Текст книги "Родные гнездовья"

Автор книги: Лев Смоленцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

На четвертый день доктор увез Андрея в больницу и запретил всякие посещения больного. Слег и Риппас, расстроенный бедами друга.

Через три недели в больницу приехал Шокальский и уговорил доктора допустить его к Журавскому.

– Тян-Шанский с делом Андрея Владимировича собирается на прием к государю и попросил меня навестить больного, – рассказывал Юлий Михайлович доктору. – Нам надо добиться его согласия на подачу прошения о даровании дворянства. В такую формальность уперлись все будущие исследовательские работы Журавского, жизнь его детей...

Андрей до того похудел, что под одеялом совсем не чувствовалось его тела. Казалось, что в нем живыми остались только огромные черные глаза, которые благодарно прикрылись прозрачными веками, когда Юлий Михайлович осторожно, внятно изложил причину визита.

– Тут дело не в дворянстве, а в возможности продолжения исследований, столь плодотворно начатых вами, – проникновенно говорил Шокальский. – Сможете подписать? – смотрел он на Андрея.

Однако Андрей был до того слаб, что прошение подписал доктор и заверил печатью больницы.

Николай Второй не даровал Андрею Журавскому дворянства. Царь над прошением раздумывал долго и мучительно: отказать легендарному Семенову-Тян-Шанскому, обратившемуся с очень редкой просьбой, было невозможно. Да и Журавский вроде бы заслуживал дворянства: воспитанник старинного дворянского рода, награжденный высшими исследовательскими наградами, с удивительным бескорыстием отдавший восемь лет жизни Северу. К тому же он был лично известен монарху. Царь готов был жаловать дворянство, но... сверху прошения генерал-адъютант Дедюлин положил вырезку из статьи с подписью «А. Журавский», где были подчеркнуты последние слова: «...казалось бы, Актом от 17 октября на Руси уничтожены все сословные привилегии, но привилегированное положение дворянства занимать высшие посты остается огромным тормозом прогресса Отечества!»

«Надо же, – размышлял царь, – сложиться таким противоречивым обстоятельствам. Нашел время подложить... свинью, – сердился он на своего не в меру услужливого адъютанта, – когда я обещал Семенову».

То ли многоопытный мудрый ученый предвидел такой вариант, то ли это совпадение, но царь обнаружил два прошения: в первом просили даровать дворянство по заслугам отца и сына, во втором – соизволить занять дворянскую должность без подобающей выслуги лет. Царь, повеселев, первое прошение откинул в сторону, на втором же собственноручно начертал: «Соизволяю. Николай».

На пасху в Мариинскую больницу по разрешению доктора приехало все семейство Риппаса, пришли Руднев с сестрой и матерью, тетя Маша, Михаил Шпарберг, оказавшийся по делам в столице. Андрей чуть окреп, уже ходил, а потому Гавриил Ильич разрешил ему выйти в сквер – ко всем сразу.

– Скопилась почта тебе, Андрей, – подал пачку писем Платон Борисович. – Извини, что не отдал раньше – не разрешал доктор. Ты прочти, а мы разделим с тобой печали и радости...

Платон Борисович, скорее всего, специально ждал такого случая, когда Андрей будет окружен близкими друзьями, думая, что на людях ему будет легче справиться с волнениями, принесенными разными известиями.

«...Поправляйтесь, дорогой Вы наш Андрей Владимирович, – писал из Усть-Цильмы казначей Нечаев. – О семье не беспокойтесь: дети здоровы и бодры, с ними Наталья Викентьевна. Деньги пока есть... Жаль смотреть на Соловьева: мужик он умный и все понимает. Он говорит, что его не пугает безденежье, его пугает ваша болезнь, крушение вашей идеи, коль таковое случится. Только не сдавайтесь! Народ с Вами, ибо чиновники ему, кроме разора, ничего не принесут...»

«Глубокоуважаемый Андрей Владимирович. Как ваше здоровье? Как подвигается лечение? Вы очень нам дороги, и сотрудничаем мы с Вами не ради денег, а ради глубокой веры в правоту нашего дела. Пишите сами, наказывайте через других: все, что Вам нужно, мы сделаем.

Н. Прыгин, С. Калмыков, И. Тепляков, М. Боев».

«Андрей Владимирович, глубоко сочувствуем и знаем, как тяжело и больно переносить несправедливость. Верим, что борьба за народное дело вольет в Вас новые силы. На увещевание господ сосновских, керцелли, тафтиных, кирилловых не тратьте силы и время – вот если бы Вы звали их грабить Печору, то они возвели бы Вас в национальные герои. Знайте: мы с Вами.

Группа товарищей».

Конкретных подписей не было, но Андрей знал, что эта дорогая весточка, переданная по цепочке, была от Георгия Шкапина и его товарищей...

Писем было много: писал из Баку Мжачих, слал большое письмо Эрлихман... было письмо даже от цилемского сельского старосты. Ефимко Мишкин писал: «...ты ужо не спокидай нас. Сход высылат тебе деньги на молокогоны и луговы семена...»

Когда, предупрежденные сестрой милосердия, гости собирались уже уходить, Михаил Шпарберг тревожно и вопросительно глянул на Платона Борисовича, но тот, поймав его взгляд, отрицательно качнул головой. Не решились они сообщить Андрею, что Михаил с матерью только что возвратились из Харькова с похорон Михаила Ивановича Журавского.

Андрей, почувствовав заминку, истолковал ее по-своему и чуть тронул за рукав брата. Тот понял, вышел со всеми за калитку, но тут же спохватился, что не передал Андрею адрес Григорьева, уехавшего продолжать образование в Германию, и вернулся в сквер.

– С Верой что-нибудь? – быстро спросил Андрей.

– Откуда ты взял? Ничего с ней не стряслось – жива, работает... – Шпарберг, не ожидавший такого вопроса, мялся, нервничал.

– Кем?

– Счетоводом на моем участке строительства железной дороги Омск – Тюмень.

– Что она к детям-то не едет? Одни на Печоре... Сироты при живых родителях. Мать ведь она им... – не стесняясь брата, высказал наболевшее Андрей.

– Брось, Андрей, бередить рану – воспитаешь не хуже, чем с такой матерью. Я побежал. Поправляйся! – Михаил сделал шаг, но раздумал, повернулся к Андрею и сказал: – Умер дядя Миша.

* * *

Из больницы Андрей вышел осенью, но был еще очень слаб. Граф Игнатьев сдержал свое слово: жалованье старшего специалиста главного управления за Журавским сохранялось на весь 1910 год. Потребовав от Артемия Степановича Соловьева полугодовой отчет и смету на второе полугодие, Журавский выслал ему точно испрашиваемую сумму – две тысячи сто тридцать пять рублей. Пятьсот рублей выслал он казначею Нечаеву на оплату расходов по содержанию троих детей и тещи. О Вере Арсений Федорович писал: «...неизвестно где и неизвестно с кем, но чем дальше, тем лучше».

Шокальский, Риппас и старые верные друзья собрали меж собой пятьсот рублей и почти принудительно отправили Андрея за границу на курорт. В Главном управлении земледелия Журавский добился отношения в таможню на право провоза сорока килограммов документов по обследованию Печорского края, с тем чтобы на досуге обобщить их и представить в ученый комитет. Журавского официально предупредили, что ждут его выздоровевшим на должность заведующего Печорской сельскохозяйственной опытной станции.

Перед отъездом за границу Семенов-Тян-Шанский вручил Андрею Журавскому диплом об избрании его действительным членом Русского географического общества. В дипломе указывалось: «Избран единогласно за большое географическое открытие и выдающиеся биогеографические исследования на территории Европейского Русского Севера». Здесь же, по договоренности с руководителями Географического общества, академик Котельников вручил Андрею Журавскому диплом действительного члена Русского вольно-экономического общества, признав за ним большие заслуги в области изучения экономики Печорского края.

Такого признания научных заслуг удостаивались не все даже маститые академики.

На церемонии вручения дипломов Журавскому патриарх отечественной географической науки Семенов-Тян-Шанский сказал: «Андрей Журавский дарит русскому народу целый Печорский край – вот что безоговорочно признали действительные члены общества. Наука не признает чинов и рангов, она признает открытия. Лично от себя скажу одно: Печорский край все увидят таким, каким Андрей Журавский видит его сегодня, но для этого нужны еще полвека, а то и век. Лечитесь, крепните – вы обязательно вернетесь в свой край победителем».

Семенов-Тян-Шанский не обманул: когда к концу 1910 года Андрей, бодрый и окрепший, вернулся с курорта в Петербург, Платон Борисович встретил его радостной вестью.

– С первого января тысяча девятьсот одиннадцатого года в Усть-Цильме открывается Сельскохозяйственная опытная станция. Шуму было много, но заведующим ты утвержден единогласно. Рад, рад я, Андрей, за тебя, за твои научные успехи, – растроганно обнимал заметно состарившийся ученый своего молодого друга.

– Спасибо вам всем, Платон Борисович. Спасибо от меня и печорцев.А сейчас я, пожалуй, направлюсь не к вам, а в управление: с открытием станции предстоит куча дел в Питере, а дома ждут дети и опять-таки самые неотложные дела. Главное – успеть бы заготовить по зимней дороге лес на постройки…

* * *

Печорская сельскохозяйственная опытная станция открывалась не на пустом месте, однако работы сразу навалилось столько, что на сон более трех-четырех часов выкроить было невозможно. Нужны были проекты и сметы, оборудование, литература – все то, чего в Усть-Цильме не было и в помине. Нужны были научные сотрудники.

– Андрей, не забудь: семнадцатого января заседание общества. Будем слушать Русанова, – напомнил Риппас, помогавший Журавскому в хлопотах по оснащению станции.

– Седов будет?

– Как ему не быть: вопрос о Северном морском пути! Будут Брейтфус и Варнек, они спрашивали о тебе. Юлий Михайлович хочет ознакомить тебя с работой Александра Черных по Алашанскому хребту.

– Это тот Черных, что в девятьсот втором и девятьсот четвертом годах исследовал Ижму и Цильму?

– Он.

– Интересно. Буду, Платон Борисович, обязательно буду.

Владимир Русанов уже четвертый год подряд приезжал из Франции на Новую Землю и вел там геологические изыскания. Но его сокровенной мечтой, как и прежде, было открытие морского пути в Сибирь. На заседании Географического общества он делал доклад о прокладке пути к берегам Сибири не через проливы Карские Ворота и Югорский Шар, как советовали Седов, Брейтфус и Варнек, а мимо северной оконечности Новой Земли. Летом предыдущего года Русанов на парусном судне купца Масленникова «Дмитрий Солунский» первым из русских мореплавателей обошел вокруг Новой Земли и был уверен, что это не самый короткий, но самый безопасный путь, хотя и лежал он в высоких широтах. Успех «Дмитрия Солунского» он объяснял тем, что теплое течение Гольфстрим, ударяясь в западный берег острова и поворачивая на север, относит льды. Этому же, по убеждению Русанова, способствует направление ветров. Это было ново, шло вразрез с многолетними наблюдениями и исследованиями Седова, Варнека и Брейтфуса, а потому доклад Русанова вызвал много возражений, хотя к концу все сошлись на том, что и этот вариант Северного морского пути отбрасывать никак нельзя, ибо путь крайне нужен России.

Когда после заседания вышли из малого зала и спускались по широкой парадной лестнице только что выстроенного особняка Русского географического общества, Русанов, взяв Андрея под локоть, шутливо спросил:

– Все еще посерживаетесь, Андрей Владимирович?

– Люди мелкого ума чувствительны к мелким обидам, – рассмеялся Журавский, вспомнив про «графа Литке».

– Верно: у мелких дел – мелкие страстишки. А мы? Георгий Яковлевич собирается покорить Арктику, вы – Печорский край, мне же нет покоя без Великого Северного морского пути. Тут не до обид. Георгий Яковлевич ткнул меня носом в мели Крестовой губы, где я, не имея точных приборов, пометил глубины... Это был первый урок, за который я вечно благодарен, – Север слишком серьезен, чтобы по нему расхаживать с неточными картами. – Русанов стал откровенен.

Седов, не отошедший еще от научного спора, молчал до самого гардероба, а когда все оделись, вдруг произнес:

– Андрей Владимирович, Владимир Александрович, позвольте пригласить вас к себе на ужин.

– Благодарю... – замялся Журавский. – Меня будут ждать.

– Полноте, Андрей Владимирович, – тепло улыбнулся Седов. – Оба вы тут холостяки, да и... Одним словом, пошли ко мне, ибо у меня преимущество – денщик, которого можно послать за ужином и коньяком. Есть и еще один соблазн – отменные и подробные карты Арктики, над которыми и пофантазируем. Пошли?

– Идемте, Андрей Владимирович, – снова подхватил под локоть Русанов Андрея, – когда-то еще свидимся... И свидимся ли? – отпустил он вдруг локоть, глубоко задумавшись...

Предчувствие не обмануло Русанова – больше им увидеться не привелось.

Задумав порознь свои дерзновенные экспедиции, Георгий Седов и Владимир Русанов летом 1911 года были в Архангельске, но в разное время. Журавский же, всецело поглощенный делами Печорской станции, в Архангельск не выезжал. Были тому и иные причины.

Ранним летом следующего года Русанов, ночевав две ночи в доме Василия Захаровича Афанасьева, уехал в Александровск и повел свой «Геркулес» сначала на Шпицберген, а потом во Владивосток, пытаясь первым проложить Великий Северный морской путь.

В августе того же, 1912, года повел в высокие широты «Святого Фоку» Георгий Седов. Повел к своей мечте – к Северному полюсу...

Глава 16
РОЖДЕННАЯ В МУКАХ

В пути из Петербурга в Усть-Цильму, как бы ни хотелось Андрею объехать Архангельск, он был, как и в прошлый раз, неминуем: все гражданские капитальные строения и сооружения, финансируемые государством, относились к ведомству госимуществ, и те 27 250 рублей, выделенные на строительство Печорской сельскохозяйственной опытной станции, были направлены в его губернское управление, возглавляемое Сигизмундом Александровичем Сущевским. Разрешение на заготовку деловой древесины в лесах Печорского уезда Журавский получил в Петербурге, в Лесном департаменте, однако проекты построек надо было провести через губернского архитектора. Кроме этих и десятка других обязательных дел надо было повидаться с Василием Захаровичем Афанасьевым, с капитаном Ануфриевым, с художником Писаховым, с вице-губернатором Шидловским, без чьей дружбы и поддержки жизнь Андрея в Печорском крае была бы сущим адом.

На все дела в Архангельске Журавский отвел себе только три дня: подгоняла весна, а с ней тревоги о заготовке леса. Прозевать зимнюю заготовку и вывозку леса значило бы отсрочить строительство станции на год.

Пока Андрей Журавский метался по губернским канцеляриям, губернатор Сосновский пригласил к себе Сущевского, Сахновского и губернского казначея Ушакова.

– Что ж, милостивые государи, нас можно поздравить: правительство открывает в нашей губернии настоящее научное учреждение, – как всегда обворожительно улыбаясь, приветствовал Иван Васильевич изрядно раздобревших при нем своих ближайших помощников. Если бы они не знали близко губернатора, то улыбка и тон его им показались бы продиктованными откровенной радостью.

– Неисповедимы пути господни, – неопределенно произнес Ушаков.

– Вот-вот, – подхватил Сосновский, – выпроводили с бубенцами, встречать пришлось с калачами...

– Что остается делать: у него все распоряжения подписаны свыше, – вздохнул Сахновский, ведающий Лесным управлением губернии.

– Господа, не поймите меня так, что станция не нужна губернии, – я далек от этой мысли... меня беспокоит только одно: большие народные деньги опять пойдут на химеры и бесплодные фантазии...

– Навязал господь! Куда там, в Питере, смотрят, – начал горячиться Ушаков, краснея одутловатым лицом.

– На бога надейся, но и сам не плошай, говорят в народе, – опять улыбнулся губернатор, давая понять, что им что-то придумано. – Торопится, очень торопится старший специалист даже не департамента, а главного управления... Как значится его чин в петровском табеле о рангах?

– Статский советник, ваше превосходительство, – почти не скрывая своей зависти, вздохнул Сахновский. – Генерал!

– А ведь подкидыш, подзаборник... Вот уж воистину: из грязи да в князи! – вскочил Ушаков. – Выдавал себя за дворянина!

– Сядьте, Александр Петрович. Успокойтесь – не так страшен черт, как его малюют. Так вот я и говорю: торопится... Когда вы, господин Сахновский, назначили сбор лесничих уездов?

– На середину июня. После открытия навигации, ваше превосходительство, – уточнил Сахновский.

– Гм... Зачем тянуть? Откроются реки – стало быть, пути в лес... Могут быть самовольные порубки... Соберите сейчас, когда вот-вот рухнет наст и дороги в лес не будет. – Губернатор пытливо смотрел на хозяина казенных лесов.

– Гениальная мысль, ваше превосходительство, – понимающе улыбнулся Сахновский.

– Сами могли бы додуматься, – довольно хмыкнул камергер. – Лесничих соберите телеграммами. Только всех враз! Господа, не смею больше вас задерживать, – поднялся губернатор. – Сигизмунд Александрович, вас прошу остаться на минутку.

Когда Ушаков и Сахновский вышли, Иван Васильевич начал другую игру.

– Сигизмунд Александрович, вы поступили правильно, когда помогли барону Розену приобрести полтысячи десятин пустующих архангельских земель, не приносящих государству никакого дохода. Кстати, есть цифры о доходности наших земель как государственного фонда?

– Считая подати, продажу лесов и прочее, – по три копейки с десятины.

– Три копейки с десятины, – рассмеялся губернатор. – А сколько за десятину уплатил барон?

– По пяти рублей за аренду на девяносто девять лет, ваше превосходительство.

– Вот: три копейки и пять рублей! – поднял палец губернатор. – Разница! В этом – суть нашей патриотичности. Найдутся разные «защитники народных интересов», кричащие: «Распродаете народные богатства!..» Пока существует власть, крикуны не переведутся... Вот о чем хотел бы просить вас, Сигизмунд Александрович...

– Сделайте одолжение, ваше превосходительство.

– Вы, безусловно, слышали, что Сергей Васильевич Керцелли создает «Товарищество по эксплуатации богатств Севера»?

– Он был у меня с прошениями по инстанциям.

– И вы его не поддержали, – укоризненно смотрел губернатор на желтого, изъеденного язвенной болезнью начальника госимуществ.

– Ваше превосходительство, речь в прошении идет о покупке всей Канинской тундры с лесными и горными богатствами! – оправдывался Сущевский.

– Так за нее он предлагает тридцать миллионов! А сколько дохода приносит она сейчас?

– С тундр доходов в казну нет, вы это знаете, ваше превосходительство.

– Знаю, поэтому и пекусь о них... Находятся покупатели и на Большеземельскую тундру... Там дело тянет за сотню миллионов! Вот как надо заботиться о государственной казне! Но это потом... Так не смогли бы вы, Сигизмунд Александрович, прокатиться с Сергеем Васильевичем до столицы? Там вас встретят представители Рябушинских.

– Не смею отказать, ваше превосходительство, – поклонился Сущевский с мыслью: «Сколько же миллионов перепадет тебе, камергер?»

* * *

В последний день масленой недели 1911 года, роняя хлопья пены, от Трусова к Усть-Цильме летели три резвых печорских коня, запряженных в праздничные кошевки, украшенные наборной сбруей, под расписными палощельскими дугами.

– Эгей, э-эй, ретивой! – подбадривал переднего коня Ефимко Мишкин, не усидевший в Трусове, куда вчера на встречу Журавского выехали из Усть-Цильмы на своем Карьке казначей Нечаев и на гнедой породистой кобыле Артемий Соловьев. Взяли они с собой и всех детей Андрея Владимировича, не видевших отца целых полтора года.

Дети весь вечер не отходили от Андрея Владимировича, не отпустили его от себя и во сне и утром, когда одетых их вывели на двор. Они первыми забрались в хорошо знакомую им кошевку Арсения Федоровича и не успокоились до тех пор, пока Андрей не сел к ним.

– Ладно, – подавая вожжи четырехлетнему Костику, сказал Нечаев, – вези отца домой, а я сяду с дядей Артемием.

Так они и ехали все пятьдесят верст от Трусова до Усть-Цильмы: впереди, как бы в эскорте, ехал Ефим Михайлович, неизменный спутник Андрея в путешествиях по берегам Цильмы, за ним Журавский с детьми, а позади Соловьев с Нечаевым, сохранившие и детей и станцию во время черного года. Так въехали и в Усть-Цильму.

...Теща Андрея, Наталья Викентьевна, поплакав о покойном муже, о непутевой Вере, о детях – сиротах при живых родителях, показав, в каком ящике комода хранится штопаное-перештопаное детское бельишко, на третий день, пока не упал под ожидаемым теплом зимний тракт, уехала в Архангельск. Окруженный детьми, Андрей стоял на крыльце дома сестер Носовых до тех пор, пока возок, навсегда увозивший Наталью Викентьевну с Печоры, не скрылся за взгорком по ту сторону реки.

– С чего будем начинать, Андрей Владимирович? – подождав, пока не скроется возок в запечорских лесах, спросил Соловьев.

– Почему начинать? Будем продолжать: вот вы пятый год в Усть-Цильме и проделали тут огромную работу – недаром газета «Новое время» объявила на всю Россию, что за это время посевы и посадки овощей и картофеля возросли в уезде в девятнадцать раз! Читали, Артемий Степанович?

– Это, Андрей Владимирович, если по официальной статистике, на деле – больше, – пробурчал, чтоб скрыть радость от похвалы, Соловьев.

– Нас и эта цифра радует. Народ поверил нам, и сейчас у него одна забота – как получить у вас семена. А у нас с вами другая – где строить станцию? Каким способом заготовить лес? Где взять плотников?

– Сколько денег-то отпустили?

– Хлебнем мы еще горя с этими деньгами: их опять перевели в Архангельск на Сущевского, считай – Сосновского.

– Господи! Да вразуми ты их иль порази громом! – не выдержал Соловьев.

– Ни на то, ни на другое надеяться нельзя, Андрей Степанович. Отпустили двадцать семь тысяч рублей на строительство, девятнадцать тысяч – на транспортные расходы и раскорчевку леса и десять – на содержание действующей, благодаря вашим неустанным трудам, сети станций.

– Труды-то мои, да деньги-то ваши были... Казначей проговорился.

– Все это позади. Главное, не рухнуло дело, а то пришлось бы начинать все заново... Так где, Артемий Степанович, будем строить станцию?

– Тут надо занять ума у народа. Усть-Цильму переносили на другое место, Трусово – тож, Бугаево каждую весну топит половодьем... Каково направление станции, Андрей Владимирович?

– Опытные участки под культурами корнеплодных и овощных растений, питомники выращивания семян, опытные луга и улучшение породности молочного скота.

– Все то же, над чем вы бились в последние года.

– Да, Артемий Степанович. Нефть Баку и уголь Дона иссякают. Три года назад я высказал мысль, что спасение России в Печорском крае, и был высмеян.

– Шутами!

– Нет, людьми, только очень близорукими. Но и я не был дальнозорок.

– Что, нет горных богатств на Печоре?

– Есть, и гораздо больше, чем я предполагал, но главная их кладовая в Сибири, и тут сто раз правы Ломоносов, Сидоров, Менделеев.

– Не ехать ли в Сибирь собираетесь? – проскользнули тревожные нотки в голосе Соловьева.

– Нет. Мысль совсем иная: учиться освоению Сибири надо в Печорском крае – он ближе к промышленным районам, он меньше Сибири. Потому здесь мы обязаны заложить научную школу освоения богатств Сибири!

– Да... Вот оно как... Хорошо бы!

– Так сможем мы, Артемий Степанович, завтра к вечеру собрать сюда на станцию человек по пять с близлежащих сельских обществ и решить вопросы заготовки леса? – возвратился к неотложным делам Андрей.

– Отчего не сможем?

– Артемий Степанович, пригласите и лесничего. Надо будет поговорить об отводе делянок. Разрешение я привез из Питера.

– Его нет... По вызову Сосновского выехал в Архангельск...

– Как нет? – удивился Журавский. – Когда уехал? Надолго ли?

– Не ведаю, – опустил глаза Соловьев. – Вчера умчался...

«Неужто опять началось?» – тревожно кольнуло в сердце Андрея.

* * *

Сход представителей сельских обществ, созванный Андреем Журавским в Усть-Цильме, пришел к такому уговору: устьцилемцы брались заготовить и вывезти десять тысяч бревен за две недели, если рубку начинать немедля.

– Счас по осемь гривен с бревна мужики ишшо поедут в лес, а недели через три ни один не поедет – коней загробят, – раздумчиво говорил староста. – И так, почесть, полселу надоть выехать, да по две ходки на обыденку делать.

– Давайте, мужики, сойдемся на шести гривнах, – сразу начал рядиться Соловьев. – Дело-то у Андрея Владимировича государственное.

– А енега-ти каки? – не уступал староста.

После долгих споров сошлись на том, что устьцилемцы с понедельника приступают к рубке и вывозке леса по семьдесят копеек с соснового бревна строго установленных размеров; Карпушевское общество приступит к расчисткам площадок под строения и под пахотные участки за сто двадцать рублей с десятины; полушинцы будут распиливать бревна на доски.

– Плотников-то откуль ладишь брать? – полюбопытствовали мужики.

– Посоветуйте. Афанасьев, архангельский мой знакомый, советует вологодцев рядить.

– Забыль, вологодцев надо, Володимирыч – оне по всей Печоре храмы рубят. Наши токо избы да байны научились быстро ляпать, – признались печорцы, не очень-то искусные в плотницких делах. – Ишо спросим: где рубить-то ладите?

– И на это будет мой сказ не в бровь, а в глаз, – печорской присказкой обходил острые углы Журавский, – был у вас до меня чиновник Тафтин и наказывал, чтобы вы не отдавали мне карпушевские поля. Было такое?

– Ишь оно – выперло, как девичий грех. Было, Володимирыч, – ответил староста уездного села Григорий Михайлович. – Опеть жо, не пообидься – на расчистках-то ишо деды наши хребтины гнули.

– Я не обижаюсь. Заложим мы станцию на новом месте, чтобы показать пример во всем. Будем раскорчевывать лес, как и деды, за Карпушевкой, за Хлебным ручьем. Одобрите место?

– Баско, баско! На крутике по-над Мати-Печорой солнечно, обдувно – благословляем, Андрей Володимирыч, – поднялся староста со скамьи. – Так, готовь на понедельник делянки... Мужики, подвод сотню на свету в понедельник надоть подогнать суды. Я с сынами поеду головным, кто припозднится – дуйте вослед.

В оставшуюся до массовой рубки и вывозки пару дней Журавский подал две телеграммы в Управление госимуществ и одну губернатору. Он просил, требовал: «Срывается дело государственной важности тчк уполномочьте отвод делянок лесного кондуктора».

Под вечер в субботу, когда Андрей одного за другим переносил детей из бани, где мыли Женю, Соню и Костика Анна и Ирина, зашел на станцию высокий крепкий мужчина.

– Кондуктор я, из лесничества. Телеграмма вот, – подал он лист бумаги.

Андрей, бросив раздевать хныкавшего Костика, обрадованно потянулся за телеграммой. «Печорский лесничий срочно прибудет началом навигации», – отвечал Сахновский.

– Что ж они делают?! – заметался по комнате Журавский. – Может, вам что-нибудь прислали дополнительно? – повернулся он к кондуктору. – Как вас зовут?

– Прокопий Иванов Кириллов. Нет, кроме этой телеграммы ничего, ваше высокоблагородие, – не утешил богатырь.

– Как же быть, Прокопий Иванович? Вы не брат Ефрема Кириллова с Пижмы? – всмотрелся в кондуктора Андрей.

– Брат. Старшой. Проня-Матрос, – уточнил свое имя кондуктор. – Пособить ничем не смогу – не уполномочен, – развел он могучими руками. – Разве токо отборный лес показать...

– Хоть этим помогите, – не зная, как расценить приход брата Ефрема Кириллова, согласился Андрей.

...Ранним утром в понедельник огромный обоз извивной лентой пересекал Печору. В головных санях молча сидели Журавский и Соловьев, которому накануне исподтишка Прокопий Кириллов указал сосновый бор, «забыв» сказать, что он отведен Мартину Ульсену.

Замелькали дни напряженной, изнурительной работы и домашних забот. Подоспела и минула пасха, шумно и многоводно скатились Печора с Усой в океан, изумрудной зеленью проклюнулась троица. Над Хлебным ручьем густо дымили кострища корчевальщиков, пахучими лоскутьями коры укрывалась земля вокруг высоченных штабелей леса, весело перестукивались в умелых руках топоры – сказочно хороши северяне в работе!

Чтобы быть поближе к строительной площадке и к главному подрядчику, станцию Журавский перевел из дома сестер Носовых в «пригород» Усть-Цильмы, в деревеньку Чукчино, в хоромы старосты Григория Михайловича. У него же Соловьев выпросил в аренду поля и огороды, превратив многочисленную семью старосты в рабочих теперь уже государственной, финансируемой Сельскохозяйственной опытной станции. Перебрался в дом Григория Михайловича, сняв все четыре комнаты верхнего этажа, и сам Андрей с детьми. И еще одну услугу оказал вожак селян делу Журавского: он уговорил устьцилемцев нанять писарем самого большого сельского общества Николая Прыгина.

* * *

Первый в этом, 1911, году пароход, прибывший из Куи в уездную Усть-Цильму, привез Журавскому столько радости и печали, что их с избытком хватило на все огромное село вместе с политссыльными.

Радости были разные. Главное управление земледелия и землеустройства прислало штат сотрудников – нынешних выпускников сельскохозяйственных курсов: на должность помощника заведующего – Федора Федоровича Терентьева, самодовольного, заносчивого специалиста с дипломом; на должности сотрудников по агрономии и метеорологии прибыли две девушки – Ольга Васильевна Семенова и Наталья Викторовна Анисимова. В пакете, переданном Журавскому Терентьевым, были их документы, штатное расписание, подтверждения банковских перечислений. Отныне всем утверждалась твердая годовая зарплата: заведующему – 4000 рублей, помощнику – 1800, агрономам-наблюдателям – по 600, Соловьеву, заведовавшему головным хозяйством, – 500, Мохнатых и Ващенко, заведовавшим самыми южным и северным опорными пунктами, – по 300 рублей.

Это была победа! Это была большая радость!

Другой радостью был приезд архангелогородца Василия Захаровича Афанасьева, привезшего проекты, знаменитого кудесника-плотника Сахарова и артели вологодских умельцев. Афанасьев добровольно брал на себя руководство всеми строительными работами, если уполномочит Андрей, то и «дипломатические связи» с губернскими палатами.

– Как я рад твоему приезду, родной ты мой старикан! – обнимал отставного чиновника Журавский. – Я совсем забросил исследования, закружившись в строительных делах.

– Невелика от меня подмога, – скромничал старик, – опять рвать тебя будут на части. Прилетели во́роны-то сосновские...

Андрей ждал неприятности, но радость этого дня поглотила, отодвинула их. Да и напасти при таком пополнении казались не такими уж страшными.

* * *

Однако старый архангелогородец был прав: губернатор, уведомленный лесным кондуктором о точном количестве «самочинно заготовленных господином Журавским А. В.» одиннадцати тысяч бревен в казенных лесах Печорского уезда, прислал ревизора Управления госимуществ и следователя окружного суда. С ними же наконец вернулся лесничий.