Текст книги "Каторжник император. Беньовский"

Автор книги: Лев Демин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 37 страниц)

   – Вполне, мой сиятельный коллега. Мы представим дело таким образом, что действия экспедиционного корпуса на Мадагаскаре – это частное предприятие некоего авантюриста, набравшего всякий сброд. И французское правительство не имеет ко всему этому ровным счётом никакого отношения.

Мы с вами, граф, полные единомышленники. Если же операция будет успешной и лихой барон сумеет закрепиться на Мадагаскаре, не вызвав больших международных осложнений, мы создадим под негласным покровительством правительства акционерную компанию по эксплуатации богатств острова.

   – По типу нашей Индийской компании.

   – Вы правы. Опять на виду частное предприятие, а правительство остаётся до поры до времени в стороне. Зачем дразнить Европу?

   – Мудро рассуждаете, любезный герцог.

   – Без такой мудрости нельзя вершить внешнюю политику французской державы.

Наговорив друг другу кучу комплиментов, министры расстались, довольные друг другом и будущим командиром экспедиционного корпуса.

Итак, Морис Август оказался в распоряжении морского министра графа де Бойна, а точнее, был предоставлен сам себе. Аванс в счёт будущего жалованья он не замедлил получить у казначея министерства и в тот же день заказал у одного из лучших парижских портных полковничий мундир, парадный и для повседневной носки. Работал над докладом для министров с прохладцей, не утруждая себя продолжительностью занятий. Больше бродил по Парижу, посещал театр, встречался со знакомыми поляками. Так миновало лето.

В один из августовских дней молодой секретарь Вельгорского, бледный, запыхавшийся, влетел к Беньовскому, не постучавшись.

   – Пан барон, пан посол просит вас прибыть к нему.

   – Случилось что-нибудь?

   – Да, случилось. Беда какая с нашей Польшей!

Беньовский мало что понял из причитаний секретаря, но к послу всё-таки отправился. В кабинете Вельгорского он увидел Анджея Коханского и других знакомых и незнакомых поляков. Никто не ответил на его приветствие. Все выглядели подавленными, удручёнными, словно находились на похоронах. Подошли ещё какие-то люди. Вельгорский начал глухим, усталым голосом:

   – Нашу родину постигло большое несчастье, Панове. Я получил сведения из министерства иностранных дел, что три державы – Россия, Пруссия и Австрия – подписали в Петербурге конвенцию о разделе польских земель[49]49
  ...подписали в Петербурге конвенцию о разделе польских земель. – В 1772 г. в Петербурге была подписана конвенция о разделе Речи Посполитой между Пруссией, Австрией и Россией. В 1793 и 1795 гг. последовали 2-й и 3-й разделы Польши. Национально-освободительное восстание 1794 г. (под руководством Т. Костюшко) было подавлено.


[Закрыть]. К России отходят Гомель, Могилёв, Витебск, Полоцк с окружающими их территориями, часть Ливонии. Эту аннексию царское правительство объясняет тем, что упомянутые земли издавна принадлежали русским князьям, а потом силой оружия были захвачены литовцами, а от них перешли к Польше. Стало быть, Россия восстанавливает историческую справедливость. Допустим, Панове, в этих рассуждениях есть некоторый правовой резон. Но чем руководствовались пруссаки и австрийцы, захватывая земли, которые им никогда не принадлежали?

   – Какие земли? – перебил посла Анджей.

   – Петербургская конвенция предусматривает передачу Австрии значительной части Галиции, а к Пруссии отходят Поморье и часть Познани.

   – Поморье, вы говорите? Значит, Польша теряет выход к Балтике?

   – Гданьск с прилегающим округом ещё остаётся польским. Но какова цена этому порту, если он теперь отрезан от остальной части Польши прусскими землями?

   – А Гнезно, древняя польская столица, наша святыня?

   – Гнезно переходит к пруссакам.

   – О, матка боска! Проклятие на голову этим пруссакам!

   – Готовьтесь к худшему, Панове, – продолжал посол. – Я убеждён, что Петербургская конвенция – это только начало конца Речи Посполитой. К нашему горькому сожалению, мы сами своими смутами и раздорами предопределяем этот конец. Что будем делать, спрашиваю я вас?

   – Ехать в Польшу возрождать движение конфедератов, сражаться с недругами! – запальчиво выкрикнул молодой поляк.

   – Бессмысленная затея, – осадил его Анджей. – Нас передушат как цыплят поодиночке. Что предпринимает король Станислав?

   – Король протестует, обращается к правительствам Англии, Франции и других держав за поддержкой. Королевский посланник вручил ноту герцогу д’Эгильону. И как вы думаете, что герцог ответил на ноту? «Не воевать же нам из-за вашей вздорной Польши с тремя могущественными державами? Силёнок не хватит». Так и сказал! Министр выразил своё отношение к событиям лишь тем, что не подал руки российскому резиденту Хотинскому. А Понятовского три державы припугнули вводом войск в Польшу, если король не признает правомочность Петербургского трактата.

Ответом на слова посла было гробовое молчание. Его нарушил сам Вельгорский:

   – Мы должны настраивать общественное мнение Франции в нашу пользу. Министр иностранных дел не подал руки русскому дипломатическому представителю – это хороший признак. Господин барон, – обратился посол к Беньовскому. – Ваши газетные публикации привлекли внимание Парижа, вы создали себе определённое имя.

   – Вы льстите мне, пан Вельгорский.

   – Да, да, завоевали. Почему бы вам не написать серию хлёстких, резких по тону статей о той исторической несправедливости, которая постигла Польшу, с обличением наших недругов? Это бы вам хорошо удалось.

   – Не знаю, что и сказать вам, господин посол, – ответил, тщательно взвешивая слова, Беньовский. – Ведь я теперь на французской службе. И я подданный австрийской императрицы. Если бы я был природным поляком...

   – Жаль. А я так надеялся на вас, господин полковник.

Последние слова Вельгорский произнёс подчёркнуто многозначительно. Он понял, что Беньовский не собирался отвечать признательностью на его недавнюю услугу.

Присутствующие поляки глядели на Беньовского хмуро, недружелюбно, как на чужака. Он хотел было уйти. Горестная судьба Польши, которая не была его родиной, не слишком-то трогала его. Он подумал, что в дипломатии, как и в жизни, действует непреложный закон – побеждает сильнейший и наиболее хваткий. Честь и хвала тому, кто сумел воспользоваться слабостью ближнего и вырвать из его рук лакомый кусок. Разве не права Австрия, отхватившая у ослабленной внутренними раздорами Польши цветущую Галицию?

Беньовский всё же не покинул грустного сборища, так как хотел выяснить у осведомлённого посла, не захвачена ли русскими и осталась ли в составе Польши территория Виленского воеводства, где находились имения, и его собственное, и соседей Генских. Он и спросил об этом посла, когда тот выговорился.

   – Насколько могу судить по тексту трактата, Виленщина остаётся в составе Польши. Пока остаётся, – ответил Вельгорский. – Останется ли в итоге последующих разделов, один Господь Бог ведает.

«Пока остаётся в составе Польши», – повторил про себя Морис Август. Следовало бы поспешить с вызовом Фредерики. И лучше всего это сделать при посредничестве министерства иностранных дел.

Беньовский написал пространное письмо жене, первое за несколько бурно прожитых лет. Написал о тоске по любимой Фредерике, предался добрым воспоминаниям об их первых встречах, лесной прогулке, имении гостеприимных Генских, выразил самое горячее желание поскорее увидеться в Париже. А потом повёл рассказ о своих долгих скитаниях и приключениях, добросовестно пересказывая содержание газетных очерков, написанных им для парижской публики. Подумал с иронией, что все женщины глупы и сентиментальны и его Фредерика никак не составляет исключения из общих правил. Поэтому изрядная доля фантазии и апломба делу не повредит. Пусть прочитает и восхитится своим Морисом Августом и скорее пакует дорожные сундуки.

Он упросил министерских чиновников, подчинённых герцогу д’Эгильону, переслать письмо дипломатической почтой в адрес французского посланника в Варшаве, а к письму приложил необходимую на дорожные расходы сумму денег. Чиновники же по его просьбе направили посланнику частное послание с просьбой оказать баронессе Фредерике Беньовской, урождённой Генской, всяческое содействие в оформлении надлежащих документов, необходимых для выезда во Францию к мужу, находящемуся под высоким покровительством его светлости герцога д’Эгильона.

А ещё Морис Август узнал от чиновников новость, которая приятно пощекотала его самолюбие. Российский резидент Хотинский потребовал встречи с герцогом, чтобы выразить ему устный протест по поводу газетных публикаций, сочинённых беглым каторжником де Бенёвом (Беньовским), которые носят необъективный и оскорбительный для России характер. Министр не принял резидента, сославшись на занятость. Дело ограничилось встречей с помощником министра. Хотинский высказал устный протест и услышал, что правительство Франции не несёт ответственности за выступления частных газет, у которых может быть своя позиция по тому или иному вопросу. Резидент выразил неудовлетворение таким ответом.

Уже осенью Морис Август завершил работу над докладом, озаглавленным «Некоторые рассуждения о желательной колонизации острова Мадагаскар». Доклад получился обстоятельный, он составил более сотни листов. Начав с подробного описания острова, его природы, населения, образа жизни жителей, природных богатств, пересказав все те разрозненные сведения, которые он почерпнул на острове Маврикий, автор пустился в смелые разглагольствования о всех тех благах и выгодах, какие сулит Франции колонизация богатого острова. Речь шла и о развитии плантационного хозяйства, и о заготовке ценных пород древесины, и об охоте на крокодилов ради их экзотической кожи, из которой можно мастерить отличные сумочки и шкатулки, о перспективах заполнения европейских рынков вывезенной из вновь приобретённой колонии разнообразной продукцией. Свои доводы Беньовский старался подкрепить наукообразными рассуждениями, ссылками на авторитеты, на опыт других колониальных держав. Заключительный раздел доклада был посвящён практическим мерам по осуществлению колонизации. Первоначальным шагом был захват прибрежного пункта на восточном побережье острова, непременно в удобной бухте. Здесь предполагалось построить причал, маяк, дом для коменданта порта, таможню, казармы, склады товаров, а в перспективе и судоремонтные доки. На некотором отдалении от порта возводятся резиденция главного администратора колонии, храм, здания торговых фирм. Это, так сказать, прообраз будущего города, который будет назван в честь славного короля Франции и его святого покровителя – Сен-Луи. От него веером расходятся вглубь острова дороги. Они удлиняются по мере колониального освоения острова. Успешное строительство должно подкрепляться развитием необходимых производств: кирпичного, черепичного, кузнечного. В перспективе может быть налажена и первичная переработка продуктов плантационного хозяйства.

Приводился и расчёт потребных расходов с обоснованием по каждой статье. Речь шла о неслыханно огромной сумме.

Когда морской министр граф де Бойн принял от Беньовского доклад, пухлую кипу листов, он похвалил составителя за усердие:

   – Солидно, обстоятельно и, как вижу, серьёзно обосновано.

   – Счёл своим долгом постараться, – скромно сказал Беньовский.

Министр бегло полистал страницы доклада. Читать его он не собирался. Он знал, что и д’Эгильон никогда не прочитает доклад. На это у герцога не хватит ни времени, ни терпения. Зачем утруждать себя, когда есть секретарь и помощники. Они и прочитают всё от первой до последней страницы, а потом в нескольких словах доложат основную суть.

Всё же граф поинтересовался приложением – общей суммой сметы – и ахнул от удивления.

   – Ого! Аппетит у вас отменный, барон.

   – Все цифры подкреплены подробнейшими расчётами.

   – Но на такую сумму, какую вы запрашиваете, можно построить второй Париж.

   – Изволите шутить, граф.

   – Не знаю, не знаю, как на это посмотрят герцог, министр финансов и сам король.

   – Уповаю на убедительность моих расчётов.

Прошло ещё месяца два. Доклад Беньовского рассматривался в недрах двух министерств, морского и иностранных дел. Королю докладывал герцог д’Эгильон. Наконец Мориса Августа пригласил граф де Бойн, встретил его с торжественной улыбкой.

   – Обрадую вас, барон. Ваше дело почти решено. Его величество утвердил ваше назначение командиром экспедиционного корпуса.

   – Значит, я могу приступить к вербовке волонтёров?

   – Придётся пока повременить. Смета ещё не утверждена. Упирается министр финансов. В казне нет денег. И по всей вероятности, вы не получите такую баснословную сумму, какую запрашиваете.

   – Понятно. Скажите, граф, а что я должен понимать под словом корпус? Какова его предположительная численность?

   – Это, конечно, не армейский корпус. В данном случае скорее подошёл бы термин «отряд», более аморфный и неопределённый, не регламентированный строгими армейскими штатами. Я полагаю, ваш экспедиционный корпус – это сотни две-три солдат, столько, сколько может взять один фрегат, уходящий в дальнее плавание.

   – Не густо...

   – Это только начало, барон, только начало. Не отчаивайтесь. Поздравляю с назначением, полковник.

Глава четырнадцатая

Итак, он командир экспедиционного корпуса, утверждённый в этой высокой должности самим королём Франции Людовиком XV. Командир корпуса! Звучит-то как внушительно, если не вдаваться в подробности. Корпус – это нечто огромное с пехотными полками, пушками и кавалерией, инженерной службой, махина, которой командует по меньшей мере полный генерал.

Беньовский был честолюбив и не стыдился своего честолюбия. Назначение обрадовало его. Это реальный шаг к заветной цели – стать покорителем и властителем Мадагаскара, острова несметных богатств. Пусть под его началом будет две-три сотни волонтёров. Со временем они превратятся во внушительную силу. Разве морской министр не обнадёжил его? Встречая знакомых поляков и отвечая на банальный вопрос: «Как дела?», барон Морис Август отвечал: «Получил от его величества назначение командовать корпусом». И улавливал завистливые взгляды.

Приподнятое настроение Беньовского было внезапно испорчено. Его пригласил помощник министра и сообщил нерадостную новость. Начальник военного порта в Лорьяне Бюисон прислал с нарочным депешу. Русская команда, прибывшая с Морисом Августом на фрегате «Дофин», не то чтобы взбунтовалась, но, можно сказать, охвачена волнением. Люди возмущены долгой отлучкой своего предводителя, видимо забывшего о них и всецело поглощённого своими делами. За это время в лорьянском госпитале умерли пятеро их товарищей. Большая группа беглецов выразила желание во что бы то ни стало вернуться на родину и требует встречи с российским дипломатическим представителем. Двое выборных лиц отправились пешком в Париж, рассчитывая отыскать русское посольство. Не имея денег, они вынуждены были нищенствовать в дороге и заниматься мелким воровством на крестьянских огородах. Ушли, однако, недалеко. В Ренне оба были задержаны полицией и препровождены под конвоем солдат обратно в Лорьян. Тогда беглецы составили коллективное письмо, адресованное Беньовскому, и вручили его начальнику порта с просьбой переслать адресату. Бюисон приложил письмо к своему донесению.

Морис Август тут же прочитал письмо, узнав почерк канцеляриста Рюмина. Он, видимо, писал под диктовку Хрущова. Угадывался его стиль. Письмо было резким по тону, полным злых попрёков Беньовскому за невнимание к нуждам людей, горьких сожалений по поводу смерти товарищей. Авторы письма настаивали, чтобы желающим вернуться на родину было оказано всяческое содействие.

   – Скоты неблагодарные! – выругался Беньовский. – А я-то хотел сделать из них достойных сподвижников. Скатертью дорога. Пусть едут в Россию себе на погибель.

Он взял себя в руки и спокойно сказал помощнику министра:

   – Позвольте написать короткий ответ. И попрошу вас переслать его с ближайшим курьером в Лорьян.

   – Обещаю вам. Пишите.

Письмо было кратким. Вот его содержание. «Ребята! Я ваше письмо получил. До моего приезда живите благополучно. После всякий мне своё намерение скажет. Я есть ваш приятель барон де Бенёв».

У морского министра Беньовский испросил дозволения и спустя некоторое время отправился в Лорьян, сопровождаемый денщиком-французом.

Прибыл Морис Август в Лорьян 19 марта 1773 года, после восьмимесячного отсутствия. Надеялся увидеть одичавших от безделья, заросших и неопрятных людей. Но разочаровался в своих ожиданиях. Все выглядели подтянутыми, сытыми. Хрущов назначил устюжского крестьянина Григория Кузнецова старостой рабочей команды и с его помощью поддерживал дисциплину и порядок, следил, чтобы люди вовремя штопали и латали обветшавшую одежду, ходили в баню. С полковником Бюисоном, добродушным и отзывчивым стариком, он смог установить самые добрые, сердечные отношения. С разрешения командира порта русские беглецы занимались заготовкой дров, уборкой территории вокруг казарм, осенью собирали клюкву в окрестных болотах.

   – Мы, русские, не привыкли быть дармоедами и даром есть чужой хлеб, – заявил Бюисону Хрущов. – И потом... ничто так не развращает людей, как праздность.

   – Вы правы, Пьер, – согласился старый полковник. – Не возражаю против того, чтобы ваши люди трудились для общего блага.

В личной жизни бывшего гвардии капитана Петра Хрущова произошли изменения. Ещё на Камчатке ему приглянулась Ульяна Захаровна, штурманская вдова. Муж её погиб во время шторма. В пути из Большерецка Хрущов ненавязчиво, деликатно, но упорно выказывал Ульяне знаки внимания. Была она статной, синеглазой. Не раз Хрущов улавливал цепкие похотливые взгляды Мориса Августа, обращённые на вдову, и это усиливало его неприязнь к венгру.

В Лорьяне он сделал Ульяне предложение и получил согласие. Возникло затруднение – где найти православного священника. Бюисон советовал Хрущову принять католичество и обвенчаться с Ульяной по католическому обряду. Гарнизонный капеллан был к его услугам. Хрущов поблагодарил старого полковника за участие, но, поразмыслив, к латинской вере не склонился. Ограничились упрощённым обрядом без священника. Поповский сын Иван Уфтюжанинов, прислуживавший когда-то отцу в церкви за пономаря, а потом и за псаломщика, кое-как знал церковную службу. Он прочитал перед новобрачными краткую молитву, возгласил «Исая, ликуй» и благословил их образом Спасителя. Хрущов устроил скромное свадебное пиршество, пригласив Винблада, Мейдера, Бочарова, поповича, канцеляристов, а также нескольких французских офицеров с жёнами во главе с четой Бюисонов. Швед был за посажёного отца. Командир крепости по доброте душевной прислал на свадьбу корзину вина. При его любезном содействии Хрущов был принят на французскую военную службу и в ближайшее время должен был выехать с молодой женой в Нормандию в свой гарнизон.

Встретившись с Хрущовым, Беньовский старался держаться приветливо, непринуждённо, ничем не напоминая о прошлых размолвках. Поздравил его с женитьбой, расхвалил достоинства Ульяны.

   – Я оставил вас за себя, Пьер. Не по моей вине моя отлучка затянулась. Жду вашего обстоятельного доклада.

Хрущов доложил сухо, коротко, повторяя всё то, что Морис Август знал из письма. Говорил о смерти пяти товарищей в госпитале, о глухом недовольстве людей долгим отсутствием их предводителя и неопределённостью их положения, о желании многих вернуться в Россию с повинной.

   – Это всё мне уже известно, – перебил Хрущова Беньовский. – Что ещё скажете?

   – Козьма Облупин, оставленный на Маврикии для лечения, выздоровел и с попутным судном прибыл в Лорьян.

   – Это какой Облупин?

   – Из бывших работных купца Холодилова.

   – Да-да, что-то припоминаю. Всё?

   – Нет, не всё. Герасим Береснев и Тимофей Семичев, оба тоже из холодиловских, пребывают неведомо где.

   – Как это неведомо где?

   – Случилось это ещё осенью. Ушли поутру якобы за клюквой и в казарму не вернулись. Возможно, матросами на торговый корабль завербовались, а возможно, к окрестным землевладельцам в работники подрядились или к бретонским лесным разбойникам подались. Кто их знает?

   – Так. Сбежали, значит? А что сам решил? Я ведь теперь командую экспедиционным корпусом. В толковых людях нуждаюсь. Что промеж нас было плохого, не грех забыть.

   – Судьбой своей распорядился. Спасибо, полковник Бюисон помог. Душевный, отзывчивый человек оказался. С его помощью списался с военным министерством и принят на французскую службу капитаном, в Нормандию.

   – Как же так? Ведь я рассчитывал на твою помощь, Пётр. Вот, думаю, заместитель мне. Впереди нас ждут слава, чины, богатство.

   – Не взыщи, Морис. Слава и чины не прельщают. Хочу честно послужить Франции, давшей мне приют, как ежели служил бы родной России. А ты, любезный барон, не взыщи за правду, честолюбец и авантюрист. Мы все, и я, и мои товарищи, для тебя только пешки на шахматной доске в большой игре.

Беньовский, однако, не возмутился, выслушав такое, а сказал примирительно:

   – Жаль, Хрущов. Упускаешь счастливый случай, свою жар-птицу. Мог бы повременить с решением, со мной посоветоваться.

   – Не по пути нам, барон. Нечего и советоваться.

   – Кто ещё определился с тобой на французскую службу?

   – Кузнецов – поручиком, Мейдер – лекарем в военный госпиталь.

   – Мейдеру семьдесят девять лет. Не велико приобретение. А из Кузнецова какой поручик? Мужик неотёсанный.

   – Вы не правы. Грамотен, расторопен. Уже по-французски отменно балакает. Я его старостой команды сделал. Бюисон имел возможность присмотреться к нему и рекомендовал его командованию самым наилучшим образом.

   – А Винблад?

   – Плохие дела у бедняги шведа. Он списался со шведским посольством, и его навестил посольский секретарь, обещал посодействовать скорейшему возвращению на родину. Сильное нервное потрясение привело к частичному параличу. Сейчас он в госпитале. Если врачи сумеют поднять его на ноги, Адольф вернётся в Швецию.

   – И этот мне не помощник.

   – Как видите.

После тяжёлого разговора с Хрущовым Беньовский выразил желание встретиться с теми, кто вознамерился возвратиться в Россию. Таких набралось четырнадцать человек. В их числе оказались штурманский ученик Дмитрий Бочаров, канцелярист Спиридон Судейкин, канцелярист из казаков Иван Рюмин с женой Любовью Саввишной и остальные – холодиловские работные и матросы из Охотска.

   – Други мои! – обратился к ним Беньовский. – Решение ваше огорчило и встревожило меня. Вы поступаете необдуманно, рискованно. Что вас ждёт в России? Плети палачей, тюремные застенки, дальняя ссылка...

   – А ты не пужай нас, господин хороший, – перебил его камчадал Попов. – Мы пуганые, да не пужливые.

   – Подумайте.

   – Подумали уже, – ответил Судейкин. – Вину перед Россией, перед императрицей мы искупили своими страданиями. Готовы отдаться на милость державной матушки Екатерины. Лучше пострадать за свою вину, отдать живот свой на родной земле, нежели скитаться людьми без роду без племени по чужбине.

   – Смотрите, с огнём играете.

Беньовский ещё долго убеждал людей. Он теперь большой человек, приближённый, можно сказать, к королю Людовику, командир корпуса! Его корпус отправляется на завоевание богатых заморских земель. Все его сподвижники будут состоятельны, прославятся подвигами. Но все убеждения и уговоры оказались тщетны. Морис Август понял, что решение этих четырнадцати возвратиться во что бы то ни стало на родину созрело давно и было неколебимо.

   – Оставь себе славу и богатство, господин барон, – сказал Рюмин.

   – И ты, Рюмин! – сказал с сожалением Беньовский. Канцелярист всегда казался ему безропотным и преданным исполнителем, незаменимым секретарём с отменным писарским почерком. Видать, и в Рюмине назрел перелом. А может быть, он всегда раскаивался в содеянном и мечтал о возвращении на родину и только прикрывал свои тайные помыслы показной преданностью?

   – Не взыщите, господин барон, – сказал виновато Рюмин. – Не по пути нам. Родина-то, она сильнее держит человека, чем слава и богатство.

Удалось Беньовскому убедить последовать за ним в неведомую экспедицию только одиннадцать человек. И это оказались далеко не самые полезные и нужные ему люди: священнический сын Уфтюжанинов, бывший приказчик Холодилова Чулочников, два матроса (один из них, Андреянов, с женой) и шестеро бывших работных. Ни одного офицера среди них не было.

Морис Август не поскупился и выставил этим одиннадцати бочонок дешёвого кислого вина с угощением. Пусть знают, что он, Беньовский, умеет ценить дружбу и преданность. А сам думал с тоской: только одиннадцать, собственно десять – баба не в счёт, – и никто не держал в руках ружья.

Морис Август Беньовский решил расстаться с несговорчивыми по-хорошему, без стычек. Пригласил к себе Рюмина.

   – Будешь, Иван, за старшего. Отправляйтесь в Париж, в русское посольство. Дорога в Россию ведёт через него. Вот вам на дорогу... Сумма, знаю, невелика, большей не располагаю. На дилижанс не рассчитывайте. Пешочком, пешочком придётся... Деньги даю вам на харчишки, чтоб не голодали дорогой.

И ещё Беньовский выдал каждому, решившему возвращаться на родину, так называемый аттестат. В нём говорилось о хорошей нравственности предъявителя, «служившего с честью и отличиями», и высказывалась просьба ко всем оказывать данному лицу помощь и содействие. Бумага была подписана «командиром корпуса волонтёров, полковником бароном де Беньовским» и заверена гербовой печатью.

Никакого практического значения сей аттестат не имел, тем более за пределами Франции. И вряд ли кто-нибудь смог воспользоваться этой филькиной грамотой. Пожалуй, это было лишь очередным проявлением позёрства со стороны Мориса Августа, продолжавшего разыгрывать перед своей командой роль влиятельного и всесильного вершителя людских судеб.

Не более чем позёрством, красивым жестом со стороны Беньовского было и посещение им могил пяти умерших в лорьянском госпитале беглецов. Их судьба была Морису Августу абсолютно безразлична. Но он продолжал играть свою роль. Он пригласил всю команду, попытался было уговорить полковника Бюисона дать ему отделение солдат с ружьями, чтобы почтить усопших торжественным ружейным залпом. Бюисон просьбу отклонил – по уставу не положено. Местное духовенство не дало своего согласия похоронить русских, которые не были правоверными католиками, на кладбище. Их похоронили на унылом песчаном пустыре на краю болота. Поставили общий дубовый крест. Морис Август, поклонившись могилам, произнёс прочувственную речь. При этом перепутал имя работного Трапезникова, назвав его Ефимом вместо Ефрема. Иван Уфтюжанинов прочитал заупокойную молитву.

Навестил Беньовский Адольфа Винблада в госпитале. Беседы между ними не получилось. Швед мычал нечто нечленераздельное, безуспешно силясь произнести несколько слов, и, кажется, плохо улавливал, что говорил ему посетитель. Морис Август посидел у койки больного ровно столько, сколько было прилично, и вышел из палаты с тяжёлым чувством.

Рюмин, Судейкин, Бочаров и другие добирались из Лорьяна до Парижа пешком. Той небольшой суммы денег, которой снабдил их Беньовский, еле-еле хватило на скудное пропитание. Питались прошлогодней картошкой, которую покупали у крестьян и пекли на костре. У костра же и ночевали. Иногда жалостливые крестьянки выносили им кувшин молока. Если же заставал дождь, просились на один из постоялых дворов, часто попадавшихся на пути. Вот так и добрались до Парижа.

Российский дипломатический представитель не носил высокого ранга посла, даже ранга посланника или полномочного министра. Он был лишь резидентом, то есть носителем самого младшего звания, какое мог иметь дипломат, представляющий свою державу в стране пребывания. На это имелись свои причины. Отношения России с Францией были более чем прохладные. Во время Семилетней войны Французское королевство оказалось союзником Пруссии, с которой Россия в союзе с Австрией вела войну. Во время очередной русско-турецкой войны Франция оказывала султану всяческую поддержку, поддерживала она и Барскую конфедерацию, вооружённые силы которой в конце концов возглавил французский генерал Дюмурье. По всем этим причинам российское правительство не спешило назначать в Париж дипломата более высокого ранга или повышать дипломатический ранг Хотинского, остававшегося только резидентом. Отношение к резиденту иное, чем к послу, и Хотинский не раз испытал это на себе. У посла или посланника верительную грамоту принимает сам венценосный глава государства, у резидента же – только министр иностранных дел. Послу или посланнику всегда открыта дорога к министру для частной или официальной беседы, если этого требуют интересы двух государств. Резидента министр редко принимает сам, а перепоручает своим помощникам.

И всё же российский резидент Хотинский был наделён всеми полномочиями дипломатического представителя Российской империи и нёс на своих плечах нелёгкое бремя повседневной рутинной практики взаимоотношений двух крупных держав. Он не был яркой звездой в истории русской дипломатии, не вошёл в обойму выдающихся творцов внешней политики. Это был рядовой усердный чиновник, стремившийся по мере своих средних способностей и возможностей выполнять с помощью небольшого посольского персонала свою непростую миссию.

Привычный ритм жизни дипломатического представительства однажды нарушило появление у его ворот небольшой толпы запылённых, оборванных людей с жалкими узелками и котомками. Их было тринадцать мужчин и одна женщина. Напоминали они заправских бродяг. Двое были босоноги – разбитые в пути сапоги пришлось выбросить.

Привратник не пропустил во двор непрошеных гостей, не внушивших ему доверия, и задвинул металлический засов ограды. Но люди заголосили, загалдели на все лады, стараясь убедить сурового привратника, отставного солдата, в том, что они русские, пришли за помощью, желая возвратиться на родину. Он доложил младшему из секретарей, обычно принимавшему посетителей, какие попроще. Тот вышел к ограде, приказал пропустить их во двор. Усталые люди побросали свои узелки и котомки и опустились на землю.

   – Кто из вас старший?

   – Вроде бы я, – отозвался Рюмин.

   – Что привело вас сюда?

   – Нужда великая и тоска по матушке-России. Коварством и обманом завлёк нас мошенник Беньовский в дурное дело.

   – Так вы люди Беньовского, беглые?

   – Не называй нас, ваше благородие, людьми Беньовского. Кривой дорожкой хотел нас увлечь сей лиходей, да не вышло. Разошлись наши пути-дорожки. А за прегрешения наши Господь Бог наказал нас страданиями.

Эпопея Беньовского была Хотинскому и его секретарям известна. Резидент информировал графа Никиту Ивановича Панина, возглавлявшего коллегию иностранных дел, о появлении в Париже сего беглого каторжника и мошенника, покровительствуемого, как доверительно сообщил один осведомлённый правительственный чиновник, самим герцогом д’Эгильоном. К донесению Хотинский приложил пачку парижских газет с очерками и статьями Мориса Августа, обращая внимание Никиты Ивановича на враждебную антироссийскую направленность публикаций.