Текст книги "Родные гнездовья"

Автор книги: Лев Смоленцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

Журавский. Да, ваше превосходительство.

Столыпин. Дороги господ англичан к Северному Уралу не будет, а для разведки недр Северного Урала включайте в свою экспедицию отряд горных инженеров. Большего пока не могу. Как бы вы, Андрей Владимирович, предложили вывозить богатства Печорского края?

Журавский. Печорскому краю необходима железная дорога от Обдорска через богатства Урала на Ухту и Котлас. Это позволит завозить туда сибирский хлеб и вывозить оттуда нефть и уголь.

Столыпин. Да, эта дорога крайне нужна: заводы Урала гаснут без топлива, бакинская нефть сто́ит на Каме в три раза дороже, чем на месте...

Журавский. Печорский край, богатства которого сказочны, из-за отсутствия железной дороги отдан на разграбление Алину и Филиппову.

Столыпин. Слышал и о них... Но пока не закончим строительство Транссибирской магистрали, ни копейки на другую дорогу не дам. Пункт последний: «Прекращение политической ссылки в Печорский край». Как это понимать, господин Журавский?

Журавский. Смысл этого пункта, ваше превосходительство, ясен.

Столыпин. Куда же прикажете их ссылать?

Журавский. Это не преступники – это лучшие люди Отечества...

Столыпин. Кидающие в нас бомбы! (Молчание.) Оставим этот разговор, он сегодня не к месту. Какие еще у вас ко мне вопросы, может, есть просьбы личного характера?

Журавский. Просьба, ваше превосходительство, одна: ускорить выполнение намеченной программы.

Столыпин. Похвально. Поезжайте в Переселенческое управление с вашей сметой экспедиционных работ, на которой пишу: «Исполнить». (Подал смету.) Князю Васильчикову по поводу открытия ветеринарной станции я позвоню сегодня (сделал пометки на программе Журавского); на телеграф деньги изыщем, ухтинской нефтью займемся, Уралом займетесь пока сами.

Журавский. Прошу, Петр Аркадьевич, вернуться к вопросу бедственного положения полярных аборигенов.

Столыпин. Нет! И прошу вас: занимайтесь своим делом. До свидания.

* * *

Выйдя от Столыпина, Журавский не поехал в Переселенческое управление, как велел ему премьер-министр России, а пошел в пустой зал заседаний правительства и в укромном углу на маленьком столике с гнутыми ножками склонился над листом чистой бумаги. По давней привычке он разделил жирной чертой лист на две половины и на одной из них написал «Есть», на другой – «Надо иметь». Потом подумал, точно определяя, к чему эти «Есть» и «Надо иметь» относятся, и вывел сверху над обеими половинами листа: Северо-Печорская экспедиция.

Колонка «Есть» стала быстро заполняться параграфами: «Цели...», «Задачи...», «Общее направление работ...», «Смета...»

В колонке «Надо иметь» появились только заголовки пунктов: «Геологический отряд – оборудование? снаряжение? состав?» «Сельскохозяйственный опорный пункт: Усть-Цильма – есть. Кожва – нет, Ижма – нет, Куя – нет» – так по всем шести отрядам, силами которых Журавский намечал охватить исследованиями огромный Печорский край. Вкрались в душу сомнения, а за ними и отчаяние: смогу ли, по силам ли? ...Даст ли Сосновский возможность исследовать? Может, пока не поздно, встать, пойти к премьер-министру и отказаться от формирования экспедиции... А что потом? Что? Вечное бичевание трусости, собственного предательства! Нет и нет!

Журавский резко, решительно склонился к листу, и колонка «Есть» стала полниться четкими, убористыми строками. «Основной состав экспедиции: Артемий Соловьев, Николай Прыгин, Семен Калмыков, Никифор Хозяинов...

В Петербурге, – написал и подчеркнул Журавский, – Дмитрий Руднев, Андрей Григорьев, Михаил Шпарберг, Нестор Кулик, Михаил Кругловский – все они специалисты с высшим образованием, побывавшие на Севере».

«Это же огромная сила, которую я должен собрать в единый отряд и нацелить на Печорский край!» – думал с волнением Андрей, загоняя вглубь вкравшееся на миг сомнение.

Журавский встал, сунул исписанный лист в потертый портфель и решительно зашагал из зала заседаний в кабинет дежурного.

– Разрешите воспользоваться телефонным аппаратом, – попросил он вставшего навстречу дежурного адъютанта.

Получив разрешение, Андрей позвал к телефону Руднева, работавшего после окончания университета картографом в военном ведомстве.

– Слушай, Дмитрий Дмитриевич, – заговорил Андрей деловым тоном, – звоню я из канцелярии премьера. Смета подписана. Нужен штат специалистов человек сорок. Тебя я записываю помощником начальника экспедиции, чтобы доложить о том в управлении Глинки. Согласен? Спасибо, Дим-Дим, – сбился с делового тона счастливый Журавский. – Приходи вечером к Григорьевым – расскажу все подробности, наметим план сборов.

Андрей, окрыленный небывалым успехом, положил трубку на рычаг аппарата и направился к двери, но был остановлен дежурным:

– Господин Журавский, я уполномочен уведомить вас, что всемилостливейшим повелением Его величество назначили вам аудиенцию на двадцатое января. С вами может быть один из привезенных в столицу кочевников.

– Их же двое? – спросил машинально Журавский, еще не осознав всю важность сообщения вылощенного дежурного адъютанта.

– Мне было поручено сообщить слышанное. Его императорским величеством вы будете приняты по настоятельной просьбе генерала Семенова-Тян-Шанского. Честь имею, – поклонился адъютант.

Поблагодарив дежурного, Андрей заспешил в гардероб, думая: «Доброта и мудрость Петра Петровича открыли мне самые заветные двери. Открыли не для карьеры, но для служения народу...»

* * *

Царь Николай Второй принял исследователя Печорского края Андрея Журавского с самоедом Ефимом Манзадеем 12 января 1909 года в Царскосельском дворце.

Прием был помпезным, по-монарши милостивым и любезным, с принятием в дар расшитой меховой самоедской одежды, с позированием перед фотоаппаратом, с припаданием «дикаря» к монаршим стопам при вручении свитка с нижайшими просьбами самоедов и заверением царя позаботиться о младших детях своих... и только.

Так и не дождавшись монарших милостей, самоеды продолжали вымирать. Ничего, кроме горького осадка от несбывшихся надежд, не осталось у Андрея от царской аудиенции. Осенью того же года в работе о биогеографических границах русского Приполярья он написал: «Мы лишили полярных «инородцев» их угодий, их прав; мы допускаем целые стаи чиновников, купцов грабить и порабощать их, не дав им защиты суда и законов; мы лишаем их возможности жить. Глухими к ужасному бедствию инородцев остаются Правительство и Государь... Они вымирают. Этот зловещий, ужасный результат нашей внутренней политики на полярных окраинах мы объясняем антропологически – эволюционным вымиранием дикарей».

Книгу, изданную в Архангельске, губернатор Сосновский послал своему другу, генерал-адъютанту Дедюлину, с просьбой «подсунуть под монарши очи» и с мелким злорадством ждал грома над головой «зарвавшегося фантазера».

Дедюлин исполнил просьбу камергера и напомнил царю, что неслыханная дерзость позволена господином Журавским даже после того, как были оказаны ему знаки монаршего внимания. Николай, вспомнив необычайных визитеров, удивил своего давнего адъютанта, повелев ему послать благодарственное письмо «бескорыстному исследователю российских окраин, кои большая редкость в государстве русском» с приложением собственной царской руки.

* * *

1909 год, начавшийся с щедрого приема председателем совета министров и внимания самого царя, проходил у Андрея Журавского в спешке, в бесконечных увязках и стычках с чиновниками управлений и комитетов. Переселенческое управление Глинки, находившееся под пристальным оком Столыпина, без промедления выполнило его резолюцию о финансировании Северо-Печорской экспедиции и перечислило в распоряжение архангельского губернатора пятьдесят тысяч рублей на экспедиционные расходы первых двух лет. Журавский так и не смог выяснить, было ли это точным исполнением инструкций или исполнением чьей-то злой воли, но как раз это действие Переселенческого управления, отдавшее, по сути дела, Журавского в руки Сосновского, предопределило дальнейшую судьбу Северо-Печорской экспедиции. Журавский, обегав многие канцелярии, смог добиться только тысячного аванса и строгого предписания Глинки выдать ему в Архангельске двадцать тысяч рублей не позднее середины мая 1909 года.

– Михаил Сидоров, этот дерзновенный предприниматель прошлого века, – жаловался Андрей своим друзьям Рудневу и Седову, – про наши беды написал так: «В России нельзя рассчитывать ни на законы, ни на здравый смысл чиновников, ни на обязанности администрации содействовать выгодам государства: все зависит от произвола и от того, что какой-нибудь столоначальник не хотел вникнуть в дело».

– Сидорову надо верить, – согласился Седов, – шестьсот тысяч рублей потратил он на исследования Европейского Севера, а умер нищим, по сути дела, в долговой яме.

– С припиской Зиновьева – наставника юного Александра, ставшего Третьим, – что идея заселения Севера может прийти в голову только помешанному, – горько улыбнулся Журавский. – Сумасшедшие мы с вами, Георгий Яковлевич. Ну, я-то куда ни шло, – кручусь возле Полярного круга, а вы на Северный полюс собираетесь – так кто же вы для зиновьевых?

– Фанатик, сумасброд – иначе нас пока не зовут, но на полюс мы пойдем, Андрей Владимирович.

– Б‑ы-р-р‑р, – передернул плечами Руднев.

– Страшно, Дмитрий Дмитриевич? – спросил Седов Руднева.

– Откровенно скажу: да. Я до сих пор мерзну от рассказов Андрея, как он тонул в Ледовитом океане и замерзал посреди тундры. Но страшно... хочется с вами, – просительно улыбнулся Руднев.

– Вам нужно быть Журавским, – серьезно ответил Седов. – Что слышно, Андрей Владимирович, о выполнении моего заказа на малицы, совики, тобоки?

– Скоро будут тут, в Питере. Закупке и пересылке одежды способствует вице-губернатор Шидловский, а он человек слова, как вы знаете.

– А почему вы, Георгий Яковлевич, идете именно на Колыму?

– Убиваю двух зайцев, Дмитрий Дмитриевич: разведаю удобные стоянки на востоке для Северного морского пути и потренируюсь для будущих полярных переходов.

– Оба вы в будущем, а вот сегодняшние дела у нас, Андрей, неважнецкие: весь в бегах, весь в мыле, и все без толку – половины твоих поручений не выполнил, – посетовал Руднев.

– Не все сразу, Дмитрий. Вызвал я в помощь тебе Семена Калмыкова: сам он дельный и связи имеются... И тут Шидловский помог...

«КАЛМЫКОВ Семен Никитов – 1854 года рождения, из крестьян, женат, имеет двух детей. 1886—1905 гг. – мастеровой ткацких фабрик в г. Орехово-Зуево. Член РСДРП с 1903 года. Участник вооруженных беспорядков 1905 года. За подстрекательство к восстанию односельчан ссылался на три года в Архангельскую губернию – отбывал в сс. Ижме и Усть-Цильме Печорского уезда. Поддерживает тайные связи с РСДРП большевиков. Запрещено проживание и посещение 53 городов Российской империи. Грамотный, скрытный, имеет большое влияние на членов тайных обществ...»

Приписка рукой полковника Чалова: «Активно содействует Журавскому. Установить негласный надзор: связи? контакты? Почему остался именно у Журавского?»

Эту карточку, давно помеченную грифом «Особый надзор», шеф архангельских жандармов вынул из сейфа сразу же, как только поступило сообщение из Усть-Цильмы, что Журавский вызывает Калмыкова в Петербург и просит вице-губернатора дать на то разрешение.

– Пусть едет, – решил Чалов вслух. – Выследим его и всех сообщников. Зря такого помощника Журавский в Питер не вызовет...

Глава 14
К МАТИ-ПЕЧОРЕ

Из Петербурга в Архангельск отряды Северо-Печорской экспедиции выехали с таким расчетом, чтобы к первому рейсу морского парохода быть на Соборной пристани всем и со всем снаряжением. Поручив Рудневу, занявшему теперь уже официальную должность заместителя начальника экспедиции, проследить за отправкой груза и сбором всех шестнадцати петербуржцев, изъявивших желание участвовать в исследовании Печорского края, Журавский отправился в Архангельск на неделю раньше – надо было уладить все финансовые дела, переданные под контроль губернатора Сосновского, договориться о местах на морском судне до Куи, зафрахтовать речной пароходик на Печоре.

С тем чтобы привлечь к исследованию как можно больше энтузиастов на местах, Журавский широко информировал архангелогородцев о целях и задачах экспедиции, присылая из Петербурга статьи и короткие сообщения в «Известия Архангельского общества изучения Русского Севера».

В губернском городе одинаково внимательно следили за подготовительными работами Журавского, но воспринимали и готовились встретить их по-разному: художник Степан Писахов, отставной чиновник Василий Захарович Афанасьев, заваленные письменными просьбами Андрея, ходили в грузовые конторы и магазины, на склады и причалы; огромный успех дела Журавского в правительственных и научных кругах не в шутку встревожил камергера Сосновского, ознобом обдал преступную душу Тафтина и круто сбил с торгового пути Ефрема Кириллова, понявших, что Журавский рано или поздно разоблачит их грандиозную аферу.

* * *

Вечером, который мало чем отличается в эту светлую пору от апрельских полудней, на квартиру Чалова пришел озабоченный, угрюмо-сосредоточенный Тафтин. Полковник Чалов жил на Полицейской улице в казенном доме, куда незамеченным войти было невозможно, потому Тафтин бывал тут редко. Чаще встречался он с другом юности на загородной заимке, где можно было и выпить, и побаловаться с бабенками всласть, – к чему афишировать дружбу с жандармским полковником губернскому чиновнику-«демократу», выставлять напоказ связь, закрученную преступлением.

Чалов встретил Тафтина, хоть тот и предупредил о приходе коротким телефонным звонком, настороженно, с какой-то внутренней тревогой: опять что-то не слава богу в его «царских» делах!

– Проходи, Петр, проходи... Коль снимаешь сапоги, то надень вот шлепанцы... Серьезное что-нибудь?..

– Да, Николай. Надо бы немедля переговорить...

– Ясно. Ари! – позвал жену Чалов и сам невольно подобрал, подтянул живот, обнаружив еще довольно крепкую и стройную фигуру.

– Что, Николас? – легко выпорхнула в прихожую голубоглазая белокурая скандинавка и, увидев знакомого ей мужчину, чуть присела в реверансе. Тафтин шагнул навстречу, принял руку, поднес к губам.

– Какая же вы красивая, Ариадна Мартиновна! – с неохотой расставался он с рукой молодой жены полковника.

– Ты отпустила служанку, Ари? – спросил жену Чалов.

– Та, Николас. Я умей ее работа... Ужинай? Та?

– Да, моя милая. Только собери нам самый легкий ужин в моем кабинете. Коньяк, фрукты...

– Прошу великодушно простить наше уединение, Ариадна Мартиновна, – серьезно извинился Тафтин. – Я зашел для очень краткого мужского разговора с Николаем Иларионовичем.

– Сель бы гостиной, – попробовала избавиться от частого одиночества молодая жена. – Мужской секрет, мужской секрет, – дразнила она Чалова, – мы завотиль Петэр свой секрет, – улыбнулась она с лукавинкой Тафтину.

– Тебе, Ариадна, этого делать нельзя, – улыбнулся в ответ Чалов, – твое божественное имя значит: свято хранящая супружескую верность.

...Однако разговор был длинным и настолько для обоих важным, что они и не пытались его укоротить.

– Вернемся к началу, Петр: почему Наставник выходит так неожиданно из «дела»? Не идиот же он, чтобы бросать магазин в Москве?

– Темнит «святой». А может, и вправду всего не знает... «А может, знает, что петля на моей шее вот-вот затянется, – ворохнулась ознобная мысль, – бежит, как крыса с корабля!» Мне он сказал, повторяю, одно: велено самим Павлом Павловичем Рябушинским.

– Что велено? Конкретно? – требовал точности полковник.

– Свернуть торговлю. Осесть образцовым крестьянином на Печоре. Завести тесную деловую дружбу с Журавским, – выложил Тафтин причины выхода из «дела» Ефрема Кириллова.

– Что-то затевает магнат с братьями огромное... Скорее всего, Пал Палыч кует из Наставника ключ к Печорскому краю. Ты, Петр, слышал, что в изучение геологии Камчатки братья Рябушинские вложили разом двести тысяч?! Теперь, видимо спохватившись, правительство выкладывает столько же на изучение Печорского края, делая ставку на Журавского.

– Неужто?! Двести тысяч Фантазеру! – неподдельно изумился Тафтин, не знавший подлинного размаха исследований.

– Больше, Петр Платыч, больше: четверть миллиона! Ладно, ладненько, – думал вслух Чалов, – не врет Наставник? А коли так, то будет нем, ибо ты для Рябушинских не помеха. Он что-нибудь обо мне знает? – глянул пытливо полковник на Тафтина.

– Что ты, – вздрогнул Тафтин. – Как можно?!

– Уверен? – не отрывал цепкого взгляда Чалов.

– Как в себе, Николай. Да я ни сном ни духом! – Тафтин хорошо знал законы жандармского полковника: опасные знания прячь в гроб! Мертвых в свидетели не кличут.

– Что намерен делать? – Чалов спросил вроде бы и лениво, как будто разговор шел о малозначном.

– Хватит, надо думать... Под петлей ведь хожу, – выложил свой главный страх Тафтин, поверив тону давнего друга.

«Не под петлей, а с петлей на шее ты ходишь, лжецарь, – думал Чалов, глядя на ссутулившегося, тяжело ворочающего страшные слова Тафтина. – С петлей, лжецарь. С петлей, которую сам надел и... которую я подержу на твоей «царской» шее. Однако сейчас страх нам не союзник».

– Ты кого и чего испугался, Петр? Кириллова? Там опасности нет: Рябушинские со своими миллионами в «ясак» не полезут... Они даже не хотят, чтобы Кириллов занимался пушной торговлей... Что-то пронюхали... и чем-то компенсировали ему закрытие магазинов. Они ведь знают, какой он пушниной торговал? Знают!

– Откуда? Я же тебе говорил. Да ты и без моих слов знаешь, – вяло махнул рукой Тафтин, усомнившись в правоте своих слов.

– Давай-ка, Петр, хватим по тонконогой коньячку, очистим мозги для нови. Бери, пей, – протянул руку с рюмкой Чалов. Выпили разом, оба подернули от крепости плечами.

– Теперь слушай, – как бы отбросив весь предыдущий разговор, твердо начал Чалов, – про Наставника скажем так: баба с возу – кобыле легче. Легче! – подчеркнул полковник. Зимнюю пушнину, шкурочка к шкурочке, будешь упаковывать, как и прежде. Только без единого брачка, ибо покупать ее будут не глядя, по образцу, по единой шкурке тысячные партии.

– Как это? – медленно поднимал в недоумении голову Тафтин, чувствуя, что за словами Чалова кроется что-то очень серьезное.

– А как на пушном аукционе. Как заграничные оптовые торговцы пушниной закупают ее в Ирбите, на ярмарке. Если сам не разбираешься в ценности пушнины – найдем спеца. Только знай: попадет среди тысячи шкурок одна бракованная, доверия лишишься. Да и партия пойдет за бесценок.

– Ну и куда, куда далее-то? – начал догадываться Тафтин.

– Все туда же: на склад Мартина Ульсена около Пустозерска. Ты ведь у него арендовал склад и охрану для «государевого» ясака? У него?

– У него, – окончательно понял мысль Чалова Тафтин, вспомнив о белокурой красавице-скандинавке. – Так... так... у него.

– Не будем ломать отлаженного дела, – заключил полковник. – Только получать ты будешь теперь не полтора червонца ассигнациями за каждую шкурку, как получал из рук Наставника...

– А? Сколько же будет платить мне Мартин Ульсен? – Тафтин, боясь теперь уже за барыши, недоверчиво глянул на Чалова.

– Платить тебе будут другие, Петр Платыч... Ульсен будет передавать тебе по золотому пятирублевику за каждую первосортную шкурку белого песца. За ясачную шкурку, отборную.

– А тебе, Николай? Тебе-то из моих же?..

– Ну и оглупел же ты от страха, Петр! – натянуто улыбнулся Чалов. – Меня в этом «деле» не было и нет! Запомни эту истину! Ульсена тоже нет! Ты получаешь золотой пятирублевик от неизвестных тебе... скажем, американцев. Ясно?

– Ясно... – выдавил из себя Тафтин, обдумывая, обсчитывая, обсасывая засверкавшие пятирублевики... десять тысяч пятирублевиков... О петле он уже не думал с прежним холодным ознобом, однако спросил: – Твоя хата с краю?

– Да. Но край давай огородим так: завтра-послезавтра сядем к губернатору за картежный стол. Ты проиграешь пять тысяч. Половину их дам я. Для чего – спросишь? – уставился немигающими глазами полковник.

– Не стану спрашивать. Известен здешний анекдот: губернаторша гонит из-за стола Ушакова: «Вставайте, Александр Петрович, генерала вы выиграли – чего вам боле? Пусть-ка сядет Чалов – он еще в полковниках ходит». – Тафтин, подсчитав в уме долю полковника и его тестя, взгляда не отвел.

– Ха-ха-ха, – развеселился полковник. – Стервецы, метко схватили... Так вот, Ушаков за генерала отвалил Сосновскому двадцать пять тысяч и... Десять тысяч «проиграл» губернский агроном Тулубьев за председательство в будущей земской управе. Борис Садовский, начальник канцелярии губернатора, «проиграл» пять тысяч за место председателя попечительского комитета по колонизации Новой Земли... Я же «карточным генералом» быть не хочу, а потому упорно выигрываю у камергера – пусть-ка они меня боятся. Ты, Платыч, знаешь, сколько наш Ванечка проиграл царскому адъютанту Дедюлину за золотой камергерский шнур в погон действительного статского советника? – разоткровенничался Чалов, узнавший за четверть века жандармской службы тайная тайных многих сановников.

– Сколько?

– Состояние. И не малое состояние, какое нам с тобой и не снилось – так-таки! Сосновский приехал сюда вернуть его, вот и наверстывает... Одно надо сказать к его чести: слово держит. Он поймет наш... твой «проигрыш» и даст мне возможность спасти тебя в любом случае. Надеюсь, ясно?

«Куда уж там ясней, – думал Тафтин, ощущая, как большая, смертельная опасность скатывается с его плеч, а на место ее подымается в груди волна больших надежд. – Молодец! Молодец!» – хвалил он мысленно Чалова, хотя и понимал, что две трети всех прибылей пойдет теперь полковнику.

– По рукам, Николай Иларионович! – поднялся он, протягивая окрепшую, уверенную руку. – Только и Фантазера со счета сбрасывать нельзя: цепкий, вроде клеща, да и связи – пол-Питера таких же дошлых везет, всюду полезут...

– Фантазер – моя забота! – поднялся уверенный в себе шеф архангельских жандармов.

* * *

В Архангельске Журавский, к большой радости всех участников экспедиции и неописуемому собственному восторгу, пробыл гораздо меньше запланированного времени. Причиной тому был нежданный Андреем губернаторский прием, на который, опять-таки нежданно, пригласил его сам камергер.

– Рады, душевно рады вашему приезду, Андрей Владимирович, со столь обширным планом исследовательских работ в забытых богом и людьми краях! Наконец-то, наконец-то! – радушно встретил Сосновский Андрея.

– Вы, ваше превосходительство, должны утвердить план летних работ и смету. Пополнить списки исследователей за счет...

– Политссыльных, Андрей Владимирович? Не бойтесь, ради бога, называть вещи их именами. Охотно подпишу план, смету, списки – на благо же, на благо же Отечества нашего работаем, юный друг вы мой! – широко улыбался Сосновский, обескуражив, ошеломив скептически настроенного Журавского: он не верил своим ушам, не мог осмыслить услышанного. Сосновский же давно прикинул, еще до визита Чалова с Тафтиным за карточный столик в гостиную губернаторского особняка, до полунамеков всесведущего жандармского полковника: деньги на этот год отпущены, экспедиция направлена правительством по повелению Столыпина и тут ничего не сделаешь! Утверждение плана, смет, отчетов – формальность. Пусть Фантазер едет, пусть тешится пустой затеей! А вот минет год, пусть два, тогда и указать Петру Аркадьевичу, куда, на что, в какую пустую голову он вложил четверть миллиона. Вот тогда и можно будет турнуть Фантазера из губернии. А деньги-то, денежки повернуть на колонизацию островов Ледовитого океана. А там...

– Андрей Владимирович, из благих намерений подобрал я вам в экспедицию инженеров-экономистов Герфильда и Бутикова – прекрасные работники, – продолжал угождать Сосновский. – Главный лесничий Сахновский хочет помочь вам, ему отказать нельзя – бескорыстен он в помощи вашему великому делу.

Журавский, не очень-то веря в благие намерения губернатора, согласился, готовясь к самому щекотливому вопросу – к утверждению списка политссыльных, намеченных к участию в экспедиции.

Список губернатор утвердил чохом, не задержавшись ни на одной фамилии. Этот «добрый» жест был согласован с Чаловым.

– Вам, Андрей Владимирович, выдана Питером «охранная грамота», потому утверждаю, – подал он Журавскому список политссыльных. – А двадцать тысяч, предусмотренные на этот год, получите у Ушакова без задержки – распоряжение дано. Исследуйте, дерзайте, дерзайте, но не обходите и нас с результатами поисков. – Камергер проводил Андрея до дверей своего огромного кабинета и значительно пожал руку на прощание.

Журавский, выйдя из губернаторского особняка, в изнеможении присел на ступеньки, ведущие на деревянную набережную Северной Двины, и подставил обнаженную голову под весенний морской ветерок. Тут и нашли его друзья – архангелогородцы Василий Захарович Афанасьев, Иван Петрович Ануфриев – капитан первого ледокольного парохода «Николай» – и художник Степан Григорьевич Писахов.

– Глядя на тебя, взопревшего, сразу скажешь: положение твое хуже губернаторского, – пошутил Афанасьев.

– Нет, Василий Захарович, губернатор-то и улучшил его, – улыбнулся Андрей хозяину своей, теперь уже постоянной, квартиры в Архангельске.

Андрей рассказал, как за час Сосновский решил все дела.

– Ну, брат, получай-ка тогда сегодня же деньги и топайте с Иваном Петровичем из Архангела, а то очухается Сосновский – все пойдет вверх дном, – забеспокоился, заторопил Журавского старик.

– Все может быть, Василий Захарович, – согласился Андрей.

– Сосновский не говорил вам, что дождется здесь Владимира Русанова и пойдет на «Ольге» на Новую Землю, а оттуда на «Доброжелателе» на Печору и Усу? – спросил капитан Ануфриев Журавского.

– Нет. Мы до устья Печоры тоже собирались на «Ольге» плыть, – насторожился Журавский.

– Вот потому мы вас и ищем. У меня приказ хозяина: идти на Новую Землю впереди «Ольги». Видать, хочет опередить и скупить продукцию зимних промыслов раньше всех. Пойдем, Андрей Владимирович, к моему хозяину, к Масленникову, и договоримся о доставке вашей экспедиции к устью Печоры. Кто откажется заработать попутно, а Масленников – тем более.

– Не пойдем, Иван Петрович, а побежим, – вскочил Андрей, обеспокоенный вестью о поездке Сосновского на Печору и Усу.

– Степан Григорьевич, – тронул художника за плечо капитан, – поедем с нами на Новую Землю, там и дождетесь Русанова.

– Я бы рад, да боюсь: Владимир Александрович обидится. Уговорились еще прошлой осенью, – по-утиному топтался приземистый Писахов.

– Поезжай, Степан, – легонько подтолкнул Писахова Василий Захарович. – Володя меня не обойдет, а я расскажу, с кем ты уехал, – поймет.

– И правда, – обрадовался Писахов, – я поживу там в доме знаменитого Борисова – авось что навеет. Борисов мне разрешил пользоваться всем, что есть в его доме.

– Тогда – в путь! – скомандовал Журавский.

Художник Александр Александрович Борисов был знаком и Журавскому. Родившись под Котласом, волшебство красок Севера впитал он с материнским молоком. Ловить игру этих красок и укладывать ее на полотно учили его монахи Соловецкого монастыря, а потом уж петербургские академики кисти. Картины Борисова высоко ценились на Западе, и он, в отличие от Писахова, быстро разбогател, купил яхту, построил на Новой Земле дом, собираясь там жить. Однако дом пустовал, и в нем подолгу жили Писахов, Русанов. Внутренние стены дома другой прирожденный художник, ненец Тыко Вылка, борисовскими красками и новоземельскими глинами разрисовал в такие таинственные и неуловимые сюжеты, что ахнул и сам Борисов, наказав Русанову привезти самородка в Петербург, как только закончит он работу в русановских экспедициях. Тут дрогнул даже Сосновский, повелев выделить для обучения Тыко Вылки шестьсот рублей из колонизационного фонда.

* * *

Усть-Цильма и раньше всем селом встречала и провожала редкие печорские пароходы, а прослышав о приезде Андрея Журавского с большой экспедицией, не усидели дома и древние старики и старухи, высыпав всем селом встречать полюбившегося «Журавського», пожалеть его, бедолагу, потерявшего доброго тестя, а с ним, пожалуй, и Веру...

По трапу прибывшего с низовьев «Доброжелателя» первым, как всегда, поднимался пристав Крыков. За ним шла Вера с Костиком на руках. Женя и Соня ждали отца на песчаном берегу, держась за бабушку, все еще именуемую исправничихой, хотя уже два года уездом правил крутой надменный ротмистр Ульяновский.

Вера не кинулась, как в былые годы, на шею Андрея, не стала принародно целовать его, хотя не виделись они больше девяти месяцев, с того самого момента, как уплыл он прошлой осенью в Архангельск и Питер.

– Здравствуй, Вера, здравствуй, мой Костик, – тянул руки к сыну Андрей, – вырос-то как! Скоро пойдешь со мной в экспедицию.

– Нищенствовать, – уколола Вера.

– Зато быть свободным и честным, – не стерпел укола Андрей.

– Здравствуйте, Вера Алексеевна, здравствуйте, здравствуйте, – по очереди подошли к ней и окружили их с Андреем все знакомые петербуржцы. Вера смутилась, отвечала невпопад. Андрей, извинившись, еще только подсознанием ощутив беду, отошел к Калмыкову.

– Разгружать, Семен Никитич, будете только то, что предназначено для Усть-Цильмы, – сказал Журавский Калмыкову. – Вам помогут Артемий Степанович, Никифор, Прыгин, Эрлихман, Мжачих, – перечислял Журавский подходивших к нему с берега и здоровавшихся добровольных сотрудников станции. – Прибывшие со мной свободны до четырех часов пополудни. Полевые отряды отправятся на этом же пароходе завтра в двенадцать часов дня! – громко, чтоб слышали все, закончил Андрей.

– Андрей Владимирович, – обратился к нему Калмыков, представив стоящего в сторонке невысокого плотного человека, – это сотрудник нашей экспедиции Шкапин. Разрешите привлечь к разгрузке?

– Здравствуйте, – поздоровался с ним Журавский, приветливо осмотрев интеллигентного крепыша. – Идите в распоряжение Артемия Степановича...

– Домой поедешь? – перебила его Вера.

– Сейчас, Вера, сейчас. Где Женюра с Соней?

– Вон, из-за бабушки с берега тебя высматривают. Родного отца могут не признать.

– Узнают, Вера, узнают, – заторопился Андрей к дочерям и теще. – Дай мне Костика, – обернулся он к Вере, – тебе с ним трудно по сходням идти.

– Ничего, привычная, – густо покраснев, сказала жена.

– Какая-то ты, Вера, необычная, словно чужая. Соня, Женя, бегите ко мне! – позвал дочерей Журавский.

Дети давно уже ждали этого призывного крика отца и стремглав кинулись к нему. Степенно подошла и Наталья Викентьевна. На зятя она смотрела долго и испытующе, стараясь понять, узнал ли он, догадался ли о Верином постыдном положении? «Сам не слепой, да и люди не безъязыки? Да и Верка – бесстыдница: Костика не отдает, а пузо не прячет, – жгли мысли Наталью Викентьевну. – А куда спрячешь пузо-то, вон оно, а сколько Андрея дома не было, – любая кумушка на пальцах сосчитала. Горе ты, горе материнское, во сто крат ты тяжелее собственного».