Текст книги "Родные гнездовья"

Автор книги: Лев Смоленцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

– Были тут люди и Разина, и Пугачева, и Болотникова. Хранит церковный архив и их следы, – тихо сказал сторож.

– Вы хорошо знаете историю? – удивился Журавский.

– Боль русскую, а не историю я знаю...

– Как ваша фамилия?

– И скажу... Матвеевы мы, – поднял седую голову старик. – Артамона Матвеева корни... Слыхали?

– Да кто же не слышал об Артамоне Матвееве – правой руке Алексея Михайловича, основателе первой аптеки в Москве... Сколько лет он был в Пустозерске?

– Поболе семи... Есть в нашей церкви и его переписка с царем. Много документов сгорело, но множество грамот былого Пустозерска хранится в оставшейся единственной церкви, да гниют оне и точатся мышами. Да сгинут и эти страницы былой стойкости людей русских.

– Нам бы частицу такой стойкости, веры в людей, в их разум...

– Да, стойкость завидная, – вздохнул старик. – От крепости духа его, от крепости веры, от правды народной была эта стойкость. Матвеев Артамон, прародитель мой, лизал с царских блюд – оттого и не было в ем такой крепости, – свел весь разговор к стойкости Аввакума его истинный поклонник и страж.

От Пустозерска, от теплого дома Семена Кожевина до реки Мезени Журавский пошел с его стадом через Косминские озера, по рекам Рочуге и Пезе, где проходили до него Шренк, Гофман и русский биогеограф Танфильев, вынесшие Приполярью суровый приговор. Теперь, когда составление схематической карты северной границы лесов подходило к концу, Журавскому стала ясна причина их ошибки: они прошли только по Тиманской и Большеземельской тундрам, не побывав на Ямале и Таймыре. Суша заполярных Малой и Большой Земель пролегала двухсотверстной прибрежной полосой, на границе которой остановились леса. Ямальский и Таймырский полуострова уходили за черту Полярного круга в глубь Ледовитого океана на семьсот – тысячу верст.

«Случайное совпадение линии Полярного круга и границы лесов там, где они шли, привело ученых к заблуждению, которое теперь принято за истину, – думал Журавский. – Граница северных лесов зависима от суммы факторов, самым важным из которых является Ледовитый океан. Это теперь я докажу, но удастся ли доказать, что тундра не наступает на леса, а отступает? Удастся ли доказать, что вечная мерзлота в ней носит не сплошной, а очаговый характер? У меня один путь: не махать пустыми руками, а добывать и добывать доказательства тому, даже если цена им будет страшней последних поездок».

Побывав в городе Мезени, Журавский с Никифором, тепло распрощавшись с новыми пастухами стада Семена Кожевина, свернули резко на юг и заспешили в торговую Пинегу.

– Кончилась наша полугодовая одиссея, Никифор, – радовался успеху Журавский. – Подобной карты, какую составили мы, в науке еще нет.

– Не пойдем больше в тундру? – удивился проводник.

– Нет, дорогой мой Никифор, не то ты услышал в моем голосе – пойдем. Из Пинеги поедешь домой – и готовь карбас к новым походам.

– Куда?

– Пойдем по Колве в глубь Большой Земли, где Шренк проходил летом и оставил после себя ботанические сборы.

– Пойдем, Андрей-Володь. Тока берем собой мой постоялец Семена Калмыка – кочет кодить с тобой, беда, добрый человек…

* * *

Архангельск встретил Журавского горькой вестью: не было денег из Академии наук и на 1907 год. Управляющий Казенной палатой Ушаков, разведя руками, сказал:

– Не поступало денег, нет‑с.

– Что же делать? Станция открыта и функционирует! – невольно вырвалось у Журавского.

– Не знаю‑с. Одно скажу: денег не стоит и ждать. Идите-ка, голубчик вы наш, акцизным по своему уезду.

– Налоговым чиновником ? – опешил Андрей.

– А что? Три тысячи годовых‑с! Положеньице... Э, да что и говорить, – понизил голос толстенький и розовый, как пасхальный поросенок, хитрющий Ушаков, – рвутся, домогаются этой должности, однако вам ее берегут, вам‑с...

– Кто?

– Доброжелатели ваши‑с, радетели исканий ваших‑с... – Ушаков умалчивал, что этот иезуитский ход был задуман начальником жандармского управления полковником Чаловым после того, как Тафтин примчался озабоченным из тундры, узнав, что Журавский с Никифором в Пустозерске. – Да и кому же боле беречь эту должность: поселился в Усть-Цильме генеральский сын, зять милейшего Алексея Ивановича... Семейка, семейка прибыла‑с. Еще с одной дочкой вас, Андрей Владимирович... Кормить, поить, замуж собирать надо, а денег-то на станцию не шлют. Да и откуда в казне деньги, коли задолженность по податям только по нашей губернии перевалила за полмиллиона! Не будет денег‑с...

– И все же акцизным к вам не пойду, – отказался Андрей. – Александр Петрович, – резко сменил он тему, – должна ли поступать и поступает ли пушнина от кочевников в виде ясака в последние три года?

– А что?.. Э-э... Как же ей, голубчик вы наш, не поступать-то, коли она ясачная, царева... Только нас она минует... Да‑с, минует – ясак двора! Загляните-ка к вице-губернатору...

Журавский вышел не попрощавшись.

Вице-губернатор Шидловский действительно смотрел на предложение Чалова, переданное ему через Ушакова, как на спасение Журавского. Он не знал тайная тайных союза Чалова – Ушакова, безраздельно правящих губернией вот уже десяток лет при постоянной губернаторской чехарде. Журавского вице-губернатор принял незамедлительно, узнав от Платона Борисовича, кто он и что он.

Знал кое-что об Александре Федоровиче и Журавский. Это «кое-что» было для Андрея лучше всяких рекомендаций и титулов. Отставной чиновник Василий Захарович Афанасьев, в доме которого постоянно квартировал Журавский, рассказал, что вице-губернатор чуть ли не с первого дня приезда в Архангельск выискивает все, что осталось от пребывания – бурного, деятельного – Петра Великого в Карелии и Архангельске. Из писем Риппаса Журавский знал, что отставной полковник Шидловский – военный юрист и архивариус по образованию – удачливый искатель затерянных рукописей: это он в 1889 году нашел подлинник «Мертвых душ» Гоголя и передал известному собирателю древних рукописей и гравюр Мусину-Пушкину. А через девять лет после этой редчайшей находки Шидловский разыскал архив полководца Суворова!

– Входите, входите! – встретил приветливо вице-губернатор Журавского. Встретил в своем кабинете, расположенном вне губернаторского особняка, где начальник губернии – как было принято на Руси – жил и служил. – Рад вас видеть, Андрей Владимирович! – вышел навстречу из-за стола рослый, сутулый, внешне очень похожий на Риппаса. – Вот, оказывается, вы какой: хрупкий юноша с богатырским духом! – разглядывал седой полковник Андрея. – Похвально, похвально... Прошу садиться к столу – так нам будет удобнее...

Андрей сел на стул к приставному столику и рассматривал Шидловского, пока тот обходил стол и усаживался в кресло. Был вице-губернатор бледен и утомлен. Живыми, пытливыми, готовыми доброжелательно улыбнуться или участливо посочувствовать, оставались только глаза.

– От Ушакова? – спросил Шидловский, решив, видимо, узнать итог их беседы, столь важной, по мысли пожилого человека, для Журавского.

– От него, Александр Федорович. – Это была первая фраза Андрея, которой он, исключив официально принятую форму обращения «ваше превосходительство», «господин вице-губернатор», подчеркнул и уважение к ученому, и обоюдное заочное знакомство.

– Каков итог встречи, Андрей Владимирович? Не сочтите этот вопрос за праздное любопытство.

– Нет, отчего ж. Мне известно от губернского казначея, что вам небезынтересна судьба станции. Спасибо, Александр Федорович... Но стать акцизным чиновником я не пожелал. Это шоры к узде строптивого коня. – Журавский волновался – ему было неприятно произносить твердую фразу отказа на попытку доброго человека как-то помочь станции, но принципиальность он с детства ставил выше всего.

– Стать вам акцизным – это, признаюсь, не мое предложение, однако полагал бы, что, будучи чиновником, можно заниматься наукой, голодному же – нельзя. Это было извечной моей дилеммой... Не только было, а есть... Но речь не обо мне, Андрей Владимирович. Я хотел бы услышать от вас откровенный рассказ о бедствии самоедов, о нуждах научной станции, о планах работы. В том двоякое любопытство: служебный долг вице-губернатора и увлеченного Севером человека. Время ограничивать не будем... Если вам нетрудно, то начните с положения кочевников: что творится в тундре?

– Кочевников Большеземельской тундры надо спасать, ваше превосходительство. Спасать немедленно! – вырвалось у Журавского. – Гибнут люди! Пали десятки тысяч оленей! По рассказам самоедов, погибло от сибирской язвы более ста тысяч оленей, ваше превосходительство!

– Не волнуйтесь, Андрей Владимирович, – попытался успокоить Журавского вице-губернатор. – Давайте с помощью карты попытаемся определить размеры бедствия и очертить его границы. – Шидловский жестом пригласил встать и подойти к стене, где висела большая карта Архангельской губернии. – Две таких карты привез новый губернатор из Петербурга. Вы не были на приеме у камергера двора императорского величества Ивана Васильевича Сосновского?

– Нет, – ответил Журавский, с интересом рассматривающий карту. – Не был удостоен чести... – Почувствовав легкую усмешку в заданном вопросе, в произношении высокого титула губернатора, Андрей повернулся к стоящему чуть поодаль Шидловскому.

– Я к тому, – продолжил вице-губернатор, – что о положении в тундре Сосновскому докладывали чиновник по самоедским делам Тафтин и начальник жандармского управления Чалов. Был там и Ушаков...

– А вы, ваше превосходительство? – Журавский замер, напрягся, бледнея лицом. Он понял, что Тафтин опередил его, как-то обезопасил себя через посредство губернского казначея и шефа жандармов и теперь ему, Журавскому, нужно быть очень осторожным, тем более если их доклад обсуждался у влиятельного губернатора. – Вы, Александр Федорович, присутствовали на докладе Тафтина?

– Нет, Андрей Владимирович, – твердо ответил Шидловский, – я был в то время в Петрозаводске по служебным делам. Сообщения Тафтина я не слышал... Но видел, читал представление Тафтина к награде за самоотверженную борьбу с эпидемией сибирской язвы.

– К награде? Тафтина – к награде?! – глаза Андрея округлились, темнея до угольной черноты.

– Да, и наградят, ибо наградные листы кладет пред монарши очи генерал-адъютант Дедюлин – первый друг камергера Сосновского... Вот так, Андрей Владимирович. Так что же творится в тундре? Расскажите мне без утайки. Давайте подумаем вместе не о наградах чиновникам, а о помощи кочевникам...

Шидловский умел слушать, вызывая собеседника на откровенность искренней заинтересованностью, неподдельным состраданием. Журавский рассказал все, что видел и слышал в тундре не только в эту страшную зиму. Рассказал и о Тафтине с Кирилловым.

– Да-с... – покачал седой головой Шидловский. – Теперь понятна их поспешность с награждением: вас выставят по меньшей мере завистником, клеветником. Вот что, сударь мой, составьте-ка вы обстоятельную записку на имя министра внутренних дел Столыпина. Не о Тафтине, разумеется...

– Столыпину?! – удивился неожиданному предложению Андрей. – Снизойдет ли министр внутренних дел до нужд самоедов, ваше превосходительство?

– У меня нет над вами, Андрей Владимирович, превосходства, – извинительно улыбнулся Шидловский. – Даже по службе вы мне не подчинены, как и губернатору... Однако и Академия наук не в силах спасти кочевников. Столыпин же ведает и северными губерниями, где нет земств. В записке, поданной исследователем, обрисуйте природные богатства Печорского края и возможности их эксплуатации. Положение кочевников передайте через экономический ущерб от падежа оленей.

– Необходимо немедленно создать сеть ветеринарных станций, ваше... Александр Федорович! – не мог спокойно рассуждать Журавский.

– Сеть ветстанций не создать – предлагайте одну, это реальнее. Я обещаю заняться устройством хлебных магазинов для самоедов... – Шидловский, вспомнив что-то, обеспокоенно достал часы, открыл крышку, заторопился: – Вот оказия – припозднились... Пригласил я на ужин Степана Григорьевича Писахова[18]18
  С. Г. Писахов (1879—1960) – русский художник и писатель-сказочник.


[Закрыть] и Георгия Яковлевича Седова[19]19
  Г. Я. Седов (1877—1914) – русский гидрограф, полярный исследователь.


[Закрыть]. Не знакомы, Андрей Владимирович?

– Нет, не доводилось встречаться, – поспешно поднялся Журавский с жесткого маленького дивана, куда присели они с Шидловским, устав стоять у карты.

– Сейчас встретитесь: я вас приглашаю на скромный ужин. Собственно, ужин-то должен состояться через полчаса, но надо помочь хозяйке...

– Увольте, Александр Федорович...

– Никаких увольнений – это не попойка, а преддверие создания Общества изучения Русского Севера. Седов обещал передать приглашение начальнику Корпуса гидрографов Вилькицкому – они здесь по делам морских исследований.

– С Андреем Ипполитовичем несколько раз встречался в Петербурге, – повеселел Андрей, не очень-то склонный к быстрым знакомствам.

– Вот и хорошо. Пошли, я живу рядом... – Они разом сняли с вешалок пальто и пошли к выходу, поспешно одеваясь... – Да, о Петре Аркадьевиче Столыпине, – договаривал на ходу Шидловский, – жесток, суров... Коль ухватится за идею, то воплотит...

Глава 10
РОДНЫЕ ГНЕЗДОВЬЯ

Хороши мартовские утренние морозы в печорских краях. В воздухе, промороженном никольскими и крещенскими морозами, продутом жгучими февральскими хиусами, ни капельки влаги, ни одной пылинки, оттого небесный окоем под первыми лучами выглянувшего из-за Урала солнца раздвигается на сотни верст. С высоты печорского правобережья, с Попова холма за Усть-Цильмой, где расчистил Артемий Соловьев делянку под ячменные поля, левобережье открывается до самого Тимана: убегают по взгорьям золотистые сосновые боры, густо синеют ельники в суземьях, на десятки верст видны извивные, поросшие ивняками и ольшаниками речные долины Пижмы и Цильмы. И вся эта неохватная глазом картина подсвечена тонкой, едва уловимой синью снегов, впитавших таинственный свет луны и ранних лучей улыбчивого солнышка. Снег, приглаженный в долгую зиму всеми ветрами Ледовитого океана, спаянный полуденными весенними притайками и морозными утренниками, крепок до кузнечного звона под лосиными копытами, до веселого девичьего повизгивания под легкими человечьими шагами. В такое время – пожалуй, самое красивое и здоровое в печорских далях – шаги невольно срываются на невесомую побежку, и если на ногах у тебя обутки из оленьих камусов, а на плечах легкая охотничья парка, то нет тебе никакого удержу и несешься ты по тиманским взгорьям, по суземьям, не чуя устали и голода.

В такое вот мартовское утро, в самый канун благовещения, и вернулся Журавский в Усть-Цильму.

– Господи, господи, – вытирала невольно слезы располневшая, налитая молодой материнской красотой, Вера, – да ты ли это, Андрюша?! Исхудал-то! Почернел-то!..

– И я. И не я, Варакушка, – тихо ответил Андрей, целуя жену. – Дочь-то нашу как нарекла?

– Соней – в честь твоей матери, Андрей...

– Спасибо, спасибо, птаха ты моя печальная...

– Счас, счас, – суетилась Устина. – Рыбой потчевать стану...

Рыба – малосольная семга, наваристая нежная нельма, духмяный запеченный сиг – была главным богатством Печоры, породившим хвалебно-ласковую присказку: Печорушко – злато донышко. И не диво: заломная пудовая семга на благовещение, когда наконец-то ярмарка расцвечивала уездное село, стоила в Усть-Цильме коровы. А в осеннюю семужную путину почасту в одну сеть за одну сплавку запутывается до десятка – случается, и боле – рыбин. Такую сплавку кличут счастьем!

Однако счастья поровну не бывает: не у каждого печорца к весенней ярмарке найдешь в погребе бочку-мезенку с пудовыми семгами. Чаще на дне бочек плавает в кислом рассоле грязно-серая кашица из зельдей, как зовут печорцы корюшку, годных только на помачку в них ячменной ковриги. Но будь и так, а печорец в престольный праздник должен иметь на столе и семгу и семужные кулебяки. Должен! Иначе ты не печорец!

Вот потому-то на благовещение в уездной Усть-Цильме исстари наладилась бойкая торговля осенней семгой. Постепенно торговля приняла ярмарочный размах, утвердившись в точных числах: с 25 по 29 марта. То была самая поздняя зимняя ярмарка на всем Севере. И ярмарка, и Печорушко – злато донышко озолотили не многих своих сынов, а только низовского Николку Дитятева, ведущего род от опальных москвичей-никонианцев, да трех братьев Терентьевых с речки Ижмы: Якова, Григория и Василия Ивановичей. Все они заимели рыболовные снасти, построили емкие рыбохранилища, откупили торговые места в Гостиных дворах Архангельска и Москвы; правдой, а больше винным обманом, ежегодно скупали у сельских обществ рыболовные наделы и голые руки их владельцев.

Николка Дитятев – большеносый, плутоглазый, верткий – круто пошел в гору после женитьбы на богатой чердынке-староверке – женитьбы без родительского благословения, без церковного венчания, с расколом в добром роду. Прельстил верткий никонианец истинную аввакумку роскошным костюмом, наследными золотыми часами фирмы «Павел Буре» да приметным носом. Вскоре, как повел Николка самостоятельное дело, из костюма-тройки вытряхнули его архангельские ушкуйники, часы же в тот год он выбросил в Печору собственной рукой. И какие часы – единственные на всю Печору!

А дело было так. Приехал он в свою артель с доглядом, а кормщик Митяй-Кожедуб и шепни ему:

– Слышь-ко, каяф[20]20
  Каяф – богатый хозяин в Поморье (местное, больше презрительное название).


[Закрыть], «Сергий Витте» нонь плывет... Ночной-от улов артель туды метит... – Митяй кожей, затылком чуял приближение шквального встока – ветра, вздымающего Печору на дыбы.

– А ты, кормщик, на што?

– Дак артель жо, ватага жо – воевод на вече сымали, не токо... – и развел притворно руками Митяй.

– Ставь парус! – распорядился Дитятев. – Я ужо им...

Когда посреди Печоры всток так стал трепать карбас, что обмирало и заходилось сердце, Митяй взмолился:

– Осподи! Сгинем, сей раз сгинем! Конеч! Ко-онеч нам! – Это было неожиданней шквала, ибо о бесстрашии Митяя ходили легенды. – Замолить-то, задобрить тя, Пе-чо-руш-ко, нечем! Не дай согрешить, осподи! – засуетился Митяй. – Не дай оммануть себя, Печорушко! – Кормщик лихорадочно отвязывал тяжелую цепку серебряных часов. – Намедни купил, совсем во страхе запамятовал... На-кося, примай, Печорушко! – выбросил он за борт часы. – А ты, ка‑яф, чего жалуешь? – повернулся кормщик к хозяину. – Сгинуть хошь?!

Дитятев отцепил и выбросил свои золотые.

Все тайное становится явью. Над Дитятевым потешалась вся Печора: Митяй загодя припас старенький футляр от часов, чтобы сбить спесь с молодого заносчивого хозяина.

С тех пор ни доброй одежины, ни часов Николай Дитятев больше не нашивал, озлившись смертельно на всех старообрядцев. Свою чардынку-аввакумку перекрестил он в новую веру. Перекрестил, обвенчался с ней не в какой-нибудь убогой, а в собственной великолепной церкви, построенной в его селе Великовисочном. Выстроил он храм целиком на собственные деньги, оговорив у архиепископа, что церковь будет названа Никольской! Архиепископ подгадал освящение храма на майского Николу, но трижды помянул при том Николая Дитятева, его богоугодное дело, начисто забыв его скаредность.

Лютовали и братья Терентьевы: иначе где бы им сколотить без наследства и за малое время такой капитал, который и в третьей доле отошедшего от дела старшего брата исчислился в двести тысяч наличных серебряных рублей. По примеру Дитятева и Терентьевы выстроили собственную церковь, однако по ночам их душили скрюченные ревматизмом руки множества утоплых и живых земляков...

Вот они-то, Дитятев и братья Терентьевы, и были настоящими хозяевами Усть-Цилемской семужной ярмарки.

* * *

Андрей Журавский использовал и ярмарку и благовещение этого года по-своему: созвал собрание членов Печорской естественноисторической станции, деятельности которой минул год. Пришли на собрание и устьцилемцы, большая часть которых пока еще с опаской следила за нововведениями Журавского, Соловьева и их добровольных помощников, дружно работающих без гарантированной оплаты.

– Так что же представляет собой Печорский край? – начал с коренного вопроса Журавский свой годовой отчет. – Или это «пустолежащий», «вечно мерзлый» край Европейской России, который «не заселять, а расселять надобно», как предрекал Зиновьев, или жемчужина Российского Приполярья? Сегодня, невзирая на смех скептиков и могучий ропот обывателей, можно сказать уверенно: Печорский край у‑ни-ка-лен: нигде в пределах Европы бассейн одной реки не пересекает естественными водными путями столь обширного перспективного горно-промышленного района с таким при всем том разнообразием ископаемых богатств, не говоря о богатствах земельных, как районах будущего обильного скотоводства и маслоделия. А то, что такой колоссальный край пустует вблизи столиц, вблизи морского порта, в области больших судоходных рек, – гражданское преступление отечественной науки и правительства перед русским народом!

Все, заполнившие до отказа маленькую начальную школу, захлопали в ладоши.

– Рад, очень рад, что вы разделяете со мной это убеждение, – поблагодарил Журавский собравшихся, после того как стихли аплодисменты. – Станцию сейчас дружно упрекают в том, что она-де отошла от предписанного ей направления работ, что ее заведующий нарушает устав, утвержденный советом директоров императорских музеев. Правильно: нам никто не поручал сельскохозяйственных исследований в Печорском крае, – продолжал Андрей Владимирович. – Но мы действовали не по академическому уставу, а по чаянию народа. Сказочные богатства, я не боюсь этого слова в оценке богатств Печорского края, долго будут недосягаемой жар-птицей, если мы не укажем пути к освоению этих богатств. А путь один: показать крестьянину, задыхающемуся ныне от безземелья в центральной России, сельскохозяйственные возможности пойм Печоры и Усы, показать ему несметные кладовые горных богатств Тимана и Полярного Урала. С большой горечью я вам должен сказать: за те годы, что «открываем» мы для народа Печорский край, в Сибирь переселилось более пяти миллионов крестьян из центральных губерний России, а на богатейшие свободные луга Печоры не приехала ни одна семья – вот как напугали народ Приполярьем!

– Почишше, чем нами – еретиками! – громко рассмеялся Ефимко Мишкин, сидящий в первом ряду.

– Вас бояться и надо, – серьезно вставил Соловьев, – сколько нашествий старухи делали на картофельные гряды. «Выдерем напрочь Артемкины бесовски яйцы!» – вопили.

– Так, может, они к им токо и рвались? – отпарировал давний знакомый Журавского.

Стены школы содрогнулись от хохота. Смеялся Журавский, смеялся весело, заливисто... Смеялся, вспомнив о злосчастии священника пижемского прихода отца Василия.

Все началось с обеда у тестя, где гостем был печорский протоиерей Федор Петровский. Посочувствовав Андрею Владимировичу по поводу его тяжкого и тернистого пути, «аки пути святого Стефания Пермского», отец Федор обмолвился:

– Трудность пути твоего, сын мой, двоится, ибо сеешь ты семя разумное на ниву раскольников, кои, злобствуя несусветно, рвут плоды труда твоего, не дав им вызрети.

Федор Яковлевич был прав: старообрядцы, не приемля нового устава церкви, не пускали в свою жизнь и другие новшества – школы, непривычные для севера растения. Сочувствие протоиерея было искренним, проникновенным. У Журавского ворохнулась мысль: «А не попытаться ли поискать поддержки у служителей официальной церкви, приходы которых после девятьсот пятого года, когда был разрешен свободный переход в старообрядчество, сократились наполовину? Бедствуют же священники на Печоре!»

– Отец благочинный, сколько приходов в уезде? – полюбопытствовал он, задумав приобщить к своему делу протоиерея.

– Видишь ли, сын мой, уезд разделен на три благочиния: Усть-Цилемское, Ижемское и Пустозерское, да еще есть отдельная святая церковь на Новой Земле.

– И сколько же во всех благочиниях священников?

– Надобно бы шестнадцать, да в наличности четырнадцать.

– Много из них местных?

– К великой печали, мало. В Усть-Кожвинском приходе Иоан Чупров из устьцилемцев да в Куйском – Николай Истомин из зырян. Остальные присланные, бегут... – сокрушенно покачал головой протоиерей.

– Как оплачивается труд священника?

– По-разному, сын мой, но церковь платит им от четырехсот до шестисот рублей в год, остальное – приношения паствы.

Понимал ли, нет ли благочинный, куда клонит Журавский, но рассказывал охотно.

– Федор Яковлевич, а не помочь ли нам укорениться священникам в приходах?

– Каким же образом, Андрей Владимирович?

– Раздадим им семена овощей, которые успешно растит Соловьев, скажем, что распространение картофеля, лука, капусты, моркови среди заблудших есмь зело богоугодное дело... И еще: пусть церковь поможет обзавестись им скотом...

– Истину глаголешь, сын мой, истину, – обрадовался протоиерей.

И дело двинулось на удивление быстро: в первый же сбор священников привел их протоиерей Петровский в ученье к Артемию Степановичу. И разъехались они по уезду, нагруженные семенами, наставлениями и строгим наказом главы своего: «искоренять старообрядчество делом святым». Священники, не обремененные приходскими делами, истово принялись за двояковыгодное дело. Больше всех преуспел Замеженский священник Василий Новиков, вывев урожайный, стойкий к болезням пижемский лук. Лук на Печоре ценился высоко. По весне выменивали его хозяйки у чердынцев из расчета: одна рыбина на одну луковицу. Отец Василий взял на станции сразу девять пудов лука, отказавшись от прочих семян.

– Едино дело да на потребу общую творить надобно, – забирая почти весь семенной лук, изрек он.

И правильно сделал: научил священник старообрядцев выращивать дивный лук, а потом и морковь, и свеклу, и картофель. Научить-то научил многих, однако и сам не устоял: вместо пасхального крестного хода ходил он с гармошкой в средине песенных, любвеобильных пижемских молодок... На том его и подкараулили истовые наставники из соседней Скитской, Нил с племянником Ефремом, учиня донос в Архангельск. Отца Василия перевели в другой приход, лук же и овощи вывести на Пижме не смогли ни старец Нил, ни новоявленный «святой» Ефрем Кириллов. Успешно повели овощеводство и по другим приходам.

Собрание затянулось на весь день, захватив еще и вечер. Всем хотелось поделиться сокровенным, обдуманным самими, выстраданным дедами.

– В заключение нашего плодотворного вече, – заканчивал, итожил выступления Журавский, – давайте обсудим и утвердим экономическую «Записку» в правительство, отражающую суть наших новых воззрений на богатства Печорского края.

– А смысл! – загудели политссыльные. – Есть ли смысл обращаться в такое правительство?!

– Полагаю, что есть, – спокойно возразил Журавский, – ибо другого правительства у нас с вами пока нет, а замалчивать наши воззрения, открытия – преступление перед народом.

– Читайте, Андрей Владимирович! – поддержал Прыгин.

– Друзья, я опускаю общую часть «Записки о потенциальных горных и естественных богатствах бассейна Печоры», где сказано об ухтинской нефти, о печорских углях, о кристаллах Тимана и Урала; не буду читать о потенциальной базе овощеводства и молочного скотоводства, ибо сказано об этом сегодня много. Буду зачитывать только пункты о срочных мероприятиях, необходимых для оживления нашего уникального края.

Пункт первый – строительство железной дороги с устья Оби на Ухту и Котлас.

Пункт второй – открытие почтовых станций по тракту Архангельск – Усть-Цильма и от уездного села до Пустозерска.

– Этот пункт надо выделить как особо срочный, – поддержали Журавского политссыльные, – почты ждем по неделям, а то и месяцам!

– Согласен с вами, друзья: в Архангельске и в Петербурге я буду настаивать на организации государственного почтово-пассажирского пароходного сообщения по Печоре.

– Вот это дело! – одобрили собравшиеся.

– Пункт третий, – продолжил Журавский чтение «Записки», – строительство телеграфной линии от Усть-Цильмы до Куи.

– А почо нам она? – удивились устьцилемцы. – Низовски на семужны тони нас не пущают, а мы им телеграх строй! Да и веры не нашой они.

– Почтовое и пароходное сообщение будет четко действовать только при наличии телеграфной связи, – пояснил Журавский. – По телеграфу из Архангельска будут уведомлять и нас и Кую о выходе морского парохода. Мы будем знать о движении речного судна, о ледовой обстановке в губе.

– Энто бы надо знать, – согласились мужики.

– Пункт четвертый – объявление Усть-Цильмы уездным городом. Пункт пятый – введение закона о свободной продаже земель Архангельской губернии лицам всех сословий, но не более шестидесяти десятин на душу.

– Токо добавь, Володимирыч, – подал голос Ефимко Мишкин, – на пустых, не занятых нами землях.

– Это само собой, Ефим Михайлович. Следующий пункт говорит о необходимости землеустройства старожилов.

– Энто надо бы, – согласился сельский писарь.

– Пункт седьмой – введение государственных законов, карающих браконьерство.

– А энто че?

– Надо прекратить и в тундре, и по всей Печоре варварское уничтожение молоди песцов, диких оленей, особенно в период их спаривания и отелов.

– Мы такого не робим, – зашумели мужики.

– Да, – согласился с ними Журавский, – большинство из вас хозяйничает в лесах разумно. Но и вы знаете, что творится в тундре. О полярных народностях и их бедственном положении в этой «Записке» есть особые пункты, которые были рассмотрены и одобрены в Колве, в первом селе оседлых самоедов.

– Че хоша там порешили?

– Для кочевников нужны государственные магазины, которые продавали бы им по твердым ценам все необходимое и закупали бы у них продукты их промыслов и оленеводства. Срочно нужна ветеринарная станция по борьбе с сибирской язвой и копыткой. Самоеды нуждаются в государственной опеке...

– Энто пошто токо им-то нужны магазины? А с нас как дерут шкуру чердынцы!

– Государственные магазины, собственные торговые и промысловые кооперативы и вам необходимы – с этим я согласен. Но вы сами можете многое сделать, а кочевники стоят на грани вымирания. Их надо спасать.

– Забыль, надо! Намедни Оська-Крот напоил ихнего старшинку и продал ему за воз пушнины свой дом. Наутро старшинка очухался и на коленях перед Оськой ползат: пьяной, дескать, был, ничего не соображал – зачем моему роду в тундре такой дом? Как я его повезу? Оська токо лыбитси: все-де честно опромеж нас было – сам просил продать, я продал. Забирай дом, а пушнина моя. Так и не отдал пушнину. А куды самоеду дом? Так со слезами и уехал.

– Вот видите, Ефим Михайлович: какое безобразие творится в уездном селе, а что делается в безлюдной тундре?..

...Программа срочных мероприятий, необходимых для включения Печорского края в действующий организм страны, была одобрена, к радости ее составителя, единодушно. В тот счастливый для себя миг Андрей Журавский и отдаленно не мог подумать о том, какой мощный водоворот родит его «Записка».