Текст книги "Родные гнездовья"

Автор книги: Лев Смоленцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

Журавский читал «Самоедский устав», все чаще и чаще поднимая недоуменные глаза на чиновника по самоедским делам.

– Русским, ижемцам запрещается ввозить и торговать спиртными напитками в Большеземельской и Малоземельской тундрах? – спросил он, уточняя.

– Спаивают наивную самодь, спаивают и обирают, Андрей... Владимирович.

– Это так, но тут ни слова не сказано о мерах наказания и контроля! – возмутился Журавский. – Вписав слово «запретить», забыли установить надзор. А что значит этот параграф: «...владельцы оленьих стад обязаны в срок до 1 ноября подавать письменно заявки на поголовье будущего года...» Вот тут наказание предусмотрено: «...олени, обнаруженные сверх заявки, изымаются. Сумма, полученная от продажи излишних оленей, делится поровну между казной и лицом, обнаружившим излишки». Петр Платович, так это же узаконенный путь махинаций и грабежа! Как же неграмотные самоеды подадут заявки с необъятных просторов тундры вам, чиновнику в Ижму?! Это не устав, а... петля на шее обреченных!

– Извольте, господин студент, выражаться легче о высочайше утвержденном документе. – Тафтин строжел, но строгость пока носила отеческий характер. – Главное, не сам закон, а законотолкователи... Смею вас заверить, что этот параграф мной будет использован с пользой для самоедов и в наказание их притеснителям. Смею вас заверить... Чем руководствовались же составители этого устава в Петербурге – не ведаю-с... Однако общая же польза самоедам очевидна – они взяты под охрану государственных законов.

– Ха-ха-ха! – не сдержался Журавский. – Судопроизводство полагается вести на русском языке, а следователю запрещается вызывать ответчика или свидетеля, если их кочевье находится более чем в трех сутках пути от места следствия! Если раньше старост выбирал суглан, то теперь будет назначать чиновник! У вас нет лишнего экземпляра этого «шедевра»?

– Вам-то он зачем?

– В Архангельске ли, в Петербурге ли я найду автора этого творения. Мне кажется, что сотворили его со злым умыслом.

Журавский увлекся и не смотрел на Тафтина. А зря. Ох как зря! Внешне чиновник все так же был царственно покоен, но зрачки его белели и расширялись от бешенства.

«Генеральский недоносок! Заноза питерская! Я отучу тебя совать нос в чужие дела!» Чтобы скрыть прилив ярости, которую он не всегда мог обуздать, Тафтин склонился над баулом, достал экземпляр постановления и подал Журавскому.

– Охотно, охотно вверяю вам и убедительно прошу: подчеркните упомянутые параграфы и прокомментируйте их соответственно вашим убеждениям на полях... А сейчас...

– Прошу принять мои извинения за беспокойство и благодарность за внимание. Честь имею, – поднялся и быстро склонил голову возбужденный Журавский.

В каюте капитана Андрей поспешил закончить комментарии к постановлению до причального гудка в Усть-Цильме, зная, что там времени на это не будет. Да и каюту Бурмантова положено было освободить до уездной пристани, где к капитану обязательно жаловали гости.

* * *

В Усть-Цильме на палубу причалившего парохода первым поднялся полицейский пристав Крыков с двумя стражниками. С этого года, когда и в центре Печорского уезда появились политические ссыльные, он обязан был инструкцией властей осматривать каждый транспорт, следующий мимо пункта поднадзорной ссылки. Правда, обязанность эта не была обременительной – пароходик «Печора» был единственным на реке, протекающей по огромным пространствам. Была и еще одна, более приятная, причина посещения парохода приставом Крыковым: судовладельцем был подписан с уездными властями выгодный контракт на доставку казенных грузов, арестантов, почты. А коль наблюдение за выполнением контракта было поручено тому же приставу, то неписаные, но неукоснительно соблюдаемые правила обязывали капитана каждый раз выставлять Крыкову угощение.

– Осмотреть судно! – приказал пристав стражникам. – Всех подозрительных ко мне в каюту.

В капитанской каюте, куда сразу же направился пристав, его торопливо встретил Бурмантов, дурашливо щелкнул каблуками: «Преступников, кроме капитана, на судне нет!» – и скороговоркой передал просьбу Тафтина немедля зайти к нему в каюту.

– Кум! – растянул в улыбке жирное лицо Крыков. – Прибыл! Едет, родимой! Где он?

– В первой, Александр Сампсонович. Ждет с угощением... Смею отсутствовать... – крикнул юркий капитан уже с палубы.

Тафтин стоял в дверях своей каюты, поджидая давнего друга.

– Проходи, проходи, Сампсоныч, – пропустил он впереди себя пристава.

– Ого! Ого-го, – оживился полицейский, глянув на стол. – С прибытием! Сподобился в цари-то самоедские?

– Это потом, Александр, – как можно жестче одернул Крыкова кум. – Потом! Дело есть: на палубе студент... Подозрительный студент. Ездит по тундре, возмущает инородцев. На пароходе высказывал антиправительственные заявления. Ими, заявлениями, испещрен государственный документ. Обязательно изыми при обыске. Понял?! Действуй! Как отправишь со стражниками, сразу сюда...

– Рад стараться! – вытянулся Крыков, тараща на Тафтина плутоватые глаза. – Понял. Сделаю.

– Да. Здесь продержишь студента дней пять, пока уйдет морской пароход...

– И это понял. Готовь, – кивнул Крыков на стол и быстро вышел.

Вернулся Крыков быстро, весело напевая:

– «Загремел кандалами по трау!..» Глянь, Платыч, в окно! Фардыбачится: «Протест!», «Произвол!», «Ответите!» Бумаги его вот‑с...

– Молодец! Садись за стол, – пригласил Тафтин.

Вскоре пристав Крыков, покинутый своим кумом, перебрался в рулевую рубку, распахнул окно и с азартом дергал веревку пароходного гудка:

– Во славу Петра! – кричал пристав и тут же дергал за веревку. – Ла-у-у‑у!!! Ла-у-у‑у!!! – неслось над Печорой. – Во славу Тафтина!!! – кричал взлохмаченный пристав. – Ла-у-у‑у!!! – подхватывал пароход.

– Комедь, да и токо! – плевались и хохотали мужики и бабы на берегу.

Никифор, лихорадочно сгрузив остатки багажа Журавского, отвязал от кнехта свою лодку, прыгнул в нее и, быстро заработав веслами, поплыл в нижний конец Усть-Цильмы к казначею Нечаеву.

* * *

Казначей Нечаев, выслушав сбивчивый рассказ Никифора о внезапном аресте Крыковым его прошлогоднего знакомца, кинулся к исправнику Рогачеву. Вера, не спросив, о ком речь, не чуя еще ветреным девичьим сердцем беды друга, встретила его словами:

– В Ижме они, дядя Арся. Катя первенца родила, на крестинах они.

Катя, учительница в Ижме, была второй замужней дочерью Алексея Ивановича и Натальи Викентьевны. Старшая дочь жила в Харькове за богатым архитектором Гапоновым. Катя же полюбила крутонравного Андрея Норицына из зырянского рода Семяшкиных, бывших когда-то бурлаками чердынцев Алиных. Отец Андрея – Пэтер Норица – каким-то образом собрал денег на маленький пароход «Печору», нанял Бурмантова, перевез судно на лошадях из Камы на Печору и повесил на свой дом огромную вывеску: «Пароходство Норицын и К°». Ижемцем Семяшкиным Пэтер, по прозвищу Норица, оставаться расхотел, потому выхлопотал себе паспорт на фамилию Норицына и выискал себе русскую жену. К тому времени, как Норицыны породнились с исправником, они завезли с Камы еще два буксирных парохода: «Ижма» и «Помощник». У исправника же Рогачева, содержавшего пятерых дочерей и сына только на жалованье, особого выбора и не было, замужество Кати казалось выгодным; поспели для замужества и последние дочки: двадцатилетняя Вера и восемнадцатилетняя Лида. Подрастала младшая Наташа.

– Когда хоть вернутся-то, Вера? – обреченно опустился на стул Нечаев.

– На две недели поехали... Что стряслось, дядя Арся? Банк обокрали?

– Хуже, дева, хуже: жизнь людскую воруют, крылья обрезают... Помнишь «горку-то» прошлу? Студента-то питерского?

– Андрюшу? Журавского?

– Его, его, сердешного. Тафтин с Крыковым схватили нонь на пароходе, да в клоповник...

– Что ж вы, дядя Арся, сидите-то?! Идемте к Крыкову, – засуетилась Вера.

– Без пользы: пьян, куражится на пароходе... В Ижму, дочи, надо ехать, к исправнику, к отцу твоему... Он не закоростился. Пойду собираться на утро, а ты, дева, сходи...

– Я поеду, я! – закружилась Вера по комнате. – Помогите, помогите, дядя Арся, добраться до Ижмы... Я должна выехать сегодня, сейчас!

– Видать, припекло сердечко-то, – внимательно посмотрел на Веру казначей. – Может, оно так-то и лучше... Собирайся, пойду заказывать лошадей. Провожатым тебе будет Никифор – у него тож сердце болью о Журавском заполнено. Да и Алексею Иванычу лучше его об Андрее не обсказать – бумагу какую-то Тафтин ему на пароходе подсунул, да и велел правду о самоди написать... Вот она, правда-то, куда прячется – в клоповник... Как сберешься, дева, прибегай ко мне.

* * *

Вызволила из неволи Вера Андрея на пятые сутки. Ее отец – дородный помор исправник Рогачев – принудил Крыкова принести извинения студенту Журавскому.

– За что упекли в клоповник студента, командированного научным обществом? – спросил исправник пристава.

– Я тут с боку припека, – зная своего земляка, напрямки выложил пристав. – Тафтин подсунул ему «крамолу»... Он и повелел арестовать. Глянул бы, Алексей Иванович, в его бумаги: печорский царь!

– Да, кесарево – кесарю... Добился-таки... Он тебе не сказывал, какой занозой в его царский зад воткнулся Журавский? А, Крыков? Он же крестный отец твоей Сашеньки.

– Хорош кум, да лучше свой ум. Тебе ли, Алексей Иваныч, Тафтина не знать – почитай, во всех уездах вместе служили.

– Да-а... Где он сейчас?

– На сугланы, на самоедские сходы, в Колву, в Петрунь поспешил.

– Да-а... Прочел, прочел я «Самоедский устав». – Исправник положил руку на испещренные четким почерком Журавского листы с постановлением мезенского съезда. Рука скрыла листы полностью, и Крыков, опередив Рогачева, сказал:

– Пусть у тебя останутся... Может, и остальные документы сам отдашь?

– Нет, паря: нашкодил, так понюхай, загляни в глаза-то чистые! Отнесешь, отдашь бумаги его высокородию Журавскому, извинишься и выпустишь. Да в глаза, в глаза его смотри!

Крыков не остался в долгу:

– Увижу ишо не раз, коль зятем твоим будет... – Но сказано это было не как точка в жесткой беседе, не как торжество провинившегося, а с добродушной, дружеской улыбкой, словно Крыков был уже приглашен на свадьбу Журавского с Верой. Однако Рогачев понял: ни наказывать, ни возвращаться к этому делу нельзя.

* * *

...От жестокого потрясения отходил Андрей медленно. Угнетало его и то, что в Архангельск и Петербург теперь, когда ушли последние пароходы, попасть можно будет только после того, как установится зимний путь по семисотверстному тракту от Усть-Цильмы до губернского центра.

– Не печалься, Андрюша, – успокаивала его Вера, – по первому зимнику за четыре дня, много за неделю, будешь в Архангельске.

– До зимника, Вера, полтора месяца. За это время меня отчислят из университета. Я и так живу у вас третью неделю.

– И мы надоели вам?

– Что вы! Вы так милы и заботливы, что я не знаю, как вас и благодарить.

– Мне не надо благодарности, милый вы мой, – вырвалось у Веры. – Я люблю вас, Андрей.

– И я вас, Вера...

В другой комнате в это же время Наталья Викентьевна говорила мужу:

– Вот бы, Алеша, дал его бог нам в зятевья: милый, образованный, дворянин. И сирота он, Алеша, – так и погладила бы его по головке.

– Одно на уме: как бы Веруньку пристроить. Рада за первого встречного, – незлобно проворчал исправник.

– Ничегошеньки-то ты не понимаешь и не видишь! Да у них с Верунькой любовь.

– Ишь как быстро узрила чужие души.

– Свои они нам, Алешенька, свои... Помоги ему, Алексей, уехать в Архангельск – сил нет смотреть, как он рвется в университет.

– Вот и пойми их: то любовь, то помоги выпроводить.

– Так, может, любви-то ради и помочь надо – такое не забывается.

– Да как я ему сейчас помогу? Наладится путь – вместе с Верой отправлю, ей тоже после гимназии учительствовать пора.

– Отправь его, Алексей, сейчас... Отправь, Вера тут его дождется.

– На чем же в такую пору я его отправлю?

– Господи! Он, начальник такого края, меня же спрашивает! Дай открытый лист с визой «Весьма срочно», снабди деньгами, письмами по всем земским станциям, сообщи своим – ты же по всему тракту был исправником. Что тебе, в Койнасе, Пинеге или в Холмогорах не помогут? Отправь налегке, багаж казенным грузом пошлешь по зимнику.

– Ишь ты, все рассчитала, – начал сдаваться исправник.

– Грех, Алексей, не помочь такому молодцу.

– Ладно, что с вами делать – помогу.

Журавский, отказавшись от даровых казенных денег и заняв их у Нечаева, все остальное принял с большой радостью – открывалась возможность попасть в Петербург вовремя. Вера решительно заявила, что поедет провожать его до Мылы, где происходила первая смена лошадей. Алексей Иванович, боясь отпустить ее одну, уговорил Арсения Федоровича прокатиться по тракту до первой деревни, благо была она, по печорским понятиям, недалеко – восемьдесят верст.

Дорогой, когда кошевка с тряской болотной гати выкатывалась в светлые запечорские сосновые боры, Нечаев рассказывал Журавскому о работе в уезде нынешним летом политссыльного Владимира Русанова.

– В нашем уезде возникла большая крестьянская задолженность по податям, – пояснял казначей, – хотя, казалось бы, и подати невелики да и крестьяне живут небедно. Для выяснения причин этого Ушаков, управляющий архангельской Казенной палатой, попросил у вологодского губернатора разрешения использовать ссыльного Владимира Русанова, занимавшегося до того обследованием крестьянских хозяйств в Усть-Сысольском уезде. Русанов приплыл с верховьев Печоры на лодке и остатки лета прожил у меня. Любопытный человек.

– Чем же?

– Пока плыл сюда, пытался составить проект канала из Камы в Печору, а закончив работы у нас, отправился на той же лодчонке на побережье Ледовитого океана.

– Кто он: гидролог, океанограф?

– Нет. Его арестовали за политику в последнем классе гимназии.

– Действительно странный человек, – пожал плечами Андрей. – В архивах Петербурга, Арсений Федорович, пылятся несколько серьезных проектов канала между Камой и Печорой. Первый проект составил контр-адмирал Рибас еще в тысяча семьсот восемьдесят девятом году, через сто лет провел изыскания генерал-майор Паренц. Интересный проект представил крестьянин Суслов и даже получил субсидию на расчистку водных путей, но его подсек Сибиряков со своим трактом.

– Смотри ты! – удивился Нечаев, – Володя Русанов, поди, не знал о них, иначе зачем бы с пустыми руками пошел на волок промеж речек Волосницы и Березовой?

– Вероятно...

– Хватит вам серьезничать, – перебила Андрея Вера. – Скоро, Анри, у нас росстани, а ты ни слова со мной, – надула она губки.

– Прости, Вера, – мягко улыбнулся Андрей.

«Слов нет: красивые и хваткие у Алексея Ивановича девки, – подумал казначей, – но не в ней твое, Андрюша, счастье – уж больно разные вы, а понять этого не хотите».

– Арсений Федорович, – вновь повернулся к нему Андрей, – профессор Павлов и его ученик Александр Черных не были этим летом тут?

– Не было слышно. А что? – заинтересовался казначей.

– Прошлой осенью мы с ними плыли на пароходе до Архангельска, а потом ехали в одном купе поезда до Москвы. Вот и Вера помнит обаятельного профессора Алексея Петровича и Александра Черных из Московского университета, – призвал в свидетели явно скучающую Веру Журавский.

– Помню, – вздернула носик печорянка, – что Алек-Алек был более внимателен ко мне.

– Какой «Алек-Алек»? – не понял казначей.

– Так они с вашей Кирой прозвали Александра Александровича Черных, ухаживавшего за ними обеими, – пояснил с улыбкой Андрей. – Но я о другом: намечается интересный спор между московской и петербургской школами геологов. Профессор Павлов весь западный прогиб Северного Урала относит к соленосной провинции, где, по его утверждению, не может быть залежей каменных углей. Александр Черных горячо поддерживает своего учителя. Он родом из Соликамска. Его дед и отец – управляющие солеваренных заводов – занимались горным делом очень серьезно, имеют свои труды по соленосности Камы и Вычегды.

– Смотри-ка ты: стало быть, Александр Черных рудознатец в третьем колене!

– Да, Арсений Федорович. Способный, интересный он человек. Но, смею полагать, и он, и его учитель в такой категоричности, что в соленосной провинции не может быть промышленных залежей каменных углей, будут неправы. Прав будет Федосий Николаевич Чернышев, возглавляющий столичную школу геологов. Я везу ему подтверждение...

Вера, воспользовавшись тем, что утомленные к полудню лошади перешли с рыси на шаг, легко выпорхнула из плетенки и обиженно пошла по хрусткому беломошнику в сторону. Андрей, извинительно глянув на Арсения Федоровича, оборвал себя на полуслове и выпрыгнул вслед за ней, тихо окликнув:

– Вера, обожди.

– Версты через две Усица, на обед встанем, Андрей Владимирович, – громко сказал казначей. – Погуляйте...

...Андрей и Вера шли по бордово-зеленому брусничнику, до того густому и спелому, что, как ни осторожно норовили ступать они, сапоги и ботинки их были красны от сока. Они давно помирились. Вера склонялась, одним потягом ладони вверх набирала полную горсть крупных ягод, останавливалась и призывно тянула руку к губам Андрея. Он склонял обнаженную голову, брал ее мягкую ладонь, сложенную ковшичком, в свои затверделые руки, и губами набирал в рот ягод, раздувая крылья тонкого носа от волнующего молочного запаха. С затаенным дыханием Вера ждала, когда он, разжевав и проглотив ягоды, поцелует ей запястье, потом поднимет голову, нежно привлечет к себе и поцелует губы.

– Андрей, мой Андрей, – шептала Вера и гладила его густые, вьющиеся волосы. – Находка ты моя нежданная...

Они шли дальше. Золотились в осенних мягких лучах солнца стволы редких высоких сосен. Брусничник сбегал в распадок, на другой стороне которого показалась станционная изба. За ней алели пожухлые лиственницы. Подсиненный воздух был до того чист и прозрачен, что, казалось, не будь впереди Тимана – виден был бы Архангельск.

Глава 5
ВЕЧНЫЙ ЗОВ

Как ни спешил Журавский в Петербург, к началу занятий в университете он опоздал, и пришлось писать длинную объяснительную записку на имя ректора. Рассказывая о печорских злоключениях, Андрей с возмущением упомянул об аресте, и напрасно – в Усть-Цильму пошел запрос, попавший в руки пристава Крыкова. Пристав, вспомнив об уговоре с Тафтиным, сообщил: «...был замечен в подстрекательстве инородцев к беспорядкам».

Университетские страсти улеглись не без помощи академика Заленского, все еще ревниво опекавшего Андрея после смерти отца. Сам же Андрей, узнав, что оставлен в числе студентов третьего курса, на остальное махнул рукой и отправился на Васильевский остров к академику Чернышеву. Поводов для визита было много: надо было сказать, что винтовка, посланная Федосием Николаевичем ответным подарком деду Фатею, доставлена, как сообщил казначей, адресату; не терпелось показать академику раковины морских моллюсков, собранные по берегам реки Шапкиной в двухстах верстах от побережья океана, но, главное – поделиться интересными, загадочными сообщениями аборигенов.

– А, полярный Миклухо-Маклай! – встретил его добродушной шуткой академик. – Проходи, проходи... Ну‑с?

Андрей, зная чрезвычайную занятость Чернышева, начал с главного.

– Господин профессор, вы знаете перевод слов с зырянского на русский: Пымва-Шор и Шом-Щелья? Шом из, а не шом пуз, как зовут они древесный уголь.

– Ишь ты, еще лоб не перекрестил, а уж проверяет знанья академика. Нет‑с, не обучен их языку.

– Так вот, это: горячие ключи и каменноугольное ущелье – таков буквальный перевод.

– Миф, легенда, – отмахнулся академик.

– И я подумал так, Федосий Николаевич, когда записывал эти названия в словарь, добиваясь точного их перевода.

– А потом?

– И самоеды и зыряне неоднократно рассказывали мне, что сами купались в горячих источниках, почитаемых ими за священные. По их рассказам, источники бьют из огромных скал в срединном течении реки Адзьвы. Вот тут, – продвинулся Андрей между тесно поставленными столами к настенной карте, – где у вас ориентировочно нанесена река Хырмор...

– Где? Где? – кинулся академик к карте, смахивая папки со столов. – Покажите-ка еще раз.

Журавский по просьбе Чернышева повторил все, что услышал от ненцев и Никифора об этих местах.

– Река Адзьва, по их словам, а врать, Федосий Николаевич, они просто не умеют, верстах в двухстах от впадения в Усу разрезает горы, – закончил рассказ Журавский.

– Взгляните, Андрей Владимирович, внимательно на карту, – уважительно, как к равному, обратился академик к студенту. – Видите карандашные штрихи?

– Вижу, – недоуменно ответил Андрей.

– Так вот: этот хребет нанес я по наитию. Разгадывая загадки балтийского щита европейской геологической платформы, я чувствовал, что хребет там должен быть, а нанес эти штрихи на карту уже после исследования Тимана. Понятно вам, милый мой юноша, что вы на своем самоедско-зырянском языке принесли мне? Шренк, Гофман, Антипов прямо-таки не давали мне хода: «В Большеземельской тундре выходов коренных пород нет!» А вы? Да вас расцеловать мало!

...Время близилось к полуночи, а Чернышев с Журавским все переходили от карты к столу, на котором разложили привезенные Андреем раковины. Федосий Николаевич долго рылся в бесчисленных папках и наконец извлек записи находок подобных моллюсков по Двине, Пинеге; он отметил места находок на карте и попытался соединить их тоненькой карандашной линией. Получалось, что и после ледникового периода значительная прибрежная часть суши была дном океана. Собственно, это не было новостью: океан много раз менял свои береговые границы, но Журавский взглянул на взаимодействие океана и суши с другой стороны, чем удивил и озадачил академика.

– Почему все утверждают, что нас ждет новое оледенение? Откуда взяли факты наступления Ледовитого океана на тундру, а тундры на леса? Почему утверждают, что Большеземельская тундра сплошное торфяное болото? А что, Федосий Николаевич, если это глубокое заблуждение, влекущее за собой дезориентацию общественности?

– Эко куда хватил! А как по-вашему?

– Все наоборот: Ледовитый океан отступает, тундра никогда не была сплошным болотом, климат Приполярья движется к потеплению, и, следовательно, леса наступают на тундру.

Академик долгим изучающим взглядом посмотрел на Журавского, потом опустил голову и глубоко задумался...

«Считает бредом, ересью? – подумал Журавский. – Или ищет серьезные возражения?»

Оказалось, ни то ни другое.

– Полагаю, Андрей Владимирович, – стряхнул с себя раздумья академик, – вас не надо будет уговаривать отправиться летом на реку... как вы там ее назвали?

– Алдзьву, Федосий Николаевич. Я пойду туда обязательно.

– В этом я не сомневаюсь. Если бы мы помогли вам средствами, смогли бы вы организовать небольшую экспедицию?

– Безусловно! Состав уже готов. Могу назвать. Правда, опыта у них нет.

– Кто ж они, если не секрет?

– Сокурсники Григорьев с Рудневым и двоюродный брат – студент Института инженеров путей сообщения Михаил Шпарберг. Мы так или иначе отправимся этим летом в Печорский край.

– Сманили, сманили себе подобных. На какие же средства предполагается путешествие? Кто снабдит снаряжением? Что молчите?

Андрей явно замешкался с ответом, покраснел, потом признался:

– У меня кое-что осталось еще от средств родителей... Ребята хотели собрать... Хватит... Как-нибудь...

Под словом «хватит» Андрей подразумевал оставшиеся две с половиной тысячи рублей. «Как-нибудь» значило – средств на продолжение учебы не оставалось.

– Кхе, кхе... Давайте договоримся так: экспедиционное снаряжение, карты, приборы и командировочные удостоверения выдадут вам научные общества; найдем вам и денег, но не более тысячи рублей... Увы... – развел руками Чернышев. – Мало, очень мало...

– Но это куда лучше, чем ничего.

– Только, Андрей Владимирович, с результатами исследований прошу ознакомить научные общества...

– Две предыдущие экспедиции я провел целиком на свои средства, но все, что добыл, сдал в Общество естествоиспытателей...

– Ну и что? Договаривайте, – заметив заминку Журавского, попросил Чернышев.

– Получил оплеуху...

– За новые гипотезы? – рассмеялся Чернышев.

– Да...

– Это, батенька мой, удача. Подумайте на досуге... Сколько слов в вашем словаре? – вдруг спросил он. Для Андрея вопрос был настолько неожиданным, что он переспросил: о каком словаре речь?

– Какой вы составляли в тундре.

– Но это так... для себя. В нем пока около шестисот слов...

– Готовьте его к изданию за счет Географического общества. Согласны без гонорара?

– Господи, какой может быть гонорар – словарь не окончен и не имеет той ценности...

– Докончите – переиздадим. А ценность для науки будет огромной, если только ей растолковать два слова: Пымва-Шор и Шом-Щелья, – твердо произнес зырянские названия академик.

* * *

Что заставляет северян жить и клясть Север, клясть и жить на Двине, на Мезени, на Печоре, то величая ее Мати-Печора, то ругая распоследними словами? И сбежит иной от лютой стужи, от леденящих душу хиусов и сиверков, от короткого комариного лета. Но минет полгода, год – такими милыми и родными покажутся ему бескрайние синеющие лесные дали, с темными провалами падей, рассох и щелей; так ему захочется плыть по просторам Мати-Печоры или в узкой стремнине какой-нибудь Мылы, что будут казаться невыносимо горькими и яблоки, и ананасы...

Было бы понятно, если бы это, не поддающееся здравому рассудку, чувство было присуще только исконным, коренным северянам, у которых, как говорят печорцы, вся родова, все корни издревле вросли в печорские берега. Ан нет! Приедет русский человек туда посмотреть на дикость, на первозданность, на муки людские... И на тебе – застосковал по ним: тянут его к себе печорские дали, ставшие родными гнездовьями.

«Что это? – в сотый раз задавал себе вопрос Андрей Журавский перед рождественскими каникулами начавшегося 1904 года. – Чары, волшебство, зов, болезнь?» Слово «чары» он относил к действию на него не всего Печорского края, а только одного живого существа там, – Верочки Рогачевой. Каждый вечер, читая ее очередное письмо, Андрей уносился в Печорский край и наконец не выдержал: попросил согласия ее родителей на брак. Согласие было получено. На 7 января назначили в Архангельске венчание. В рождественские каникулы ему надо было отправиться по железной дороге из Петербурга через Москву и Вологду к берегам Белого моря.

Мчалась в Архангельск с родителями Верочка сквозь семисотверстную тайболу, через таежную деревеньку Мылу, тиманские взгорья под переливчатый звон колокольчиков на резвых печорских конях.

На свадьбу в Архангельск Андрей пригласил всех своих родственников, хотя тесные связи после смерти родителей поддерживал только с Михаилом Ивановичем, с тетей Машей и ее сыном Михаилом. Два брата отца: дядя Костя из Тирасполя и дядя Павел из Одессы, обремененные семьями и старческими недугами, прислали телеграммы, не обещая приехать ни в Петербург, ни тем более в Архангельск. Один только дядя Миша – старейшина рода Журавских – пожелал благословить племянника лично. Он сообщил, что за три дня до рождества будет в Москве поездом из Харькова.

На встречу с дядей Андрей выехал один, заручившись согласием Шпарберга, Григорьева и Руднева быть ко дню венчания в Архангельске. Журавский настоял на этой поездке двоюродного брата и сокурсников не только ради скрепления брачного союза – он считал эту поездку в Архангельск подготовкой к длительной и трудной экспедиции, а потому поручил им часть снаряжения перевезти сейчас. В поездке друзей был скрыт и немалый дипломатический маневр: Михаил, Андрей и Дмитрий познакомятся с добрейшими тестем и тещей Журавского, живущими в «центре гиблой ледяной пустыни», и успокоят своих родителей, наконец-то согласившихся отпустить их на край света, куда Андрей собирался уже в третий раз.

* * *

В привокзальной сутолоке Журавский боялся разминуться с дядей, к счастью, Михаил Иванович увидел Андрея, как только тот вступил на перрон.

– Здравствуй, Андрюша, – обнимал он его у дверей вагона, не обращая внимания на сутолоку. – Думал, что при путанице на телеграфе ты не сумеешь встретить меня, но, оказывается, иногда и на Руси связь работает исправно! Как военный, люблю ясность диспозиции: с кем в Москве, с кем в Архангельск? Ты где остановился?

– В Москве один, в Архангельск обещали приехать Миша Шпарберг и два университетских друга. Остановился я, дядя Миша, в гостинице Мамонтова, в двухместном номере, с расчетом на вас. Возьмем извозчика?

– Разумеется... С моими ногами, – вздохнул Михаил Иванович. – Каковы твои планы в Москве?

– Будут зависеть от ваших планов. Собственно, у меня есть в запасе три дня.

– Вот и хорошо: мне очень хочется побыть с тобой, Андрюша. Но договоримся так: ты будешь заниматься своими делами, а по вечерам будем вместе ужинать и беседовать.

– Особых дел у меня в Москве нет. Мне хотелось бы побывать только на Преображенском кладбище и как-нибудь заглянуть в их архивы. Точнее: на Рогожской заставе, в Преображенской богадельне.

– По старообрядцам?

– Да...

...В Преображенскую богадельню они пошли к предрождественской обедне, надеясь увидеть там самых истовых блюстителей старой веры, оплот федосеевского толка. Само кладбище, отделяясь от внешнего мира массивной каменной оградой и чугунными, фасонного литья, воротами, было скромным, строгим. Небольшая чистенькая церковка, расположенная сразу за воротами, разметенные широкие дорожки, ведущие к паперти и в глубь кладбища; тихие, присыпанные снегом кусты акации, ряды белоствольных берез – все было подчинено одному: заботе об успокоении души. За церковью, скрытые аллеями закуржавевших лип, просматривались постройки фабричного вида, назначение которых никак не могли угадать Журавские. Внутреннее убранство церкви на первый взгляд было очень простым, даже убогим: ни золоченых окладов, ни блестящих, подобно царским вратам, огромных иконостасов, ни настенных и подкупольных росписей. Скромны, почтенны и внимательны были и служители церкви.

Андрея Журавского, отчетливо помнящего рассказ старца с далекой таежной речки Пижмы Нила Антонова, занимал один вопрос: был ли хоть как-то организован сбор исторического наследия печорского старообрядчества. Вопрос этот здесь, в Преображенской богадельне, где перепечатывались старые книги, изготовлялись свечи, кресты и иконы, лилась и чеканилась бронзовая, серебряная и золотая утварь для всех старообрядцев Руси, был не случайным.

Трудно сказать, как понял визит Журавских настоятель общины, к которому провели Андрея и Михаила Ивановича, но принял и выслушал он их с достоинством и внимательно, повелев показать, как потом оказалось, огромное хозяйство центра федосеевской общины с собственным свечным заводом, фабрикой по изготовлению церковной утвари, иконописными мастерскими, типографией. Только торговый оборот Преображенской богадельни, как в общем называли все это сложное хозяйство, составлял несколько миллионов рублей в год. «А если заглянуть в дарственные описи?» – думал Андрей, оглядывая производство и церковь. Скромная чистенькая церквушка при тщательном осмотре оказалась далеко не простой и не убогой: на стенах ее висели редчайшие подлинники великих мастеров иконописного искусства. Драпировка окон, входов и выходов, всевозможные покрывала подставок, подсвечники, лампадки, стеганые подколенные подушечки – все было выполнено в строгом старорусском стиле и подобрано с большим вкусом.