Текст книги "Родные гнездовья"

Автор книги: Лев Смоленцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

– Судя по всему – будут, – пообещал вице-губернатор. – Да вы сами знаете об этом от губернатора.

– Иван Васильевич не имеет твердых гарантий на финансирование исследовательских работ, – развел руками Русанов.

– Все, что вы делаете, оплачивается по статье колонизации Новой Земли, а это статья твердого финансирования. Так что продолжайте учебу во Франции, а летом снова к нам, – подал руку Русанову вице-губернатор, озабоченно глянув на настенные часы.

Русанов, поняв, что Шидловский торопится, быстро поднялся, энергично пожал его руку, поблагодарив за внимание к нему и за содержательную беседу, и подошел к задумчивому Журавскому. Высокий, стройный, с красивым русским лицом, на котором играла сейчас открытая, чуть смущенная улыбка, он вызывал у Андрея доверие.

– Не серчайте на меня, Андрей Владимирович, – положил он руку на плечо поднявшегося со стула Андрея, – все оказалось куда сложнее, чем я представлял, хотя это и не оправдывает меня... вчерашнего, – добавил он. – Меня поразила глубина и широта ваших исследований и научного предвидения. Мне есть чему учиться у вас, и я буду очень признателен вам, если вы удостоите меня чести получить ваши печатные труды в Париже.

– Все мы учимся, – протянул ему руку Андрей, – даже на вчерашней полемике и в сегодняшней беседе. Были корабли графа Литке в Варандейском Шаре? – быстро спросил Журавский, глядя в глаза Русанова.

– Были. Но...

– Спасибо, Владимир Александрович. Остальное мне ясно, и я с удовольствием приму ваши работы по наблюдениям за колебанием уровня Ледовитого океана.

На этом и расстались Журавский с Русановым осенью 1908 года.

Шидловский, еще раз глянув на часы, заторопился: быстро убрал карту, надел плащ и шляпу.

– Влетит мне от Клеопатры – наказывала быть пораньше и обязательно с вами, а мы тут... О чем думаете? – внимательно посмотрел он на Андрея. О Русанове? О Водгаузе?

– Об обоих сразу: Водгауз предложил мне переехать в Канаду... Живет же Русанов во Франции...

– Вот вы о чем, – снял шляпу Шидловский и присел на стул. Сел и Журавский, отметив про себя, что Александр Федорович очень встревожился его сообщением.

– О Канаде я не знал и не догадывался, – пояснил Андрей Шидловскому, – хотя обмен научной информацией через Криштофовича мы вели регулярно. Криштофович служил в министерстве сельского хозяйства, активно поддерживал мои начинания. Теперь он в Канаде.

– Понятно. При вашем знании немецкого и французского, да еще при такой французской внешности и темпераменте, в Канаде вы будете своим.

– Может, и для России я стану нужнее? Всего пять лет тому назад бывший политссыльный Русанов не смог получить сотню рублей на изыскания Камско-Печорского канала, а нынче, приехав из Франции, получил больше, чем я за семь лет.

– Предложение, честно говоря, заманчивое: разом избавитесь от всех лишений, но...

– Смогу ли я жить без России? Это вы хотите сказать?

– Да. Вы с Русановым разные люди. Очень разные, – подчеркнул Шидловский, – хотя цель у вас и одна. Вы болезненно щепетильны... Зная, что Сосновский нечестен, вы не примете от него помощи, хотя она и будет средством к достижению вашей цели. Вот потому-то ты, Андрей, – по отечески назвал Журавского Александр Федорович, – не сможешь жить без России. Не сможет прожить без России и Русанов, хотя и шумит: «Я навсегда покидаю Россию!..» Зачем живет и чем живет человек? Успевает ли он познать себя? Помню: найдя «Мертвые души» Гоголя и разобравшись, что это такое, я летел к Мусину-Пушкину так, как не мчатся в сказках с жар-птицей. А когда нашел архив знаменитого Суворова, то зачитался им так, что не заметил, как ушла от меня жена...

– Разве Клеопатра Ивановна вторая ваша жена?

– Вторая, которая вздумала меня выездить до губернатора, – невесело улыбнулся Шидловский. – И дети, ее дети, тоже хотят быть детьми губернатора... А ведь сошелся я с ней и стал вице-губернатором из-за глупого тщеславия перед первой женой, перед самим собой, а теперь... Знаю ли я себя? Нет, Андрей.

– Вера, по сути, тоже ушла от меня, – сознался больше себе, чем Шидловскому, Андрей.

– Что ж, она, наверное, давно ушла, но ты сейчас только заметил. Согласись стать на место Тафтина – вернется.

– Нет. Нет, – Андрей резко выпрямился и встал со стула. – Буду нищим, но свободным!

– Когда в Питер? – сменил тему Шидловский.

– Завтра.

– Я вам дам с собой копию любопытного документа, который держат от меня в секрете Чалов с Сосновским, – поднялся Шидловский. – Вот, – вынул он из портфеля лист бумаги и подал Андрею.

– Что это?

– Прочтите здесь, – снова перешел Шидловский на «вы», – могут возникнуть вопросы.

«Господину Министру Внутренних Дел... – бегло читал Журавский. – ...По существу поставленных вопросов исследователем Печорского края г‑ном Журавским имею честь сообщить:

1. Обращение с. Усть-Цильмы в уездный город представляется желательным, но встречает существенные затруднения вследствие решительного несогласия местного населения.

2. Сама мысль об устройстве на казенный счет для кочевников каких-то специальных магазинов представляется нелепою.

Никакая опека правительства, ни запрещение доступа в тундру зырянам и русским не избавит самоедов от косности, а, скорее, приучит к мысли, что казна обязана их кормить. Никогда кочевники не пользовались благосостоянием, кроме тех случаев, когда чужое добро попадало им путем грабежа, – машинально выделились эти губернаторские слова в сознании Журавского, – но и того хватало им ненадолго.

3. Наконец, по поводу заключения г‑на Журавского о низком нравственном и служебном уровне печорского чиновничества. Такие выводы им сделаны по чисто личным мотивам, ибо местное чиновничество не разделяет слишком смелых гипотез г‑на Журавского о «колоссальных потенциальных богатствах Печорского края».

4. Считаю своим долгом ходатайствовать о повышении годового содержания до 3000 рублей особому чиновнику по делам самоедов ввиду сложности его работы и больших разъездов.

Губернатор, Камергер Двора Его Величества И. Сосновский».

– Но это же... – тряс бумагой бледный от возмущения Журавский.

– Скажу больше: пришло известие, что в Куе исчез следователь, посланный мной по делу отравления самоедов. Исчез вместе с материалами следствия... Здесь, в канцелярии губернатора, потерялось заключение доктора Попова о том, что они были отравлены стрихнином – вот так-то, Андрей Владимирович, – опустил седую голову вице-губернатор.

– Где Тафтин? – дрогнувшим от волнения голосом спросил Журавский.

– В Архангельске. Назначен чиновником и над малоземельскими самоедами.

– И вы бессильны были воспрепятствовать этому?

– Да, – тяжело вздохнул Шидловский. – Против тройственного союза – Сосновский – Чалов – Ушаков – я бессилен. Однако нам надо идти, – решительно поднялся он. – Вся надежда, Андрей Владимирович, на Питер.

* * *

Союз губернатора с начальником жандармерии и распорядителем финансов, сложившийся на общности цели, которую надо было тщательно скрывать от окружающих, был действенным и взаимовыгодным. Губернатор не расспрашивал Чалова, почему он хочет выгородить Тафтина, хотя знал, что тот инсценировал разграбление самоедами открытых для них магазинов в селах Колва и Болбано. Догадывался он и о том, что «самоеды-грабители» были отравлены стрихнином по заданию того же Тафтина, и о том, что следователь, назначенный по этому делу Шидловским, исчез не без содействия Чалова. Сосновский даже не спросил у шефа архангельских жандармов, для чего тому нужен Тафтин, ибо поиски правды требовали обратных действий – пресечения преступлений. А это бы всколыхнуло Чалова и заставило его копаться в делах Сосновского – Ушакова, хватать руку камергера, запущенную в государственную казну, как в собственный карман. Каждый из членов тройственного союза, боясь другого, старался помогать соучастнику небывалого ограбления без лишних слов.

Только благодаря таким взаимоотношениям «троицы», как звали теперь архангелогородцы союз губернатора с Чаловым и Ушаковым, Тафтин, вместо того чтобы занять место в тюрьме, получил право беспредельной власти над всеми кочевниками европейской Российской тундры. Учитывая, что слух об отмене пушного ясака может достичь самоедов, он укрепил «свое право» «Дарственной Грамотой», якобы жалованной ему – Петру, сыну Александра III – на предмет владения Малой и Большой самоедскими Землями с правом взимания пушной дани – по три шкуры песцовых или лисьих с каждой самоедской души. Эту «грамоту», как и «царский» поясной портрет, изготовили Тафтину в Петербурге так искусно, что даже Чалов, державший в руках сотни фальшивых русских и иных паспортов и различных удостоверений, ахнул:

– Мошенники! Изготовили так, что сам Николай Второй не усомнится, что ты его дядя! Однако ж...

Что стояло за этим «однако ж», Петр Платович, возведенный мошенниками в «принцы», знал: боже упаси теперь обделить Чалова в третьей доле ясачного сбора, а еще страшнее – сболтнуть. Тафтин отлично знал друга своей юности – Чалов не будет дожидаться следствия и решения суда...

И еще один человек был страшен Тафтину – Журавский, ездивший по всей тундре, знающий языки кочевников и слывущий у них за доброго духа. Страшен был своими бескомпромиссностью, честностью, не терпящей безнаказанного злодеяния и тогда, когда злодеяние можно пресечь только ценой собственной жизни.

Глава 13
ПРИЗНАНИЕ

В Петербурге Журавский не был с лета 1906 года – с тех пор, как уехали они с Платоном Борисовичем Риппасом открывать первый форпост науки на Севере. Более двух лет Андрей не видел ни Риппаса, ни своих друзей Руднева и Григорьева. Единственным вестником из столицы за эти годы, казавшиеся Андрею вечностью, был Гавриил Ильич Попов – ординатор Мариинской больницы, большой друг Шидловского, к которому вез Журавский посланников тундры.

Разные чувства обуревали Андрея Журавского и детей тундры при подходе поезда к Николаевскому вокзалу Петербурга: Ефим и Павел примолкли, посуровели; Андрею близость свидания с родным городом, с друзьями, наставниками спазмами сжимала горло. О дне своего приезда Андрей известил только двух человек: Платона Борисовича, у которого намеревался квартировать, и доктора Попова, к которому ехали Ефим и Павел. Журавский щадил ребят, боясь шума встречи, восторгов, излишней эмоциональности при виде экзотических аборигенов тундры.

На дымном, по-столичному бестолковом, кричащем, спешащем и толкающемся перроне встретил их один седой, высокий, сгорбившийся Риппас.

– Вернулся! Приехал, друг ты мой неистовый, – обнял он Андрея, согнувшись нескладной дугой и роняя в вокзальную грязь стариковские слезы. – Мученик ты наш...

– Дикари! Дикари! Самоеды! – невесть откуда набежавшая орава полураздетых ребят окружила Ефима и Павла, облаченных в праздничные малицы и расшитые тобоки. На широких наборных ремнях, стягивающих по крестцам роскошную меховую одежду, висели большие ножи на блестящих цепях. Капюшоны малиц Павел и Ефим, непривычные к угарному вокзальному воздуху, натянули на головы, отчего казались крупными хищными птицами. Мгновенно образовавшаяся толпа любопытных теснила мальчишек к «дикарям», подталкивала, подзуживала...

– Пошли, пошли скорее от этой толпы «дикарей»! – крикнул Андрей Риппасу. – Ефим, Павел, идите за нами!

– Куда прикажете багаж, – тронул носильщик за плечо Риппаса.

– Несите за нами – у вокзала подводы, – распорядился Риппас, крупно зашагав по перрону: Павла и Ефима Журавский пропустил вперед себя, наказав им не отставать от Платона Борисовича.

– Гавриил Ильич прислал за ребятами пролетку, но завезем их ко мне на обед, – извинительно попросил Журавского Платон Борисович, когда они вышли на привокзальную площадь. – Женщины обидятся.

– Не разглядев «дикарей»?

– Не обижайся, Андрей, – они дальше финской дачи не бывали.

– Да я не обижаюсь, а удивляюсь: видимо, и я одичал в тундре – Питер и волнует, и душит меня.

– Трудно в наш век определить, где дикость, а где достойное человека житье, – вздохнул Риппас, устраиваясь на сиденье пролетки. Ефима и Павла он усадил в пролетку доктора Попова, багаж, погруженный носильщиками на грузовую подводу, приказал доставить по своему адресу. – Как тебя, Андрей, встретил Архангельск? В тебе произошли перемены: ты будто бы возмужал, посуровел. На твоем лице лежит печать какой-то мудрости, не познанной нами...

– Так ведь расстались-то мы с вами в Усть-Цильме летом тысяча девятьсот шестого года, а сейчас глубокая осень тысяча девятьсот восьмого.

– Да, время летит. Недаром острят: годы уходят, а лет нам прибавляется. Я уже разменял вторую полусотню. Так как Архангельск? – напомнил Риппас.

– Кланяются вам Писахов, Афанасьев, Шидловский. Писахов шлет новоземельский этюд, Василий Захарович – рыбы, Александр Федорович – статью «Петр I на Севере»... Но встречался я и с другим Архангельском – с надменно-насмешливым, злым. Новый губернатор Сосновский встретил меня откровенной враждой.

– Где и по какому вопросу вы с ним столкнулись? – озаботился Риппас, хорошо знавший камергера.

– На моей лекции, которой Шидловский открывал Общество изучения Севера. Его реплики и выступления приват-доцента Питирима Сорокина дышали злобой, неверием, издевательством. Даже Русанов не удержался.

– От них иного и ждать нельзя, – махнул рукой ученый. – Да и вообще твои статьи в «Новом времени» не столько убеждают, сколько ошеломляют... Ошеломили они и Сорокина с Жаковым... Возможно, и Русанова...

– Но богатства Приполярья – не миф! – начал горячиться Андрей.

– Да. Но для тебя, Чернышева, для Юлия Михайловича и Петра Петровича... А миллионы россиян и их правительство? Каким они видят Приполярье? Ты сам любишь повторять: легче открыть истину, чем заставить признать ее. От Сосновского поддержки не жди, – заключил Риппас.

– Что им движет? Почему он видит во мне врага?

– Скорее всего потому, что ты выступаешь против его концессионных планов. Отец рассказывал, что козырной картой Сосновского в правительстве служит его идея колонизации Россией островов Ледовитого океана, которые вот-вот могут оказаться в руках Скандинавских государств и Англии. Даже Америка тянет к ним руки... Сосновский, играя на этом, убедил Русанова отойти от политической борьбы и заняться исследованием островов. Была поднята записка, в которой Русанов предлагал провести морскую армаду Рождественского на бой с японцами Северным морским путем. Записка была адресована на имя министра внутренних дел. Писал Русанов из Франции в девятьсот четвертом году. Вот этот патриотизм Русанова и помог Сосновскому в реабилитации бывшего политссыльного. Ясно, Русанов благодарен Сосновскому. Но знает ли он о том, что Сосновский втихую готовит проекты продажи недр Севера англичанам, чтобы погреть на этом руки?

– Похоже, что тут я и перебежал дорогу губернатору, – догадался Андрей. – Теперь мне понятны мотивы действий и Русанова. Ладно, надо сосредоточиться на главном – на съезде ученых.

– Верно, – подтвердил Риппас. – Готов к выступлению на съезде?

– Судя по реакции архангельского зала – не совсем.

– Ну, тут тебя будут слушать ученые, а не Сосновский со своим окружением. Мой совет: расскажи ты им так, как сам видел, а то в статьях твоих много отвлекающих ссылок, излишних эмоций, увлечений... Ба, уже приехали, – спохватился Риппас, увидевший у остановившейся пролетки жену и дочь. – Маша, Ириша, – окликнул он их, – встречайте Миклухо-Маклая в окружении аборигенов.

– В тебе, Андрюша, появилось что-то от схимника, – удивленно смотрела на Журавского жена Риппаса.

* * *

Всероссийское совещание ученых по организации сельскохозяйственного опытного дела в России открылось 14 ноября 1908 года в здании министерства сельского хозяйства. Ему предшествовала большая работа ведущих почвоведов страны П. А. Костычева, В. В. Докучаева, Д. Н. Прянишникова; биогеографов Т. И. Танфильева, П. П. Семенова-Тян-Шанского, селекционера В. В. Винера, экономиста В. Г. Котельникова. Общими их усилиями была составлена физико-географическая карта России, где девять зон европейской части страны были разбиты на двадцать шесть специализированных сельскохозяйственных районов: на зерноводческие, свекловодческие, льноводческие, животноводческие и т. д. В каждом районе предусматривалось открытие специализированной государственной опытной станции с годовым расходом в сорок тысяч рублей. Печорский край и северная часть Сибири на этой карте были окрашены в безжизненный белый цвет с категоричным определением: «Внеземледельческая зона России».

Копия карты и программа совещания предварительно были разосланы всем ученым, приглашенным на съезд, с тем чтобы они могли подготовить свои выступления на предстоящем обсуждении главного вопроса: «Какими признаками следует руководствоваться при разделении России на сельскохозяйственные районы, в коих должны быть открыты районные опытные сельскохозяйственные станции».

После вступительной речи председателя совещания и автора проекта сети предполагаемых станций селекционера Владимира Владимировича Винера начались прения.

Жаркий бой разгорелся вокруг Кавказа, ибо отнесение его к единому сельскохозяйственному району не соответствовало действительности – там нужны были виноградарские, цитрусоводческие станции, поднимался вопрос о выращивании и производстве чая. Средняя полоса России, выделенная как основной район производства зерна, овощей и прядильных культур, споров не вызывала. О Приполярье, входящем в огромную арктическую область, окрашенную на карте в белый цвет, никто не говорил. Да и что было говорить, когда в области этой, по утверждению ученых, земледелия не было.

Андрей Журавский, по договоренности с Винером, перед своим выступлением наколол на настенной карте красный шнур, отделив от внеземледельческой зоны две трети южной части. Вывесил он и свои карты, температурные графики, диаграммы, приготовил для раздачи по рядам массу фотографий роста и развития культурных растений и луговых трав. Он отчетливо понимал, что от этого совещания зависит, быть или не быть в Печорском крае опытной станции, быть ли ему самому признанным ученым-биогеографом.

– Господа! – очень волнуясь, начал он. – Карта физико-географических зон России – плод усилий виднейших ученых и целых научных коллективов. Что касается восьми южных зон, то она достоверна и отражает реальное положение вещей. Но относительно северной, арктической, зоны – это необоснованно жестокий приговор. Да, приговор! – громче повторил он, видя, как оживился зал. – Приговор, подобный року, а не научным выводам. Эта огромная территория России, – показал он на карте, – отнесена к внеземледельческим зонам только потому, что там-де не растут культурные растения. В описании «Европейской Сарматии» мы находим, что земли Вятской и Пермской губерний были лесисты и болотисты, а жители их не знали хлеба. Но народ освоил там земледелие, и они теперь стали житницами Урала и его промышленности. Теперь наука признает эти губернии земледельческими. Но это, господа, значит, что наша сельскохозяйственная наука едет на спине русского мужика, вместо того чтобы освещать ему путь.

– Верно! – громко сказал профессор Московского института Прянишников.

– Единственный признак, – продолжал смелее Журавский, – по которому вынесен этот приговор, – там нет культурных растений – ненаучен. Сельскохозяйственная пригодность того или иного района должна рассматриваться и проверяться по совокупности множества признаков: по распространению древесной растительности и луговых трав, по температуре вегетационного периода, по жизни и деятельности насекомых, по экономическим признакам населения и по его истории. Вот пример: из архивных данных следует, что под зерновыми культурами и льном в Усть-Цильме в тысяча семьсот восемьдесят первом году было пятьсот десять десятин, а сейчас – около двухсот. Перестали расти ячмень и лен? Нет. Хлеб и текстиль стало выгоднее выменивать у чердынцев на семгу и пушнину.

Журавский стал демонстрировать карты распространения лесов, цветковых растений, насекомых. Он показывал диаграммы распространения и урожайности овощей; брал в руки привезенные пудовый кочан капусты, огурец, морковь, свеклу...

– Все это выращено на шестьдесят шестом градусе северной широты, а здесь, – показал он на огромную настенную карту, – утверждается, что севернее шестьдесят второго градуса овощи расти не могут. Как же быть, господа?! Посильные мои исследования, исследования большого числа добровольных сотрудников Печорской естественноисторической станции доказывают, что земледельческие границы Отечества нашего могут быть смело расширены до той черты, по которой проходит красный шнур. – Андрей посмотрел на карту и на миг вспомнил, как в лютую стужу и страшные метели, по трупам десятков тысяч оленей, сквозь плач и стенания кочевников шли они с Никифором вдоль этой линии, обозначающей северную границу лесов. – Десятки миллионов десятин Российского Приполярья, где скрыты главные горные богатства нашего Отечества, будут зоной животноводства и овощеводства, если отечественная наука слезет со спины мужика и пойдет впереди, освещая его трудную борозду!

– И это верно! – вновь поддержал профессор Прянишников, сидящий в президиуме. – И не надо ждать этого света из Питера, надо выносить вот такие фонари, – показал он на Журавского, – на окраины.

Андрей, почувствовав поддержку профессора, который выдвигался руководителем головного института опытного сельскохозяйственного дела страны, уверенно перешел к главному.

– В Усть-Цильме, в центре Печорского края, должна быть открыта Сельскохозяйственная опытная станция. Открытие таковой там более необходимо, чем где-либо! – повысил голос Журавский, уловив шумок недоумения. – Приполярье – это сложная совокупность континентальных природных условий, не имеющая ничего общего с арктической зоной. Там нет сплошной вечной мерзлоты, там нет сплошных глубоких болот, нет там погибших современных лесов – все это надо раз и навсегда отнести к области заблуждения уважаемых ученых, заглянувших на недельку-другую в какой-либо край Севера. Материковый Север – это узкая арктическая прибрежная полоса и огромная континентальная зона с потенциальными базами скотоводства в богатейших речных поймах. Север сказочно богат полезными ископаемыми, водными транспортными артериями, лугами. Без заселения Севера эти богатства не вольются в иссыхающий организм России. Решая вопрос открытия станции в Печорском крае, надо помнить о том, что этот уникальный по скоплению горных и естественных богатств район является как бы макетом далекой Сибири. Следовательно, он должен быть превращен в школу ее освоения.

Поймем же наконец, – заканчивал свое выступление Журавский, – что в максимальном использовании богатств Севера заинтересована вся Русь, заинтересован каждый из нас, заинтересовано наше потомство!

Зал, прослушавший конец речи не шелохнувшись, взорвался аплодисментами. Хлопали в ладоши академики, хлопали профессора, вольно ли, невольно ли аплодировали двадцатишестилетнему исследователю, не имеющему университетского диплома, все члены ученого комитета Главного управления землеустройства и земледелия.

Слово попросил председатель комитета князь Борис Голицын:

– Господа, надо считать знаменательным то, что ученые, так долго и тщательно работавшие над составлением этой карты, смело и одобряюще приняли поправку нашего молодого коллеги. Владимир Владимирович Винер, больше всех работавший над проектом сети опытных станций, подал мне записку: «Предлагаю Андрея Журавского избрать секретарем комиссии по пересмотру физико-географических зон России». Согласимся?

Ученые вновь захлопали...

Андрей Журавский стоял на трибуне и боялся расплакаться – это было подлинное признание его неимовернейшего труда. Оно было дороже всяких наград.

На третий день после совещания Журавского разыскал курьер из канцелярии совета министров и вручил пакет с приглашением к премьер-министру Столыпину. Трудно сказать, был бы или нет принят главой Российского правительства двадцатишестилетний Андрей Журавский, на приеме которого так настаивал Семенов-Тян-Шанский, если бы не рассказал Столыпину о ходе совещания Николай Лукич Скалозубов, агроном, член Государственной думы от Сибири.

– Удивил, поразил, а кой-кого сразил этот неистовый юноша, – рассказывал он Столыпину. – Печорский край – макет Сибири около столиц! Каково, Петр Аркадьевич? А ведь это правда.

Столыпин сам съездил в Сибирь и теперь собирал деньги в единый кошель, чтобы как можно быстрее закончить строительство Транссибирской магистрали, надежно связывавшей сырьевую Сибирь с промышленной Европейской Россией. И вдруг нашелся «макет Сибири» в Архангельской губернии! Интересно. Заманчиво.

Журавский был принят без промедления.

Столыпин. Здравствуйте и садитесь, господин Журавский. Вы не из рода херсонских Журавских?

Журавский. Я сын генерал-майора Владимира Ивановича.

Столыпин. Хорошо был знаком с вашим отцом и его братьями, хотя и не понимаю чудачеств вашего дяди, Михаила Ивановича. За острым недостатком времени ограничимся на первый раз деловой беседой: будем зачитывать вашу «Программу оживления Севера», доставленную мне Семеновым-Тян-Шанским, и принимать или отвергать ее пункты. Согласны?

Журавский. Согласен, ваше превосходительство, с методом рассмотрения вопросов программы, но взгляды и действия Михаила Ивановича не отношу к чудачествам.

Столыпин. Это дело каждого из нас. Итак, первый пункт – «Открытие земель Архангельской губернии для приобретения их в собственность граждан всех сословий, но не более 60 десятин на хозяйство». Почему ограничение в шестьдесят десятин?

Журавский. Богатства Севера нуждаются в притоке рабочей силы, в закреплении ее, что нельзя сделать, если идти по методу организации помещичьих хозяйств.

Столыпин. Разумно. О каких площадях может идти речь?

Журавский. Согласно вдвое заниженным данным губернского статистического комитета – о пятнадцати миллионах десятин.

Столыпин. Цифра внушительная даже по масштабам России, но каковы там возможности ведения крестьянского хозяйства?

Журавский. Вот данные по Усть-Цилемской волости за последние два года. Доход каждого хозяйства раскладывается так: тринадцать процентов – промыслы, двадцать – продукты хлебопашества и пятьдесят семь – продукты животноводства. В среднем на каждый крестьянский двор в Печорском крае приходится по пять голов крупного рогатого скота и по три лошади.

Столыпин. Убедили. Под этот пункт вы получите средства на организацию экспедиции по выяснению колонизационного фонда. Готовьтесь ею заведовать.

Журавский. Ваше превосходительство, со мной программа работы экспедиции и смета расходов. Извольте взглянуть: там не только вопросы изучения сельскохозяйственных фондов.

Столыпин. Давайте ее сюда, я помечу к исполнению, и вы сами пойдете с ней к главноуправляющему. Так будет быстрее, а главное, надежней. Я боюсь своих канцелярий. Читаем дальше: «Общее устройство полярных инородцев; введение в действие «Самоедского права». Это что еще за «Самоедское право»?

Журавский. Ваше превосходительство, исконные хозяева тундры – самоеды, остяки, вогулы, лопари – вымирают от наплыва нашей «цивилизации», и требуется немедленная защита их государством...

Столыпин. Мы не можем нянчиться с каждой горсткой инородцев. Пусть приспосабливаются к новым условиям или вымирают.

Журавский. Это жестокость, не оправданная ни экономическими, ни тем более моральными соображениями в отношении целых народностей...

Столыпин. А это, господин Журавский, кабинет главы правительства, а не трибуна Государственной думы. Читаю дальше: «Телеграфная связь от Усть-Цильмы до Пустозерска, а затем и дальше на Обдорск». Смысл?

Журавский. Своевременное сообщение ледовой обстановки для прохода судов по Северному морскому пути. Одновременно с этим нужно обустройство мореходными знаками опасных мелей Поморья. Собственно, это проект крестьянина-помора Дмитрия Кожевина.

Столыпин. Хороший проект. Северный морской путь нужен нам как воздух. Я делаю тут пометку, пойдете к генералу Вилькицкому, и пусть немедленно войдет с ходатайством в правительство.

Читаем дальше: «Учреждение в Усть-Цильме ветеринарной станции по борьбе с сибирской язвой». Действительно пали в тундре сотни тысяч оленей от сибирской язвы?

Журавский. Страшнее этого зрелища я не видел – тысячи гниющих туш. По предварительным подсчетам, пало более ста тысяч животных за один только девятьсот шестой год.

Столыпин. Хорошо. Представьте мне смету. Станция действительно нужна... «Учреждение в Печорском крае сельскохозяйственной опытной станции...» Мне доложили о результатах совещания и о том, что вы произвели там сенсацию, но организация станции пусть идет своим чередом, а вы поработайте в краю во главе экспедиции. Смета экспедиции пройдет через Переселенческое управление Глинки, а на это деньги отпущены, так что вопрос будем считать решенным... Следующий пункт: «Заложение на средства казны не менее пяти эксплуатационных, а не только разведочных скважин в разных зонах Ухтинского нефтеносного района». Что-то уж очень противоречивые сведения об этой нефти...

Журавский. Запасы нефти на Ухте имеют если не российское значение, то областное – несомненно.

Столыпин. Это ваши личные прогнозы?

Журавский. Это в первую очередь прогнозы специалистов Стукачева, Воронова, Першина, с которыми я бывал на Ухте и имел обстоятельную беседу.

Столыпин. Мы очень заинтересованы в ухтинской нефти из-за нехватки топлива на уральских заводах и, пожалуй, сможем произвести ассигнования на казенное бурение.

Журавский. Ваше превосходительство, нужно постановление правительства, объявляющее Ухтинский район нефтеносным во избежание распродажи земли под концессии; вообще, земли Архангельской губернии для иностранцев должны быть запретными, ибо кажущаяся их малая ценность завтра может обернуться миллиардами... Я захватил с собой письмо и хотел бы вас познакомить с ним. Там подчеркнуто: «...мое внимание в Печорском крае привлекают железные руды и каменный уголь, с целью устройства крупного металлургического предприятия, через которое откроется путь к другим богатствам края... Не могу скрыть от вас, что Печорским краем заинтересованы англичане, и это по их поручению я этим занят».

Столыпин. Так‑с, так‑с, значит, англичане знают о богатствах Печорского края больше нас.

Журавский. Тридцать тысяч начиная с этого года и пожизненно они не стали бы предлагать мне за пустопорожние земли.

Столыпин. И вы отказались?

Журавский. Иначе я бы не пришел к вам с этой программой.

Столыпин. Да... (Столыпин встал и походил за креслом вдоль стены кабинета.) Я, признаться, был удивлен еще рассказом Петра Петровича о вашей какой-то чрезвычайной прозорливости, чуть ли не пророчестве. Если все, что вы предрекаете этому краю, сбудется, вы станете министром в моем кабинете. (Столыпин вновь сел в кресло.) Дальше. «О запрещении строительства Полярной дороги г. Кнорре и о правительственной разведке недр Северного Урала» – суть, очевидно, та же?