибил пластинку к венцу дома у входа.

– «Печорская естественно-историческая станция Российской Академии наук», – громко, с расстановкой прочитал надпись Алексей Иванович. «...Российской Академии наук!» – повторил он громко и наполнился отеческой гордостью, разом прощая своему зятю все, что принес он дочери вместо жданного столичного барства: и соломенное вдовство, и мытарства из Питера в Усть-Цильму, и постоянную нужду. Алексей Иванович шагнул к Андрею, сграбастал его своими ручищами и прижал к белому праздничному длиннополому кителю, роняя на округлую седую бороду крупные слезы. – Вот оно, богатство-то наше! – сказал он, ни к кому не обращаясь, но Риппас понял, что это вмещает и Андрея, и его дела, и станцию, и сокровенные помыслы помора. – По мне, иного-то и не нать! – подтвердил мысли Риппаса Алексей Иванович.

* * *

А наутро Усть-Цильму заполонила, рассветив до сказочной радуги, очередная петровщина – годовой, жданный, изначальный русский праздник. Нет на всем Севере праздника краше и песеннее усть-цилемской «горки». Спорьте не спорьте, а нет! И причин тому много: и та, что Ивашка-Ластка – первый засельщик – был князем новогородским, а не холопом московским, и сзывал он к себе не холопов, а дружинников; и та, что от несносных козней патриарха Никона бежали на Печору не рабы – раб рабски примет любую веру, – а знать непоклонная; не бедна и сама Мати-Печора, одевающая нынешних «бояр» и «княгинь». Однако заглавным стержнем сохранности величия «горки» была свобода, дух печорян, не знавших барщины.

 
Да вы, бояра, да вы куда пошли?
Да молодые, вы куда пошли?
Да мы, княгини, мы невест смотреть,
Да молодые, из хороших выбирать!
 

Ох не пустые эти слова, не просто красивая запевка усть-цилемской «горки»!

Именно сегодня, на «горке», невеста должна быть так одета, так песенно-величава и обворожительна, чтобы смелый «боярин» такой и запомнил ее до самых сумеречных покровских дней, до свадебной мясоедной поры, и выкрал, умчал ее из родительского дома под охраной бешено скачущих на конях дружков, как былой боевой дружины. Пусть это будет по тайному ли, явному ли сговору с «княгиней», пусть то свершится при молчаливом одобрении родителей, но устьцилем – как кличут себя потомки новгородцев – должен жениться умыканием! Навсегда запомнится им эта тревожно-сладостная первая ночь, проведенная в схороне у какой-нибудь сердобольной тетушки. И не надо после такой ночи вывешивать домотканую простыню на обозрение толпе, не надо и попрекать жену прошлым – сам умыкнул! Таков обычай в вольных печорских краях, заведенный дедами в их удалой молодости.

Свадьба будет, но уже после той сердцебойной ночи, после того, как простят жениха родители невесты – а что им еще остается делать? Им, которые яркими сполохами памяти о своем умыкании хоть на миг да отогреют задубелые в ежедневной заботе сердца.

Вот почему один раз в году все девушки двухтысячной Усть-Цильмы выходят на изумрудное солнечное взгорье и плывут, плывут мимо строя «бояр», свиваясь в гирлянды, выгибаясь радугой, склоняясь шелковой травою и распрямляясь павою – смотри, смотри, «князь», на мою красу и стать, слушай милый голос. Вот что вкладывают они в слова:

 
Да вы, бояра, да вы куда пошли?
 

Смотрят, оглядывают «бояра» «княгинь» и не узнают своих подружек недавних детских забав: «Гли-ко! И откуда взялось? И откуда приросло? И откуда стать така?! Умыкну! Умыкну!..»

– Любуетесь? Завидки гложут? – услышал Андрей знакомый голос совсем под ухом. – Загляденье! Диво дивное!

Андрей обернулся: перед ним стоял рослый улыбчивый русый парень в косоворотке, простоволосый.

– Прыгин! Николай Прыгин! – обрадовался Журавский.

– Он, Андрей, он! – улыбался Прыгин, радуясь вместе с Андреем встрече в столь далеких от столицы краях. Там они были просто знакомыми студентами, здесь же обнялись как родные братья.

– Давно здесь? – спросил Андрей и, не дожидаясь ответа, представил Прыгина Платону Борисовичу. Тот – сухой, высокий и сутулый – протянул Прыгину руку и крепко пожал, внимательно разглядывая, оценивая ссыльного студента.

– Вернулись в родные гнездовья? – рассмеялся Николай. – Теперь ты здесь не один. Не единицы, – уточнил Прыгин, – а сотни студентов, рабочих, готовых помочь твоему делу. Слышал, как тебя окрестили ссыльные? «Добровольно ссыльный»!

– Приобщили к себе? Что же, ни возражать, ни отделять себя не буду. Но коль приобщили, то помогите: я лишен официальных помощников, у меня мизерный штат – это самый больной вопрос при становлении любой научной станции, тем более нашей, открываемой здесь. Жду вас всех сегодня же вечером.

– В петровщину? Что ж, устроим вечеринку... Только просьба, Андрей Владимирович, переговорите с... исправником – не было бы зряшной травли гусей. – Прыгин не захотел назвать исправника тестем Журавского, чтобы не подчеркивать родственных связей Андрея с тем, кто надзирал их поведение.

– Этого не бойтесь, это я улажу, – пообещал Журавский.

– Спасибо, – протянул руку Прыгин. – Я пойду, Андрей, к своим, поговорю, а вечером заглянем.

Когда он ушел, мгновенно растворившись в праздничной толпе, Риппас потеребил вислые усы, задумался, но потом довольно хмыкнул, многозначительно посмотрев на Журавского, сказал:

– Не было ни гроша да вдруг алтын! А ведь это выход из безвыходного положения. Здесь студенты, учителя, отменные мастеровые... Правда, трудноуправляемые в своем нигилизме, но сколько энергии пропадает зря! Вот что, друг вы мой, сегодня же напишем совместное прошение губернатору и министру... Это для безопасности станции... Надобно заручиться некой охранной грамотой. Не возражай, Андрей, – приподнял он руку на порыв Андрея, – в таком деле нужно быть осмотрительным, иначе можно погубить и дело, и себя.

И еще один, совсем уж неожиданный, помощник появился у Журавского в тот же день. Привел его казначей Нечаев, ибо к тому он и приехал по рекомендации пинежского казначея. Однако Арсений Федорович, углядев в приезжем природного крестьянина, хозяина, не взял его в казначейство, а повел к Журавскому.

– Вот, Андрей Владимирович, любопытного мужика я к вам привел, – сказал Нечаев, присаживаясь по-свойски к столу и принимая стакан с чаем, – Соловьев Артемий Степанович, из запасных, служил в Пинеге, грамотный. Хочет осесть здесь напостоянно, крестьянствовать, как выяснилось, хочет.

– Присаживайтесь к столу, Артемий Степанович, – пригласил Журавский большеносого, с заметной угрюминкой в глазах, Соловьева. Был он безбород, но с черными запорожскими усами, с крючковатыми руками и широкой сутулой спиной.

– Благодарствуем, – поклонился Соловьев и присел на лавку, недалеко от стола, чтобы по укоренившейся деревенской привычке разделить с хозяевами еду, но не ранее как после третьего приглашения.

– Садитесь за стол – разговаривать нам будет легче, – пригласил еще раз Журавский, наливая чашку чаю для гостя. Соловьев подвинулся, но только к краю стола, выказывая сытость и неназойливость. – На печорской земле осесть желаете? – спросил Андрей. – Насовсем?

– Держу такое разумение, – кивнул Соловьев.

– Скажите, Артемий Степанович, с чего бы вы начали хозяйствовать, будь у вас сегодня земля, лошадь, инвентарь?

– С картошки да с капусты, – не задумываясь ответил Соловьев.

– Почему? – удивился Журавский. – Печорцы разводят скот.

– То печорцы, а я залетный, как те, политики... Нам без бульбы и капусты тут не житье. А молока, мяса здесь невпроедь, копеечны они... Сами прикиньте: тут три сотни политиков, сотня стражников да чиновников... А цинга-то, она страшна! Ее мясцом не изгонишь. Староверы ж ни картошку, ни капусту так и не впустили на огороды – в цене она, в цене овощь-то и теперь, а зимой подавно.

– Вы уверены в том, что здесь будут расти овощи? – вступил в беседу Риппас, приглядываясь к необычному пришельцу.

– Будут, ежели дело с разуменьем повести, – уверенно ответил Соловьев. – Фуражиром службу-то я исполнял, ездил по губернии, опять же присматривался. На Пинеге свои сорта испробовал – тридцатифунтовые кочны капусты не в диковинку. Мы сызмальства овощи-то для Твери ростили. Землицы было мало, вот я и ушел с надела в пользу старшого брата. Перед войной с япошками служил под Питером в имении мелкопоместного барина. Землицей его управлял. Он до того ее, бедную, испохабил, что чуть за бесценок не заложил. Выправил я ему землицу-то. А чем, спросите? Клевером да овощами. Да навоз, навоз окрест скупал, а потом, когда на клеверах-то своим скотом обзавелись, и домашнего навозу вдосталь стало. А печорцы, аки дитяти неразумные, навоз-то в Печору, в Печору валят – задарма бери да гони, выращивай овощи! Опять же: спрос-то, спрос-то какой будет на них! – загорались глаза Соловьева. – Разжиться можно!

«Вот он, кулак столыпинский, – думал Риппас, глядя на Соловьева. Вмиг все приметил: и навоз даровой, и политссыльных, и чиновников, все цены прикинул, всю будущую нужду. Глот ты, видать, крепкий, но не без ума! Да и работать ты будешь за пятерых». Вслух же Риппас только спросил:

– Какую бы плату вы желали получать, господин Соловьев?

– А как у барина: сто пятьдесят рублей деньгами в год... На первый год боле просить не буду. Опять же: угол бессемейному.

– А на второй год? – полюбопытствовал Журавский.

– Прибавок: десятина с продажи всего нарощенного. Не обессудьте на слове, токо это на вашу же руку.

– Понимаем, понимаем, – раздумывал Журавский.

– И еще один уговор: коль меня наймете, то землицу в аренду у мужиков, лошадок там и все такое... дозвольте мне выбирать и рядить. – С хитроватым прищуром Соловьев, не отпив ни глотка чая – сперва дела, а потом и чай, – смотрел на молодого явно городского вида хозяина станции. – И опять же уговор: до зяби надо завезти плуги, бороны, сеялку-восьмирядку. И смех и грех: в уездном селе нет простенького железного плужишка, не то что саковского пароконного! От чалдоны! Я им про картошку толкую, а оне мне одно: изыди с бесовскими яйцами!

– Да-а, – подтвердил Журавский, – дикости тут хватает... Как, Платон Борисович, подойдет господин Соловьев для дела станции?

– Полагал бы, что подойдет... Если не захлестнет его тяга к наживательству на беде, на нуждах соседей... – Риппас как бы нехотя соглашался принять Соловьева, боясь решительностью лишить инициативы самого Журавского, в уме же держал иное: «Такой тебе, Андрей, и нужен: крепкий хозяин, зрит в корень и рядится верно. Он не только себя, он и тебя с семьей и станцию прокормит. На казну же, на академию плохой расчет...» – Так что, Артемий Степанович, – добавил вслух посланец Русского географического общества, – не обижайтесь, но если примет вас заведующий, то надежда у нас на вас большая: не подведите, не опорочьте де́ла Андрея Владимировича.

– Что же, – поднялся Журавский. – Мнений Арсения Федоровича и Платона Борисовича достаточно, чтобы быть вам, господин Соловьев, зачисленным моим помощником. Условия ваши мы принимаем. По рукам!

– Спасибо, – протянул руку Журавскому Артемий Степанович, – благодарствую. Когда прикажете приступать?

– Завтра. О вашем жилье я переговорю со старостой. Вид на жительство получите в управе... – Журавский, привстав для скрепления рукопожатием трудового соглашения, не садился, собираясь сказать, видимо, главное. Стоял и Соловьев, намереваясь уйти после окончания разговора. – Есть и у меня условие, Артемий Степанович... Времена наступили трудные, тревожные. Денег нам отпустили столько, что, кроме вас, нанять никого не могу, работы же уйма... Безвозмездную помощь предлагают нам ссыльные, вам предстоит руководить ими. Они работают только с теми, кому доверяют. Не испугаетесь? Не отпугнете их?..

– Понятно... – задумался Соловьев. – Работники даровые, но с норовом... Допрежь не приходилось мне с ними общаться – барин нанимал поденщиков. Вот она, закавыка-то... – мялся Артемий Степанович, переступая с ноги на ногу, оттого покачиваясь всем корпусом. Думал он основательно, трудно, и это заставляло его клонить голову, жевать губами, топорща густые усы. – Даровые-то даровые... Отчаянные... Но не безумные же – сгинут ведь от цинги, от десницы, без бульбы и капусты. Антирес в их надо пробудить! – поднял голову бывший управляющий. – Может, и исполу урожай-то в первые годы делить?

– Может быть, – согласился Журавский. – Надо подумать вместе с ними. Вечером они... часть ссыльных, – поправился Андрей, – соберутся здесь – приходите. Будет и староста, договоримся о вашей квартире, об аренде земли.

– Приду. Как не прийти? – заверил Соловьев. – А насчет того... моего ли испуга, доноса ли, в уме не держите, Андрей Владимирыч. Это мой крепкий сказ.

* * *

Прыгин, сплотив вокруг себя ссыльных студентов, принялся горячо помогать Журавскому с Соловьевым. С посевом и посадками в этом году они безнадежно опоздали. Однако хозяйственный Артемий Степанович нашел работы и в середине лета: посылал студентов в лес за бревнами и жердями для парников, изгородей, заставлял корчевать пни на облюбованной им лесной вырубке за селом, жечь там древесный хлам, на унавоженном южном взлобке, легко раскорчеванном от трухлявых пней, Соловьев намеревался высеять по весне овес и ячмень. Была думка посеять под снег и делянку озимой ржи, семена которой они с Журавским заказали в Чердыни.

– Испытывать, пробовать, дерзать надо! – убеждал Журавский сплоченную Прыгиным артель, названную кем-то в шутку народным университетом. Однако название укрепилось, не вызывая улыбки ни у ссыльных, ни у печорцев.

Скептически кривили губы только чиновники, потянувшиеся было к Журавским для времяпрепровождения в картежной игре с обязательными попойками. Вера встречала уездную «знать» благосклонно, Андрей же хмурился, скучал, уходил в свой кабинет, сославшись на занятость, оставался ночевать в комнате Риппаса. Чиновники, сочтя это за надменность генеральского сынка, мстили ему, как могли: назойливо ухаживали за Верой, приглашали и уводили ее в гости, распуская о ней же фривольные слухи. Польщенная вниманием Вера, казалось, забыла о скором времени второго материнства. Андрей замкнулся, ушел с головой в работу, стал лихорадочно готовиться к очередной экспедиции.

Платон Борисович, словно забыв о своем намерении посетить Кольский полуостров, помогал Журавскому выработать устав Печорской станции, составить программу исследований лет на пять вперед. Типовые уставы немногих научных станций Российской Академии были непригодны, так как и без того обширный план работ пополнился теперь сортоиспытанием, наблюдениями за ростом и созреванием злаков на крестьянских полях. Мечтал Журавский заняться и луговодством, ибо два миллиона десятин печорских пойм были, судя по урожайности трав, лучшими землями Европейского Севера.

– Привезли мы целую библиотеку, Андрей, а нужных книг мало, – сокрушался Риппас. – Нужны специальные, отраслевые библиотечки по геологии, зоологии, климатологии, растениеводству, животноводству. Надо выслать заказы издателям. К зиме я постараюсь прислать кое-что, особенно по геологии. Зима здесь длинная...

– И сроки у ссыльных немалые, – досказал Журавский. – У Прыгина, например, впереди четыре года.

– Да... не было бы счастья, да несчастье помогло, – тихо улыбнулся Платон Борисович. – Слов нет, хорошо они тебе помогают, но боюсь я твоей увлеченности, Андрей... Боюсь...

– Наука, исследования перерастут в революцию – этого вы, Платон Борисович, боитесь?

– Боюсь и этого, боюсь и другого, – вымученно улыбнулся Риппас. – Вы с Верой разные... Это может озлобить Алексея Ивановича... На нем же, разрешившем тебе, нам так вольно использовать ссыльных, мы строим успех станции... Все это очень зыбко, Андрей. Достаточно двух-трех доносов чиновников, чтобы рухнуло все. А с ними миру у тебя нет.

– И не будет! – вспыхнул Андрей, упрямо сжав губы. – Компромиссы науки с пошлостью невозможны!

Платон Борисович, взглянув на искаженное душевной болью лицо Журавского, замолчал – он знал, что Андрея остерегать уговорами бесполезно: молодость не любит, не признает огляда назад, на окружающих.