Текст книги "Родные гнездовья"

Автор книги: Лев Смоленцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 23 страниц)

– Андрей Владимирович, – Задачин держал в руках пачку свежих архангельских газет «Северное утро». – Куда положить эти газеты? В стопку «Журавский» или иных авторов?

– В мою стопку, Задачин, – машинально ответил Андрей, собираясь уйти.

– Но серия фельетонов «Авантюристы Севера» подписана псевдонимом Совик? Как беспощадно высмеян Тафтин – «авантюрист Севера номер один»! А с ним какой-то Кириллов – «авантюрист номер два»! Мне бы так уметь! Я кладу в вашу стопу, Андрей Владимирович. Это стопятидесятая ваша газетная публикация...

– Понял, все понял, Задачин, – повернулся к делопроизводителю Журавский и посмотрел на него в упор твердым взглядом. – Но задумайся и ты: не ошибись в выборе...

Задачин серел лицом, пот покрывал его бритую голову.

– Говорят, в Мезени вы, Николай Иванович, носили пышную шевелюру и роскошную бороду?

Журавский, не дожидаясь ответа, повернулся и быстро вышел из библиотеки.

* * *

Июльские номера газеты «Северное утро» лежали на столе в домашнем кабинете полковника Чалова. Теперь уже не полковника, а генерал-майора Чалова – вчера пришло в Канцелярию губернатора высочайшее повеление «произвести полковника Чалова Николая Иларионовича в генерал-майоры по Жандармскому корпусу Российской империи». Сегодня по этому случаю Чалов у себя на квартире принимал поздравления. С обеда и до полуночи новоиспеченный генерал выслушивал тосты, благодарил за подарки, чокался бокалами, мило улыбался дамам, а на душе было тоскливо, смутно, паршиво. Если бы не очаровательная тридцатилетняя жена Ари, Чалов бы сорвался, испортил банкет. Ари встречала и провожала гостей, обильно угощая и одаривая всех на прощание красотой и лаской. Время от времени она оказывалась рядом с Чаловым, одетым в гражданский костюм английского покроя, и, целуя в щеку, шептала:

– Николас, милый мой Николас, ты должен быть образ терпенья.

Ари знала, что так угнетало ее мужа: представление на генеральское звание послал еще камергер Сосновский, а всех генералов, аттестованных камергером, звали «карточными генералами» и большинство из них убежало из Архангельска, Ушаков же от стыда и страха умер. Знала Ари и то, что ее Николас месяц тому назад подал прошение по инстанции на отставку в чине полковника. Знала и то, что ее отец Мартин Ульсен и муж Николай Чалов основали фирму по обработке и сбыту русской пушнины – процветающую фирму. Теперь же вместо отставки – звание генерал-майора по Жандармскому корпусу. Не видать Ари ни Лондона, ни Монреаля, но она крепилась...

Сам же Чалов знал гораздо больше: сегодня объявлена всеобщая мобилизация в России, завтра – война с Австро-Венгрией. Война! Война в предреволюционной России, а он генерал-жандарм! Чтобы понять, что́ его ждет, не надо было дослуживаться до генерала.

«Дослужился! – издевался сам над собой Чалов. – Стал «карточным генералом» – посмешищем! И фирма лопнет: Мартин стар, болен, а мне теперь из Архангельска никуда! И все из-за этой «собаки на сене» Журавского: из-за него затянул с отставкой. Все ждал: авось поймет, утихомирится...»

Когда губернатор, вице-губернатор, консул Томас Водгауз и другие именитые гости откланялись, Чалов, сославшись на головную боль, ушел в свой кабинет подумать, собраться с мыслями, побыть одному, отдохнуть от этого суточного калейдоскопа ненужных поздравлений, дурацких возгласов: «За генерала!!!»

Однако отдохнуть не дали: впорхнула Ари, крепко поцеловала в губы и сказала:

– Изволили прибыть Пэтер Тафтин.

Вот тогда Чалов и вынул из стола «Северное утро», снял пиджак, сорвал душивший его галстук, опустился в кресло.

Тафтин величественно возник в дверях кабинета и шел к своему другу и компаньону с увесистым свертком в руке. У кресла он остановился, ожидая, когда поднимется Чалов, примет подарок, поблагодарит.

– Поздравляю, от всей души поздравляю, Николай Иларионович. Рад, безмерно рад... – тянул руку с подарком Тафтин, невольно сгоняя с лица приготовленную улыбку. – Устал? Понимаю...

– Вряд ли понимаешь, Тафтин. Вряд ли... – вместо приветствия и благодарности услышал обескураженный чиновник. – Садись, – показал Чалов на стул, не обращая внимания на сверток в руке Тафтина. – Садись...

Тафтин сел, положил завернутую в голубую бумагу коробку на самый край стола, расстегнул ворот форменного мундира. Он окинул тяжелым взглядом поджарую фигуру Чалова, его нахмуренное сосредоточенное лицо и понял: пришел он в недобрый час, ибо так с ним тут никогда не обходились.

– Тэк-с, тэк-с, тэк‑с, – не добрея, сквозь зубы прищелкнул языком Чалов. – Подал в суд на редакцию «Северного утра»? Тэк‑с? Подал? – спросил тихо, на выдохе.

– А что было делать, Николай Иларионович? Редактор не раскрывает имя автора. Я же неслыханно оскорблен: «Авантюрист Севера номер один»! Был вызван из Ижмы губернатором: «Извольте потрудиться снять оскорбление или подать в отставку». В этой же паршивой газетенке, – кивнул Тафтин на стол, – одни помои... Они же ничего толком не знают! – сгустил голос Тафтин, пытаясь успокоить Чалова. – Да и кто что докажет? Пусть покрутятся! Я утру им слюни! – поднял голову Тафтин, ободренный молчанием Чалова.

– Утрешь, утрешь... – зло усмехнулся Чалов, смахнув полуседую прядь со лба. – Тэк‑с! – рывком выскочил из кресла генерал и встал над глыбистым Тафтиным. – Где «Дарственная»? Где твой «царский» портрет? Сгорели?

– Ты мне не веришь, Николай? – Тафтин сбычил голову, перевалил корпус вперед, намереваясь встать, уйти.

– Сиди, «царь», – выдохнул Чалов. По выработанной годами манере ведения допросов Чалов всегда стремился подавить волю допрашиваемого. Так было и сейчас.

– Посиди, Петр, посиди, – приказал Чалов, заметив намерения Тафтина. – Не верю, говоришь? А как тебе верить, если «Дарственная» и твой «царский лик» у Журавского с Прыгиным? Как?

– Быть того не может! – Тафтин хотел выкрикнуть это как утверждение, но прозвучали слова жалким полувопросом. Он ощутил: это правда. Она, загнанная вглубь, жила в нем все эти месяцы.

В свое время, сдав пушнину Ульсену и отгуляв свое, Тафтин примчался к Чалову, рассказал о трагических событиях, показал обгоревшие замочки от сундучка. Полковник, хмуро и молча выслушав, ничем не выразил своего отношения к рассказу. Нов прищуренных глазах его Тафтин прочитал одно: врешь! Тафтина, сообщившего, как он считал, правду, это оскорбило. На всякий случай он попытался разыскать ненужного больше ненца-переводчика и еще раз одарить и припугнуть, чтоб молчал как рыба. Не найдя верного помощника и смутно догадываясь о причинах его исчезновения, Тафтин с подарком кинулся к Фридовскому. Тот под большим секретом шепнул, что Толмача могут найти только ангелы, а к Фантазеру «приклеен мокрый хвост». Тафтина это, в общем-то, успокоило, и он, воспользовавшись чиновничьей чехардой в губернии, уехал в Ижму и исполнял знакомые ему обязанности: служебные и руководителя местного отделения партии эсеров. Не очень расстроил Тафтина и фельетон «Авантюристы Севера» – перегнули, пересолили завистники! Тем более что, назвав его «авантюристом номер один», газета серьезных обвинений предъявить не смогла. Де, мол, он, чиновник по самоедским делам Тафтин, спокойно ждет, пока вымрут его подопечные. Это не обвинение, «а шлепок грязи, брошенный завистником на его мундир!» Так он и сказал новому губернатору, уйдя от него с заявлением в суд. Смело он шел сегодня и к Чалову, правда выждав час, когда схлынут гости, а генерал раздобреет от поздравлений и подношений...

– Быть не может? Тэк‑с! – щелкнуло пистолетным выстрелом над ухом Тафтина. Чалов, усилив звук пальцами, подошел к сейфу, вынул пакет, бросил на стол перед Тафтиным. – Этому агенту нельзя врать, Тафтин. «Дарственная» у Журавского на станции. После успения он выедет с ней сюда, в Архангельск. Знаешь, для чего выедет? Чтоб брякнуть на стол судье, когда ты будешь обвинять редакцию в клевете, в недоказанном фактами «оскорблении мундира»!

– Но, н-о, – начал заикаться Тафтин, не в силах справиться с внезапной дрожью, – сго-о-ре-рела же...

– «Сгорела»! Провели тебя, «самоедский царь», как голодного щенка. За тобой они гонялись два года. Капканы расставили по всем правилам. Ты знаешь, кто выступит адвокатом редакции «Северного утра»? Жемчугов! Он заставил меня выпустить Прыгина. А знаешь – для чего? – ястребом кружил Чалов над ошарашенным Тафтиным. – Журавский, Прыгин, Ель-Микиш выступят свидетелями твоего преступления, ограбления кочевников лжецарем. Лжецарем! Понял, Тафтин? – навис поджарый, напрягшийся, страшный Чалов над Тафтиным. – Суд над лжецарем перенесут в сенат. А там – петля. Пет‑ля, как всем лжецарям на Руси!

– Но, но‑о‑о, – замотал крупной головой Тафтин.

– Что «но‑о‑о»? Я с тобой? Шалишь, брат! Ты свой ясак продавал Мартину Ульсену, представителю англичан, за золото. Все это, Тафтин, занесено в реестры фирмы, где ты письменно поклялся, что пушнина благоприобретенная. Не я посылал, и не я ездил в Петербург за «Дарственной», Тафтин! В петлю полезешь один! – рубанул ладонью воздух генерал.

Тафтин как-то неестественно дернул лопатками, подобрал ноги и сполз на колени.

– Спа-аси, Ник‑о‑о... – колотилась непослушная челюсть в такт подергиванию седой лысеющей головы.

Действительно, Чалов – один только Чалов – знал, как спасти Тафтина: для этого надо уничтожить и улики, и обличителя. Чалов не только знал, он мог это сделать. О том и просил могущественного друга Тафтин.

– Все от-от-дам... Всю жи‑жи... – подползал к туфлям Чалова Тафтин.

– Спасение в твоих руках, в голове... Слушай: сегодня, уже сегодня, загремят пушки на нашей границе...

– Где‑с?

– Слушай! Я дам в Усть-Цильму сигнал – там тоже грохнет выстрел... Завтра ты выедешь по тракту и через четыре-пять дней будешь там. Понял? Твое дело доехать вовремя. Взять у Иголки улики, припугнуть, заставить его говорить, что он помешанный эсер, сведший счеты с Журавским... Понял?

– По-онял, – уверенно кивнул головой Тафтин. – Как зовут Иголку?

– Задачин, писарь Задачин. Знай, Петр: состав окружного суда выехал на завод Ульсена. Грохнет выстрел, Бибиков даст телеграмму: допросить и судить Задачина на месте. Прыгин высветил Иголку. Они могут схватить его раньше... Понял, Тафтин? Надо успеть! Крыков и Задачин будут знать о твоем выезде. Гони, если хочешь жить, Петр Платович. Запомни: ты привез указания от эсеров. В тундру больше ни шагу! Го‑ни!

Когда дверь за Тафтиным закрылась, Чалов убрал со стола пакет и газеты, оправил рубашку, надел пиджак и, оглядев себя в зеркало, щелкнул сухими длинными пальцами.

– Тэк-с! Если уж быть генералом-жандармом, то с пользой! Надо выйти к гостям, надо послать телеграфную шифровку в Усть-Цильму...

* * *

На следующий день, в два часа пополудни, на станции появился пристав Крыков. Если учесть то, что быстрый бег взмокшего коня будоражит и всадника, поведение его было естественным: нервно-встревоженным, резким, хамоватым. Узнав у сторожа Кучубы о том, что все рабочие, нанятые из числа политических ссыльных, находятся на запечорских пожнях, он успокоился и чуть подобрел:

– Не было бы счастья, да несчастье помогло... – скороговоркой выразил пристав свое удовлетворение сообщением Кучубы. – Хотя и пересчитать бы вашего брата не грех, – спохватился он.

– Та хиба ж мы сами не перечтем семь-то душ? Завтра успенье – все як один явятся.

– Вот то-то и оно, что завтра успенье... Где писарь? Списки рабочих у него? Сходи – пусть явится ко мне со списками.

– Та вин в канцелярии, прошли бы сами...

– Жарко. Пойду на берег, пусть придет в беседку. – Крыков, кинув конский повод на штакетину и захлестнув его петлей, не оглядываясь, крупно зашагал прочь от Кучубы.

Письмоводитель Николай Задачин, как точно по штатам станции именовалась его должность, услышав от Кучубы о приказе Крыкова явиться со списками политссыльных в беседку, засуетился, задвигал ящиками стола, а потом закричал на сторожа:

– Чего встал? Сказал – и уходи!

Пожилой словоохотливый добродушный Кучуба осуждающе покачал головой и молча вышел – не нравились ему, ох не нравились ни внезапный приезд пристава Крыкова, ни суматошное поведение большеухого писаря. Но что делать? Ясно было одно: в беседке, построенной Журавским на оголенной стрелке Хлебного ручья, разговор Крыкова с писарем не подслушаешь.

«Не подслухаешь... Не подслухаешь... – размышлял Кучуба, неслышно удаляясь по коридору от двери Задачина. – Но и вин не може мене бачить. Ключ от его комнаты у мене в кармане...»

Ключ они изготовили с Прыгиным недели три тому назад, когда выследили Задачина, укладывавшего в тайник почту. Выследили они и того, кто взял эту почту – местного паренька Оську-Голыша. Ясно было, что Задачин снимает копии с переписки, с архива Журавского. Это не оставляло сомнений в принадлежности писаря к охранке, окончательно выявило его нацеленность на Журавского. Однако и после этого заведующий станцией не дал тронуть Задачина.

– Выявил себя – это хорошо. Больших секретов в моем архиве нет, но разговаривать с ним будет легче. Следующую тайную почту прошу доставить мне, – попросил Журавский Прыгина с Кучубой.

Прыгин, руководивший теперь всеми работами на метеостанции, не стал настаивать на отстранении Задачина от дел по ряду причин: видимо, то, что нужно было отправить Чалову из переписки Журавского, агент уже отправил, к успению же ждали на станции Калмыкова, который должен был найти хотя бы одного бывшего ссыльного мезенца, который мог подтвердить преступление Задачина. Пока же договорились обезоружить Задачина, выкрасть у него наган. Кучуба, пристально ощупывая глазами писаря, установил, что Задачин вооружается с наступлением темноты, днем же наган оставляет в комнате. Однако в последнюю неделю Задачин не выходил из главного корпуса, где в смежных комнатах на нижнем этаже размещались канцелярия с кассой и жилье письмоводителя. Бледный до синевы писарь метался из канцелярии в свою комнату, ел всухомятку, отказавшись от общего питания. Сославшись на нездоровье, он избегал встреч со всеми, даже с самим Журавским. Сердобольная Устя приносила «убогому» то миску щей, то молока, то чая. Но приносила в канцелярию, ибо в комнату Задачин не пускал и ее. Это усложняло задачу Кучубы. Прыгин, скрывая план разоружения Задачина, предупредил Андрея о странном поведении «ангела-хранителя», как между собой называли они агента Чалова.

– Вижу, вижу, Николай, – отмахнулся Журавский. – Дайте мне закончить монографию «Печорский край», и я займусь Николаем Ивановичем. Займусь. Он должен помочь нам, Николай! Ты знаешь, к какому убеждению я пришел? – загорелись глаза Журавского.

– К какому? Что «ангел» не может убить и мухи?

– Я не о том, – досадливо поморщился Журавский. – То, что России не быть могущественной без освоения богатств Севера, – это верно. Но верно наполовину, а то и менее того!

– А что верно полностью?

– То, что богатства могут быть освоены только в революционно преобразованной России. В России социалистической!

– Я рад за тебя, Андрей, – влюбленно смотрел на друга Прыгин, – но безнадежно надеяться на издание монографии с такой концовкой.

– Я понимаю это, – согласился Журавский. – Потому я написал так: «Говорят: северные земли – земли будущего. И да и нет – это земли будущих людей России!» Я не надеюсь на издание монографии теперь, – выделил слово Андрей, – потому послал в Географическое общество квинтэссенцию из нее. Юлий Михайлович обещал издать... Вас же прошу помочь Ольге сберечь архив, сберечь монографию, воспитать детей, если...

– Мы должны сберечь тебя, Андрей! – вырвался крик отчаяния у Прыгина. – Но ты связываешь нам руки.

О том последнем откровенном разговоре Прыгина с Журавским знал старый Кучуба и не спускал глаз с Задачина. Укрывшись в кладовой, устроенной в самом конце коридора, Устин ждал, следил в оконце, когда «ангел-хранитель» побежит из канцелярии в беседку к Крыкову.

Крыков, все еще потный, взъерошенный, встретил Задачина вопросом:

– Следят?

– Кто? Где? – заозирался по ближним кустам писарь.

– Эк вымотали тебя, – подернул черными усами пристав. – Крышка тебе, Задачин, коли не исполнишь сегодня приказ самого. С завтрашним рейсом парохода приезжает Калмыков... Он был в Мезени, в Архангельске...

– Какой приказ? «Дарственная» у казначея... Как ее...

– Погодь, Иголка, – поморщился сытый краснолицый Крыков. – Казначей вчера привез на станцию все, что хранил. Журавский сразу после успения едет в Архангельск. Ясно?..

– Возьму. Ключи у меня... В дупле будет. Зачем сами-то сегодня – следят же! – взмолился Задачин.

– Чего им следить, коль знают они все, – оборвал Крыков писаря. – Тебе приказ: «уколоть иголкой»! Приказ самого, понял?

– Нет, нет! – замотал головой Задачин. – Выкра-аду «Дар-дар‑р...» – голова писаря дернулась от пощечины в одну сторону, потом в другую.

– Щенок! – шипел пристав, зажав Задачина в угол беседки. – Ще-енок! Если не сделаешь – и с камнем на дно Печоры... Убьешь – спасем. Как тогда... Спасать тебя едет из Архангельска Тафтин. Знай: сегодня не исполнишь приказа – завтра и искать тебя не будем! Пусть политики с тобой расправляются.

– Меня, ме-ня уб-уб...

– Не убьют. Выстрели где-нибудь около своей комнаты. Запрись, не подпускай... На станции телефон – вмиг сообщат в управу. Я сразу же буду, заберу тебя с собой.

– В камере уб-уб... – никак не мог произнести страшное слово Задачин.

– А ты со-ображаешь, Иголка, – поддразнил пристав. Но потом, посерьезнев, добавил: – В камере кокнуть могут – это ты верно надоумил. Своего я тебе туда подсажу – не даст тронуть, оберегет тебя этот бугай до Тафтина. Но одно знай, Иголка: без верного выстрела я тебя арестовывать не буду. Не за что – сам понимаешь! Искать тож не буду – бесполезно... Иди.

Ни вечером, ни ночью Задачин не выполнил приказ Чалова. Это, пожалуй, была самая страшная ночь для Задачина: Кучуба слышал сдавленные рыдания, стоны, подвывания писаря, не нашедшего в своем тайнике нагана.

Этажом выше, в просторном кабинете Журавского, до утра горела лампа. Спать он лег на восходе позднего августовского солнца, так и не пробившего своими лучами густого тумана, спеленавшего Мати-Печору. Только к полудню упругий и упрямый ветер продул печорские поймы, высветлил подернутые багрянцем прибрежные ольшаники, раскачал могучие ели на стрелке Хлебного ручья. По-жестяному гулко и тревожно переговаривались осинники, мягко и печально, просвечивая поздним румянцем, увядали березки. Ветер наносил ни с чем не сравнимый запах печорских далей – и бодрость, и неведомый зов, и вечная грусть в этом запахе.

Кучуба – в валенках, в кожухе, с шапкой в руках – сидел на нижней ступеньке крыльца и напряженно вслушивался – то ли в звук ветра, то ли в тишь изнурительных бессонных ночей, то ли в предчувствие неизбежной печали.

– Поспи, Устин, – подошел к нему Прыгин. – День... Гости на станцию собираются... А я поеду встречу Семена Никитича.

– Поезжай, торопись, Микола... Во всех церквах зараз спивают: «Чашу спасения прииму». Где же ты, наша «чаша спасения»? – тихо качал седой головой Кучуба.

Ступеньки крыльца были под окном комнаты Задачина, и он забывшими сон лихорадочными глазами следил за Кучубой, за Прыгиным, впитывал, скрывшись за занавесью, каждое слово. Подождав, когда они уйдут, он поспешно отпер дверь, пробежал по коридору и постучался в комнату, где жил рабочий-бобыль из местных охотников. Задачин, соврав, что выследил волчье логово, выпросил у него ружье и патроны с картечинами...

Обедали в тот день по случаю праздника поздно и как-то грустно, устало. После обеда все ссыльные, разом поднявшись, пошли покурить в сторожку к Кучубе. Журавский с детьми, с казначеем Нечаевым, с Ольгой и Наташей отправились на берег Печоры поудить густо снующей жирующей рыбешки.

Возвращались они через час: дети шумной стайкой убежали к пруду выпустить живых рыбок, Ольга и Наташа поспешили на кухню помочь Устине Корниловне, Журавский и Нечаев, перекинув через плечи удочки, поотстали. Около крыльца Андрей, решительно забрав удочки у сгорбившегося Арсения Федоровича, сказал:

– Отправляйтесь на общее чаепитие: проводим успение, проводим меня... Я поставлю удочки в крыльцо и догоню...

Арсений Федорович не успел отойти и на десяток шагов, как в крыльце грянул ружейный выстрел. Нечаев кинулся туда...

На нижней площадке распластался Андрей. Кровь из трех ран от волчьих картечин тоненькими струйками стекала на ступени. Глаза еще не успели потухнуть и смотрели в сторону убегающего Задачина светло, удивленно...

– Убили! Журавского убили-и-и!.. – застонал казначей Нечаев.

Журавского убили-и-и... — стонали родные гнездовья.

В Архангельске эхо далекого выстрела аукнулось двумя телеграммами:

Прокурор доносил в Петербург:

Убитый Андрей Владимирович Журавский занимал выдающееся место в качестве исследователя Печорского края, вследствие чего имею честь просить донести о вышеизложенном Генерал-Прокурору Российской империи.

В Усть-Цильму телеграф принес волю генерал-майора Чалова:

Политических ссыльных к гробу Журавского не допускать!

Но они ослушались.

20 августа 1914 года станцию запрудили толпы народа, сотни скорбящих печорцев. На поднятых руках, закаменевших в гневе, несли к карбасу-катафалку Прыгин, Калмыков, Кучуба, Боев, Тепляков и их товарищи гроб с телом Журавского, венок из ржаных колосьев с надписью на ленте: «Добровольно ссыльному – от группы товарищей».

Когда поставили гроб в катафалк, Прыгин громко зачитал телеграмму от Платона Риппаса, от Юлия Шокальского:

Журавского нельзя мерить общей меркой – он, как Ян Гус, за идею освоения Севера пошел на костер. Такие достойны восторга, но не слез.

Усть-Цильма – Сыктывкар, 1960—1981 гг.