Текст книги "Каторжник император. Беньовский"

Автор книги: Лев Демин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 37 страниц)

   – Уж что может быть ужаснее плавания в тесном дощанике, езды при лютом морозе, – простонал Софронов.

   – Это всё были лёгкие увеселительные прогулки, смею заверить вас, – возразил лекарь. – Готовьтесь к худшему. Тракт Якутск – Охотск существует только на карте. В действительности это вьючная тропа, кое-где просека. Путь сей недоступен для колёсного транспорта. Вам подадут якутскую лошадёнку. Вы будете пробираться сквозь лесные завалы, вязнуть в болоте, страдать от полчищ ненасытного гнуса. Я знаю, мне рассказывали люди.

Лекарь-пессимист вновь стал жаловаться на горькую судьбу свою. Он был в отчаянии от назначения главным хирургом Камчатского края, дикого и заброшенного в его представлении.

   – Вы не исключаете возможного бегства в Китай, или Японию, или, наконец, в испанские владения? – пытливо спросил его Беньовский.

   – Если бы это было так легко. Был бы я богат, купил бы у купцов рыболовное судно, нанял бы команду...

   – Вы так богаты, что можете покупать суда?

   – Только в мечтах.

   – Тогда спуститесь на нашу грешную землю, мой дорогой доктор.

Постепенно Беньовский посвятил Гофмана в свои намерения захватить для побега торговое судно. Лекарь после некоторых колебаний согласился присоединиться к заговорщикам.

   – Ваш план рискован, но это всё же лучше, чем лечь костьми на этой проклятой Камчатке.

   – Мы рады вашему согласию, – сказал Беньовский. – Нам необходим свой врач. Вы будете нашим главным корабельным хирургом.

Винблад и Софронов выздоровели, и воевода распорядился, чтобы ссыльные следовали дальше, в Охотский порт. Гофман зашёл в острог попрощаться.

   – Надеялся следовать вместе с вашим караваном, – сокрушённо сказал он. – Но совсем разболелся. Замучила каменная болезнь. Второй день не проходит приступ. Шорт побери...

Гофман любил чертыхаться, но не мог произнести правильно слово «чёрт». Он осунулся, пожелтел и выглядел тяжелобольным.

   – Помните о нашем уговоре, доктор, – сказал ему на прощание Беньовский.

Дорога от Якутска до Охотска превзошла все мрачные ожидания. Гофман оказался прав – Охотский тракт существовал только на карте. Навьюченные скарбом и тащившие всадников коренастые мохнатые лошадёнки якутской породы медленно плелись по тропе, взобравшись на сопки, спускались в овраги и лощины, переходили вброд стремительные ручьи и топкие болота. Совсем замучил таёжный гнус, тучами преследовавший путников и лошадей, проникавший под платье, за воротник, под обшлага рукавов. Только у дымных костров на привалах и удавалось на короткое время спастись от кровопийц. Люди до крови расчёсывали искусанную кожу. Их лица вспухли, покрылись волдырями.

На всём пути от Якутска до Охотска было всего несколько почтовых станций, где меняли лошадей. Лишь у перевоза через реку Алдан, крупный приток Лены, станция была при небольшом поселении, состоявшем из нескольких русских изб и якутских жилищ-балаганов. Другие же станции представляли собой одинокую избушку и рядом с ней две-три юрты-времянки да загон для лошадей.

На одной из таких затерянных в тайге станций караван нагнал казак, сопровождаемый двумя якутами.

   – Какие новости, служивый? – спросил его урядник, начальник конвоя.

   – Немец-лекарь преставился.

   – Не тот ли самый, что к нам в острог захаживал? – спросил Беньовский, слышавший слова казака.

   – Должно быть, тот самый. Сказывают, нашли у него какую-то важную бумагу. Написал он её будто бы перед кончиной. Велено мне по этому случаю с депешей от воеводы скакать незамедлительно к господину Плениснеру, начальнику Охотского порта. И непременно ваш караван обогнать. Стало быть, дело сурьёзное.

   – Тяжёлая у тебя служба, братец, – сочувственно сказал Беньовский, лихорадочно раздумывая. Слова казака внушали тревогу. Депеша, которую вёз казак в Охотск, была, очевидно, каким-то образом связана с предсмертным письмом Гофмана. А что, если лекарь проговорился о плане побега с Камчатки в минуту раскаяния? Конечно же проговорился. Зачем же в таком случае воевода посылал гонца-казака к начальнику Охотского порта и с наказом непременно обогнать их караван? А затем, чтобы предупредить. Что их теперь может ожидать? Дальше Камчатки, пожалуй, не сошлют. Некуда. А вот разъединить, разбросать поодиночке по разным отдалённым поселениям, да и заковать в кандалы, пожалуй, могут. И тогда прощай навеки план побега.

Решение в голове Беньовского созрело быстро. И он решил действовать с поспешностью, дерзко и смело. Начальник станции, полукровка, сын русского казака и якутки, кроме выполнения своих прямых служебных обязанностей, ещё и поторговывал вином, потчуя проезжих русских и окрестных якутов. Зоркий взгляд Мориса Августа уловил, как конвойные один за другим заходили в почтовую избу и, пробыв там некоторое время, выходили на волю раскрасневшимися, осоловелыми. И Беньовский тоже зашёл в избу.

   – Водочки бы, любезнейший, – попросил он начальника станции.

   – Ссыльным не положено, – ответил тот не очень уверенно.

   – Да не для себя прошу. Служивых хочу угостить. Вот возьми. Сдачи не надо.

И Беньовский бросил на стол золотую монету.

   – Ну, коли так... Служивых угостить не грех.

Морис Август вышел из избы с четвертной бутылью и подошёл к уряднику.

   – Тяжёлая ваша служба. И всё из-за нас, смутьянов, страдаете...

   – Уж это точно, из-за вас.

   – Угощайтесь-ка, ребята.

Урядник покуражился из приличия, но четверть всё же принял бережно из рук Беньовского. Глаза его разгорелись в предвкушении удовольствия. К конвойным присоединился и казак-гонец. За первой четвертной бутылью последовала вторая. Сморённые водкой и усталостью конвойные засыпали у костров. Казак, продублённый якутскими зимними морозами и летним зноем, гнуса не боялся и улёгся в сторонке на охапке сена. Через минуту он уже храпел.

Только теперь Беньовский обратился к своим спутникам и растолковал им опасную ситуацию.

   – Надо найти пакет и вскрыть его, – сказал он.

   – С огнём играете, барон, – предупредил его Винблад.

   – Похоже, нам грозят большие неприятности. И весь план бегства может рухнуть ещё до того, как мы достигнем камчатского берега. Положитесь на меня.

Беньовский подошёл к казаку, храпевшему на охапке сена.

   – Не угодно ли, братец, ещё? – ласково говорил Морис, а сам ощупывал грудь и карманы никак не реагировавшего на его слова гонца. Нет, пакета при нём не было. Значит, пакет остался в перемётной суме, притороченной к седлу, сообразил Беньовский. Так и есть, он оказался в суме. Он был помят, сургучная печать от долгой и тряской езды попортилась, покрошилась, и поэтому пакет легко вскрывался. Беньовский огляделся, удостоверившись, что все конвойные и казак мертвецки пьяны и спят, что называется, без задних ног, а сопровождавшие казака якуты разошлись по юртам, и извлёк из пакета два письма и внимательно прочёл их.

Одно из них, сумбурное, бессвязное, украшенное кляксами, было письмом Гофмана. Лекарь, страдавший от тяжёлой болезни и предчувствовавший свой конец, впал в раскаяние и признавался в своём согласии принять участие в заговоре ссыльных с целью побега с Камчатки. Упоминалось и о плане захвата судна. «Да простит Господь прегрешения мои, вызванные слабостью духа моего и дурным влиянием людей, переступивших закон. Хочу уйти из жизни чистым» – так заканчивалось это письмо.

Письмо воеводы было чётким, лаконичным, написанным отменным писарским почерком. Воевода советовал начальнику борта ссыльных на Камчатку не отправлять, а задержать в Охотске до дальнейшего распоряжения Сената, куда он, воевода, направит донесение обо всём случившемся.

   – Господин Софронов, – обратился Беньовский к бывшему секретарю Сената, – у вас хороший почерк?

   – С плохим почерком не держали бы в секретарях.

   – Отлично. Попросите у начальника станции перо, чернила и лист бумаги.

   – Зачем? Что я ему скажу?

   – Скажите что угодно. Стихи, мол, писать захотелось.

   – Я не пишу стихи.

   – Тогда скажите, что собираетесь заранее написать прошение на имя начальника Охотского порта. Нуждаюсь, мол, в лечении. И помните, вы все согласились повиноваться мне.

Софронов выпросил у станционного начальника медную чернильницу, гусиное перо и чистый лист бумаги. Облюбовали укромное местечко и приспособили саквояж Беньовского в качестве письменного стола.

   – А теперь пишите, – приказал Морис. – Старательно и красиво пишите.

Так было составлено подмётное письмо от имени воеводы к начальнику Охотского порта Плениснеру. Воевода извещал, что в Охотск следуют шестеро ссыльных. По его наблюдениям, эти люди за время пребывания в Якутске ни в чём предосудительном замечены не были. Более того, они вели себя как достойные люди, жалоб не высказывали и, казалось, были одержимы чувством раскаяния. По мнению воеводы, несчастные заслуживают снисходительного к себе отношения и облегчения участи.

Беньовский диктовал, а бывший секретарь писал, внося редакционные коррективы по правилам русского языка и придавая письму необходимый бюрократический колорит. Когда подмётное письмо было готово, Морис уложил его в пакет и упрятал в перемётную суму. Подлинное же письмо он скомкал и бросил в костёр. А казак, проспавшись, отправился дальше, обгоняя ссыльных.

Нелёгким был переход по кручам перевалов хребта Джугджур. Каменные осыпи уходили из-под ног лошадей в пропасть и, казалось, готовы были увлечь за собой весь караван. Кони испуганно прижимались к отвесной скале, неуверенно нащупывая ногами дорогу. Но вот кончились перевалы, и караван вышел в долину реки Охоты, окаймлённой зарослями тальника и ольхи. Наконец на горизонте открылось море, Охотское, или Ламское, как называли его местные аборигены-эвены, или ламуты. Море штормило. Высокие пенистые гребни волн накатывались на каменистый берег. На берегу чернели два-три десятка строений, среди них возвышалась церковь. Порт был открытым, неудобным для стоянки судов. На рейде виднелись два стоявших на якорях корабля.

Беньовский и его спутники приближались к Охотску не без чувства опасения. Казак-гонец прибыл в порт, вероятно, дня два тому назад. Как воспринял начальник порта Плениснер подмётное письмо? Признал ли его подмётность? Насколько сам казак был осведомлён о содержании сожжённых писем? Хотя вряд ли. Казак-гонец – мелкая сошка, не посвящённая в дела воеводы.

Начальник порта действительно прочитал доставленное казаком письмо с чувством некоторого недоумения. Он знал якутского воеводу как человека властного, прямолинейного и грубого. И вдруг такое письмо с налётом сентиментальности и даже с проявлением заботы о ссыльных. Впрочем, неожиданный характер письма начальник порта объяснил переменчивым характером воеводы и поэтому не придал ему особого значения. Беньовского и его спутников он приказал расконвоировать – из Охотска не убегут – и предоставить самим себе. Ссыльные расселились по обывательским избам, ожидая отплытия на Камчатку.

   – Кажется, Плениснер принял подмётное письмо за истинное, – сказал Беньовский спутникам, когда они собрались, чтобы обсудить положение.

   – Не забывайте, что воевода посылает донесение в Сенат, раскрывая ваши планы, – возразил Степанов.

   – Пока, дорогой мой капитан, письмо воеводы дойдёт до столицы, пока в него вчитаются сенатские чиновники и пока придёт в Якутск решение Сената, пройдёт не менее полутора лет. Российские просторы наш союзник. Мы тем временем, да поможет нам Бог, будем далеко от России.

   – Всё же не резон засиживаться в Охотске. Чем дальше от якутского воеводы, тем на душе спокойнее, – сказал Батурин.

   – Да и к освобождению ближе, – добавил Панов.

   – Вы правы, – согласился с ними Беньовский. – Пойду-ка я к Плениснеру упрашивать его, чтоб поскорее отправил нас на Камчатку.

Начальник порта встретил Мориса дружелюбно, пригласил его присесть в кресло, расспросил о дороге и даже угостил табаком. Он был рад свежему человеку, вносившему разнообразие в монотонный уклад охотской жизни.

   – Надеюсь, вы и ваши спутники не в обиде на меня за то, что я не спешу с вашей отправкой? – сказал Плениснер. – Впереди жестокие осенние шторма. Почему бы вам не переждать зиму в Охотске? Наша тихоокеанская столица – это всё же не Богом забытый Большерецк.

   – Я пришёл просить вас об обратном. Императрица повелела определить местом нашей ссылки Камчатку. Просим вас незамедлительно отправить нас в Большерецк, как это было угодно государыне. Пусть скорее решится наша судьба. Мы же готовы безропотно нести свой крест.

   – Смирение похвально. Но я вам говорил уже, в это время года Охотское море встречает мореплавателей жестокими штормами. И случается, что корабли гибнут.

   – На всё воля Божья. Не нам ей перечить.

   – Если вы так настаиваете... На днях выходит к устью Большой реки галиот[29]29
  ...галиот... – небольшое парусное судно с двумя мачтами и косыми (т. е. треугольными) парусами.


[Закрыть] с припасами для Камчатки.

Охотское море встретило путников неласково: едва слилась с линией горизонта зубчатая кромка берега, как галиот подхватило, как пушинку, водоворотом. Шальные водяные валы с гулом налетали один на другой. Острые брызги заливали палубу. Жалобно скрипели мачты. Стремительные порывы ветра трепали паруса. Судно кренилось и, казалось, вот-вот готово было нырнуть в пучину волн. А сверху моросил холодный мелкий дождь. Свинцовые тучи заволакивали небо, не оставляя просвета.

Первым свалился от морской болезни Софронов, за ним последовал Панов. В каюте было душно и жутко. Корпус корабля содрогался от ударов и скрипел. Лучше других держались Беньовский и Батурин, хотя и они не рисковали выходить на верхнюю палубу.

   – Если бы среди нас оказался опытный моряк... – задумчиво произнёс Морис.

   – А если бы нас было не шестеро, а два десятка, и все вооружённые... – подхватил в том же тоне Батурин.

   – Но среди нас нет опытного моряка. И нас только шестеро, и мы безоружны, – с грустью подытожил Беньовский. – А жаль. Момент для захвата судна самый подходящий. Команда деморализована штормом. Половина её страдает морской болезнью. Захватив галиот, мы изменили бы курс и направились в испанские владения.

Несколько дней шторм неистово трепал небольшое судно. Матросы усердно молились Николаю Чудотворцу, покровителю моряков. Опытный штурман уверенно вёл галиот наперерез водяным валам к западному берегу Камчатки. Шторм стал несколько стихать, когда на горизонте показалась тёмная полоска камчатской земли.

Морис Август Беньовский и пятеро других ссыльных высадились в устье реки Большой 2 декабря 1770 года.

Глава седьмая

Тогдашний Большерецк, по описанию, сделанному в 1773 году капитаном Тимофеем Шмалевым, был небольшим поселением, расположенным на реке Большой, в тридцати вёрстах от её устья. В нём находились церковь Успения Богородицы и другие деревянные строения, в том числе большерецкая канцелярия с помещением для воинской команды, казённый командирский дом, 4 амбара, 23 купеческие лавки и 41 обывательский дом. Большерецк служил административным центром всей Камчатки, делившейся на четыре участка. Участковая власть была представлена исправником, располагавшим небольшой воинской командой. Кроме Большерецка гарнизоны находились в Тигильской крепости на северо-западе полуострова и в Нижне– и Верхнекамчатском острогах по реке Камчатке. Администрация всей Камчатки находилась в подчинении начальника Охотского порта.

Жители Большерецка кормились рыбной ловлей и охотой, летом занимались заготовкой грибов, ягод и съедобных кореньев. Пушнину выменивали у купцов на муку, солонину, соль и другие продукты. В августе или сентябре из Охотска приходило казённое судно с припасами, зимовало в Чевакинской гавани в устье реки Большой. Из-за дальности расстояний привозные продукты стоили по тем временам неимоверно дорого. Цена за пуд ржаной муки достигала трёх-пяти рублей, пшеничной – десяти, масла коровьего – шестнадцати и солонины – шести рублей. И всё же местные обыватели и ссыльные как-то ухитрялись приспосабливаться к нелёгким условиям камчатской жизни и не голодать.

Такова была камчатская земля, на которую ступили Беньовский и его ссыльные спутники. Строения Большерецка бессистемно рассыпались по речной долине. К селению подступала чахлая редколесная тайга. На горизонте синели горы с окутанными облаками вершинами.

Прибывших встречало все немногочисленное население Большерецка. Беньовский заметил в небольшой толпе нескольких плосколицых аборигенов-камчадалов и ещё старика с изуродованным лицом. У него были вырваны ноздри.

   – За что это тебя так, братец? – сочувственно спросил Морис, подходя к старику. Тот промычал в ответ что-то невнятное и, раскрыв рот, высунул обрубок языка.

   – По повелению матушки Елизаветы Петровны сей муж был удостоен вырезания ноздрей и языка, – пояснил рослый человек с военной выправкой, видать тоже ссыльный. – Слава Богу, эти жестокие времена прошли. Теперь палачи не рвут ноздри и языки. Мы вот со товарищи за все прегрешения наши отделались ссылкой.

   – С кем имею честь?

   – Бывший капитан Измайловского полка Пётр Хрущов. Старинный род...

Начальник края, армейский капитан Пётр Нилов, пожелал самолично познакомиться с прибывшими ссыльными и пригласил их в канцелярию.

   – С благополучным прибытием, господа, – начал он свою речь. – Вам выдадут на три дня провиант. Но предупреждаю... В дальнейшем вы уже сами должны снискать пропитание. Из казны вам будут выданы рыболовные снасти, охотничьи ружья с запасом пороха и свинца. Пока вас расселим по обывательским избам. И стройте собственное жильё на многие годы. Набор плотничьих инструментов получите. Если у вас есть средства, нанимайте плотников – не возбраняется. Если ваши карманы пусты, беритесь сами за топор.

Нилов умолк, ожидая вопросов. Но ссыльные подавленно молчали. Они поняли из слов начальника Камчатки, что их ждёт тяжёлая борьба за выживание, придётся стать и рыбаком, и охотником, и плотником и в поте лице добывать хлеб свой насущный. Нилов заметил их растерянность и сказал миролюбиво:

   – Я без нужды не свирепствую. И досаждать вам мелочным опекунством не намерен. Предоставляю вам полную свободу, в рамках дозволенного, разумеется. Надеюсь, и вы не подведёте меня всякого рода предосудительными поступками.

Он отпустил всех, кроме Беньовского, чем-то заинтересовавшего его.

   – Кто вы такой? – спросил Нилов.

   – Теперь невольник, а был когда-то бароном и генералом, – сказал Морис. Почему бы не назваться генералом? Этот губернатор или начальник, как его... по всей видимости, человек простодушный и недалёкий. Может быть, разжалобить его?

   – Такой молодой – и генерал?! – удивлённо воскликнул Нилов.

   – Что тут удивительного? В армии конфедератов люди выдвигаются быстро. Начинал капитаном. До этого пришлось участвовать в Семилетней войне.

   – Вы, вероятно, образованный человек?

   – Как вам сказать... Отец мой, тоже генерал, не жалел средств на моё воспитание. Сперва меня обучали домашние учителя в отцовском имении, люди учёные и достойные. Потом я продолжал образование в Вене у отцов иезуитов. Там больше налегали на латынь, богословие, риторику.

   – Латынь знаете в совершенстве?

   – Можно сказать, да. А ещё владею кроме родного венгерского польским, немецким и французским. Нужда заставила овладеть и вашим русским.

   – Похвально, похвально. Я не случайно спрашиваю о вашем образовании. Мы ещё вернёмся к этому.

Подселили Беньовского к Петру Алексеевичу Хрущову, тому самому, с которым Морис уже разговаривал. С первых же бесед у него сложилось впечатление о Хрущове как человеке образованном и рассудительном. Днём они отправлялись на рыбалку. Пётр Алексеевич хорошо изучил реку и знал каждый омуток, где можно вдоволь наловить хариуса. Он превосходно наловчился плести из ивового прута верши-ловушки. На зиму Хрущов засолил большой запас лосося и лососёвой икры. На берегу реки велись нескончаемые беседы, продолжавшиеся вечерами в избе при сальной свече.

   – Что вы можете сказать о Нилове? – спросил Хрущева Беньовский.

   – Человек он по натуре своей добрый, – ответил Пётр Алексеевич. – Один грех за ним водится – подвержен пьянству. И администратор нерадивый. Людей подраспустил. Караульные у него спят на посту и тоже пьянствуют, по примеру начальника.

   – Так-так, – произнёс Беньовский, думая своё. От Нилова, очевидно, больших претензий не будет. Другой бы на его месте житья не давал ссыльным, следил за каждым их шагом. Гарнизон подразболтался и утерял бдительность. Значит, надо осуществлять план бегства, пока начальником в Большерецке этот добрый и пьющий Нилов.

Беньовский расспрашивал Хрущова о старых ссыльных. Их было в Большерецке четверо. Самым старым по возрасту и сроку пребывания был Александр Турчанинов, бывший камер-лакей правительницы Анны Леопольдовны, матери императора-младенца Иоанна Антоновича. Сохранив приверженность Брауншвейгской династии, он возмечтал составить заговор с целью свергнуть и умертвить императрицу Елизавету Петровну и возвести на престол отстранённого Иоанна. К участию в заговоре Турчанинов привлёк прапорщика Преображенского полка Ивашкина и сержанта Измайловского полка Сновидова. Усилия нескольких заговорщиков, не нашедших сколько-нибудь широкой поддержки ни в армии, ни среди придворных, оказались бесплодной авантюрой и были обречены на заведомый провал. Заговорщики были арестованы, биты кнутом, а Турчанинову, как главному зачинщику заговора, вырвали ноздри и язык, после чего все трое были сосланы на Камчатку. Это произошло в 1742 году, в самом начале царствования Елизаветы Петровны. К прибытию Беньовского в камчатскую ссылку в Большерецке находился только Турчанинов, а два его сообщника были расселены по другим пунктам Камчатки: Ивашкин – в Верхнекамчатск, а Сновидов – в Нижнекамчатск.

Двадцать лет спустя другая группа заговорщиков составила новый заговор с целью свержения Екатерины II и возведения на престол всё того же злополучного узника Иоанна Антоновича. Во главе заговора встал поручик Измайловского полка Семён Гурьев. В заговоре также приняли участие его братья, Иван и Александр Гурьевы, и капитан того же полка Пётр Хрущов. Все они были приговорены к ссылке на Камчатку. Из них Семёна Гурьева и Хрущова определили на поселение в Большерецк. Четвёртым ссыльным здесь был немец Магнус Мейдер, бывший адмиралтейский лекарь. Причину его ссылки Хрущов объяснить не смог. Помалкивал об этом и сам Мейдер, человек малообщительный. По предположению Хрущова, лекарь мог быть уличён и арестован как агент прусского короля.

   – Поручик Мирович был связан с вами? – спросил Беньовский, выслушав рассказ Петра Алексеевича.

   – Нет. Это имя нам тогда вовсе не было известно. Мирович пытался два года спустя вызволить несчастного Иоанна Антоновича из Шлиссельбургской крепости. Погибли оба. До нас дошли запоздалые слухи.

   – В чём вы видите причину неудач таких заговоров?

   – Наверное, в том, что нас было слишком мало. Кучка смельчаков, не имевших широкой опоры со стороны людей, окружавших трон. Мы пытались расширить число заговорщиков, заводили опасные беседы с лицами, внушавшими нам доверие. Но обожглись на первом же человеке, оказавшемся доносчиком. И это привело к провалу. Увы, имя Иоанна Антоновича мало кого привлекало. Екатерина, щедрой рукой одаривая гвардию, дворянство, вельмож, была реальной, осязаемой фигурой. На неё молились. Это мы поняли не сразу. А если бы поняли ещё тогда, то скорее всего отказались бы от своих романтических замыслов.

   – Как вы мыслите своё будущее, капитан?

   – Оно беспросветно. Нам было выдвинуто серьёзное обвинение. Такое монархи так легко не прощают.

   – А вам не приходила в голову мысль изменить вашу судьбу?

   – Конечно, приходила, и не раз. Но что значит изменить судьбу? В нашем положении это может быть только бегство.

   – Да, бегство. Вы совершенно правы.

   – А для этого нужно вовлечь в заговор моряков и завладеть судном.

   – Вы прямо читаете мои мысли, капитан.

   – Я следую логике вещей. А логика подсказывает единственный выход.

   – Единственный. Мы с вами единомышленники. Вашу руку, Пётр Алексеевич.

Они обменялись рукопожатиями, как два сообщника.

   – На ваших сотоварищей можно рассчитывать? – испытующе спросил Беньовский.

   – Я думаю, что да. Впрочем, от старика Турчанинова практической пользы ждать не приходится. Стар, вечно на хвори жалуется. А с Гурьевым и Мейдером я поговорю.

Нилов продолжал проявлять интерес к Морису Августу и приглашал его то в канцелярию, то к себе в дом. С утра начальник области бывал ещё трезв и рассуждал внятно. Завязывалась беседа. Нилов расспрашивал Беньовского о сражениях Семилетней войны, о столице Священной Римской империи Вене, о движении конфедератов и с интересом слушал его рассказы. Почувствовав в характере собеседника доброту и жалостливость, Морис Август решил сыграть на этой струнке.

   – Я горький неудачник, господин Нилов. Передо мной, сыном генерала и богатого магната, открывалась блестящая карьера в австрийской армии. Но карьера внезапно оборвалась – поссорился с начальством. Думал заняться хозяйством. Отцовские имения – богатейшие в Трансильвании. Но отец внезапно умер, и началась тяжба с роднёй из-за наследства. Зятья опередили меня, подкупив суд, и лишили меня имений. Я вынужден был покинуть родину. Предложил свои услуги конфедератам, не питая никаких враждебных чувств к вам, русским. Надо же кому-то служить.

   – Да, да, понимаю вас.

   – Стремительный взлёт – молодой полковник, генерал. И вдруг всё обрывается. Русский плен... Неудачный побег... Суровый приговор императрицы.

Нилов произносил слова сочувствия и старался отвлечь Беньовского от грустных мыслей рассказами о Камчатке. Какой край несметных богатств! Какая здесь охота и какая отличная пушнина! А какая лососёвая рыба, которая весной и летом заходит в реки и ручьи нереститься! Вот только с хлебом и овощами плохо. Всё привозное и дорогое.

   – А почему бы вам не завести своё хлебопашество? – спрашивал Беньовский.

   – Пытались уже. Ещё до вашего приезда. Выдал я из казны взаимообразно одному предприимчивому человеку тысячу рублей. Посеял он рожь и ячмень, но все всходы были побиты заморозками.

   – Стоит ли отчаиваться от одной неудачной попытки?

К вечеру Нилов почти всегда бывал навеселе. Становился оживлённым, болтливым. Приглашал Беньовского к столу, угощал водкой и красной икрой. Пить Морис отказывался, а икоркой и другими камчатскими угощениями не брезговал, ибо изголодался за дорогу. При беседах присутствовал и сын Нилова Игната, крепкий парень лет шестнадцати. Он с интересом внимал рассказам гостя. В них смешались какая-то часть правды о европейских городах и странах с безудержной и буйной фантазией Мориса Августа. Поэтому рассказы и получались такими занимательными.

Однажды Нилов, ещё относительно трезвый, таинственно сказал Беньовскому:

   – Дело к вам особое... – Он запнулся, не зная, как обращаться к венгру. Персона, по его понятиям, была когда-то важная. Барон как-никак, генерал.

   – Называйте меня просто Морис, мой капитан, – подсказал ему Беньовский. – Вы старше меня и по возрасту, и по положению и вправе на простое обращение.

   – Вот что, Морис... Не взяли бы вы на себя роль домашнего учителя моего Игнаши? Вам будет обеспечен стол в моём доме. Малому пора постигать науки, да отправлять парня из родительского дома за тридевять земель не хотелось бы.

   – Не знаю, что и ответить вам. Мой жизненный путь всегда был связан с военным делом. Учительствовать никогда не приходилось. Разве что из уважения к вам...

   – Начальной грамоте Игнату обучал здешний поп. Теперь бы языкам подучить, латыни, французскому да и арифметике с географией.

   – Можно и языкам. Можно и арифметике с географией, – согласился Морис.

В душе Беньовский был рад такому предложению. Выходит, Нилов проникался к нему доверием, делал его своим человеком в доме, снимал с него заботы о хлебе насущном. А это облегчало подготовку к побегу.

Занятия с Игнашей начались в тот же день. Беньовский не был педантичным и требовательным педагогом, не придерживался никакой систематической методики. С Игнашей у него установился полный контакт. Если Нилов не присутствовал на уроках, Морис занимал своего ученика рассказами о всяких далёких заморских странах, в которых ему якобы доводилось побывать. Это называлось уроками географии. Когда же появлялся раскрасневшийся от выпитого вина Нилов, Беньовский переходил к арифметическим задачкам или латыни. При всей бессистемности таких занятий Игната, парень Способный и сообразительный, всё же схватывал какие-то крохи знаний. А старый Нилов с гордостью говорил, что сына его, обучает всяким наукам образованный человек, генерал, и делился заветной мечтой открыть в недалёком будущем в Большерецке школу, в которой смогли бы обучаться сыновья торговых и служилых людей. «Дай-то Бог», – отвечали купцы.

   – Хорошо бы воспользоваться доверием Нилова, – поделился своими мыслями с Хрущовым Беньовский. – Хочу добиться у него права свободно передвигаться по камчатской земле, да не знаю, под каким предлогом.

   – А я подскажу предлог, – уверенно ответил Хрущов.

   – Готов вас выслушать.

   – Нилов жаловался вам на трудности с доставкой хлеба, на неудачную попытку посеять рожь и ячмень?

   – Жаловался, и не раз.

   – Заинтригуйте его вашими планами исследовать юг Камчатки на предмет возможного устройства там земледельческой колонии. На юге полуострова климат помягче. Уверен, что Нилов и поручит вам это исследование.

   – А что? Неплохо задумано. Чтобы скрыть приготовления к побегу и облегчить себе свободу действия, нам необходимо оторваться от Большерецка.

После очередного урока с Игнашей Беньовский заговорил с Ниловым. Сперва похвалил способности его сына, легко запоминавшего мудрые латинские афоризмы. Похвала была приятна отцу. Потом Морис перевёл разговор на идею устройства земледельческих поселений в районе реки Лопатки на крайнем юге полуострова.

   – Вам-то какая выгода от этого? – спросил его Нилов.

   – Лично мне никакой выгоды нет. Хотелось бы послужить людям, приютившим меня. И исследовательской работой заняться. Ведь, прежде чем создавать такие поселения хлебопашцев, надобно облазить весь район.

Нилов был большим тугодумом и никогда не решал ни одного дела сразу. Он размышлял в короткие минуты протрезвления над словами Беньовского несколько дней, а потом сказал ему:

   – Поезжайте-ка сами на реку Лопатку. А Игнатию устроим каникулы. Совсем заучился малый, пусть поотдохнёт.

С соизволения начальника области Беньовский вместе с Пановым, Степановым и Винбладом, прихватив с собой двух камчадалов, несколько раз ездили по зимнему пути на оленях в район реки Лопатки. Хотя Морис и не составил ясного представления о пригодности местности к устройству там земледельческой колонии – вся земля была покрыта снежной толщей, – он написал для Нилова пространную докладную записку. В ней он дал описание долины Лопатки, которая, по его мнению, защищена холмами от холодных ветров. К тому же рядом и гавань удобная. Было бы желательно продолжить исследование местности в летние месяцы. Писал Морис свою записку с напускной увлечённостью, чтобы усыпить бдительность Нилова и его помощников.