Текст книги "Готовность номер один"

Автор книги: Лев Экономов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

Стахов чуть не подскочил от неожиданности. Он отказывался верить своим глазам: перед ним была Белла! Вот уж где не думал ее встретить. Она с отчаянной решимостью на лице прошла из конца в конец своей легкой и вместе с тем несколько скованной походкой, быстро, даже торопливо повернулась дважды на каблучках плетеных босоножек… Она была похожа на дебютировавшую цирковую артистку, делавшую разминку перед трудным акробатическим номером.

– М… да… м… – шевельнул губами Мотыль.

Стахов пришел в себя, когда Белла уже скрылась в другой комнате.

Если бы в ту минуту его спросили, какого цвета костюм был на Белле, как причесаны волосы, улыбалась ли она, как другие манекенщицы, он не ответил бы, он не сказал бы также, почему оказался за спиной впереди сидящего товарища, почему пригнул голову, когда она проходила в трех метрах от него, устремив вперед широко распахнутые, окаймленные синевой глаза.

У летчика гулко стучало сердце, руки потянулись за папиросой. Сидевшая неподалеку женщина в рабочем халате шепнула:

– У нас не курят.

Стахов скомкал папиросу. По щекам у него разливались красные пятна.

Через некоторое время Белла снова вышла на помост. На этот раз в синем трикотажном платье с чайкой на груди. Черные волосы были уложены тюрбаном. Впрочем, Стахов ничего этого не видел. Он видел только одни глаза, прекрасные, нежные, добрые и вместе с тем какие-то отсутствующие.

– Вот это конструкция, – сказал Шмырин, облизывая губы. – Обтекаемость, как у дельфина.

– У дельфинки, – поправил Бордюжа, хохотнув.

Понемногу волнение Стахова улеглось, краска схлынула с лица. Он стал уже думать, что не случайно говорят, будто он родился в сорочке.

«Надо сегодня же поговорить с Беллой, – решил Стахов. – Скажу ей прямо: не будем, Беллочка, ворошить прошлое. Ведь мог же я поступить безрассудно, это вполне бывает у влюбленных. И ничего – никто не обижается. Влюбленному можно многое простить».

Решив встретиться с Беллой после демонстрации мод, Юрий с нетерпением ждал следующего выхода Беллы.

Но Белла не вышла. И вообще вскоре просмотр окончился. Члены комиссии отправились совещаться в другую комнату. Перед глазами Стахова рабочие, разъединив помост, оттащили половинки в сторону – получилась сцена. На сцене поставили стол и накрыли красным сукном. Появились девушки с подносами, на подносах яблоки, апельсины. Стали обходить гостей, угощая фруктами. И Стахову кто-то сунул в одну руку красное яблоко, в другую – апельсин. Так он и сидел с ними, весь уйдя в себя.

Через динамик пустили танцевальную музыку. На свободном пространстве перед сценой тотчас же закружились пары.

Страница четвертая

– Самое время смотаться в город, – заговорщицки шепчет мне Мотыль. – До концерта провернем все дела.

Я киваю в ответ, и мы по одному, чтобы не привлечь внимание хозяев, спускаемся в раздевалку, где висят шинели.

Выходим на улицу. Поток людей подхватывает нас и несет вдоль тротуара, мимо забора, оклеенного афишами. С пестрых бумажных полотен смотрят обворожительные красивые актрисы эстрады и цирка.

Мотыль – вот смелость! – раскланивается на ходу с совершенно не знакомыми девушками. Его «здрасте» их смущает, но они вроде бы не обижаются. Кое-кто даже улыбается разбитному самоуверенному парню.

Выходим на просторную площадь, оглядываемся.

– Областной театр, – говорит Герман, указывая на желтое здание с лепными украшениями по фасаду. Он бывал в городе не однажды, закупал карандаши для КП, бумагу, а потом ездил за костюмами для самодеятельности.

Герман смотрит на часы:

– До начала вечера в клубе четыре часа. Выработаем программу действий.

– Сначала в фотоателье, – предлагаю я. Родители давно ждут фото из армии.

– Согласен. Ателье за углом.

Мотыль позирует перед аппаратом. Встал вполоборота, скрестил руки на груди, как Гамлет Датский, голову повернул в сторону, глаза вперил в пол – быть или не быть!

Толстенький фотограф щелкает затвором. Герман принимает новую позу – руки за спину, нос кверху, на лице мечтательное выражение. Еще щелчок – и Мотыль садится на стул верхом. Подпирает подбородок рукой, на лице такая меланхолия, такая мировая скорбь, что даже мне грустно делается.

На мясистом носу фотографа выступают капельки пота. Но он рад клиенту.

– Зачем тебе столько фотографий? – спрашиваю у Германа.

– Милый, уважаемый мальчик, одна рыбка клюет на червячка, другая на блесну, а третья на живого малька. Хочешь иметь успех у женщин – помни правила рыбной ловли.

Я вспоминаю московскую Бабетту и пытаюсь изобразить перед объективом аппарата многозначительную улыбку.

Мотыль одобрительно кивает.

Просим сделать фотокарточки побыстрее.

– К вечеру будут, – обещает фотограф, подмигивая. – В порядке исключения и личной симпатии к доблестным воинам.

И вот мы снова на улице. Снова говорливый людской поток несет нас вдоль витрин магазинов. В иные из них заходим, чтобы купить кой-какую мелочишку себе и товарищам: зубную щетку, лезвия для бритья, крем, нитки.

Наконец все поручения выполнены, и мы не знаем, что нам делать. В самом деле: куда, зимой податься в городе? Не в парк же. Может, в кино отправиться или в музей?

– Побродим по улицам для начала, – неуверенно предлагаю я.

– На патрулей хочешь нарваться?

– У нас же увольнительные.

– Наивняк. Придерутся к пустяку и уведут в комендатуру полы драить. Это известное дело.

– Что, уже драил?

– Нет. А ребята драили.

Мотыль достает деньги, пересчитывает.

– Я знаю: тут в одном гастрономе на разлив продают шампань. Безопасное место в смысле патрулей, – говорит он. – И напиток вполне безопасный. Сами боги употребляли его, когда хотели быть добрыми. Двигаем?

Мне не хочется признаваться, что я ни разу не пил вина. Даже когда в армию уезжал – не пил.

– Не стоит, – говорю я. – Пойдем лучше в Краеведческий музей.

– Не смеши. Чего я там не видел? Зверей, набитых опилками, старых костей и ржавых топоров… Все музеи одинаковы. Напоминают о бренности собственного существования, о том, что твоими останками вряд ли заинтересуется даже школьный уголок краеведения.

– Тогда в кино.

– И это не фонтан. Мало тебе двух кинокартин в неделю, которые крутят в солдатском клубе?

Рядом останавливается автобус. Выходят пассажиры, среди которых наше внимание привлекает плотненькая рыжеволосая девушка с круглым и белым, как мрамор, лицом. Таких буйных огненно-красных волос я еще не видел. И вместе с тем в ее облике мне показалось что-то знакомое.

– Зина! – неожиданно окликает ее Мотыль.

Девушка вскидывает тонкие дужки бровей, улыбается и подходит к нам. У нее небольшие, с зеленоватым отливом глаза, черные стрелки от них проведены почти до самых висков. Девчата просто с ума посходили по таким стрелкам. У каждой второй их теперь можно увидеть. Чуть выпяченные губы накрашены бледно-розовой помадой.

«Где же я ее видел?» – мучительно думаю я и наконец вспоминаю: на фото у Мотыля.

– Салют, мальчики! – говорит она, откровенно рассматривая нас. – Почему хмурые? Жутко не люблю таких бук.

Зина чуть картавит, а может, нарочно коверкает слова, произнося их с неожиданной расстановкой, подражая речи прибалтов, что считается у девчат модным.

– Это мой корешок, – говорит ей Мотыль, кивая в мою сторону.

– Догадываюсь, – приветливо улыбается Зина. – Вы не спешите?

– Да нет, кажется, – говорит Мотыль.

– Может; проводите?

Мотыль с церемонной галантностью, в которой сквозит насмешка, берет у нее увесистую хозяйственную сумку и бесцеремонно сует мне. Зина подхватывает нас под руки, и мы идем вдоль улицы. Она что-то все щебечет, замедляя шаг, смотрит в витрины магазинов, словно в зеркала, поправляет пышную прическу. Я поглядываю на нее искоса. Бойкая девица. По манерам простовата. Веселая. Или хочет казаться веселой. Видимо, ей нравится Мотыль. И оттого она чуть возбуждена, говорит громче обычного, привлекая внимание прохожих, не находит места своим рукам.

– Мальчики, хотите я вас напою чаем, – предлагает она у своего дома. – С пирогами.

– С чем пироги? – деловито осведомляется Мотыль.

– С повидлом.

– А почему бы в самом деле не принять это столь своевременное приглашение? – говорит мне Герман. – Время у нас хоть взаймы раздавай. А пирогов я давненько не рубал.

Дома у Зины от ярких красок в глазах рябит. На столе пестрая бархатная скатерть с кистями до полу, ваза с восковыми цветами. А пирогами пахнет – дух захватывает. Я уже отвык от всего этого. Мне даже грустно делается. Стены увешаны цветными фотографиями киноактеров. Среди открыток и Зинины карточки. Она снята в разных позах: в саду, на качелях, в высотном корпусе возле летчиков, облаченных в противоперегрузочные костюмы, на пляже, в лодке. Красные волосы распущены по плечам, собраны на затылке метелкой, уложены короной, заплетены в косы. На всех фотографиях Зина улыбается, показывая белые зубы. Ее позы, пожалуй, несколько театральны, рассчитаны на эффект. И еще в них есть, мне думается, какая-то провинциальность.

– Вот тебе и музей, – усмехается Герман. – По крайней мере, бесплатно. Видно, крепко он втюрился в нее. Ха-ха!

– Кто? – спрашиваю я.

– Старый капрал.

– Кто это? – Мне уже хочется узнать о ней все, все.

Мой вопрос остается без ответа, потому что входит Зина.

У нее несколько расстроенное лицо: оказывается, в примусе нет керосина.

– И вообще в доме нет? – спрашивает Мотыль, мрачнея.

– Вообще есть. В сарайке.

– Ну так вот, Виктор нальет. – Мотыль снимает со стены гитару, пробует, хорошо ли она настроена.

– Это можно, – говорю я, обрадовавшись, что и мне нашлось дело.

Зина подводит меня к окну, выходящему во двор, показывает сарайку, дает увесистый ключ.

– Страшно интеллигентный мальчик, – говорит она, едва я скрываюсь за дверью, – еще совсем ребенок.

Мотыль что-то отвечает вполголоса – не разобрать. Они смеются.

Возвращаюсь через четверть часа. Зина сидит у окна и поет, аккомпанируя себе на гитаре:

 
Ты глядел на меня, ты искал меня всюду.
Я, бывало, бегу,
                     ото всех твои взгляды храня.
А теперь тебя нет, тебя нет почему-то.
Я хочу, чтоб ты был,
                     чтобы так же глядел на меня.
 

У нее грудное контральто. Я люблю такой голос.

Сидевший сбоку Герман откидывает назад голову, касается губами Зининой щеки. И при этом подмигивает мне. Зина вдруг замолкает на полуслове. Она смотрит ему в глаза. И видно, не находит, что хотела бы найти. Губы подергиваются в растерянной усмешке. А меня словно обжигает чем-то.

Боюсь, они увидят этот мой стыд, и я листаю, листаю без конца польский «Экран».

«Зачем он целует? – думаю о Германе. – Ведь подло это, раз не любит. А она-то дурочка. Неужели не понимает?»

– Витенька, будь добр, достань из буфета чашечки, – ласково, как ребенка, просит Зина и уходит на кухню кипятить чай.

Лезу за чашками. На них изображены целующиеся голубки. Наконец-то садимся за стол. Стараюсь не встречаться взглядом с Германом.

– Ты не забыла: сегодня выступаем в «Прогрессе», – говорит Герман Зине, наваливаясь на пироги.

– Не забыла, – говорит она.

– То-то же. А стряпаешь ты отменно. Клянусь. Дивная жена кому-то достанется.

– Будет смеяться, – перебивает Зина, расцветая в улыбке. – Хочешь варенья?

– Съел бы для порядка. Какое у тебя с кислинкой? Ха-ха!

Нет ничего глупее игры в лото. И все-таки мы проводим за этой игрой больше часа. Другой игры в доме нет. Выигрывает чаще Зина. В перерыве между партиями разговариваем о музыке. По мнению Зины, музыка – это лекарство от всех бед. Может, она говорит так, чтобы сделать приятное мне?

– Жутко хочу научиться играть на пианино! – мечтательно восклицает Зина, в который раз уже поправляя прическу, хотя в этом нет никакой надобности. – Соберется компания, чтобы повеселиться, потанцевать, и вот ты садишься за инструмент и сразу же становишься душой общества. Знаете, Витюша, может, организуете при клубе музыкальный кружок?

За ее слова хватается и Герман.

– И устами женщины глаголет истина, ха-ха.

Я говорю, что не гожусь в педагоги. Такое потребительское отношение к музыке меня просто бесит. И самое удивительное в этом то, что под таким углом смотрят на музыку очень многие, даже моя мама.

– Ерунда, уважаемый, – возражает Мотыль. – Поможем.

В шесть вечера я и Мотыль отправляемся в клуб. Зина говорит, что придет позднее.

Страница пятая

В клубе нас ждут конферансье Саникидзе и Шмырин, который всегда у кого-то на подхвате, помогает тому, кому делать нечего, как сказал про него однажды Мотыль. Сейчас Шмырин осматривает сцену: можно ли на ней выступать нашим акробатам.

Герман сыплет своими излюбленными словечками: сценично, кинематографично.

– К девяти вечера хотелось бы освободить зал для танцев, – говорит заведующий клубом Полстянкин – уже не молодой, но усиленно молодящийся, с большими залысинами и очень ровными и белыми, наверно, вставными, зубами.

– Потанцевать – это неплохо, – соглашается Мотыль, смешно подергивая ногами, – это не вызывает принципиальных возражений. Не правда ли, дорогие хозяюшки? – Тут он подмигивает девушкам, с обожанием поглядывавшим на него, такого высокого, статного и бойкого.

Герман уже перезнакомился с участниками самодеятельности фабрики. У него удивительная способность – нравиться людям. Эту его способность ценит и командование, зная, что, если Мотылю поручат организовать какое-то дело, он его организует.

В программу концерта Герман внес поправки – предложил мне вести музыкальное – сопровождение сольных номеров.

– Это не пианист, а чудо двадцатого века. Клянусь. – Так он рекомендует меня носастенькой смуглолицей девушке с темно-каштановыми, гладко зачесанными волосами, закрывающими уши и часть щек.

– Хватит, старина, трепаться, – говорю, подделываясь под тон Мотыля. Кажется, что такое обращение придаст некоторую солидность, которой мне всегда так не хватает.

Девушка смотрит на меня с затаенным любопытством. У нее узкие и удлиненные, как миндалины, темно-карие глаза с прямыми, словно лучики звезд, ресницами.

– Трепаться – моя профессия, – говорит Герман с улыбкой. И мне сейчас кажется, что его развязность и грубость напускные. Говорят, что таким образом некоторые прячут свою застенчивость. Может, к числу застенчивых относится и Мотыль?

– Вы верно поможете? – спрашивает девушка и тоже улыбается.

У нее удивительная улыбка: едва уловимая, чуть дрожащая. Я даже смутился и почувствовал, что краснею.

– Если в моих силах, – говорю я, доставая зачем-то платок из кармана;

– Да, совершенно забыл вас познакомить! О, склероз! – восклицает Мотыль с некоторой театральностью. – Калерия, – представляет он девушку. – Зовущая и манящая – так, кажется, расшифровывает это редкое имя старая добрая латынь. Член комитета комсомола. На ней лежит вся культурно-массовая работа. Она же является…

– Не хватит ли, – мягко перебивает девушка. – А то нечего будет сказать обо мне в следующий раз.

Она подает руку. Рука у нее узкая в запястье, прохладная, с голубым перстеньком на безымянном пальце.

– Лера, – говорит она. Я называю свое имя.

– И фамилию, пожалуйста, – просит Калерия. – Иначе как буду представлять вас зрителям.

– Вы ведете концерт? – спрашиваю я.

– Вынуждена. Наш конферансье заболел.

Объяснение

Стахов решил поговорить с Беллой до начала приветственных выступлений и концерта. Спросил секретаря комитета комсомола, где можно увидеть Беллу. Блондинка посмотрела на него с откровенным любопытством, и он, вдруг смутившись, добавил, сам не зная для чего, что хочет проконсультироваться по поводу одной заинтересовавшей его модели.

– О, тогда я лучше познакомлю вас с главным инженером или с главным художником, – сказала девушка с озорной улыбкой. – Многоопытные товарищи, знаете ли…

– Зачем же их беспокоить, – он даже испугался, что она вздумает непременно выполнить свое намерение, – мне бы все-таки лучше увидеть…

– Понятно, – многозначительно произнесла девушка и повела его по длинному цеху мимо безруких манекенов и указала на дверь.

Стахов понял, что она догадалась, какого рода «модель» ему была нужна. И оттого злился на нее.

Прежде чем постучаться в дверь, он поправил тужурку и галстук.

– Войдите, – послышалось несколько девичьих голосов. Такое многоголосье Стахова не устраивало, и он снова постучался, на этот раз так тихо, что едва сам услышал себя. Но там услышали.

Дверь открылась. Высунулась светловолосая головка одной из манекенщиц.

– Вам кого?

– Попросите Беллу.

Через мгновение на месте светловолосой девушки появилась рыжеволосая.

– Вам кого?

Стахов понял, что его разыгрывают. Девчата просто хотели посмотреть, кому понадобилась Белла.

– Заходите, она сейчас придет.

– Нет, подожду здесь.

Ждал недолго. Она действительно скоро появилась в дверях цеха. Вслед за ней вышел майор Жеребов. Только его и не хватало! Они остановились друг против друга, опершись о дверные косяки. Говорил майор, а она, опустив голову, вставляла короткие реплики.

«О чем они?» – с тревогой подумал Стахов. И тут же у него возникла мысль: а что, если замполит печется о Мешкове, может, уговаривает Беллу вернуться к нему? Жеребов ведь, как всегда, в курсе всех событий. «Она, кажется, соглашается», – решил Стахов, не спуская глаз с Беллы, кивавшей в ответ на слова Жеребова. Стахов направился в их сторону. Майор пожал девушке руку и ушел.

– Это очень плохо, – сказал он ей на прощание.

Увидев Стахова, Белла как-то вся напряглась, полные, чуть приоткрытые губы так плотно сомкнулись, что от них даже кровь отхлынула, и они казались белыми.

Стахов невольно замедлил шаги.

– Здравствуйте, Белла.

– Здравствуйте, – ответила, но руки не подала.

– Хотелось поговорить, – начал Стахов со стереотипной фразы, которую произносят, чтобы выиграть время.

Она посмотрела на часы.

– Спешите?

– У меня занятия, – и показала на обернутые газетой, книги.

– Почему вы сторонитесь меня? – спросил Стахов.

Она на мгновение задумалась, сведя к переносице брови:

– Вы, как говорят в таких случаях, ошиблись адресом.

– А мне, между прочим, хотелось сказать, что я не тот, за кого вы меня принимаете. Честно!

– Человек, говорят, узнается по делам. А вот за какие-такие дела вы приняли меня не за того, кто вам нужен? Это так унизительно. – В ее тихом глуховатом голосе не было раздражения. В нем звучала давно выстраданная обида и горечь.

– Видите, мы оба ошиблись, – с живостью ухватился Стахов за ее слова. – Давайте простим друг друга.

Она усмехнулась, слабо, едва уловимо:

– Странная логика.

– Почему странная?

Она помолчала, точно раздумывая, стоит ли продолжать этот разговор.

– Я должна просить прощения за то, что вы ударили меня по щеке, а я не подставила вторую?

– Вы меня не поняли, Белла! Я, возможно, виноват. Как говорится, не созрел еще тогда. Думал иначе. Но какое это сейчас имеет значение! Ведь мы…

«Надо быть смелым и не отступать на полдороге к цели, – решил Стахов. – Женщины любят смелых». – И он объявил с некоторой торжественностью:

– Белла, теперь я решил жениться на вас. Безоговорочно.

Он увидел, как вдруг расширились и потемнели ее зрачки.

«Это у нее от неожиданности, – мелькнуло в его голове. – Сейчас она спросит, хорошо ли я все продумал, напомнит, что у нее ребенок».

– Я все продумал, – начал он, не дожидаясь вопросов. – И ваш сын не будет помехой. Мы с ним поладим. Я ведь такой. И знаете: может, сегодня наплюем на ваши уроки-мороки. Пойдем-ка сейчас прямым порядком в загс и подадим заявление. А потом сходим поужинать. Эх, и закатим пир…

Белла порывалась что-то сказать. Ему казалось, что хотела поблагодарить за оказанную ей честь, но он не давал ей раскрыть рта. Ему не нужна была ее благодарность.

– Скажу без утайки. Мне бы хотелось, чтобы рядом со мной всегда находился друг, – продолжал он, любуясь самим собой, своими словами. – Вы можете быть другом, таким, какой нужен мужчине. Я понял: вы самая чудесная женщина на земле. Вы…

– Да подождите вы, наконец! – почти выкрикнула Белла. И это ее восклицание было таким неожиданным, что он умолк на полуслове. Лицо у нее было бледным и растерянным.

Белла уже достаточно изучила Стахова за время их знакомства. Он нравился ей – своей увлеченностью, уверенностью, решительностью. Чего таить, она даже влюбилась в него. Но она успела узнать и то, что Стахов человек неуравновешенный, «сумасбродный» – как сказал однажды о нем ее отец, готов на все ради удовлетворения своего самолюбия. «Как же так, – думала она с горечью, – даже и не попытался узнать, согласна ли я стать его женой. Просто сообщил о своем намерении – и все, как будто речь шла о каком-нибудь однодневном туристском походе».

Это обидело Беллу не в меньшей степени, чем обидела его недавняя попытка поволочиться за ней, убить время.

– Не надо все это говорить, – тихо и не сразу промолвила Белла; – Ни к чему это. Мы разные люди.

– Нет! – Он сжал Белле руку повыше локтя: – Это не помеха… Это хорошо.

Белла поморщилась.

– Простите, я не хотела вас обижать, но вы очень самоуверенны. Даже сейчас только о себе думаете, о своем заботитесь.

– Я буду другим. Что мне стоит постараться для вас, Беллочка.

– Это нужно не для меня.

Стахов понимал, что разговор не получился. Он где-то с самого начала, как видно, взял фальшивую ноту.

– Лучше оставим это. – Белла снова посмотрела на часы.

– Вы уходите?

– Пора. Мне нужно еще… – она не договорила, взяла с подоконника книги.

Он загородил ей дорогу:

– Ведь еще ничего не потеряно, Белла.

– Нет, потеряно.

– Что?

– Время.

– Мы наверстаем упущенное.

– Это слова. Жизнь – не кинолента. Ее назад прокрутить нельзя.

Стахов попытался вникнуть в ход ее мыслей. Почему между ним и Беллой пролегла пропасть? Неужели она из тех, кто, раз заподозрив человека, уже никогда не верит ему?

– Что же мне делать? – спросил он. Она пожала плечами:

– Вы сильнее меня и найдете выход.

– Не найду. – Стахов понимал, что становился в позу. И что это может вызвать только иронию, но ничего не мог с собой поделать.

Белла в третий раз посмотрела на часы:

– Не думала, что с вами так трудно будет разговаривать.

– И я, между прочим. – Он нервно кашлянул. Его охватывало чувство обиды.

– Пропустите меня. – Она увидела проходивших по цеху подружек и крикнула: – Девочки, подождите.

И совсем как школьница, убегающая от преследования мальчишки-задиры, юркнула под его руку, которую он положил на швейную машину.