Текст книги "Родные гнездовья"

Автор книги: Лев Смоленцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

– Что ж, други мои, будем заканчивать наше небывалое вече? – спросил Журавский зал.

– Андрей Володимирыч, – вскочила со скамьи статная, но уже пожилая печорянка, одетая по случаю небывалого собрания в яркие праздничные одежды, – че про нашо-то дело не баешь? Чей-то стороной-то обегаешь?

– Скажу, Агафья Васильевна, скажу, – успокоил ее Журавский.

– Обскажи им, божоной, обскажи, – как-то повелительно произнесла бабка Агаша, как звали ее соседки в «пригороде» Усть-Цильмы – Чукчине.

...История бабки Агаши занимала особую, довольно яркую, страницу в жизни Печорской станции. Все началось с объявления Журавским о сборе станцией старинных прялок, каталок, трепалок, расписных чулок, вязаных рукавичек для Исторического музея Академии наук.

Прослышав об этом, бабка Агаша собрала в мешок все, что было поновее из перечисленного, и принесла Андрею Владимировичу. К великому удивлению и огорчению бабки, Журавский признал «годным» из всего ее сокровища только старый растрескавшийся рубчатый валек для раскатки домотканого белья после стирки.

– Вот эта вещь, Агафья Васильевна, заслуживает внимания, остальное несите домой. Сколько вам за нее? – спросил Журавский.

– Буде тебе изгаляться! – зло сбрасывала в мешок новые вещи бабка. – Таких бросовых рубчей я тебе воз по поветям насбираю.

И ушла, громко хлопнув дверью. Но слово свое сдержала.

– Вот, – вывалила она на другой день под ноги Андрею Владимировичу ворох катков и вальков, – собрала у старух по чердакам да поветям.

Журавский, поняв свою грубую ошибку, вызвавшую бабкин гнев, усадил Агафью Васильевну за стол, попросил Устину Корниловну принести им чая и рассказал редкой гостье, что он хочет доказать этим «хламом».

– Агафья Васильевна, вот эти рисунки по окаемке валька рассказывают нам о многом. Сколько вальку лет? – неожиданно спросил он бабку.

– Да ить ишо бабка моя им белье катала. За сотню, поди.

– Вот и я так думаю. Теперь поглядите на новый современный рисунок на вальке, – достал он припасенный образец. – Есть разница в рисунке?

– Энтот поцветастее, с лаченой спинкой, а строгости в ем нету, – показала бабка на новый валек. – Энтот темен ликом, но басче.

– Правильно, Агафья Васильевна, – обрадовался Журавский. – Старый рисунок носит самоедский, многими веками стилизованный орнамент, а это уже «разрусаленный», сделанный на потребу пинежской ярмарке.

– Тамока он и куплен, сразу видно.

– Однако у вас глаз – что алмаз.

– А мне токо единова глянуть на роспись чулка али исподок, враз свяжу.

– Это уже много значит, – повеселел Журавский.

Чаепитие затянулось и в обоих вселило надежду, предвещая плодотворную работу. Агафья Васильевна стала собирать по Усть-Цильме старые «расписные» предметы чисто женской утвари. Но в них-то как раз и вкладывался весь «скус» к искусству. Бабка Агаша сразу уразумела, что от нее требуется, и через неделю коллекция разрослась до таких размеров, что ее можно было уже классифицировать.

– Вот теперь заглянем в историю рисунка. Вы русская?

– Нет, устьцилемка, – твердо ответила бабка Агаша. – В Усть-Цильме руськи-то токо приезжи.

– Постойте, вы же ни зырянских, ни самоедских фамилий не носите?

– Пошто мы их будем носить-то, прозвишша, коды не роднимся? – удивилась бабка.

– Прозвания – фамилии ваши, вот ваша, например, – Дуркина – новгородская. Стало быть, корень ваш великорусский.

– Так коли энто было?! Топеря мы устьцилемы, – не соглашалась бабка.

– Хорошо, устьцилемы, но не самоеды?

– Ишо че ляпнешь?

– А рисунок на старинных поделках, чулках, исподках, рукавичках, на шарфах, на поясах – самоедский, а не новгородский или, скажем, зырянский.

– Ну, – соглашалась бабка.

– Самоеды шерсть не прядут, чулки не вяжут, прялок и вальков не делают?

– Это и мальцу звестно.

– Так как же попал самоедский рисунок на русские, то есть, в вашем понятии, на усть-цилемские вещи?

– Так обочь же живем, как ему не попасть-ти?

– А сарафаны-то новгородские носите?

– Да нешто нам, как самодям, под маличей нагишом ходить?

– А малицы-то все-таки самоедские носите?

– Баски они и теплушши, вот и носим, – не сдавалась бабка.

Вскоре Агафья Васильевна поняла, что по возрасту и рисунку вещей можно узнать многое о слиянии культуры русских, самоедов и зырян, восстановить порванные злобой и невежеством недостающие звенья в истории Печорского края.

– Погодь, родимой, слетаю я на Пижму, тако нашкрабаю, ахнешь! – утешала бабка Агаша.

Две зимы «летала» Агафья Васильевна и собрала удивительную коллекцию старинных вещей, ставшую украшением музея имени Петра Первого в самой столице. По оценке петербургских ученых коллекция стоила восемьсот рублей, и великий князь Георгий Михайлович распорядился выслать бабке Агаше двести рублей да грамоту впридачу...

– Будем считать, что шестьсот рублей Агафья Васильевна подарила русскому народу, – рассказывал Журавский собравшимся, – но и двести рублей большие деньги, так, Агафья Васильевна?

– Нешто малы? – полувопросом подтвердила бабка Агаша. – Восемь коров в две зимы заробила, да ишо радости людям.

– Вот именно: радость людям, Агафья Васильевна, радость познания. Никифор Хозяинов собрал для Академии наук уникальную коллекцию древнейших костяных самоедских поделок, начиная от молотка, изготовленного из позвонка мамонта, до иголок. Выяснилось, что у северных народов между каменным и железным веками был промежуточный – костяной. Таким образом, проясняется история заселения Печорского края. Недавний Архангельский губернатор Энгельгардт, объявив самоедов пришельцами в Большеземельскую тундру, глубоко ошибся – их, скорее всего, надо считать коренными жителями этих земель, с которыми смешались самодийские племена, пришедшие с востока. Большеземельская тундра – родные гнездовья ненцев. По расселению, по способу ведения оленеводства, заимствованного позднее ижемцами, ненцев различают как тундровых и лесных. Однако наука проходит мимо интересного факта: современное проникновение капиталистических отношений в тундру породило колвинских оседлых самоедов, потерявших оленей. Поставленные на край гибели кочевники учатся у ижемцев оседлой жизни. Это ростки будущего быта на Печоре, рожденные в муках. В муках же перерождаемся и крепнем мы: что бы мы сделали с Артемием Степановичем и Никифором Еливферовичем без вас, печорцы, без вас, наши самоотверженные помощники? Ничего! От имени Русского географического общества, от имени ученых, верящих в будущее Печорского края, земной поклон вам, друзья мои, – поклонился Журавский переполненному залу.

Часть вторая
ВОДОВОРОТ

Глава 11
ВОДОВОРОТ

Печера, Печера – великая и пустынная река Севера. С высоты усинского утеса кажется, что сливаетесь вы с Усой полюбовно и ласково, как и уготовано северной природой всему великому: не громыхают тут страшные кавказские грозы, нет здесь испепеляющих суховеев и потопных ливней, не рушатся дома от землетрясений и тайфунов, не видели печорские дали и безумных людских побоищ.

Но и в этих вечно покойных печорских далях скручивались и рвались людские судьбы, будто на могучем печоро-усинском субое, который бывает особенно страшен в разом нахлынувшую весну, взрывающую ледовые оковы одновременно на обоих берегах.

Таким же мощным субоем весной 1908 года в притаенном, дремучем Печорском крае стала «Записка» Андрея Журавского, разосланная по губернским канцеляриям, столичным министерствам, посланная в правительство и самому царю. Боясь быть не услышанным «глуховатыми» сановниками, «Записку» Андрей подкрепил серией статей в самой большетиражной газете России – в «Новом времени», назвав их «Приполярная Россия».

Возмужавший, окрепший, убежденный голос Андрея Журавского «не услышать» было невозможно: «Огромные приполярные земли России, богатства которых сказочны, приносят народу только убытки. Отечество наше бедно не потому, что иссякли его колоссальные богатства, а потому, что они мертвы! Повторяю, невзирая на хохот скептиков и могучий ропот обывателей, – заявлял Журавский теперь уже на всю Россию, – Север сказочно богат полезными ископаемыми, Приполярье богато лугами и пустошами, которые легко можно разработать в луга. Но богатства эти останутся мертвыми, если не проложить к ним транспортных магистралей, связывающих сырьевые районы страны с промышленными центрами. Приполярью Европейского Севера и Сибири нужны железные дороги, тракты, морские и речные пути, нужны почты, телеграфы, а главное – нужно действующее в интересах родины и ее народа УПРАВЛЕНИЕ.

Чего же ждать, когда Приполярьем Сибири управляет безраздельно и безотчетно один малограмотный урядник, а уникальным по скоплению богатств Печорским краем правят отбросы российского чиновничества!»

* * *

– Читали, господа «отбросы российского чиновничества»? – спросил архангельский губернатор камергер двора его императорского величества Иван Васильевич Сосновский своих ближайших помощников – управляющего Казенной палатой Ушакова и начальника жандармского управления полковника Чалова.

– Читать-то читали, ваше превосходительство, да не поняли, кого господин исследователь, ставший премного известным, имеет в виду, – уклонился от прямого ответа хитроватый губернский казначей.

– Меня иметь в виду еще, надо полагать, рановато, – улыбнулся вылощенный камергер. – А вот вас, Александр Петрович и Николай Иларионович, возможно, ибо правите вы губернией уже второй десяток лет. Только, бога ради, не подумайте, что я разделяю мнение этого юного фантазера.

– Какие мы правители? – вздохнул полковник Чалов, отчетливо понимая, зачем они приглашены. Службу в Архангельской губернии он начинал двадцать лет тому назад безвестным корнетом по жандармскому корпусу, а теперь сам командовал этим корпусом, державшим в цепях «умы» трети государственных преступников империи, томившихся в тюрьмах и в ссылке «пристоличной Сибири».

– Не скажите, уважаемый Николай Иларионович, – все так же улыбался губернатор, – казна и войска – издавна могучие руки государей.

Разговор, повитав вокруг да около имени Журавского, вскоре иссяк. Ведомый поднаторевшей в придворных интригах рукой Сосновского, разговор этот не потребовал никаких обязательств от Ушакова и Чалова, польстив им причислением к левой и правой рукам губернатора.

Чалов хорошо знал биографию камергера Сосновского по долгу своих обязанностей: «Знаем, камергер Ванечка, – размышлял после беседы полковник, – что кроется за твоими обворожительными улыбочками. Знаем даже, зачем ты добровольно пожаловал в нашу губернию, из которой очертя голову бегут все губернаторы. Знаем, зачем были званы... Все просто, – раздумчиво ходил полковник Чалов по своему кабинету, – я должен связать этому «орлу» – Журавскому – крылья, а Ушаков – лишить его последнего корма. Это нужно камергеру не из-за спеси или прихоти...»

Начальник жандармского управления вызвал своего помощника и приказал:

– Заготовьте приказ о рассредоточении колонии политссыльных Усть-Цильмы по самым дальним деревням. В списки включите в первую очередь тех, кто связан со станцией Журавского. Есть такие сведения?

– Так точно, господин полковник! – струной вытянулся ротмистр Фридовский. – Но смею напомнить...

– Что возможен бунт... Что у Журавского охранная грамота от самого Столыпина... Пусть будет бунт, ротмистр!

– Ясно, господин полковник! – разом догадался подающий надежды Фридовский.

* * *

Двести политических ссыльных, согнанных весной 1908 года силой оружия на палубу «Доброжелателя», готового по приказу пристава Крыкова развезти их по отдаленным углам уезда, действительно взбунтовались. Да и как было не взбунтоваться, если у многих летом заканчивались сроки ссылки; как было не возмутиться, если ссыльных отрывали от Станции, от Журавского, от полюбившегося дела.

– Издевательство! – вскипали яростью ссыльные.

– Это наглая провокация, товарищи! – вскочил на якорную лебедку Николай Прыгин. – Это произвол!

Тем временем Семен Калмыков, боясь стихийной расправы стражников с бунтовщиками, боясь ответных действий ссыльных, говорил приставу Крыкову:

– Убирайте, пристав, лишнюю стражу к едреной бабушке. Дайте команду Бурмантову к отплытию. Сами разберемся...

Крыков, оробев, послушался.

Когда «Доброжелатель» выплыл на середину Печоры и отошел верст на десять вверх по течению, боевой отряд ссыльных, подготовленный Прыгиным, разоружил малочисленную стражу, приказал бросить якорь и приготовиться к длительной стоянке. В капитанской рубке Калмыков втолковывал хозяину парохода, щеголю Андрею Норицыну, прозванному земляками-ижемцами Пелый Лепеть:

– Вот что, Белый Лебедь, спустишь шлюпку и отправишься к тестю с нашим ультиматумом: если не вернут нас миром в Усть-Цильму, то на твоем «Доброжелателе» мы сами повезем петицию губернатору. В Архангельске же мы его утопим! Утопим за то, что ты так охотно предоставляешь его под наши беды. Плыви, Лепеть!

В Полицейской управе, в кабинете исправника Рогачева, сошлись два зятя Алексея Ивановича: Андрей Журавский и Андрей Норицын. Были тут пристав Крыков, помощник исправника Серебренников. Страсти кипели долго, все более и более озлобляя противников.

– Дай приказ – сам везу! – кричал Норицын. – Берег ступят – руки крути! Вяжи! Сам на Пелый Лепеть куды кошь везу! – горячился владелец парохода, сбиваясь в ярости на родной язык. – У, лек шпана! – грозил он за окно.

– Дело, дело, Андрей Петрович говорить изволят, – поддакивал Крыков. – Проучить, проучить подлецов надо! Особливо Калмыка с Прыгуном!

Журавский, исчерпав все разумные доводы против «глупейших, провокационных» советов взбешенного Норицына, присел к столу и быстро набросал текст телеграммы министру внутренних дел: «Уездные власти Усть-Цильмы игнорируют инструкции надзора ссыльных тчк творят произвол тчк провоцируют возмущение избиениями зпт высылкой самые отдаленные места за два месяца до окончания сроков тчк требую немедленного вмешательства и наказания виновных тчк Журавский». Андрей пододвинул лист Алексею Ивановичу, тот надел очки, прочел несколько раз, вытер вспотевший лоб платком.

– Скажите честно, Алексей Иванович: вернете ли вы ссыльных мирным путем в Усть-Цильму? – спросил Журавский. – Если нет, то я иду на почту отправлять телеграмму.

– Ты что путай ноги Алексей Иваныч! – подскочил к Журавскому Норицын. – Мой парокод тонет!.. Мой! У тебя гнилой карбас нет!

– Я разговариваю не с вами, пароходчик! – оборвал его Андрей. – Решайте, Алексей Иванович! – не отступал Журавский от тестя. – Это в вашей власти.

– Поезжай, Андрей Владимирович, на пароход с моим приказом: спуститься в Усть-Цильму и разойтись по старым квартирам. Тебе поверят. Остальным на пристани делать нечего! – Справившись с собой, Рогачев, огромный, решительный, поднялся над всеми. – Путаники! – стукнул он кулачищем о столешницу. – Делом занимайтесь!..

– Спасибо, Алексей Иванович! – благодарно посмотрел Журавский на своего тестя, понимая, какую ношу взвалил тот на плечи.

– Из спасибо шубу не сошьешь, а мундир с меня сымут...

Если бы только сняли мундир!

В тот же день, как мирно разошлись ссыльные по обжитым усть-цилемским квартирам, Крыков послал телеграфный донос Чалову. Тот кинулся к губернатору:

– Совсем рехнулся печорский исправник в потворстве зятю с его осиным гнездом. Извольте взглянуть, ваше превосходительство, на донесение пристава о бунте. О Журавском, о потворстве исправника Рогачева. Черт-те что творится на Печоре!

– Любопытно... Солидное досье... – принял папку губернатор. – Так-таки: «Под крышей станции Журавского действует сплоченная революционная сила...» Журавский сам сознается: «Станция существует исключительно средствами и деятельностью политссыльных...» Смел, фантазер, смел, – покачал красивой головой Сосновский. Задумался, что-то решая. – Ладно: фантазера оставим пока в покое. Рогачева же сюда немедля! Пошлите срочную телеграмму за моей и вашей подписями – пусть эта квашня забродит еще в Усть-Цильме.

Телеграмма была предельно ясна: «Сдайте уезд Крыкову немедленно выезжайте Архангельск. Сосновский Чалов».

При обычном вызове в губернию уезд не сдают приставу, ибо есть у исправника постоянный помощник. Однако в критический момент помощник Серебренников поддержал Журавского, а не Крыкова с Норицыным, о чем также не умолчал пристав в донесении.

Алексей Иванович простился со всеми и все на том же «Доброжелателе», стоявшем теперь без дела, отплыл в Кую, чтобы там пересесть на морской пароход и плыть на расправу в Архангельск.

Наталью Викентьевну, почуявшую сердцем неладное, снесли с парохода на руках.

Алексей Иванович умер ночью в каюте парохода. Умер от разрыва сердца. К полудню следующего дня «Доброжелатель», надрывно гудя, возвратился с телом Алексея Ивановича в Усть-Цильму.

Хоронили Алексея Ивановича всей двухтысячной Усть-Цильмой по велению протоиерея в церковной ограде под молодыми пушистыми кедрами. События, накатившиеся крутой волной на отдаленное уездное село, болью отозвались в каждом сердце и на какое-то время помирили всех, даже Журавского с Норицыным.

Однако миг смирения был слишком краток: на семейной тризне по покойному хлюстоватый податный инспектор Яблонский, изгнанный из Архангельска за пьянство и мздоимство, исподволь оценивая Веру похотливым взглядом, в притворной скорби шептал ей:

– Ах ты, господи, воля твоя... Вот ведь она, неблагодарность-то черная: тесть к нему с добром, а он его колом!.. Да насмерть, насмерть...

Вера как будто ждала такого толчка: когда Журавский, припоздав к поминкам, вошел в залу, она, не помня себя, изошла криком:

– Мало тебе, вшивец самоедский, моей загубленной жизни! Ты жизнь отца отнял! Самоед! Самоед ты проклятый!..

Андрейка Норицын с исказившимся лицом, с бешеной слюной бросился к Журавскому с кулаками, но, кем-то неуловимо ловко сбитый с ног, грохнулся затылком о стенку и завыл в пьяной истерике:

– Убийца! Лек шпана!

– Верка! Андрейка! – вскочила Катя и закатила сестре громкую пощечину. – Да сдурели вы от похоти, от жадности! Вас, что ли, любил папа?! Вас, таких?! Он молился на Андрея... И я на него молюсь! Он святой! Свя-той! – тянула Катя руки к Журавскому.

Журавский, бледный, с горящими глазами, молча подошел к стене, низко поклонился траурному портрету Алексея Ивановича и ушел.

Навзрыд плакала в спальне Наталья Викентьевна. В тяжелом молчании расходились с тризны родные, сослуживцы, знакомые.

* * *

Скатывался с Печорского края, с России, со всего суетного неразумного мира 1908 год. Гасли летние краски, заметно серели дали, тяжелел, сдвигался небесный окоем. Тоскливым монотонным клином тянулись к югу гуси.

В мягком молочном свете двух могучих рек Севера на высоченном усинском утесе недвижно сидели вице-губернатор Шидловский и Андрей Журавский. Далеко внизу встречалась Печора с Усой. Зимой ли, летом ли, ночью и днем излучают эти реки волшебный свет, сотканный из белых ночей и зимних сполохов.

– Волшебство какое-то... Чары... – тихо проговорил Шидловский. – Привыкли?

– Нет, к этому привыкнуть нельзя, Александр Федорович, – тихо ответил Журавский. – В этой магии великая притягательная сила Севера... Я приводил сюда своих товарищей, и все они удесятеряли здесь свои силы. Иные же навсегда остались в печорских далях...

– Калмыков с Прыгиным здесь поклялись остаться на Севере? – повернул голову Шидловский к Андрею. – Удивительно, непостижимо: голодные, но здесь, с вами. Да‑а, – вздохнул вице-губернатор, – сложно иногда понять людей. Ну да ладно, они сами избрали свой путь... Паспорта на поселение им выданы, однако должен предупредить: надзор Чалов с них не снял – советую это учесть, Андрей Владимирович... А что хорошего у вас? Что дали последние экспедиции? Мы не поговорили о них в этой зловещей кутерьме.

– Много. Так много, что трудно охватить умом. Начну с самого ошеломительного: нами найдены на Колве и Адзьве одиннадцать стоянок людей каменного века!

– Шутите? Шутить изволите, Андрей Владимирович? Смеетесь над стариком? – никак не мог поверить словам Андрея Шидловский. – Быть того не может! Наукой же доказано, что человек каменного века севернее половецких степей не поднимался.

– А мы, Александр Федорович, нашли одиннадцать неоспоримых доказательств ошибочности такого вывода. Первую стоянку нашел Ель-Микиш: тесла кремневые, наконечники стрел... – перечислял Журавский счастливым, взволнованным голосом. – И вот что главное: нашли там, где был бивуак Шренка. Неужто он не заметил?! Хотя что удивляться: два года назад я отбросил такие же черепки в «самоедской больнице». К открытию надо быть внутренне готовым, Александр Федорович. В этом году я был готов к этому, потому удача сопутствовала нам.

– Ей-ей, ошеломительно ваше открытие! – радовался Шидловский вместе с Андреем. – Как вы додумались?

– Установив северную границу лесов, я искал подтверждения тому, что леса теснят тундру, климат Севера медленно, но неизбежно теплеет, европейское побережье Ледовитого океана поднимается, а не опускается. Этому я нашел сотни подтверждений. И вот еще одно: Приполярье было широко обитаемо до нашей эры! «Самоеды» – какое глупое слово! Ненцы, как зовут они сами себя, не пришельцы, а аборигены, отступавшие во время похолоданий. Мне могут не поверить, меня могут высмеять, скорее всего так и будет, но жизнь докажет мою правоту, докажет, черт побери!

– Все то, о чем вы говорите, так неожиданно, так непривычно, – развел руками седой Шидловский...

– Что поверить недоучке невозможно, – досказал Андрей.

– Зачем вы так, Андрей Владимирович?.. – укоризненно взглянул на Журавского вице-губернатор.

– Так говорю потому, что так и есть на самом деле: спор предстоит со столпами науки, с академиками, а я... Это такая же правда, как и та, что само... ненцев в тех трех чумах отравили люди Тафтина, – как-то необычно резко и жестко сменил тему Андрей. – Они же разграбили хлебные магазины и в Колве, и в Болбане. И сделал это Тафтин в связи с вашим приездом...

– Этого не может быть! Вы что-то путаете! – Шидловский проговорил это требовательным, недоверчивым голосом, а сам, чувствуя правду, опустил плечи.

Андрей замолчал, замкнулся, и теплота в глазах сменилась тоже недоверием. Он смотрел на сгорбившегося вице-губернатора с опаской, с отчуждением, с раскаянием, что сказал, может быть, лишнее.

– Не бойтесь меня, Андрей Владимирович. Помогите разобраться, прошу вас, – попросил Шидловский, уловив состояние Журавского.

– Я скажу, – вскинул голову Андрей. – Это дело рук Тафтина, хотя травил и не он. Травил Пиль-Рысь – самый кровожадный волк из тафтинского окружения. Травил пьяный. Обнаружили стрихнин, просыпанный им при подмешивании в водку. Его нож нашел Никифор в чуме отравленных. Он же убил наших оленей два года назад, обрекая нас с Никифором на гибель.

– Где Никифор? Давайте его допросим официально.

– Никифор ушел по следам Пиль-Рыси... Он поклялся сам расправиться с убийцей его родичей – я не смог отговорить.

– Будет еще убийство?

– Все может быть... Никифор давно бы убил Тафтина, но тут я противлюсь всеми силами.

– За что? Что здесь творится?! Почему вы молчите? – не мог сдержать себя Шидловский. – Умалчивали в Архангельске.

– Тафтин, используя служебное положение и мундир губернского чиновника, пятый год собирает пушной ясак с самоедов в свою пользу. По три песцовых шкурки с каждого кочевника. Независимо от пола и возраста. В казну сдает по рублю. Это мной проверено и у казначея, и у самоедов. Выколачивание пушнины я видел сам, за что был обречен на смерть! – чеканил фразы Журавский.

– Но это же... Это же... – не мог подобрать точного определения преступлению юрист Шидловский. – ...Государственное преступление должностного лица! – наконец-то нашел слова вице-губернатор. – А зачем ему нужно было травить стрихнином бедных самоедов? Зачем?

– Вы приехали в Колву для того, чтобы учредить государственный пункт приема пушнины и кож от самоедов...

– Не продолжайте – ясно: они организовали разграбление магазинов, товар подбросили самоедам в чум... а их поголовно отравили. То-то в письме какого-то Кириллова звучало одно: «Самоеды – грабители, дикари! Им не нужна казенная торговля!» Вот оно что!

– Теперь это подхватят в Архангельске и обратят против нас с вами. Тафтин же с Кирилловым будут грабить по-прежнему. Вы знаете, кто такой Ефрем Кириллов? Это сообщник Тафтина. Шкурку песца Кириллов продает в Москве по двадцать – тридцать рублей. Здесь же Тафтин собирает свой «царский» ясак десятками тысяч шкурок.

– Я прикажу арестовать Тафтина. Я это сделаю в Архангельске, когда доктор пришлет результаты экспертизы. Сюда направим следователя. Кто бы мог подумать, что творится в этих мирных далях!

– Мирными их надо сотворить, Александр Федорович. Это не край, а ноев ковчег – семь пар чистых и семь пар нечистых! В низовьях – потомки стрельцов, сжегших Аввакума. В центре – старообрядцы-аввакумовцы. В верховьях – набожные ижемцы, отнявшие у самоедов оленей, а с ними жизнь. И вот в этом ноевом ковчеге Тафтин стравливает народы: «Самоеды – владельцы оленьих пастбищ, морят голодом оленьи стада ижемцев! Самоеды – враги ижемцев»! Словом: разделяй – и властвуй! Тафтин смертельно опасен и сегодня и в будущем, Александр Федорович. Не смотрите узко: Печорский край – это природный уникум, для разработки богатств которого необходимо административное объединение и территории и народов, населяющих край. Скажу вам откровенно: я подал предложение в правительство о выделении Печорского края в самостоятельную губернию, а для ее столицы лучшего места, чем Усть-Уса, не сыскать... А ижемцы, да и вообще зыряне, – это прекрасный народ! Смелый, предприимчивый, трудолюбивый народ! Они еще до Ермака начали осваивать Сибирь. В Сибири я встречал целые поселения ижемцев. Вы знаете, что Обдорск – зырянский город?

– Нет, не знаю, – удивился Шидловский.

– Просто: Обь – река, дора – по-ижемски «край». Обский край. Как Удора – Удорский край. А знаете, как перевести с зырянского на русский Вайгач? Не знаете? Снимай штаны! Верно: там такие ветра, что штаны снимет! Доложу я вам, Александр Федорович, любопытные цифры: в тысяча семьсот семьдесят втором году ижемцев по писцовым книгам числилось около пятисот человек. Сейчас же их... более двадцати тысяч только на Ижме! Они разом переняли все лучшее в хозяйствах ненцев и печорцев, охотно женятся на русских, ненках, остячках, вогулках – энергичный, жизнестойкий народ. Одно плохо: легко поддаются шовинистическому угару Тафтина. Однако заговорил я вас – капитан нас зовет, темень скоро, торопиться надо.

– Идемте, Андрей Владимирович, – поднялся с коряги Шидловский. – А я понял, почему к вам тянет: знания ваши зовут в вечность, как вот эти волшебные дали. Хочу просить вас прочитать лекцию в Обществе изучения Русского Севера, когда будете в Архангельске проездом в Петербург. Слышал, что вас пригласили на совещание ученых по организации сельскохозяйственного опытного дела в России?

– Да, Александр Федорович.

– Наконец-то! Я очень рад этому признанию вашего дерзновенного труда. Жаль мне расставаться с вами, Андрей Владимирович, но вас ждут экспедиционные дела, а меня административная суета сует. Жду вас и тех юношей, что задумали обучить фельдшерскому делу, в Архангельске, – крепко пожал руку Андрею Шидловский. – С волчьей стаей Тафтина я попробую разобраться до конца, – пообещал на прощание вице-губернатор.