Текст книги "Родные гнездовья"

Автор книги: Лев Смоленцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

Все шло так, как задумал Сосновский. Теперь оставалось только составить акт, подписать его у местных властей и понятых и препроводить Журавского в Архангельский окружной суд. Следователь и ревизор получили прямое указание губернатора: «Вернуться как можно быстрее, и только с Журавским!»

– Обозленный, он сам кинется сюда на бой с вами, – потирая руки, говорил Иван Васильевич Сахновскому. – А мы его сразу в суд, да в кутузку... и строго по закону!

Может быть, Андрей и кинулся бы в Архангельск, но сделать этого не дал ему Афанасьев.

– Перед отправкой сюда, – рассказывал он Журавскому, – разыскал меня Шидловский и наказал: «Что бы ни случилось, пусть Андрей Владимирович остается на станции или, минуя Архангельск, едет в Петербург».

Журавский, написав на акте: «При явном саботаже лесных чинов строительству государственного учреждения впредь буду поступать так же», ехать в Архангельск категорически отказался.

Сосновский, получив сообщение ревизора и следователя, дал указание о прекращении финансирования строящейся станции, послав в Главное управление земледелия объяснение своей акции: «...ввиду явного попрания законов и уголовного поведения заведующего научным учреждением А. В. Журавского».

Узнав о том, Журавский дрогнул. Он написал приказ о сдаче дел своему помощнику Ф. Ф. Терентьеву и собрался выехать на суд в Архангельск.

Проведав об этом приказе, Афанасьев бросил работу на строительной площадке за Хлебным ручьем и примчался на станцию. Он пригласил Соловьева, Ольгу, Наташу, вызвал казначея Нечаева, с которым был дружен еще по гимназии, рассадил их за столом и открыл собрание.

– Андрей Владимирович с Федором Федоровичем, которому он передает сейчас дела, будут тут через час. Я не дипломат, а потому скажу прямо: Андрей Владимирович ценой своей головы хочет спасти станцию, – сообщил Афанасьев.

– Как так? – не поняли все.

– А вот так. С возчиками леса мы с грехом пополам рассчитались. Но сейчас на строительстве работают двадцать плотников, десять пильщиков, тридцать подсобников да на раскорчевку ежедневно выходит шестьдесят человек. Через неделю петров день, и местный народ торопится заработать деньги. Общая наша задолженность рабочим к этому дню будет около девяти тысяч рублей. Вы представляете, что будет, если мы не рассчитаем народ к празднику!

– Да... – задумался Нечаев, пришедший на станцию все в той же толстовке.

– Больше нам народ не собрать, – вздохнул Соловьев. – А ведь как работают?! Загляденье! За месяц возвели флигель и нижний этаж главного корпуса.

– Вот Андрей Владимирович и решил дать губернатору телеграмму: дела, мол, сдал; выезжаю на суд, снимите запрет на финансирование. Сколько на нашем счету денег, Арсений? – спросил Афанасьев казначея.

– На строительном – семь тысяч двести, на оперативном – три тысячи шестьсот семьдесят четыре рубля.

– Даже если снимут запрет, и то со строителями не хватит рассчитаться, – с досадой хлопнул по столу ладонью старик.

– Выходит, Василий, не хватит, – вздохнул казначей.

– Теперь вы все знаете, решайте...

– Да как же мы решим, Василий Захарович, – заплакала Ольга Васильевна... День и ночь работает человек для людей... Полуголодный и полураздетый сам... Дети... Что нам делать?.. Как помочь?..

– Только не слезами, Ольга Васильевна, – сказал Соловьев, усиленно думая о нагрянувшей беде.

– Мое мнение таково: собрать у кого сколько есть, отказаться от жалованья до лучших времен... У меня есть тысяча восемьсот рублей в банке, и я думаю, что Арсений здесь прокредитует, – твердо произнес Афанасьев, решив это еще по дороге на станцию.

– Шестьсот рублей есть у меня, – сказал Артемий Степанович. Сказал трудно, с раздумьем.

– Ну, у девчушек ничего нет, – махнул рукой Афанасьев. – Надо подбивать бабки.

– Есть, – вскочила Ольга. – У меня, – все еще всхлипывая, сказала она, – двести семьдесят рублей, и я отказываюсь от жалованья.

– У меня столько же – мы вместе копили, – поддержала подругу Наташа, догадываясь о причинах слез своей неразлучной подруги.

– Считай, Арсений, – обратился Афанасьев к казначею.

– А что тут считать: тысячи три наберем промеж себя, полностью сниму деньги с оперативного счета, а остальные выдам со строительного – авось голову не сымут, а и сымут, так за святое дело, – решительно поднялся казначей, считая собрание оконченным.

...Журавский подчинился решению общего собрания. Выслушав все подробности от плачущей Ольги Васильевны, просидев ночь в беседе с Нечаевым, он остался в Усть-Цильме.

С рабочими рассчитались полностью. С того памятного дня все сотрудники станции стали питаться из общего котла, в который хозяйственный Соловьев разрешил закладывать овощи с огорода станции. Он же заботился о заготовке мяса и рыбы. Новая станция росла на глазах, на опытных полях и делянках Соловьева созревал богатый урожай. Слали хорошие вести и Ващенко с Мохнатых. Все было хорошо, но тревога, как туго натянутая струна, звучала в каждом.

Беда пришла совсем не оттуда, откуда ее ждали: помощник заведующего Терентьев и делопроизводитель Бесходарный, бывший ссыльный меньшевик, написали статью в газету «Архангельск» о «злоупотреблениях Журавского и казначея Нечаева», лишивших их жалованья, устраивающих принудительное коллективное питание... В Архангельске этого ждали.

Казначей Нечаев, которому оставалось полтора года дослужить до пенсии, был сразу же отстранен от должности. Не ограничившись газетной статьей, Терентьев с Бесходарным подали на Журавского в суд... Терентьев рвался на должность заведующего любыми средствами. Теперь общее собрание созвал сам Журавский. Созвал, получив почту и подкрепление из Петербурга и Архангельска.

– Подведем некоторые итоги, – спокойно начал он, – строительство идет успешно, и главный корпус к осени будет поднят под кровлю. Во флигеле, предназначенном и в будущем под жилье рабочих, плотники живут в нормальных условиях. После сенокоса крестьяне опять приступили к расчистке леса под поля и намеченные пять десятин в этом году расчистят. Порадую вас и известием, что наша станция при рассмотрении итогов пятилетних опытов по развитию овощеводства на Севере зачислена участником Царскосельской юбилейной выставки, устраиваемой по случаю двухсотлетия основания Царского Села. Жаль, что ни Артемию Степановичу, ни мне выехать туда невозможно, хотя я и утвержден членом выставочного комитета по Северу. Станцию, если вы не будете возражать, будут представлять наши добровольные сотрудники: Арсений Федорович Нечаев, художник Писахов и географ Руднев. Вы их всех знаете – они прибыли сюда для отбора экспонатов. Если наши молодые сотрудницы и видят впервые Степана Григорьевича Писахова и Дмитрия Дмитриевича Руднева, то много о них наслышаны.

– Мы их не знаем, – бросил реплику Терентьев.

– Вы, господа Терентьев и Бесходарный, получили причитающуюся вам задолженность по жалованью за последние два месяца? – повернулся к ним Журавский.

– Получили, – за обоих ответил Бесходарный, ведающий кассой.

– Хорошо. Господа, я приношу публичное извинение за произвол, допущенный относительно выплаты жалованья и питания господ Терентьева и Бесходарного. С завтрашнего дня, то есть с первого августа тысяча девятьсот одиннадцатого года, господин Терентьев откомандировывается в распоряжение департамента земледелия, а господин Бесходарный увольняется.

– Мы будем жаловаться, – вскочил Терентьев.

– Я в этом не сомневаюсь, господа, ибо, кто плохо работает, тот хорошо жалуется.

* * *

С приездом Руднева и Писахова Журавский вновь окреп и распрямился. Приезд их был ошеломительным и освежающим, как порыв свежего ветра в предгрозовое удушье.

– Ну, брат, заварил ты кашу... А тут еще Шидловский примчался в Петербург и пошел сразу к светлейшему, к президенту академии Георгию Михайловичу, – рассказывал Руднев. – Платон Борисович ринулся к Тян-Шанскому, Шокальский – к графу Игнатьеву, Голицын – к Кривошеину. Шидловский умолчал, когда выхлопатывал нам с Писаховым бесплатный проезд к тебе, но Риппас шепнул мне, что через Голицына он подкинул министру Макарову кое-что против Сосновского... Того скоро турнут из губернии... Затея с выставкой – это Шидловский. Он же устроил твое членство в выставочном комитете.

– Дмитрий, надо помочь Нечаеву. У него шестеро детей, – попросил друга Журавский. – Как бы ему устроить поездку в столицу...

Андрей рассказал Рудневу о помощи Нечаева станции, о его борьбе за справедливость, о том, что его уволили из казначейства, не дав доработать до пенсии всего полтора года.

– Признав за тобой правоту, они обязаны восстановить его на работе! – не выдержал Руднев.

– Без Петербурга они этого не сделают, – заверил его Андрей.

– В таком случае пусть едет с выставочными экспонатами, а там я ему помогу... Помогу, Андрей, обязательно!

* * *

Журавскому пришлось все дела по строительству взвалить на плечи Василия Захаровича, а самому заняться делами выставки. С присущей ему энергией он взялся за отбор экспонатов быта и культов ненцев, печорской старины. Соловьеву он поручил подготовить все самое лучшее и внушительное, что было выращено им. Нечаева послал к охотникам, чтобы те отловили все то, что водится в здешних местах. Писахова уговорил выставить свои картины.

Через три недели Руднев, Писахов и Нечаев поплыли в Кую, а там в Архангельск и Петербург. Вскоре пришли от них письма.

«Дорогой Андрей Владимирович! – приветствовал Писахов. – Как вы живете?.. Неужели вас все еще бьют обстоятельства? На выставке у нас почти все готово, но все разбросано. Экспонаты: с‑х опытной ст. – в «Сельскохозяйственном отделе», собаки, орлы и другое зверье – отдельно и далеко от чего-либо северного и охотничьего, словом, «ни к селу ни к городу». Главный отдел Севера в «Кустарном павильоне», это две версты от собак и с.‑х. отдела.

Мои картины: 3 – в «с‑х», 5 – в «Кустарном» и 52 – в «Художественно-историческом» отделах.

Итак, общей цельной картины Севера нет... Но мирит меня со всем Северный отдел и возможность говорить о Севере».

«Дорогой мой Андрей! – писал тут же Руднев. – Рад бы порадовать, да нечем: орлы, куницы, бурундуки, песцы, собаки дошли не в лучшем виде, и здесь пришлось с ними повозиться... Когда пришли собаки и куницы, вся эта компания генералов-устроителей набросилась на меня – отдай! Посыпались упреки, обиды... Отделом Севера они и не думали заниматься... Людей по выходным дням тьма, и есть интересующиеся серьезно, но и тащат тоже, особенно из самоедского быта...

Государь выставку оглядывал бегло – очень его отвлекала свита. Остановился у нашего с‑х павильона и сразу сказал: «А, это господин Журавский – помню». Подарили мы ему твою книгу...

Картины Писахова государю не показывали, а жаль – он очень талантлив и мил».

* * *

Арсений Федорович вернулся из Петербурга по первому санному пути с радостными и тревожными вестями: его восстановили в должности уездного казначея; Печорская станция удостоена золотой медали «За развитие овощеводства в арктической зоне»; художнику Писахову присуждена серебряная медаль.

– Ефрем Кириллов подал прошение царю на покупку всей Большеземельской тундры с Северным Уралом, – продолжал выкладывать новости казначей. – Об этом Риппас просил предупредить вас особо: прошение как коммерческая тайна частного лица держится под секретом и прошло уже губернские канцелярии и министерство сельского хозяйства. За ним стоит Рябушинский со своими миллионами.

– Вот как! – вскочил Журавский. – Богатства Печорского края, кладовые России – в частные руки! Кто потворствует этому?

– Трудно все знать в дьявольской игре камергера, Тафтина, Кириллова, Рябушинских, – вздохнул Арсений Федорович. – Вот, может, тут ответ, – передал он плотный толстый пакет Андрею. – Токо, Андрей Владимирович, тайна тут какая-то: уж больно беречь его, пакет-то, наказывал мне Платон Борисович. Пуще глаз беречь велел... Я пойду с гостинцами к детям – поднялись, гомонятся за стенкой, слышат дядю Арсю. Кто с ими? Оленька? – прислушался Арсений Федорович к шумам в другой комнате.

– Она, бедная: и станционных работ уйма, и с ними...

– Женился бы ты, Андрей... Что уж Верку-то ждать...

– Ладно, ладно, – машинально отвечал Андрей, погрузившись в чтение и сразу забыв о Нечаеве.

«г. Москва. Мы, нижеподписавшиеся, потомственный почетный гражданин Павел Павлович Рябушинский, представляющий Правление Торгово-Промышленного Товарищества П. П. Рябушинского (Московский банк на Биржевой площади), с одной стороны и руководитель экспедиции Черных А. А. с другой – заключили настоящий договор о нижеследующем, – читал тайная тайных Рябушинских Андрей, удивляясь их широте и прозорливости, – главной и непреложной задачей экспедиции, равно ее руководителя, является отыскание залежей редких металлов, а также всех полезных минеральных веществ в районах Севера и Сибири. Все найденные месторождения и проявления их должны быть застолблены руководителем экспедиции на имя П. П. Рябушинского.

Все собранные экспедицией геологические, петрографические, топографические и иные материалы, а равно: коллекции, дневники, карты, фотоснимки и негативы их и вообще все, добытое путем изысканий в экспедиции, составляет исключительную собственность П. П. Рябушинского и не принадлежит ни публикации, ни оглашению каким-либо иным способом.

Все участники экспедиции сдают подписки о строгом соблюдении секретности работ, которое может быть снято с какой-либо части только письменным распоряжением П. П. Рябушинского...»

– Вот так вот! – вслух произнес Журавский, прочтя весь договор. – И не скупятся Рябушинские на исследования, обязуясь ежегодно выделять на каждую из двух экспедиций по двадцать четыре тысячи рублей. Щедры, дальновидны Рябушинские, Арсений Федорович! – повернулся Андрей и тут только обнаружил, что в комнате сидит один. – Что пишет Платон Борисович по этому поводу? А, вот: «...тебе, Андрей Владимирович, не надо разъяснять, к чему стремятся Рябушинские, чем они хотят завладеть, однако не многие россияне пока понимают это, потому не публикуй – меня, старика, подведешь. Ударь, если не грозит это тебе, по их печорской руке – по Кириллову. Все подготовлено Сосновским, чтобы продать Рябушинским через Кириллова Печорский край. Нашли лазейку в российских законах, минующую Высочайшее утверждение! Керцелли покупает Канинскую тундру – от Кольского п‑ва до Печоры, – Кириллов же – от Печоры и включая Полярный Урал. Так-то: поделили, продают с молотка весь Европейский Русский Север!..»

И еще одно сообщение нестерпимой болью отдалось в сердце Журавского. Писал Василий Захарович, уехавший на зиму домой, в Архангельск: «...здесь вскрылись закулисные дела начальника ветеринарной инспекции Керцелли. Оказалось: его «Товарищество» – ширма англичан. Они тайно обязались платить ему 30 тысяч рублей в год. Герфильду – 8 тысяч, Бутикову – 6. Вот для чего они изучали Печорский край. Вот с какими целями подсовывал их тебе Сосновский!»

– Все! – приказал себе вслух Журавский. – Дальше отступать мне некуда! Некуда! – заметался он опять по комнате. – И одному мне с такой стаей не совладать! Но теперь мне ясно – ни у царя, ни у его министров помощи я не найду!

* * *

Андрей Журавский, растревоженный рассказами Нечаева и Ель-Микиша, письмом Платона Борисовича («...надо, Андрей, приложить все силы, чтобы богатства Печорского края, к открытию которых ты приложил столько сил, были свободны от позорного гнета иностранцев»), собирался выехать в Петербург и ждал на то официального разрешения департамента земледелия, куда сразу послал запрос. Все, что волновало его, он выложил Прыгину, и ссыльные предприняли ряд решительных мер. Ель-Микиш отправился в усинские поселки по следам Тафтина.

Воскресным утром Андрей пригласил Ольгу Васильевну, которую намеревался оставить за себя, прогуляться на лыжах по опытной станции за Хлебный ручей. Те четыре версты, что отделяли Чукчино от строительной площадки, можно было проехать на лошади по льду Печоры, по полушинской зимней дороге, но им захотелось движения, стылого воздуха, умиротворяющего покоя зимнего леса, и они пошли горой, материковым лесистым берегом реки, называемым тут керосом.

– Как хорошо-то, Андрей Владимирович! – то и дело восхищалась Ольга, когда они, заиндевевшие, выкатывались на полянку или шли меж белоствольных березок, тихо позванивающих морозным куржаком. Миновав лесистым задворьем Карпушевку, они по отлогому спуску скатились в дремотно-угрюмый урман Хлебного ручья и оказались перед крутым подъемом на строительную площадку.

– Отдохнем немного, Ольга Васильевна, – остановился Андрей. – Устали?

– Что вы, наоборот – отдохнула. Более полугода здесь, и в первый раз увидела и почувствовала здешнюю красоту...

– Виноват во всем я: сумасшедший ритм строительных и научных работ... Огромное нервное напряжение всех... а вы еще взвалили на плечи заботу о моих детях, открыли для них домашнюю школу.

– Это меня не утомляет, Андрей Владимирович. Мне помогают Наташа, Устина Корниловна... Забота о Жене, Соне, Костике приносит нам радость, облегчение... Вам, мужчинам, этого не понять...

Они замолчали, боясь продолжить разговор. Андрей давно замечал, что забота Ольги о его детях и о нем самом разнится от заботы ее подруги Наташи, от заботы Устины Корниловны. Наташа и Устина Корниловна были очень внимательны, но печально-сладки в своих заботах, как это часто случается в отношении к детям-сиротам. Ольга же была по-матерински добра и строга. Она как-то незаметно для себя и для окружающих стала хозяйкой на станции – хозяйкой разумной, проницательной. С ней советовались, что готовить к общему обеду или ужину, сколько закупить или засолить продуктов на зиму, чтб приобрести детям... С удовольствием это делал даже угрюмый Соловьев, до того не советовавшийся в таких делах и с Журавским. Быстро разобралась Ольга и во всех тонкостях метеонаблюдений, заложенных в программу работы станции, представляя ежедекадно подробные аналитические отчеты Журавскому. В ней все явственнее и явственнее росли природные организаторские способности.

– Андрей Владимирович, – тихо позвала задумавшегося Журавского Ольга, – слышите?.. Живой...

– Кто живой, Оля? – подошел к ней ближе Андрей.

– Хлебный ручей... Слышите?

Андрей прислушался. Действительно, под толщей снега слышалось глубинное воркование ласкавших камушки струй...

– Вот так и мне хочется из самой глубины души проворковать вам...

– Что, Оля?

– Я люблю вас... И хочу, чтоб в Петербург ехали вы с этой мыслью.

– Який бис гоняет вас в таку стынь? – притворно-строго встретил их новый сторож – нескладный, длинный хохол Устин Кучуба, высланный в студеный край в 1905 году, да так и оставшийся помогать Артемию Соловьеву. – Скидайте шубки, башлыки, – суетился он. – Будемо чаи гонять та сладко баять, як тут гутарят.

– Устин Леонтьевич, все подрядчики вывезли лес из-за Печоры? – спросил Журавский.

– Усе, Андрей Владимирыч. Тилько Андрюха-Горлышко двадцать бревен не довез – запил, заедай его комар.

– Проследите, чтобы обязательно довез. Напомните сельскому старосте, что, если не довезет, деньги будут удержаны из общего подряда. Прошлогодняя весенняя гонка нам больше не нужна.

– То нужда гнала да чуть в острог не упекла... Ольга Васильевна, – вдруг спохватившись, повернулся Кучуба к девушке, – скильки вам рокив?

– Что? – не поняла Ольга.

– Двадцать два, – ответил за нее Журавский.

– Яка молода, а я вот стар стал... Не посчитайте за труд слетать с цибаркой на Печору за водой.

– Я схожу, – поднялся Журавский.

– Нет, Андрей Владимирович, схожу я, – быстро стала одеваться Ольга Васильевна, приметив, что вода в кадушке есть...

Как только пимы Ольги проскрипели под окном флигеля, Устин Кучуба подсел ближе к Журавскому и передал ему наказ, пришедший по цепочке связи.

– Вчера везли из Архангельска в Усть-Цильму московского юриста Жемчугова. Мне было поручено выйти на связь с ним, и я уходил на земскую станцию... Он сказал, мол, передайте добровольно ссыльному, – вы чули, як наши кличут вас, – что уси документы на Керцелли и Кириллова у него. Шо, як тико снимут конвой, вин прибуде до вас, Андрей Владимирович. К делу вин ще приобщив свово брата – архангельского адвоката.

– Все?

– Все, Андрей Владимирович. Наказал низко кланяться...

– Что еще, Устин Леонтьевич?

– Та посылочку наши просили свезти в Питер и привезть до нас... Вас там разыщут, шукать не треба... Сховаю посылочку в рюкзак, Андрей Владимирыч?

– Давайте, сам положу, – развязал рюкзак Андрей, принимая посылку из тайника.

– Жемчугов же сказав: «Пусть передаст нашим уси подробности по печорским углям...» Тилько я не учуял концовку, стражник помешал.

– Спасибо, мне все понятно...

...Зимний день на Печоре с воробьиный шаг, а потому Журавский не стал задерживаться у Кучубы. Наскоро перекусив, спешили они по проложенной лыжне в Чукчино.

«Оля, Оля, – думал Андрей, глядя в спину легкой, радостной девушки, – все ли ты обдумала? Вера, бросив детей, сбежала от меня, и во всем ли она виновата? Тебе же будет во сто крат труднее...»

– Андрей Владимирович, – прервала невеселые мысли Ольга, – вода у сторожа была, и рюкзак ваш стал тяжелее?.. – Она остановилась и вопросительно смотрела на Журавского.

Остановился и Андрей. Они были уже на виду деревни, и, видимо, разговор этот затевался неспроста. Да и не задала бы такой многозначительный вопрос девушка, не объяснись она в любви и не получи молчаливое ответное признание.

– Кто так странно назвал нашу деревню? – Ольга, поняв молчание Андрея как нежелание раскрывать тайну их отношений с Кучубой, поспешила сменить тему разговора.

– Охотники. Смотри, Оля: на пятки деревне наступает тайбола, простирающаяся до Урала, перед глазами же – Запечорье, раскинувшееся до Тимана. Здесь были глухариные тока. Глухарь по-зырянски – чукчи. Печорцы-устьцилемцы превратили это название вначале в «чухчу», а потом в «чухарь».

– Все-то вы знаете.

– Далеко не все, Оля. Язык – это сокровище, которое надо оберегать пуще золота. А что в рюкзаке, милая девушка, – я и сам не ведаю. Знаю одно: надо доставить в Питер.

– Зачем вам, ученому, политическая борьба? Неужто вам не хватает научной?

– А возможно ли их разделить? Рябушинский вкладывает деньги в поиск горных богатств, но далеко не с научными целями, хотя и делает это через научное общество. За годы правления Сосновского англичане выловили в Белом море более трех миллионов пудов ценной рыбы, а Архангельск закупил у норвежцев полмиллиона пудов трески. Тут и наука, и браконьерство, и грабеж русского народа!

– Все это верно, Андрей Владимирович, – вздохнула Ольга.

– А что неверно?

– Борьба слишком опасна, а у вас дети-полусироты. Я бы их никому не отдала – мне они роднее родных.

– Все ли ты, Оля, обдумала? – легонько приобнял девушку Андрей.

– Когда все обдумывают, тогда не любят, – припала к нему Ольга. – Я же безумно люблю.

– Кого, Оля?

– Журавского, мой милый.

– Оля, – легонько, необидно отстранил ее Андрей, – давай подумаем вместе: того ли ты любишь?

– Как это понять?

– Я не дворянин и не Журавский.

– Это я знаю, Андрей, – отмахнулась девушка.

– Я не тот Журавский, который восторженно ступил на берег Печоры десять лет назад, – продолжал Андрей. – И не тот, что лазил по отрогам Урала и Адака. Не тот, который ездил на Таймыр и замерзал в просторах Большой Земли.

– Кто же вы?

– Я частица старообрядцев, униженных зырян, обреченных на вымирание кочевников. Частица, впитавшая их боль. Именно эта боль и не разлучит меня никогда с печорцами. Она может погнать меня на костер, под пули...

– Я давно чувствую это, Андрей.

– Чувствовать – одно, а разделить чужую боль – другое.

– Не чужую, Андрей...

– Выдержишь, Оля?

– Выдюжу, как говорят печорцы. Все выдюжу, что выпадет тебе, Андрей, и не буду задавать вопросов про груз в рюкзаке.

– Тогда пойдем и скажем об этом людям.

Весть о том, что Ольга Васильевна стала женой Журавского, на другой день была известна всей Усть-Цильме, обрадовала печорцев, сгладив их боль за семейную неустроенность Андрея.

* * *

Из дома Григория Михайловича Дуркина, с чукчинских огородов и полей, за Хлебный ручей, где за два года выросли типовые постройки Сельскохозяйственной опытной станции, Журавский с семьей и сотрудниками собрался переезжать в марте 1913 года, когда новые постройки обогрело весеннее улыбчивое печорское солнышко, а по ночам луна еще до звени леденила дороги.

За те два года, что ютилась станция в Чукчине, верхние комнаты добротного осанистого дома по-над Печорой видывали многое: по вечерам собирались в них политические ссыльные, и кто-то усаживался за пианино, привезенное Андреем еще в дом сестер Носовых, лилась тихая музыка, звучали слова «Варшавянки»... Изредка за пианино садились Андрей и Ольга, и то торжественный Бах, то задумчивый Григ заставляли забыть невзгоды. Бывал в этих комнатах Дмитрий Руднев, часто и подолгу гостил художник Степан Писахов.

Слышали стены этого дома ночной плач Ольги Васильевны и стон Андрея Владимировича после похорон их сына, не дожившего до того счастливого дня, чтобы попробовать собственными ножками твердь и ласку земную.

«Был ты нам островом спасения, – прощался Андрей в ночных думах с домом в Чукчине, – островом затянувшегося медового месяца с моей Ольгой. Благодарно, но молча, как поступают в искренней благодарности, мы завтра уйдем из-под твоего теплого крова...»

Однако молча покинуть дом Григория Михайловича не дали печорцы, не дозволили сделать этого политссыльные.

– Ты, Володимирыч, почо как тать – молчком – уехать-тоот нас удумал? – пенял Андрею ранним утром сельский староста. – Пошто нас празднества-то лишить удумал? Гли-ко, на уличе че деетси!

Журавский, выглянув в протаявшее окно, изумился: улица против дома была запружена людьми и лошадьми. Местный народ принарядился, несмотря на пост, как на «горку», ссыльные стояли с венками из прошлогодних колосьев, из мягких пихтовых лапок, с метелками распустившихся верб.

– Собирайси сам, сбирай робятишек, работников, женку – помчим тобя за Хлебенной ручей! – скомандовал староста.

...За Хлебным ручьем, около двухэтажного многокомнатного главного корпуса станции, через два часа собралась огромная толпа: приехали из Коровьего ручья, из Карпушевки, из Полушина. Приехали все те, руками которых была построена станция и раскорчеваны, ухожены ее поля. Журавский намеревался устроить праздник открытия новой станции, но думал сделать это после поста и пасхи, перед самым началом весенних полевых работ. Народ распорядился по-своему.

– Мужики! – вбежал староста на высокое крыльцо. – И, оно конечно, бабы! Журавсько печалится: угостить-де нас нечем! А я скажу ему от всех нас: большего гостинча, чем энта станция, чем ты сам, Андрей Володимирыч, – низко поклонился густой шапкой волос староста, – печорцы не видывали во веки веков! Не так ли, народ?!

– Забыль! Правду гришь! – закричали в толпе.

Андрей, маленький, легкий, стремительный, вбежал на крыльцо, встал рядом со старостой, сдернул с головы шапку и, припав на колено, склонил голову перед народом. Потом он резко выпрямился и заговорил:

– Дорогие моему сердцу печорцы! Дорогие мои друзья ссыльные! Печорский край, да и весь Русский Север издавна превращены правительством нашим и прислуживающей ему церковью в край изгоев. В учебниках вы прочтете, что здесь «царство глубоких болот и вечной мерзлоты». Что там, где построили мы эту станцию, кроме клюквы и морошки, ничего не растет и расти не может. «Сельское хозяйство в Печорском крае не имеет и не может иметь в будущем никакого экономического значения» – такова резолюция ученого комитета на программе работ нашей станции. Вот этот приговор огромному Русскому Северу и обязана отменить Печорская сельскохозяйственная опытная станция, построенная для огромной светлой будущности Севера!

– Мужики! – крикнул староста. – Хватай Журавського! Качать его! Качать и на руках занести в энтот храм!

Народ с радостью исполнил призыв старосты.