Текст книги "Каторжник император. Беньовский"

Автор книги: Лев Демин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 37 страниц)

   – Измайлова, главного зачинщика, предать смерти. Вздёрнуть на рее. Чтоб другим было неповадно, – высказался Морис Август.

   – Не слишком ли? – усомнился Степанов. Его поддержали Батурин и Винблад.

   – Экипаж полезно припугнуть, – настаивал на своём Беньовский. – Измайлов дерзок, самоуверен.

   – Я категорически против казни Измайлова, – настойчиво произнёс штурман Чурин. – Слишком крутые меры вызовут недовольство экипажа, а может быть, и открытый бунт.

   – Штурман дельно говорит, – согласился с Чуриным Винблад. – Зачем ожесточать людей?

Никто не согласился с Беньовским, и он был вынужден уступить.

   – Считаясь с вашим мнением, господа, на казни не настаиваю, – сказал он. – Но примерно наказать Измайлова и его дружков считаю своим долгом. Моё решение таково – сечь принародно бунтовщиков кошками, а потом высадить на этом острове.

   – Сей остров, похоже, необитаем, – заметил Чурин.

   – Тем хуже для смутьянов.

И этот приговор был слишком жесток. Против него возражали все, особенно штурман, опасавшийся волнений среди экипажа. Но на этот раз Беньовский был непреклонен и настоял на своём.

   – Не забывайте, что вы присягнули беспрекословно повиноваться мне, – резко произнёс Морис Август.

   – Тогда зачем вы пригласили нас? – сказал недовольно Степанов.

   – Не будем ссориться, господа. Я определил не самую тяжелейшую меру наказания.

Осуждённых вывели на палубу, где столпились все члены экипажа и пассажиры. Беньовский махнул рукой, и два дюжих матроса, одним из которых был Андреянов, выполнявшие обязанности палачей, подхватили под руки Измайлова, сорвали с него рубаху и повалили на скамью. Андреянов железной хваткой обхватил штурманского ученика за ноги, а его напарник методично и расчётливо стал наносить удары по обнажённой спине Измайлова витой из сыромятной кожи плетью. После каждого удара на спине наказуемого оставался багровый кровоточащий рубец. После десятка ударов вся спина Измайлова превратилась в сплошное кровавое пятно. Держался он мужественно и терпеливо, не издал ни одного стона, ни крика, а только до крови закусил губы. Терпеливость штурманского ученика ещё более выводила из себя Беньовского. Но, видя, что наказуемый не выдаёт своей боли, не взывает о милосердии, он на двадцатом ударе приказал прекратить экзекуцию. Двое матросов подхватили Измайлова и увели.

   – Достойно держался. Жаль, что не с нами, – с сожалением сказал Степанов.

Вторым секли Зябликова. Он глухо вскрикивал после каждого удара, судорожно бился на скамье.

   – Этот, хлипок. Хватило бы с него, – сказал Чурин, обращаясь к Беньовскому.

   – Ладно, кончай! – крикнул палачам Беньовский.

Зябликов отделался десятью ударами.

Потом наказывали камчадала Паранчина, переносившего сечение довольно мужественно. Жену Паранчина Лукерью секли лишь для потехи. Задрав ей подол сарафана и оголив ягодицы и спину, палач нанёс ей несильный удар. Женщина заголосила и запричитала, путая русские и камчадальские слова. Отделалась она сравнительно легко – несколькими ударами.

Последним наказывали Софронова. Палачам уже наскучило представление, и секли они его вяло, без прежнего азарта. Да и жалели – всё же свой брат матрос. На этом Беньовский приказал экзекуцию прекратить, так что остальные сообщники Измайлова избежали сечения. В заговоре они играли роль второстепенную, и Морис решил, что достаточно будет припугнуть их назидательным зрелищем.

Высеченных оставили на попечение лекаря Мейдера. Необходимых лекарств, хотя бы мази, затягивающей раны, у него не оказалось. Немец осмотрел наказанных, покачал головой. Глубокомысленно произнёс: «О, майн гот!» – и велел промыть иссечённые спины тёплой водой. На этом лечение и закончилось.

29 мая «Святой Пётр» снялся с якоря и пустился в дальнейший путь. Но прежде чем поднять якорь, Беньовский приказал вывести на палубу наказанных бунтовщиков. Измайлов шёл покачиваясь, как тяжелобольной. Остальные держались относительно бодро.

   – Выбросил ли ты, Измайлов, дурь из головы? – спросил, глядя на него в упор, Беньовский. – Поклянёшься ли на Священном Писании, что будешь впредь верно служить мне?

   – Нет, такой клятвы я тебе не дам. Ибо ты мошенник и обманщик.

   – Мало секли тебя! – прикрикнул на него срывающимся фальцетом Морис, побагровев от злобы.

   – А ты? – обратился он к Зябликову.

   – Готов поклясться на Библии. Буду служить тебе.

   – Значит, впрок пошла порка.

   – Вестимо. Заблуждался я. Послушался этого Измайлова.

   – Слабак же ты, – сокрушённо сказал Измайлов.

   – Тебя не спрашивают, – резко одёрнул его Беньовский. – Ты, Зябликов, молодец. Извлёк урок.

   – Ия, батюшка, буду служить тебе верой и правдой. Помилуй дурака, – заговорил Софронов.

   – И тебе, видать, ученье впрок пошло. Похвально. А вы, камчатские голубки, что скажете? – обратился Беньовский к Паранчиным.

   – Твоя дорога не моя дорога. Зачем забрал нас на корабль? – с горечью сказал Алексей Паранчин. – Пошто моя перед людьми бил больно?

   – Ты хотел сказать, не по пути нам с тобой. Значит, не по пути, – многозначительно сказал Беньовский. – А теперь слушайте моё решение. Штурманского ученика Измайлова и камчадала Паранчина с женой, как самых злостных и непокорных смутьянов, высадить на этом острове.

Общий возглас изумления раздался на палубе, где собрался весь экипаж. Высадка людей на необитаемом острове казалась многим смертным приговором. Рано или поздно несчастные были обречены на голодную смерть.

   – Пошто?! – с неподдельным ужасом воскликнул Паранчин. – Худой остров. Люди нету, лесу нету. Одна камень.

   – Ты же сам сказал, разошлись наши дороги. Продолжаю. Штурманского ученика Зябликова и матроса Софронова оставить на судне... Под твоим присмотром, штурман. Коли проявят себя с наилучшей стороны, о старых их прегрешениях забудем.

Измайлова и Алексея и Лукерью Паранчиных с нехитрыми их пожитками и небольшой котомкой с провиантом, выданным боцманом, погрузили в лодку. Произвести высадку осуждённых на берег угрюмого скалистого острова Беньовский поручил Панову вместе с четырьмя вооружёнными матросами. Измайлов проявлял сдержанность и не произнёс ни одного слова. Он вёл себя так, как будто гордился жестоким приговором. Паранчины же жалобно причитали.

Когда галиот, подняв паруса, тронулся в дальнейший путь, чета камчадалов в тоскливом отчаянии бегала по берегу, размахивая руками, и взывала к милосердию. Но на судне уже не слышали их жалоб и причитаний. «Святой Пётр» отдалялся от берега. Измайлов молчаливо следил за удаляющимся галиотом, пока тот не скрылся за горизонтом.

   – Проклятый бусурманин, – выругался он и твёрдо сказал себе, что надо бороться за выживание. Камчадал внушал доверие, как человек выносливый и надёжный. С ним он и решил обсудить их нелёгкое положение.

   – Мы даже не знаем, обитаем сей остров или безлюден, – сказал Измайлов. – Надо его обследовать, обойти всё побережье.

Паранчин согласился с ним. Быть может, встретится айнское стойбище или судьба пошлёт им корабль купцов-промышленников. Айны постоянно обитают на Южных Курилах, а русские сюда наезжают периодически, для промысла. Айны миролюбивые и отзывчивые люди. На их помощь можно положиться.

   – Бородатый айна хороший человек, добрый. Моя встречал айна, – сказал Паранчин.

   – Согласен с тобой, Алексей. И я встречал айнов.

Осмотрели свои припасы. Не щедро одарил их боцман, сунув кулёк муки, немного солонины, сахара. Хватит этого на несколько дней, не более. Спохватились, что нет у них ни котелка, ни сковороды, чтобы испечь хотя бы хлебные лепёшки. Нет даже огнива, чтобы высечь огонь и разжечь костёр.

   – Дело поправимое. Сейчас будет огниво. А ты, Алексей, собери выкидника.

Измайлов отыскал среди обломков скал два небольших красноватых кремня. С силой постучал одним камнем о другой, высекая искры. Подумал, что кремни вполне годятся в качестве кресала. Осталось лишь найти подходящий трут – сухой воспламеняющийся от искры материал. Для этого вполне годился мох или лишайник, высушенный весенним солнцем, который покрывал скалы. Вскоре нашёлся и трут, и Измайлов высек огонь. Сперва щепотка сухого мха слабо тлела, испуская дымок, но постепенно мох разгорелся. Паранчин тем временем натаскал выкидника, сучья и обломки древесных стволов, занесённых сюда, на голый остров, морским течением. Дерево было белёсым, гладким, отшлифованным волнами и пропитанным солью. Вскоре запылал весёлым трескучим огнём большой костёр.

Паранчин сам предложил отправиться вместе с женой на поиски айнского стойбища или русских промышленников и, если потребуется, обойти для этого весь остров. Он видел, что Измайлов после перенесённого наказания кошками совсем разболелся и ослаб. Вряд ли он выдержит продолжительный переход по скалистому дикому берегу. Значит, судьбе угодно, чтобы поиски взял на себя он, камчадал Паранчин с женой, такой же выносливой, а Измайлов оставался бы у костра и ждал их возвращения. Штурманский ученик пытался было возражать и настаивать на своём. Коли отправляться на поиски, так всем вместе. Но Паранчин твердил своё:

   – Куда твоя ходи, Измайлов. Совсем худой, больной...

И Измайлов вынужден был согласиться. Он ходил, пошатываясь от слабости, испытывая сильное головокружение. Нестерпимо ныла иссечённая плетью спина. В таком болезненном состоянии далеко не уйдёшь.

Провиант поделили. Себе Измайлов оставил лишь небольшой кусок солонины, а всё остальное отдал Паранчиным. Алексей натаскал ему выкидника для костра и мха для постели, устроенной в углублении скалы, похожем на небольшую пещеру. Хоть и плоховатое жильё, но кое-как защищает от дождя и ветра. Расстались сердечно.

   – Желаю тебе удачи, Алексей, – напутствовал Измайлов Паранчина.

Камчадалы удалялись по прибрежной кромке, пока не скрылись за скалистым мысом.

Итак, Измайлов остался один. В первые дни он питался солониной, экономно расходуя еду. Ходил только к ручью, который неподалёку впадал в море. Вода в ручье была с привкусом и имела неприятный сернистый запах. Но приходилось её пить за неимением другой. Хорошо, что у Измайлова осталась железная кружка. Когда солонина кончилась, он был вынужден выходить на промысел. За эти дни он несколько поокреп, головокружение почти прекратилось, хотя спина по-прежнему болела. Во время отлива, когда море отступало далеко от берега и обнажало каменистое дно, Измайлов выходил на поиски пищи, собирая съедобные водоросли, пахнувшие йодом, ракушки. Однажды ему посчастливилось поймать небольшого осьминога, заблудившегося среди камней. Кроваво-красные щупальца осьминога судорожно извивались, норовя обвить руку человека, ухватившего мёртвой хваткой моллюска за голову. Осьминога он испёк в горячей золе и съел с огромным аппетитом. В дальнейшем Измайлову изредка приходилось ловить этих головоногих чудовищ, и они были хорошим добавком в еде. Как-то он столкнулся лицом к лицу с молодым тюленем, и пожалел, что у него нет никакого оружия, хотя бы копья. Зверь, вероятно, отбился от своего лежбища, находившегося где-то неподалёку. В течение нескольких минут он смотрел на человека большими умными круглыми глазами, в которых мелькнули испуг и тревога. Потом стремительно повернулся к воде и заковылял на своих коротких ластах.

Шли день за днём, а камчадалы не возвращались. Измайлов не на шутку встревожился, но дал себе слово во что бы то ни стало выжить и дождаться людей. Ведь только опустивший руки, безвольный человек идёт сам навстречу своей погибели. Были бы пресная вода и съедобные дары моря.

Измайлов уже настолько окреп, что собирал выкидник и стаскивал к своему жилью. Вход в пещеру он заложил вертикально поставленными лесинами, оставив лишь небольшой лаз. Щели между лесинами законопатил мхом. Из камней соорудил очаг. Во время одного из походов за пищей он добил дубиной выброшенного на берег раненого тюленя и несколько дней питался печёным тюленьим мясом. Поправившись совсем, Измайлов забирался на прибрежные скалы и собирал там птичьи яйца. В расщелинах скал и на берегу ручья росла скудная травянистая растительность. Здесь можно было найти съедобные коренья. Вот так и жил штурманский ученик на острове одиноким робинзоном.

Какова же была дальнейшая судьба Алексея Паранчина и его жены Лукерьи? Они шли по прибрежной кромке. Путь был трудным, изнурительным. Берег был покрыт крупной и острой галькой. Постоянно попадались на пути и большие валуны. Прыгая с камня на камень, обходя валуны, медленно продвигались вперёд. Часто путь преграждала вдававшаяся в море острым мысом скала, и тогда приходилось карабкаться вверх, чтобы преодолеть мыс.

На третий день пути, когда съестные припасы подходили к концу, путники, совсем измученные тяжёлой дорогой, вышли к небольшой бухте. Их радости не было предела, когда они увидели в бухте небольшой промысловый корабль. На берегу горели костры и суетились какие-то люди. Это оказались русские промышленники купца Протодьяконова, запасавшиеся водой.

Встретили они Паранчиных радушно, накормили. Выслушали сбивчивый рассказ Алексея, посочувствовали их беде. Паранчин стал настаивать, чтобы промышленники немедленно отправились за Измайловым. Но предводитель промысловой артели, крепкий рыжебородый человек в жилетке из нерпичьего меха, сказал ему:

   – Выручим твоего Измайлова. Непременно выручим. Но сию минуту это невозможно.

   – Как невозможно?! – воскликнул Паранчин. – Один он, совсем один. Совсем плохой.

   – Понимаем. Но мы спешим на промысел. Тебя с бабой возьмём на судно. Будете нам помогать. А Измайлова прихватим на обратном пути.

   – Прихватите?

   – Непременно прихватим. Даю тебе слово.

Вскоре в бухте появилось другое промысловое судно, купеческого сына Никонова. Промышленники отправились на промысел морского зверя, котика и сивуча. Промысел затянулся надолго. Не раз оба судёнышка попадали в шторм, укрывались в укромных бухтах в ожидании попутного ветра. Поэтому Измайлова забрали только в июне 1772 года. Нашли его живым и здоровым, вполне приспособившимся к одинокой суровой жизни. Все эти месяцы Измайлов питался морской капустой, моллюсками и кореньями. Иногда перепадали птичьи яйца.

В Большерецке тем временем работала следственная комиссия, допрашивавшая многих свидетелей с целью выяснения всех обстоятельств мятежа Беньовского. Допросили и вернувшихся после долгих скитаний Измайлова и Паранчина. Оба показали, что взяты были на галиот «Святой Пётр» насильно и много претерпели от самого Беньовского и его главных сообщников за своё горячее стремление возвратиться в отечество. Измайлов показал следователям иссечённую плетьми спину.

Впоследствии подштурман Измайлов благодаря опыту, приобретённому в плаваниях в восточных морях, участвовал в путешествиях знаменитого Григория Шелехова[36]36
  Шелехов (Шелихов) Григорий Иванович (1747—1795) – русский купец; в 1775 г. создал компанию для пушного и зверобойного промысла на северных островах Тихого океана и Аляске. Основал первые поселения в так называемой Русской Америке, провёл географические исследования.


[Закрыть], купца-предпринимателя, одного из первых исследователей Курильских островов и Аляски, и сослужил ему полезную службу.

Глава десятая

«Святой Пётр» продолжал путь на юг.

Прошли вдоль островов Кунашир и Итуруп, самых южных в Курильской гряде. В отличие от северных Курил, голых и почти бесплодных, эти два острова были покрыты густой растительностью. Девственная тайга вздымалась на горные склоны, спускалась в речные долины. Встречались непроходимые заросли курильского бамбука. Зелёный пояс тайги сменялся высоко в горах снегами и голыми скалами. Вулканические вершины курились спокойными струйками дыма. В подзорную трубу удалось разглядеть медведя, рыбачившего в устье реки. Оба острова были обитаемы. В нескольких прибрежных пунктах виднелись айнские хижины, дымились костры, а возле них копошились фигурки людей.

Из Охотского моря вышли в Кунаширский пролив, отделяющий Кунашир от самого северного из Японских островов, известного в ту пору под названием Эдзо или Мацумай. Своё нынешнее название – Хоккайдо – остров получил значительно позже.

Беньовский и Чурин посовещались относительно дальнейшего маршрута – идти ли вдоль западного побережья Японских островов, не выходя в океан, либо вдоль восточного. Посоветовавшись, решили выйти в океан и идти вдоль восточного побережья Японии. Понадеялись на то, что в этих широтах Тихий океан не столь бурный и коварный, как севернее, в районе Курильских и Алеутских островов. Чурин слышал от знакомых купцов, ходивших в Японию, что восточное побережье этой страны наиболее заселено, здесь сосредоточены основные города и удобные гавани. Это также послужило аргументом в пользу выбора второго маршрута.

   – Сказывали те купцы, что все походы в Японию заканчивались без результата, – сказал Чурин, – Необщительный народ японцы. Торговать с нами не хотят. Встречают чужестранцев опасливо и стараются поскорее выпроводить восвояси.

   – Политика у них такая – изолировать страну от всякого внешнего проникновения, – ответил Беньовский. – Для европейских кораблей открыт один только порт Нагасаки на юге страны. Да не для всех европейских, а только для одних голландских. Прикажи-ка, Чурин, поднять на корабле голландский флаг.

   – Слушаюсь.

   – Мы теперь голландское судно. Ходили к русским берегам для торговли и промысла. Теперь идём в Нагасаки. Понятно тебе?

   – Теперь понимаю, зачем нам понадобился голландский флаг.

   – Именно затем.

Остров Эдзо, или Мацумай, напоминал своим ландшафтом южные Курилы. Те же леса, горы, снежные вершины. В ту пору этот самый северный из Японских островов был всё ещё мало заселён и освоен. Основное его население составляли айны, коренные жители. Редкие японские поселения были сосредоточены на побережье.

За Мацумаем протянулись берега главного и самого большого японского острова – Хонсю, или Хондо. Здесь ландшафт был совсем другой. Леса сменились возделанными полями. Населённые пункты стали встречаться чаще. Попадались и значительные по своей величине города. В море, на пути галиота, постоянно стали встречаться рыбачьи парусники. Паруса были сделаны из полосок расщеплённого бамбука, искусно связанных между собой в полотнища. Иногда на таких полотнищах были намалёваны иероглифические знаки или изображения сказочных драконов. Рыбаки-японцы приветливо махали рукой команде «Святого Петра» и что-то непонятно кричали.

Беглецов удивили не виданные ими в северных морях летучие рыбы. Они целыми стайками выпрыгивали из воды, взмахивая крыльями-плавниками, проносились над волнами и ныряли в морскую пучину.

Вдруг небо стало хмуриться и налетел шторм. Надежда на спокойствие Тихого океана никак не оправдалась. Шторм был жестоким, яростным, судно швыряло, как лёгкую щепку, с одного гребня волн на другой. Опасаясь, как бы разбушевавшаяся стихия не выбросила галиот на берег или на прибрежные камни, Чурин увёл корабль подальше от береговой черты, в открытое море. Потом канцелярист Рюмин скажет в своих записках: «Июля 2-го сделался шторм, который, продолжаясь с неимоверной жестокостью, грозил нам опасностью потонуть в морских волнах». Временами казалось, что «Святой Пётр», сбитый водяным валом и накренившийся набок больше критического предела, уже не сможет обрести нормальное, вертикальное положение и пойдёт ко дну. Забившиеся в трюме и по каютам люди шептали слова молитвы и испуганно вздрагивали, когда волны, словно тяжёлый всесокрушающий таран, бились о борт судна. Но искусство опытного штурмана, уверенно державшего в руках штурвал, победило стихию. Чурин сделал, казалось бы, невозможное и вывел корабль из шторма, правда изрядно потрёпанный, с изодранными парусами. На ходу приступили к ремонту такелажа, починке парусов.

Седьмого справа по ходу судна показался остров с большим прибрежным селением на его берегу.

   – Бросай якорь, – приказал Беньовский. – Кончились запасы пресной воды. Да и провиант пополнить надо бы.

В каком именно пункте Японии бросил якорь галиот «Святой Пётр», плывший теперь под голландским флагом? На этот счёт и сам Беньовский, и канцелярист Рюмин дают невнятные свидетельства, сообщают нам явно искажённые географические названия и неточные указания долготы и широты. Из японских источников мы узнаем, что Беньовский посетил небольшой остров Танегасима, или Тасима, у южного берега острова Кюсю.

Под вечер галиот бросил якорь в виду прибрежного селения. Утром следующего дня, когда рассеялся туман, с верхней палубы хорошо просматривались строения, все деревянные, под соломенной или дощатой крышей. Среди них выделялось своими необычными формами и более внушительными размерами лишь единственное каменное сооружение с выгнутой остроконечной крышей, по-видимому храм. У причала теснились лодки, а на берегу столпился народ, взиравший с любопытством на иностранное судно. Какие-то люди, одетые почище других и вооружённые саблями, должно быть чиновники или полицейские, суетливо размахивали руками и делали энергичные жесты – мол, убирайтесь вон.

   – Гонят нас. Требуют, чтобы мы шли в море, – сказал Чурин.

   – Как бы не так, – ответил Беньовский и приказал спустить байдару и отправиться на берег Винбладу и Степанову. – Установите контакт с местными начальниками. Пригласите их на судно. И помните, вы голландцы, идёте в Нагасаки.

   – На каком же языке мы станем общаться с японцами? – спросил Степанов. Ни он, ни швед Винблад, да и никто на судне голландского языка не знали.

   – Образованные японцы могут знать латынь. Но вряд ли на этом островке такие знатоки найдутся.

   – То-то и оно, – сказал, покачав сокрушённо головой, Степанов.

   – У меня, кажется, есть неплохая идея, – сказал Беньовский и обратился к Чурину: – Не найдётся ли в вашей судовой команде человека, ходившего на промысел на Курилы и жившего среди айнов?

   – Есть один такой, камчадал. Превосходно гутарит по-айнски.

   – Возьмите на всякий случай сего камчадала в качестве толмача. А вдруг здесь найдутся японцы, жившие на Мацумае среди айнов?

Когда байдара подходила к берегу, толпа японцев ещё более засуетилась, заволновалась, замахала руками и загалдела. В нестройных возгласах: улавливалась явная угроза. Когда же нос байдары упёрся в причал, подбежали несколько дюжих парней, стараясь помешать непрошеным гостям выйти на берег. Степанов, а за ним Винблад и камчадал-толмач всё же выпрыгнули с байдары на причал и решительно направились к селению. Они шли, окружённые плотным кольцом японцев, которые не трогали их и не задирали, а лишь враждебно и угрожающе выкрикивали какие-то слова. Простолюдины были в коротких широкополых кофтах тёмных расцветок, босоногие или в деревянных сандалиях на высоких каблуках-подставках. Несколько человек выглядели побогаче – должно быть купцы или священнослужители. Они были облачены в тёмные узорчатые кимоно, перевязанные широким поясом. В кимоно одевались и женщины. Среди них выделялись две-три, как видно из богатого сословия, с набелёнными лицами. Их причёски представляли собой замысловатые, смазанные блестящим лаком сооружения, украшенные огромными шпильками-спицами с разноцветными набалдашниками. В толпе сновала, как водится, любопытная детвора, босоногая, крикливая.

Толпу внезапно угомонили два пожилых японца в шёлковых кимоно серо-стального цвета, должно быть местные должностные лица. Их знаками отличия служили изогнутые мечи за поясом с длинными рукоятками, обвитыми шнуром. У обоих японцев было выбрито темя, что придавало им глубокомысленный вид. Один из чиновников произнёс несколько слов спокойно и властно. Толпа моментально притихла и расступилась. Тот же чиновник сказал что-то с приветливой улыбкой прибывшим, очевидно, произнёс небольшую приветственную речь, и выразительным жестом пригласил их следовать за собой.

Они шли по чистой и опрятной улице селения. Их провожали любопытными взглядами жители, стоявшие в дверях домов. На лотках перед раскрытыми настежь лавками громоздились разные товары: рыба, фрукты, керамическая посуда. Они подошли к дому, который выглядел поболее и позажиточнее других. Перед домом был разбит маленький садик с карликовыми деревцами и водоёмом, в котором плавали золотые рыбки. Дорожки садика покрывал слой мелкого гравия. Старший из чиновников, видимо мэр или староста селения и хозяин дома, раздвинул створку двери, и японцы с гостями вошли внутри помещения. Они очутились в просторной комнате, совершенно пустой. Её пол был выстлан соломенными матами-циновками, стены оклеены светлой бумагой. Японцы оставили у порога сандалии и что-то сказали гостям. Те, по примеру хозяев, также разулись, оставляя обувь у входа. Хозяин подошёл к глухой стене и раздвинул её. Стена состояла из деревянных рам, обтянутых бумагой и свободно передвигавшихся в пазах балок.

Во второй комнате на циновках пола лежало несколько плоских шёлковых подушек, заменявших, как видно, мебель. В углу стояла фарфоровая ваза с букетом цветов да на стене висел какой-то пейзажный рисунок в рамочке. Вот и вся обстановка. Хозяин гостеприимным жестом пригласил гостей рассаживаться на подушки. Гости повиновались, ощущая неудобство от непривычной позы. За ними последовали и хозяева.

Японцы представились гостям, назвав свои трудновоспринимаемые для европейского слуха имена. Представились и прибывшие, коверкая свои имена на голландский лад, как было условлено ещё на корабле.

   – Руси, спаньол? – спросил старший чиновник, всматриваясь в гостей испытующе.

   – Нихт, ноу, – решительно ответил Степанов, замотав головой в знак отрицания. – Холландер, холландер мы. – Он несколько раз повторил единственное знакомое ему голландское слово – «холландер», то есть голландец.

   – О, холландер, – подхватил японец и заулыбался.

Разговор никак не клеился. Винблад скверно владел латынью и попытался было произнести несколько фраз на языке древних римлян. Но его скромные знания этого языка оказались бесполезными. Японцы его не поняли. Перешли на язык жестов. Степанов попытался передать на этом красноречивом языке, что их голландский корабль торговал с русскими, скупал пушнину, а теперь идёт в Нагасаки.

   – О, Нагасаки! – воскликнул японец и снова заулыбался.

Тут посланник Беньовского вспомнил о своём спутнике-камчадале.

   – Айна, Мацумай, – заговорил Степанов, показывая на камчадала и делая широкий жест – нет ли, дескать, в селении человека, побывавшего на Мацумае и знающего язык тамошних айнов. Чиновники поняли его и, заулыбавшись, закивали головой. Есть такой человек. Хлопками в ладоши хозяин дома вызвал слугу и что-то коротко и властно приказал ему. Тот отвесил глубокий раболепный поклон и вышел.

Вошёл другой слуга с чёрным лакированным подносом, уставленным маленькими фарфоровыми чашечками с каким-то напитком и разнообразной едой. Все чашечки были разных размеров, разной формы и разной расцветки. Подавать гостям одинаковую посуду означало бы, по представлениям японцев, проявлять самый дурной вкус.

Пока отыскивался знаток айнского языка, хозяева потчевали гостей. Предложили выпить по чашечке сакэ, рисовой водки. Сакэ было слегка подогретое и имело специфический неприятный запах. Всё же выпили с удовольствием, закусили салатом из побегов молодого бамбука и креветок, сырой рыбой, приправленной редькой, рисовыми лепёшками. Жестами и улыбками поблагодарили хозяев и похвалили еду.

Тем временем первый слуга привёл купца, прежде промышлявшего на Мацумае. Долгое время он вёл торговлю с айнами и неплохо научился болтать по-айнски. Беседа через двух толмачей наладилась не сразу и с трудом. Купец владел диалектом южных айнов, а камчадал – северных. Эти два диалекта значительно отличались один от другого и по лексике, и по произношению. Всё же Степанов и Винблад сумели кое-как объяснить, что прибыли они на голландском судне. Они посетили русские берега для заготовки пушнины и торговли, а сейчас идут в Нагасаки, также для торговли.

   – Это голландец? – спросил второй чиновный японец, указывая на толмача-камчадала, и в его вопросе Степанов и Винблад уловили нотки недоверия.

   – Разве он похож на европейца? – ответил Степанов, взвешивая ответ, чтобы рассеять сомнения недоверчивых японцев. – Это камчадал, житель русской Камчатки. Большой земли, которая лежит к северу от Курильских островов.

Толмач-камчадал передал приблизительный смысл сказанного по-айнски. Толмач-купец пересказал его по-японски. Японцы закивали головой. Старший спросил:

   – Почему на голландском судне оказался русский камчадал?

   – Очень просто. Во время сильного шторма мы потеряли несколько человек экипажа. Пришлось на Камчатке нанять местных моряков. На европейских судах часто практикуется служба иностранцев.

Толмачи принялись за пересказ этих слов.

   – Подозревают, черти, – шепнул Винблад Степанову.

Японцы предложили выпить по чашечке сакэ. Степанов решил, что самое время приглашать японских чиновников, оказавшихся начальником поселения и его помощником, в гости на корабль. Японцы переглянулись, о чём-то посовещались, и старший ответил согласием. Решили визит не откладывать. Старший чиновник пригласил всех в свою лодку, отчалившую от берега и направившуюся к «Святому Петру».

Принимал Беньовский гостей в своей каюте радушно, угощал и поил щедро. Из своих пригласил только Степанова, Винблада да толмача. Японцев одаривали подарками: шкурками песцов (соболей Морис Август пожалел), красным вином, безделушками из моржовой кости корякской работы. Японцы были тронуты подарками, хотя долго не решались их принять, истово кланялись в пояс и благодарили. Потом началась деловая беседа.

Начальник поселения взял слово. Смысл его речи был таков. Пусть чужестранцы не сочтут это за обиду. Ниппон бедная островная страна. Её окружают сильные соседи, у которых много боевых кораблей и много солдат. Поэтому правитель Ниппона, доблестный сёгун, резиденция которого находится в городе Эдо на большом острове Хонсю, распорядился закрыть страну для чужеземцев. Исключение сделано только для голландцев и китайцев. Они могут посещать порт Нагасаки на острове Кюсю в определённое время года. Поэтому появление чужеземного корабля, хотя бы и дружественного голландского, у берегов Ниппона надо рассматривать как нарушение японских законов. Должностным лицам, вступившим в контакт с чужеземцами, могут грозить серьёзные неприятности. Закон в стране Ниппон суров, но справедлив. Пусть же голландский корабль незамедлительно покинет эти воды и не создаёт почвы для нежелательных осложнений.

Толмачи долго и старательно пересказывали приблизительный смысл речи японского чиновника. Перевод был весьма далёк от первоисточника. Камчадал никак не мог уразуметь – кто таков «сёгун». Решил, что так, должно быть, называется главный бог у японцев. Основную суть этой речи Морис Август, со слов толмача-камчадала всё же уловил. Пребывание «Святого Петра» в японских водах нежелательно. Начальник поселения настоятельно рекомендовал, или скорее требовал от Беньовского, поднять якорь и идти своей дорогой.