Текст книги "Готовность номер один"

Автор книги: Лев Экономов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)

Однажды вечером

Некоторое время Стахов шел по улице, не помня себя. Каким-то образом он оказался у ресторана. Сюда они иногда приходили с Беллой, чтобы послушать музыку и потанцевать. У них даже был любимый столик возле развесистой пальмы. «Вот то, что мне сейчас нужно», – подумал он»

Вошел в залитый электричеством зал и стал искать свободное место. Взгляд его остановился на столике, за которым сидели только два человека. Стахов подошел поближе и узнал их. Это были Полстянкин и Зина.

Тотчас же припомнилась встреча с ней возле кинотеатра, проводы и бегство… Тогда Юрий чуть было не поплыл по мутной волне. Но и убежав от Зины, он не испытывал удовлетворения. Ему казалось, будто он предал человека в трудную минуту. Ее поведение представлялось ему неестественным, вызывало чувство тревоги. Это чувство не заглохло в нем ни на второй, ни на третий день. Стахов понял, что девушка оказалась на распутье. Ей нужно было бы указать дорогу. Но как это сделать, он не знал. Попробовал однажды заговорить о ней с доктором Саникидзе.

– Это верно, что в самодеятельности не нашлось роли для Зины Кругловой?

– А в чем дело?

– Обижалась на вас.

– Вот оно что. Понимаешь, дорогой, одно время она льнула к Мотылю. А он парень легкомысленный. Не хотелось, чтобы обижал Зину. Ее Тузов любит. Это как раз тот случай, когда, казалось, старшине нужно было помочь. И ей тоже.

«Как видно, не больно-то помог, – подумал Стахов, – иначе она бы сейчас не сидела в обществе лысеющего человека в красивых очках. Впрочем, это примитивно – лечить все беды самодеятельностью. В данном случае нужно что-то другое. Но что?»

Она была в блестящей силоновой кофте, с открытыми плечами, в кожаной юбке и черных ажурных чулках. На красивой головке возвышалась вавилонская башня.

Юрий подумал, что здесь нужно действовать решительно. Вплотную приблизился к столику и, глядя в переносицу Полстянкину, сказал, сжимая кулаки:

– Уходите сию же минуту, иначе нам придется перенести разговор в другую плоскость. – Что это должно было обозначать, Стахов и сам не мог бы сказать, но ему казалось, что такие слова должны оказать воздействие. И он, кажется, не ошибся.

Полстянкин встал, испуганно застегивая модный пиджак без ворота.

– В чем дело? Мы только что приехали из вашего городка. Выступали с концертом перед воинами. Устали, разумеется, и вот решили подкрепиться, – начал завклубом. – В этом есть что-нибудь предосудительное?

Голос у Полстянкина слегка дрожал, и Стахов понял, что заведующий клубом встревожен, хотя и пытается скрыть это. «Может быть, у него есть семья, – подумал Стахов, – и теперь он просто боится, что выведу его на чистую воду».

– Вы все-таки хотите, чтобы я перенес разговор в другую плоскость, – ухватился Стахов за формулировку, которая оказалась вроде бы действенной. – Это можно сделать.

– Я ничего не хочу. Только мне кажется странным ваше поведение, – сказал Полстянкин.

На лице Зины, которое залилось краской, были смятение и тревога. Она тоже попыталась встать, но Стахов так сжал ей запястье, что девушка невольно опустилась на место. Теперь Зина смотрела на Юрия с вызовом и злобой. На виске билась синяя жилка.

– Я противник всяческих скандалов, – сказал Полстянкин, доставая бумажник. – И только поэтому не хочу больше оставаться здесь. – Он с достоинством положил несколько трешек под фужер с недопитым пивом и, выразительно посмотрев на Зину, ушел.

Стахову вдруг стало жалко этого изо всех сил молодящегося человека, которого он лишил даже иллюзий. Имел ли он на это право?

Когда они остались вдвоем, Юрий сказал Зине все так же строго:

– Ну, а теперь рассказывай, что стряслось.

Зина молчала, сцепив у подбородка пальцы, нервно покусывала накрашенные губы. В зеленоватых глазах с жирными черными стрелками стояли слезы. Это было так неожиданно для Стахова, знавшего Зину всегда непринужденной, беспечной и улыбчивой.

Стахов попросил официанта принести воды.

– Пожалуйста, побыстрее.

Зина пила воду нервными глотками, держа фужер в обеих руках, как это делают дети. Стахову захотелось приласкать Зину, защитить. Он осторожно положил ей руку на запястье.

– Успокойся, Зи-Зи, прошу тебя.

Она зашмыгала носом, вскочила со стула и, натыкаясь на столики, за которыми сидели посетители, побежала к выходу… Стахов догнал ее в скверике. Она опустилась на лавку и, спрятав лицо в ладони, разрыдалась. Юрий достал папиросы. Сел рядом. Когда она утихла, протянул платок:

– На вот, сотри косметику, расплылась, как нефть по реке.

Зина начала вытирать лицо.

– Ты злишься на меня за тот вечер, – сказал Стахов. – Но я не мог иначе. Пойми. Потом мы оба жалели бы…

– Я знаю. Вы все думаете обо мне бог знает что, – сказала Зина. – Видно, так мне и надо, дуре такой.

Стахов бросил окурок в кусты, достал новую папиросу. Никогда он так еще не волновался.

– Дело не в этом, – сказал он и замолчал, потому что не знал, что говорить дальше.

Некоторое время они сидели так, а потом Стахов спросил:

– Ты чего с этим волокитой пришла?

– Он же тебе объяснил.

– Так я и поверил!

– А он очень симпатичный дядечка. Очень обходительный. Не чета некоторым…

– Все мы обходительные, когда нам что-нибудь нужно.

– Неужели ты думаешь, что я… – Зина снова зашмыгала носом. – Никто мне не верит. Ну решительно никто. Ну и отстаньте от меня. Все отстаньте.

– Ладно, не будем об этом. – Юрий снова положил свою руку на запястье девушки. – Ты, слава богу, давно достигла того возраста, когда человек сам распоряжается своей судьбой.

– Вот именно.

– Мне просто хотелось помочь тебе, – сказал Стахов. Зина наклонила голову.

– Ты не можешь мне помочь. Да это и не нужно. Понятно?

– Ничего, Зи-Зи. Успокойся: любовь, говорят, не картошка, ее не выроешь за один прием. Верно?

Зина усмехнулась, внимательно посмотрела на Стахова.

– Когда я была школьницей, записывала в тетрадку всякие мудрые мысли из книг, которые читала, – сказала она через минуту. – Помню, там и такие были слова: «…сходственное несчастье, как и взаимное счастье, настраивает души на один лад». Кажется, это Бальзак.

Стахов насторожился. Как она верно поняла его состояние, хотя ей вроде бы сейчас и не до него! Сама расстроена горем. И боясь, что она заговорит о нем, спросил:

– Когда это было?

– Лет десять тому назад. Счастливая была пора…

В тот вечер Стахов узнал от девушки нехитрую и довольно стандартную историю ее жизни.

Родители Зины разошлись, когда ей было десять лет. Жила с бабушкой, работавшей билетершей в кинотеатре, часто ходила в кино и сама решила стать киноактрисой. После окончания десятилетки подала документы в институт театра, музыки и кинематографии. Однако не прошла по конкурсу и уехала с подружкой в Таллин. Работала в порту учетчицей.

Потом бабушка умерла, и Зина вернулась домой. Не хотелось терять жилплощадь. Пришлось временно устроиться в летную столовую официанткой. В военном городке она познакомилась с одним военным. Зина не назвала Стахову его имени, но тот и так знал, что это был Мотыль.

Девушке очень нравилось, что за ней ухаживал такой красивый, такой «содержательный» парень, который так много рассказывал об артистах. Было похоже, что со многими из них он на короткой ноге, знает их закулисную жизнь.

Она влюбилась впервые «глубоко и навечно», была счастлива. Ей так нравилось, когда он говорил, что Зинаида по-гречески – «божественная, рожденная Зевсом», когда на прощание целовал ее руку «прямо при всех».

Потом они поссорились. Все вышло из-за другой девушки, которой он стал отдавать предпочтение. Зина была в отчаянии. Написала письмо своей закадычной подружке в Таллин. Но та только посмеялась в ответ.

«Успокойся, Зизочка, – писала она. – Не ты первая, не ты последняя. Все мужчины обманщики. И платить им нужно такой же монетой». Подруга посоветовала Зине не терять времени даром и завести другого поклонника. «Когда этот первый узнает, что ты не больно-то нуждаешься в нем, его заест самолюбие. Вернется на полусогнутых». Зина получила от многоопытной подружки кучу советов, как подать себя с выгодной стороны, как завлечь мужчину.

Теперь Зина поняла, почему около подружки, работавшей в галантерейном магазине, роем вились поклонники. «А может, и мне попробовать», – подумала Зина, вспоминая, как подружка одевалась, подчеркивая в туалете, что нужно подчеркнуть, как начесывала выкрашенные в огненно-рыжий цвет волосы, удлиняла синей краской ресницы, как кокетничала с покупателями, растягивая в разговоре слова. Зина сшила себе такое же платье, как у подруги, придумала новую прическу. Нет, она не собиралась раздавать свою любовь направо и палево. Она просто хотела задеть за живое Мотыля.

В число ее поклонников нежданно-негаданно попал Тузов, вдруг воспылавший к девушке нежной, можно сказать юношеской, любовью. Это было так забавно и трогательно. И не потому ли к старшине полка Зина питала смутные и неопределенные чувства. Она понимала: он хороший, уважаемый в полку человек. И собой пригож, хотя старше ее на тринадцать лет, – строен, как юноша, смуглолиц, черноволос. И характер у него – лучшего желать не надо. Они жили бы мирно, спокойно. Но она мечтала об артистической среде, о гастролях по стране, о творческих вечерах, о встречах со знаменитостями, о Москве, где жил до армии Мотыль.

К Стахову подошел колченогий сторож в брезентовом плаще, попросил спичек. Юрий узнал в нем давнего знакомца, который некогда оборудовал для него в подвале церкви сурдокамеру.

– А я, батенька, думал, вы уже в звездном городке, – сказал сторож. – Все ждал, когда увижу в газетах среди космонавтов ваш портрет, порадуюсь.

– Придет еще такое время, – ответил Стахов и повернулся к свету, чтобы посмотреть на часы. Через полчаса уходил последний автобус.

– Пора, однако, – сказал он Зине и быстро встал. – Я как-нибудь зайду к тебе.

– Зачем?

– Так просто. Посидеть. Слушай, может, мне удастся сделать для тебя что-нибудь. Я ведь могу его найти.

– Поздно уже, – ответила она.

– Почему поздно?

– Переболела. Теперь у меня иммунитет к такого сорта людям.

«Все понятно, – подумал Стахов, – возможно, она и уехала с Полстянкиным раньше из городка, чтобы не видеть больше Мотыля. Потом Юрий вспомнил Беллу. – Вот и у той, наверно, ко мне выработался иммунитет. Но что же тогда обозначал ее сегодняшний взгляд?»

Зина тоже встала.

– Извини меня, – сказала она.

– За что тебя извинить? Ты же ничего не сделала плохого, черт бы побрал!

– Сделала. – Она усмехнулась. – Я ведь и тебя хотела завлечь, чтобы досадить ему.

«Вот оно что. А я-то, сердцеед несчастный, вообразил себе…» – подумал Стахов, внутренне издеваясь над собой.

Она подала руку:

– Ты не особенно горюй. Все перемелется, мука будет, как говорила моя бабушка.

– О чем ты?!

– Вижу. Мужчины прикидываются сильными в горе. А переживают они его труднее любой женщины. Я знаю.

Страница сорок пятая

Это случилось вечером, когда мы вернулись с ужина. Каждый мог заниматься, чем хотел, на то и личное время. Я люблю эти короткие часы до отбоя. Тебя никто не тревожит, и можно всецело посвятить себя любимому досугу. Здесь интересы людей видны как на ладони. Любители шахмат собрались в ленинской комнате, где замполит Жеребов – чемпион округа по шахматам, проводит сеанс одновременной игры на двадцати досках. Книголюбы затеяли в библиотеке диспут: «Каков ты, молодой человек шестидесятых годов?»

Герман достает фотокарточки девушек и раскладывает на койке.

– Опять в гарем отправился, – смеется Бордюжа.

– Или хочешь в евнухи наняться, – парирует Мотыль. – Беру, ты подойдешь. Клянусь.

Около Германа образуется кружок.

– Новенькие появились, – Шмырин берет из пачки одну фотокарточку. – Это же наша планшетистка! Надеешься соединить, как говорится, тиле дульци – полезное с приятным.

Я подхожу ближе. С фотокарточки смотрит Лера. Военная форма сделала ее похожей на молоденькую стюардессу, каких обычно рисуют на рекламных плакатах аэрофлота.

– Не дурна собой, не правда ли? – спрашивает Герман, как всегда, подрыгивая ногами и пританцовывая на месте. Он не может спокойно постоять ни одной минуты.

– Весьма не дурна. Только, думаю, этот орешек не по твоим, Мотыль, зубам, – отвечает Шмырин. – Знаю, что говорю.

– Индюк, между прочим, тоже думал, – усмехается Мотыль.

– Это еще вопрос, кто окажется индюком, – качает головой Бордюжа. – Жалко только, из тебя суп получится с душком.

Ребята смеются. Герман забирает у Шмырина фотокарточку Леры и, смешно вытянув губы трубочкой, целует ее.

– Опоздали со своими пророчествами.

– Что ты хочешь этим сказать? – Я еле сдерживаю себя. Во мне все кипит.

– С этой, что изображена здесь, ты, конечно, можешь делать, что угодно, не боясь, что приварит пощечину, – говорит Шмырин.

– Я это делаю с живой, ясно тебе? – возражает Герман. – И не только это… было бы вам всем известно. Вот так-то, уважаемые.

– А если забеременеет? – спрашивает Бордюжа. Он всегда называет вещи своими именами.

– Уволят в запас. Сие даже господом богом предусмотрено.

Перед моим мысленным взором почему-то предстает картина, живописно изображенная Горьким в поэме «Двадцать шесть и одна». Когда я впервые читал ее, в моей груди все клокотало. Как я жалел и плакал втихомолку, что среди крендельщиков, которые сделались молчаливыми свидетелями падения шестнадцатилетней горничной Тани, не нашлось такого, кто бы встал на пути совратителя, защитил любимое ими существо.

Герман, отставив ногу в сторону, с победоносным видом взирает на ребят с высоты своего чуть ли не двухметрового роста. В эту минуту мне кажется, Мотыль похож на горьковского солдата своей самонадеянностью, нахальством.

– Ну, что вы мне на это скажете? – вопрошает он. – Ха-ха!

Неведомая сила, подобная морской волне, бросает меня навстречу Мотылю, и я, совершенно не отдавая себе отчета, даю ему пощечину. Удар получается неточным, я задеваю пальцами ему по носу, и там, может быть, лопает какой-то мизерный сосудик, потому что вдруг на верхнюю губу Германа медленно выползает струйка крови. Мотыль прикладывает к лицу ладонь, словно промокает ею, смотрит удивленно и сосредоточенно на кровь, подняв брови, потом на меня, качает головой, и в то же мгновение кулак его с быстротою молнии врезается мне в живот.

Я начинаю ловить ртом воздух, чувствуя, что задыхаюсь, и в это время второй удар, уже в челюсть, бросает меня на койку.

– Будешь меня учить жизни, шмакодявка, – цедит он сквозь зубы.

Германа хватает за руку Бордюжа.

– Ты что же это, козел!

Я поднимаюсь с постели и делаю шаг навстречу Мотылю, но тут на меня набрасывается сзади Шмырин и, повиснув на шее, снова валит на койку, шипит в ухо:

– Во всем должна быть мера.

– Что тут происходит? – слышится за нашими спинами голос старшего лейтенанта Стахова. Он сегодня – дежурный по части.

Бордюжа отпускает Германа. Я тоже поднимаюсь с койки, чувствую: лицо горит и, наверно, покрылось пятнами. Стараюсь дышать спокойно. Ребята расступаются.

– Кто это разукрасил вас? – спрашивает старший лейтенант у Мотыля, глядя на капающую из носа кровь.

– Боролись с Артамоновым. Ну и вот… стукнулся о кровать, – отвечает Герман, напустив на лицо безобидную улыбку. – Бывает. – Он подкидывает зажигалку, ловит ее и, положив в карман, идет вдоль коек – испаряется, насвистывая какой-то мотивчик.

Дежурный окликает его, велит вернуться, Мотыль возвращается. Стахов переводит взгляд на меня. Он склонен поверить Мотылю, но я не хочу, чтобы меня выгораживал Герман. Противно прятаться за спину человека, который ненавистен.

– Это я его угостил, – говорю своему командиру. – И жалею, что мало.

– За что? – он смотрит на меня так, как будто впервые увидел. Видно, не ожидал услышать такое. А вот этого мне как раз не хочется говорить дежурному. Я так сжал зубы, что у меня даже челюсти заломило.

Стахов хмурится. Он, видно, понял, что от меня больше ничего не добьется, и не знает, как ему поступить. Я впервые вижу недоумение и растерянность на его узком бескровном лице и торжествую по этому поводу.

Стахов всегда казался мне слишком самонадеянным и даже эгоистичным. После комсомольского собрания, на котором разбирался его проступок, ш, правда, несколько оттаял, стал добрее к людям, но той симпатии, которая у меня была, скажем, к капитану Щербине или майору Жеребову, не вызывал. Тут, видимо, надо мной довлел груз старых впечатлений.

– За дело, – отвечает за всех Бордюжа.

– Сговорились! – дежурный повышает голос. – Устраиваете круговую поруку. – Лицо его покрывается пятнами. – Это у вас не пройдет. Драка среди военнослужащих – тягчайшее преступление.

Он подзывает дневального и приказывает ему найти старшину. Откуда-то появляется ефрейтор Скороход. Сан Саныч шепотом вводит его в курс дела. Семен смотрит то на Мотыля, то на меня. Вертит вокруг виска пальцем, показывая, какие мы трехнутые, говорит так, чтобы слышал дежурный:

– Миритесь, пока не поздно. И вас простят. Всякое бывает в горячке.

– Другой бы спорил, а я пожалуйста. – Мотыль с, готовностью протягивает мне руку. Лицо его чуть побледнело, но он не изменяет своим джентльменским правилам. А мне видно: где-то в глубине зрачков Мотыля притаилась холодная настороженность. Он боится возмездия.

Я демонстративно отворачиваюсь, меньше всего думая о том, что веду себя, как ревнивый юнец, что даром мне это не пройдет.

Тузов появляется через несколько минут. Дорогой дневальный ему уже рассказал о случившемся. А дальше все происходит как во сне.

В общем, мы заработали гауптвахту. Нас ведут в серое одноэтажное здание, огороженное забором с вышкой для часового. На этой вышке я не раз бывал, когда ходил в наряд по охране караульного помещения. С нее хорошо виден весь наш военный городок. Герман идет впереди меня – красивым размашистым шагом, точно на параде.

– Ну ты и псих, – говорит он мне.

Не отвечаю. Он что-то пытается свистеть. Старшина одергивает его. Наше поведение, конечно, не укладывается у него в голове, он разгневан, удручен до крайности, расстроен и, как всегда в такие минуты, не находит слов. Да и что говорить с нами. Я иду за Германом, поддергиваю спадающие без ремня брюки. Распоясанная шинель кажется непомерно огромной, неуютной.

На несколько минут, нас задерживают в комнате начальника караула, увешанной схемами постов с сигнальными лампами и выписками из инструкции. Начальник знакомит с распорядком дня для арестованных, отбирает у меня часы, перочинный нож, авторучку, карандаш, записную книжку. Из нее выпала на пол обертка от шоколадной конфеты «Белочка», которой меня угостила у своего дома Лера.

В открытую дверь видна одна из комнат караульного помещения, пирамиды с тускло поблескивающими автоматами и карабинами, стол с подшивками газет, шахматами. На стенах портреты, воинская присяга, напечатанные крупными буквами выдержки из Устава гарнизонной и караульной служб, на полу полотняные дорожки.

Выводной, бритоголовый верзила, легонько толкает меня куда-то вперед и закрывает за мной тяжелую, обитую железом дверь. Скрипит тяжелый засов. Сквозь маленькое квадратное отверстие над дверью проникает слабый электрический свет из коридора. В камере неуютно, пахнет чем-то застоялым, словно в сыром душном подвале.

Первые мысли, которые приходят в голову, – о доме. Я сажусь на чурбак, похожий на те, что используют в мясных магазинах для рубки мяса, прячу лицо в ладонях.

Страница сорок шестая

Вспоминаю, как мы ездили с отцом покупать мне подарки, которые сейчас отобрали. Это было накануне моего призыва в армию. Дорогой до города – мы жили тогда на даче – папа рассказывал, как служил сам. Он был танкистом. Много из того, о чем он тогда говорил, мне уже было известно. Но в тот момент его рассказы воспринимались по-новому.

На центральной улице города отец предложил заглянуть в один из ювелирторгов. Он до последней минуты не говорил, зачем мы приехали. На прилавке под стеклом лежали наручные часы разных марок.

– Выбирай любые, – великодушно сказал папа.

Я не верил своим ушам. Ведь перед этим он в категорической форме выразил свое неудовольствие, когда мама хотела мне купить часы в ознаменование полученного мною аттестата зрелости.

– Часы сын купит на свои трудовые деньги, – возразил ей отец. – Тогда только и узнает их цену.

Мама, помнится, сказала, что теперь, не те времена, семиклассники с часами ходят, но папа был неумолим. А тут вдруг повернул на сто восемьдесят.

– Солдат живет по часам, – пояснил папа свое отступление. – К тому же ты начинаешь самостоятельную жизнь. Со дня призыва в армию тебе будет засчитываться трудовой стаж.

Говоря откровенно, часы я присмотрел давно. Мне хотелось иметь такие же, как у школьного приятеля.

– Покажите «Родину», – прошу продавца. – С черным циферблатом.

Часы в герметическом корпусе. На крышке выштамповано: «пылевлагонепроницаемые, баланс амортизированный, автоподзавод». Таким часам не страшны ни вода, ни тряска. Они сами заводятся. Отец одобрил выбор.

– Эти часы специально для таких рассеянных, как ты, – улыбнулся он.

Через пять минут подарок оказался на моей руке. Все-таки приятно было в любую минуту узнать, сколько времени. И я то и дело смотрел на часы. Папа не подавал виду, что замечает это.

Потом зашли в охотничий магазин и купили большой перочинный нож с одним лезвием.

– В походе нож заменит и ложку и вилку, – говорил отец.

Около парикмахерской он остановился и провел ладонью по моим волосам.

– Больше всего мне не хотелось расставаться со своей шевелюрой, – улыбнулся папа. – И я не стригся до последнего момента. А потом какой-то новобранец обкорнал меня лесенкой. Так что учитывай опыт других…

Парикмахер включил электрическую машинку и начал обрабатывать мою голову. Волосы прядями падали на колени и на пол. Одну прядку я потихоньку спрятал и карман – на память. Она и сейчас лежит дома в моей любимой книге рассказов Александра Грина.

Голова сразу стала легкой, точно ее основательно проветрили, маленькой и шершавой. По бокам выпирали шишки, о существовании которых я и не подозревал. Домой возвратились к ужину. Увидев меня без волос, мама всплеснула руками и заплакала.

– Честное слово, у тебя глаза на мокром месте, – строго сказал ей папа.

За ужином мы ели молодую картошку и жареную рыбу, а еще оладьи.

– Наедайся на три года, – сказала тетя Нюша.

– Скажете еще, – сердито ответил папа. – Не на голодный остров уезжает. Солдатская норма, она, было бы вам известно, по-научному составлена. Учтено все до единой калории. Дают столько, сколько нужно, чтобы быть всегда, что называется, дееспособным.

– То-то мой дееспособный харчишки прикупает, – усмехнулась тетя Нюша.

И дальше разговор за столом шел только обо мне и о моей жизни в армии, как я буду служить… И вот дослужился!