Текст книги "Готовность номер один"
Автор книги: Лев Экономов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)
Страница третья
До домов, где живут офицеры, рукой подать. Мне здесь все знакомо, не раз приходилось бывать. И все-таки нерешительность охватывает меня всегда, когда я прихожу к летчикам. Наверно, Горький был прав, когда говорил, что «рожденный ползать – летать не может». Эти люди, говоря языком математика, мне кажутся на целый порядок выше обычных смертных.
Квартира, где живут холостяки, из трех комнат. Две смежных занял замполит полка майор Жеребов с женой и ребенком, а в изолированной поселились старшие лейтенанты Стахов и Мешков. Здесь же временно живет капитан Саникидзе, недавно прибывший из медицинской академии. Дом новый, со всеми дарами цивилизации, от которых я, кажется, стал уже отвыкать.
На кухне Жеребов и его жена купают в тазике своего бутуза и так поглощены этим, что не сразу замечают меня. Короткая гривка темных слипшихся волос спадает на лоб майора. Он смешно вытягивает губы, шипит, трясет головой, щелкает языком, – словом, делает все, чтобы занять карапуза, потому что купание мальчонке не нравится, и он взял уже несколько высоких и довольно внушительных нот.
С минуту я стою у порога, откровенно любуюсь, как супруги купают малыша.
– Вот что ждет вас, когда женитесь. Подумайте, сокол, хорошенько, прежде чем сделать этот роковой шаг, – ослепляет Жеребов своей задорной улыбкой. – Подумайте.
На улице за окном слышится певучий голос:
– Ну що ты там на аэродроми поховал. Уходишь раньше усих, а до хаты вертаешься последним. Зовсим не жалиешь себя.
– Щербина опять выговор схватил от многоуважаемой жены, – говорит Жеребов, качая головой. – Это очень хорошо.
Щербина – техник самолета, на котором я работаю механиком. Я еще не встречал человека, который бы так ревностно относился к делу.
В окно мне видно, как дородная женщина размахивает оголенными по локоть руками, а Щербина конфузливо переминается с ноги на ногу и глядит на загнутые носки своих яловых сапог. Он, пожалуй, полноват для своего небольшого роста, кажется несколько мешковатым. Ходит неторопливо, в раскачку, нередко называет солдат хлопчиками.
Но, несмотря на внешнее спокойствие, Щербина страшно увлекающийся человек. Сегодня на занятиях, заговорив о двигателях космических кораблей, он уже не мог остановиться до конца урока. Рассказывал о космических ракетах на ядерной энергии, об электрических (плазменных и ионных) межпланетных кораблях, о фотонных летательных аппаратах далекого будущего. Я раньше как-то не очень интересовался техникой и был буквально ошеломлен тем, что услышал от него.
Увлекаясь, он преображается, широкое лицо пылает, маленькие, чуть опухшие глаза искрятся.
Я прохожу к летчикам.
В комнате у холостяков над казенными железными койками – ковры в цветную полоску. На составленных тумбочках огромная радиола и груда пластинок без чехлов. В летние вечера, когда окна открыты, ее могучие стереофонические динамики звучат на весь поселок.
Сейчас у летчиков другая страсть. Всякую свободную минуту они хватаются за гири и гантели, что лежат под столом, и накачивают мышцы. Культуризм – это модно. Над койкой моего командира экипажа, старшего лейтенанта Стахова, висит ружье для подводной охоты, резиновая маска и дыхательная трубка. Он до глубокой осени не вылезает из реки. Рыбаки из соседних деревень зовут его водяным, а ребятишки – человеком-амфибией.
Над изголовьем у старшего лейтенанта намертво прибита большими гвоздями цветная гравюра «В мастерской художника». На ней изображена обнаженная натурщица. Ее подарили холостякам на новоселье, до этого они жили в бараке, и повесили над койкой Стахова, воспользовавшись тем, что он был в отпуске.
– Черти, хотите растлить меня, сделать безнравственным? – говорил он товарищам, когда я принес сюда его чемоданы.
Впрочем, он, кажется, ничего не имел против этой картины. Ему не нравилось только, что его койка стояла у самой двери. Всякий раз, когда ее открывали, дверная ручка стукала по спинке кровати. Старший лейтенант Мешков почувствовал себя виноватым, что у товарища неудобное место, охотно поменялся с ним. Правда, удары, предназначавшиеся Мешкову, приняла на себя ба-бышка, которую посоветовал приколотить майор Жеребов. А Мешков же, как я заметил, заботу о собственных удобствах считает пустой тратой времени.
За час до отхода автобуса
Офицеры были уже в сборе и ждали задержавшегося Мешкова, чтобы забить козла. Проигравшие кипятили воду для бритья и наводили порядок в комнате.
Саникидзе, маленький, худенький, с черными, как маслины, и влажными глазами, лежал на кровати животом вниз и, запустив пальцы в курчавые волосы, упивался очередным фантастическим романом. Его интересовали книги, в которых рассказывалось о будущем науки, призванной увеличивать продолжительность жизни, книги, в которых давался анализ различных технических проектов и решений, направленных на создание искусственных органов: сердца, легких, печени, почек, желез внутренней секреции.
– Вы только послушайте, – сказал он Стахову и стал читать о том, как ученые создали искусственное живое существо, снабдив его мозгом человека. Мозг, заключенный в стальную оболочку, управлял этим человекоподобным существом больше тысячи лет. Существо это, пользуясь колоссальным опытом, добилось неограниченной власти и держало некую страну в страхе и повиновении.
Стахов демонстративно зевнул и посмотрел на титульный лист книги, которую читал врач.
– Ну, как? – спросил капитан, подпирая остренький подбородок руками. Ему хотелось поговорить о фантастике. – Понимаешь?
– Чего же тут понимать-то?.. Читал я этот роман. Все высосано из пальца.
Стахов тоже любил фантастику. Особенно про космические полеты. Но он читал не все подряд. Станислав Лем, Роберт Шекли, Рей Бредбери, а с другой стороны – Александр Беляев, Аркадий и Борис Стругацкие, Иван Ефремов были любимыми писателями молодого летчика.
– Почему из пальца, дорогой? – спросил Саникидзе.
– Да ты понимаешь, Айболит, – Стахов в шутку передразнивал доктора, – фантастика, говоря языком наших философов, тоже должна быть правдивой, показывать жизнь с позиций материалистической диалектики. А как ты думал? Без этого мы не увидим возможного облика, будущего. Нет, я за ту фантастику, которая проповедует человечность. Возьми «Туманность Андромеды» или «Магелланово облако». Там действуют реальные люди, и в них веришь.
Стахов иногда любил помечтать. В эти редкие минуты он как-то весь преображался. Колючие светло-серые глаза его становились мягкими, как у ребенка.
– Когда-нибудь холодная старушка Луна станет обжитым уголком, – сказал он, покусывая мундштук потухшей папиросы. – Добраться до нее будет так же легко, как сейчас до любого населенного пункта земли, где есть аэродром. Оттуда полетят корабли к звездам. Эх, встретиться бы сейчас со своими далекими потомками! Посмотреть на их жизнь через тысячу, другую лет, узнать, какие проблемы будут решать, о чем думать. Ведомы ли им будут страдание, зло, ненависть, страх, измена, ревность, месть, отчаяние?
Саникидзе слушал старшего лейтенанта со вниманием, кивал головой.
– И я за то же ратую, – сказал он. – Ведь мозг – это вместилище разума – остается в искусственном организме человеческим. Значит, ничто человеческое этому существу не будет чуждо. При нем останется человечность, весь набор чувств. Только все это неизмеримо разовьется, потому что мозг за многие сотни лет существования в искусственной оболочке вместит в себя, а его емкость даже трудно себе представить, бездну жизненного опыта, впечатлений. В кладовках его памяти будут храниться ответы на тысячи и тысячи вопросов, которые человек из поколения в поколение вынужден решать заново.
Пробовали товарищи приохотить и Мешкова к научной фантастике, но он и одной книги не мог одолеть.
– Хотим мы или не хотим, а фантасты мыслят категориями сегодняшнего дня, – сказал Мешков. Предвидеть неожиданное нельзя. До открытия радиоволн о их существовании никто не мог сказать даже полслова.
– Можно экстраполировать, опираясь на накопленные знания, – возразил доктор. – Или ты отрицаешь научные предвидения? Существуют, дорогой, гипотезы – материал для фантастов…
Мешков ушел от спора.
Он с увлечением читал исторические романы и хроники, книги о жизни замечательных людей.
Вот и сегодня, только что вернувшись с аэродрома, Мешков молча раздевался у своей койки.
Стахов и Саникидзе перекидывались отдельными замечаниями о грядущем человечества, сбрасывая с пьедесталов одних кумиров и водворяя на их место других, а Петя Мешков вдруг загрустил. Взял гитару и, склонив большую голову, стал тихо перебирать струны. И это Стахов тотчас же отметил про себя, искоса поглядел на товарища. Он догадывался, о чем задумался Мешков в этот субботний день. И Саникидзе догадывался.
– Хотите, дорогой, поговорим с ней по душам? – сказал врач Петру. – Понимаешь?
– Нет! Ни за что, – ответил Мешков. – Как говорится: всяк сверчок знай свой шесток.
– Бросьте вы эту философию ущербных. – Саникидзе вскочил с койки.
Юрий Стахов низко наклонил голову.
Стахову вспомнился день, когда он приехал из отпуска и прямо с поезда пришел на стадион, чтобы поболеть за своих летунов, игравших в футбол с ракетчиками. Среди болельщиков, сидевших на трибунах, было много гражданских, особенно девчат. Возле них в качестве добровольных комментаторов крутились военные. Их было всегда достаточно, чтобы просветить девчачьи головы. Послушав с минуту одного из таких комментаторов, увивавшегося около рослой блондинки, Юрий быстро вошел в курс дела. Ракетчики уже влепили в ворота летчиков два гола. Игра сразу захватила Стахова, и он забыл обо всем на свете.
Когда же летуны забили ракетчикам гол, стадион превратился в клокочущий вулкан. Чтобы перекрыть всех, Стахов заложил пальцы в рот и выдал несколько трелей.
На плечо Юрия опустилась тяжелая рука. Он оглянулся на крепко сбитого парня с простоватым крестьянским лицом, облаченного в офицерскую парадную форму, которая, впрочем, сидела на нем довольно нескладно, пузырилась на груди.
– Петька! Мешков!
– Он самый, – подтвердил Мешков, щуря в улыбке молочно-серые, широко расставленные глаза с белесыми ресницами. – А я, братка, тебя по свисту узнал. Никто другой, думаю, не может так свистеть. – Мешков услужливо подхватил чемодан Юрия и понес к лавочкам.
Стахов в ту минуту по-настоящему обрадовался Мешкову. Они давнишние товарищи. Летали в паре, когда в полку были еще легкие истребители. Правда, летал Мешков, по мнению Стахова, не так чтоб уж очень. Блинчиком летал. Не чувствовалось в нем стремления во что бы то ни стало ухватить за хвост жар-птицу.
Юрий не встречал человека покладистее. Стахова больше всего подкупала бескорыстность и отзывчивость товарища. Бывало, скажет: «Петька, друг, сделай то-то и то-то», и Петька в лепешку расшибется, а сделает. У Мешкова всегда можно было занять деньжат, потому что он не курил, не заглядывал на огонек в «Голубой Дунай». Товарищи называли его в шутку сестрой милосердия.
– Ну как живется, блаженный Петр? – спросил Стахов со свойственной ему сардонической усмешкой.
– На пять с плюсом, братка.
– У тебя, конечно, все кругом на пять с плюсом.
– Хатку нам дали – закачаешься. Саникидзе говорит, что в лучших домах Филадельфии таких условий для жизни нет и быть не может.
Мешков заметил в толпе девушку, поставил чемодан на землю, приосанился и повернул к ней. Она шагнула навстречу Мешкову и подала руку. У девушки были слишком большие для узкого личика глаза, черные волосы и по-детски яркие полные губы, которых, как видно, не касалась еще краска.
– Где же вы пропадали, Белла? – донесся до Стахова радостный голос Мешкова.
Юрий удивленно вскинул брови, гадая, как мог простоватый Мешков познакомиться с такой девушкой! Больше всего его поразили ее глаза, такие выразительные, такие глубокие.
– Не дурна собой, не правда ли? – проговорил стоявший неподалеку планшетист Мотыль.
Девушка повернулась боком, и Стахов увидел четко обрисованную грудь и крепкие стройные ноги.
– Познакомься, Юра. – Мешков влюбленно взглянул на девушку, и его толстые, окаймленные пушком губы растянулись в счастливейшей улыбке.
«Надо будет ему сказать, чтобы не улыбался так откровенно», – подумал Стахов.
Девушка протянула маленькую, но крепкую ладошку.
– Белла, – сказала она тихим глуховатым голосом. Этот голос так не вязался со всем ее обликом, что Стахов даже растерялся.
…Вечером Мешков пришел с Беллой на танцы, которые обычно устраивались летом прямо на стадионе.
И вот тут-то случилось такое, что заставило сейчас Стахова наклонить голову, чтобы товарищи не видели краски стыда на его щеках.
Нет, Юрию не казалось, что он нанес Мешкову удар в спину, начав ухаживать за Беллой. Стахов был уверен, что Петр с ней «потянет пустой номер». «Она просто не для него», – решил он категорично и самонадеянно. И Петр будет только благодарен за то, что ему помогли разувериться, выйти из заблуждения.
И все-таки Стахову было не по себе. Уже тогда, когда его вдруг неотвратимо потянуло к этой девушке, он испытал нечто похожее на беспокойство: не вероломство ли он совершает? Но потом, когда Стахов почувствовал, что нравится Белле, а это произошло очень скоро, он забыл и думать о приятеле. Только недолго продолжалось все это…
Стахов энергично мотнул головой: ему неприятно было вспоминать о том, что случилось позже, не хотелось признавать себя виноватым за неожиданный разрыв, не хотелось думать о том, что он совершил едва ли не самую крупную ошибку в своей жизни…
Пришел майор Жеребов с засученными по локоть рукавами – видно, помогал жене по хозяйству. Жеребова считали здесь, что называется, своим парнем. Его совсем недавно выдвинули в «комиссары» – когда был взят курс на то, чтобы заместителями командиров полков по политической части были летчики. А до этого он командовал эскадрильей. С ним офицеры говорили начистоту, спорили, не соглашались, когда он хватал через край. А это иногда случалось, потому что оценки бывали категоричны: это очень плохо! это очень хорошо! Он любил во всем размах. Впрочем, может, за это его и уважали. При нем никто себя не чувствовал стесненно.
– Забьем? – спросил он, хлопнув Саникидзе по спине.
– А почему бы и нет, – обрадовался Стахов возможности отвлечься от своих горестных мыслей, разрядить обстановку. Игра в домино успокаивала.
Сели за стол. Как всегда, с ожесточением стучали костяшками. Разговоры вели на спортивные темы. На досуге эта тема обсуждалась всеми довольно охотно. Проиграл доктор. Это всех рассмешило: он уже успел надеть на себя элегантный с сиреневым отливом пиджак и светло-серые брюки, в которых обычно появляется на сцене. А между «тем, в углу его ждал веник…
За стенкой заплакал ребенок, и Жеребов быстро ушел.
Пока ребята одевались, Саникидзе сидел на стуле, поджав под себя ногу, обутую в ботинок с завышенным каблуком, и бренчал на гитаре песенки Окуджавы.
Из конца в конец апреля
путь держу я,
Стали звезды и теплее и добрее.
Мама, мама, это я дежурю,
Я дежурный по апрелю…
Стахов, облокотившись о спинку стула, слегка подпевал тягучим, нарочито надрывным голосом. Он всегда дурачился и не очень умело, когда на душе у него скребли кошки.
В дверь постучали, и Саникидзе прекратил игру. Вошел Артамонов и передал просьбу старшины не опаздывать на автобус.
– Разрешите быть свободным? – спросил солдат. Стахов с ног до головы оглядел своего механика.
– Идите, – сказал летчик. Он недолюбливал этого солдата, похожего на мальчишку-переростка, считал его витающим в облаках чудаком.
К проходным воротам, где останавливался автобус, Стахов отправился вместе с Петром. Походка у Мешкова была легкой, подпрыгивающей, он точно футбольный мяч перед собой гнал. Юрий, несмотря на свои длинные ноги, едва поспевал за ним.
Они говорили о новом докторе, Стахову он не особенно нравился, хотя Юрий и любил с ним обсудить какую-нибудь литературную новинку, поспорить. Саникидзе держался слишком независимо, смотрел на летчиков, как на своих подопечных.
– А по-моему, братка, он на пять с плюсом, – возразил Мешков. – Ученый товарищ. Послушал бы ты, что он говорит об анализе личности летчиков. Собирается начать комплекс психофизиологических проверок. Даже тесты грозится ввести – на устойчивость внимания, на утомляемость, на комбинационные способности.
– Мне лично это не страшно, сам понимаешь, – ответил Стахов. – Но быть подопытным кроликом не хотелось бы. И потом, чего этот Гиппократ так ополчился против атлетизма? Разве плохо, когда у человека развиты мышцы и сила?
Они были в серых гражданских костюмах и блестящих нейлоновых курточках на меху. То и другое было куплено в военторговском магазине. И Юрий впервые понял, что это смешно. Особенно когда он увидел точно таких же серокостюмников у автобуса. Не мудрено, что девчата сразу военных распознавали.
– Дело не в кроликах, – сказал Мешков. – Просто Саникидзе требовательный человек, любит, чтобы все было, как он говорит, «на высшем уровне». А на атлетизм у него своя точка зрения. Время покажет, прав он или не прав.
– Летчик проверяется в деле, там, – Стахов поднял кверху палец и многозначительно крутанул им над головой. – А не с помощью психотехники и прочих штучек-дрючек. – Он был все еще несколько возбужден и оттого размахивал руками. Пнул валявшуюся на дороге консервную банку. Ему хотелось как-то себя проявить перед Мешковым, завладеть его расположением.
Мешков не склонен был спорить с товарищем. Он знал, что Стахов все это говорит просто так, не отдавая отчета своим словам. Завтра Юрий, возможно, будет говорить иное. Так бывало не раз.
К шефам в гости
– Все в сборе? – спросил собравшихся у автобуса майор Жеребов. Он еще раз осмотрел каждого и остался доволен: ребята подобрались хорошие. И в порядке у них все, и на лицах гвардейское выражение. Сам Жеребов всегда молодцеватый, складный, аккуратно подстриженный и на этот раз казался воплощением собранности и подтянутости. Его словно влили в новую шинель. Смуглое лицо, выбритое до синевы, тронула улыбка. Жеребов задорно бросил:
– Посмотришь на таких соколов и скажешь: наше отечество есть кому защищать. Да, есть!
Став замполитом, майор считал своим долгом вправлять в речь фразу наподобие этой, хотя и понимал их некоторую выспренность.
Автобус мчался по центральной улице города, протянувшейся на несколько километров. Солдаты пели песню о космонавтах, которым осталось четырнадцать минут до старта, о следах, которые они оставят на пыльных тропинках далеких планет. Бордюжа, наклонив голову и зажмурив глаза, широко растягивал мехи своего нарядного баяна с переключающимся регистром.
Воины решили «выдать» шефам – работникам швейной фабрики концерт, и вот теперь певцы настраивали голоса.
Дружба между комсомольскими организациями уже была проверена временем и скреплена делами, а кой у кого и печатями в городском загсе.
Стахов не собирался ехать к шефам. Он не был участником самодеятельности. Таковую он не то чтобы не признавал, а просто считал, что летчик не должен распылять свои силы, отвлекаться по мелочам. А самодеятельность он называл лабурдой.
Однако он тоже сидел вместе со всеми в автобусе. Его вытащил в город Жеребов – организатор и вдохновитель полковой самодеятельности. Майор во что бы то ни стало решил проветрить своего соседа по квартире, который в последнее время пребывал в дурном настроении, был чем-то взвинчен, озабочен.
– Покажешь девчатам пару-тройку фокусов, – сказал Стахову замполит. Он любил шутливые мистификации и сам на досуге не против был подурачить товарищей. – Пусть потешатся, пока наши будут менять декорации в скетчах.
Юрий сначала отказывался, а потом согласился. В детстве ему подарили на день рождения книгу «Природа фокусов». Некоторые из них он научился делать, чем, к собственному изумлению и удовольствию, немало возвысился в глазах школьных приятелей. Потом он узнал, что известный французский летчик и писатель Антуан де Сент-Экзюпери тоже не прочь был иногда на досуге позабавить товарищей карточными фокусами, и это обрадовало Стахова. Ему нравилось, когда он находил какие-то общие черты между известными миру людьми и собой.
Артамонов сидел рядом с Мотылем и тоже пел, бросая пытливые взгляды на своего командира, нервно покусывавшего сигарету, сплевывавшего приставшие к языку табачинки. Артамонов уже давно успел заметить, что Стахов держался от солдат несколько обособленно. Или не замечал их совсем, или определял свое отношение к ним буквой устава. И солдаты, чувствуя это, не тянулись к нему, как к майору Жеребову.
Артамонову пришла на память самая первая встреча с летчиком еще до школы.
Молодые солдаты находились в карантине и проходили «Курс молодого бойца». Видимо, поэтому и запомнилось все в деталях. Утром новобранцы получили шинели. Артамонову она казалась чужой, топорщилась, воротник кусал шею.
Старшина придирчиво оглядывал строй, кое-кому поправлял хлястики, велел подтянуть ремешок, одергивал полы. Ему доставляло удовольствие опекать солдат, хотя он это и пытался скрыть. Хмурил свои клочкастые брови.
Потом он повернул солдат направо и повел сквозь небольшой березнячок, за которым простиралась широкая гладкая полоса с ограничительными знаками по бокам.
Таким образом, новобранцы впервые оказались на аэродроме. Артамонов представлял себе аэродром в виде необозримого во все стороны пространства, а на самом деле он оказался не совсем таким.
Самолеты стояли вдоль серой полосы на некотором расстоянии от ограничителей из обычных еловых веток, привязанных к крестовинам. Ветки хорошо выделялись на фоне снега, были видны издалека. А самолеты, будто выточенные из серебра, сверкали боками и напоминали огромных рыб, только что вытащенных из воды. Маленькие приспущенные крылья были похожи на распластанные плавники.
Старшина вывел солдат на рулежную дорожку, выложенную из огромных бетонированных шестигранников. Снежная крупка не задерживалась здесь, гонимая ветром, перебегала с одной стороны на другую, и Виктору казалось, будто белые нитки стелются по бетону.
И только тут он увидел, что полоса уходит чуть ли не за горизонт.
Они проходили строевые приемы без оружия, разучивали их по элементам, а потом тренировались в их исполнении.
Старшина то и дело напоминал:
– Не напр-рягаться, выпр-рямить колени!
– Плечи развер-рнуть!
– Живот подобр-рать!
– Голову выше!
– Смотреть пр-рямо перед собой! Замечаниям не было конца.
Артамонову не давались повороты в движении кругом: терял устойчивость. Один раз даже упал, вызвав общий смех. Поднялся, собрал себя в комок: «Ну подождите еще!»
Ребята разбились на группы. Сами учили друг дружку.
– Делай – раз, делай – два, делай – три, делай – четыре, – деловито командовал Скороход.
– Делай – раз, делай – два, делай – три, – вторил ему, любуясь собственным голосом, Мотыль.
Занимаясь, солдаты не забывали посмотреть на тепловые машины, медленно курсировавшие мимо. Машины плавили образовавшийся кое-где на плитах лед, сдували снежную пыль, битумную крошку. Наблюдали парни и за стоянками, где находились самолеты.
Самолеты были выстроены точно на парад. Трепетали на ветру красные флажки, прикрепленные к заглушкам всасывающих каналов и чехлам, надетым на выступавшие части самолета. Каждый такой флажок был напоминальником для техника: сними чехол, прежде чем будешь выпускать машину в воздух.
В разных направлениях, словно муравьи, сновали люди. Все в одинаковых темных куртках и брюках. Артамонову хотелось узнать, что они там делали, чего копошились: и под крыльями самолетов, и на крыльях, и у носа, и у хвостового оперения, и в кабине, и под фюзеляжем. Но подходить было нельзя.
В конце полосы, возле метеорологической вышки, прилепился приземистый домик. Возле него стояли самолеты. Около них прохаживался часовой с карабином. Почему эти самолеты стояли на отшибе, почему были расчехлены, хотя на них и не работали, для какой цели был построен прямо на стоянке этот красивый домик – всего этого молодые солдаты пока не знали. Их внимание привлекла необычная, нескладная на вид, машина, стоявшая на взгорке, почти у горизонта. Она напоминала ветряную мельницу. Только крылья были гораздо шире, стояли под разными углами и вращались по горизонтали вместе с домом – вагоном, к которому были прикреплены.
– Радиолокатор! – определил тогда Скороход. – Очень мощный. Элементарно.
Артамонов, конечно, представлял, для чего нужен этот локатор. Небо зорко просматривалось и охранялось. И как-то было радостно от того, что теперь к этому же имел прямое отношение он, обыкновенный русский солдат, по фамилии Артамонов, образца 1942 года. Он знал, что в скором времени будет готовить к полету самолеты-перехватчики, как готовили их его старшие товарищи-однополчане. И с нетерпением ждал этого времени, хотя и боялся, что не справится с новыми для себя обязанностями.
Старшина уже приступил к приему зачетов от солдат, когда со стороны стартового командного пункта выпустили несколько сигнальных ракет.
– Внимание всем, кто занимается строевой, – прозвучало в репродукторе, – прекратить занятия!
Старшина построил новобранцев в колонну и сразу же – даже не стал, как обычно, по десятку раз давать команды «Р-равняйсь!», «Отставить!» – отвел в сторону от рулежной дорожки.
Ухо Артамонова уловило тонкое вьюжное гудение. Казалось, вот-вот к аэродрому подойдет невиданной силы смерч и все сметет на пути.
Через несколько секунд солдаты увидели в небе точку. Эта точка росла с необыкновенной быстротой. Уже вырисовывались очертания кабины и выпущенных шасси. А позади клубился легкий дымок.
За самолетом, который, казалось, хочет во что бы то ни стало оторваться от дымового шлейфа, следили сотни глаз. Посадочная скорость была настолько большой, что Артамонову подумалось, будто самолет падает. Солдат даже привстал на цыпочки и ахнул. Гудение переросло в сплошной свистящий рев. Дотянув до полосы, самолет так шаркнул колесами по бетонным плитам, точно хотел пробить их. Запахло жженой резиной, самолет подскочил, словно на пружинах, еще шаркнул и быстро покатился по полосе.
Из-под хвоста выплеснулся и сразу наполнился воздухом парашют, который новобранцы приняли тоже за облако дыма. И с ним самолет несся по полосе.
Теперь солдаты могли рассмотреть ракетоносец вблизи. Ничего подобного им раньше не приходилось видеть, потому что самолеты гражданского аэрофлота отличаются от самолетов военно-воздушных сил, как небо от земли. В первую минуту истребитель напомнил Артамонову тех остроносых бумажных галок, которых он некогда запускал на школьных переменах. Эти галки, с короткими треугольными крыльями, очень быстро у них летали. И он часто думал, почему же авиационные конструкторы не возьмут за образец такую вот галку. Виктор, конечно, не знал, что самолет с маленькими клиновидными крылышками мог бы держаться в воздухе только с помощью очень мощного двигателя. В то время подобные двигатели только конструировались.
Самолет круто развернулся в конце полосы и, зарулив в один из карманов, покатился к ним навстречу. Его огромное, как пасть чудовищного зверя, всасывающее сопло с выглядывавшим изнутри конусом точно хотело поглотить всех. Солдаты невольно отошли в сторону и посмотрели на старшину, словно ища у него защиты. Тузов улыбнулся одними глазами, довольный произведенным на всех эффектом.
Самолет остановился возле подъезжавшего к нему тягача. Летчик выключил двигатель и выглянул из кабины. Выпрыгнувшие из кузова техники тотчас прицепили самолет к машине с помощью специального буксировочного устройства – водила.
Все произошло так быстро, что новобранцы не успели обмолвиться между собой, и только когда самолет уже потащили по рулежной дорожке в сторону заправочной станции, они дали волю чувствам.
Старшина не одергивал солдат, не напоминал, что в строю нельзя разговаривать. Он и сам, кажется, был восхищен тем, что уже десятки и сотни раз наблюдал, но не показывал виду.
Когда самолет, слегка покачиваясь на тонких блестящих ногах, поравнялся с солдатами, сидевший в кабине летчик погрозил старшине пальцем.
Художники почему-то всегда рисуют летчиков мужественными, с орлиным взглядом и каменным подбородком, который должен символизировать волю, решимость.
А этот, удивительно молодой, парень оказался почти ровесником солдат. У него узкое бескровное лицо, маленькие глубоко запавшие глаза и прямой тонкий рот.
– Артамонов! – сказал старшина Виктору. – Это ваш летчик. Он несет сегодня боевое дежурство. Летал на перехват контрольной цели. Стахов его фамилия. Старший лейтенант.
Стахов не понравился Артамонову. Не таким Артамонов представлял себе своего летчика. Было в мелких чертах лица этого офицера что-то ожесточенное, насмешливое. Не чувствовал он к Стахову расположения и сейчас.
Шефы ждали воинов и встретили их у ворот фабрики. Даже приветственный лозунг вывесили.
Секретарь комсомольской организации предложила гостям осмотреть производство. Возражений не последовало.
Ребята, приехавшие впервые, надеялись поближе познакомиться с рабочими и работницами, наладить отношения товарищеские, а еще лучше дружеские. Как знать, может, придется в будущем связать свою судьбу с фабрикой. Особенно это касалось солдат и сержантов. Ведь срок службы небольшой…
Осмотр начали с подготовительного цеха. Провожатые уже успели приодеться, соорудить модные прически и теперь могли соперничать с кинозвездами.
Солдаты посмотрели, как работают модельеры, закройщики, портные. Потом их провели в демонстрационный зал, где шло утверждение новых образцов платья. Всех посадили перед длинным помостом, его здесь называли «языком», с яркой ковровой дорожкой, по которой одна за другой прогуливались, с сумками и без сумок, с зонтиками и без зонтиков, красивые тоненькие, как былинки, или, наоборот, полные манекенщицы.
Члены комиссии останавливали их, заставляли повернуться, пройтись еще, иногда поднять руки, присесть на стул, делали замечания художникам-модельерам, стоявшим с раскрытыми блокнотами в руках.
После душных цехов с бесперебойно стрекочущими швейными машинами, с шипящими утюгами ребятам приятно было посидеть в креслах и посмотреть на девушек, которые фланировали перед ними и обворожительно улыбались.
– Сейчас продемонстрируем серию летних костюмов, – сказал начальник цеха легкого платья членам комиссии, среди которых была добрая половина работников прилавка.
Сидевший рядом с Артамоновым Бордюжа переменил позу, стул при этом так заскрипел, что все заулыбались.
Начальник цеха еще не окончил характеристики первого костюма, когда на помост выпорхнула манекенщица в плиссированной юбочке и блузке с короткими рукавами.
