Текст книги "Готовность номер один"

Автор книги: Лев Экономов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

Страница шестая

Певцы, которым я аккомпанирую, надо сказать, неплохо владеют голосом, чувствуется, руководитель хорового кружка много с ними поработал.

Только мне больше всех нравится Лера, хотя она не поет и не танцует. Нравится, как передвигается по сцене в белых туфельках на каблучках, чуть расставив и согнув в локтях гибкие, подвижные руки, словно слегка балансируя ими. Кажется, она ходит не по сцене, а по невидимой жердочке. Нравится ее голос – нервный, трепетный, так говорят обычно люди, которые все близко принимают к сердцу, но не подают виду, хотят казаться спокойными и рассудительными. Всякий раз, когда она приближается к рампе, чтобы объявить номер, я весь превращаюсь в слух.

Называя певца, она не забывает упомянуть и мою фамилию, при этом поворачивается ко мне всем корпусом, прижимая сцепленные пальцы к груди, и улыбается сдержанной скользящей улыбкой. Она заставляет меня подняться со стула, если певцу долго аплодируют.

А когда я исполнил третью часть «Аппассионаты» Бетховена, она взяла меня за руку и вывела на середину сцены.

Настроение у всех у нас отличное. Единственно, что беспокоит майора Жеребова и нашего конферансье доктора Саникидзе, это то, что куда-то запропастился мой командир Стахов, который должен показать несколько фокусов с исчезновением шаров от пинг-понга.

И вот уже, можно сказать, под занавес он появляется. На нем лица нет. Но Саникидзе не замечает этого, для него главное – не ударить лицом в грязь перед шефами, набрасывается на Стахова с упреками.

И здесь происходит такое, что вспоминать не хочется. Короче говоря, Стахов громогласно, как говорится, при всем честном народе заявляет, что его совершенно не волнует сейчас наша программа концерта, что лучше будет, если его оставят в покое. Выпалив все это единым духом в лицо опешившему доктору, Стахов уходит, с силой отпихнув ногой стоявшую на пути табуретку.

Страница седьмая

После концерта – танцы под джазовый оркестр. Играют фабричные парни, и так фальшивят, что слоны не захотели бы танцевать. Но ребята и девчата танцуют вовсю.

Если бы я тоже умел танцевать! Может быть, пригласил бы Леру, которая теперь кружится с Германом. А ведь не научился потому, что считал это бесполезным занятием. Ну и наивным же я был.

Народу в фойе много, и я отхожу в сторонку, сажусь у стены, на которой висит фабричная Доска почета. Очень удобное место для наблюдения.

Полковые ребята из числа старичков имеют на фабрике подружек. Танцуют с ними все подряд. Неизвестно, когда еще удастся вырваться в город. В следующее воскресенье очередь другим идти. В лучшем случае можно увидеться с девушкой через полмесяца. А в худшем? Об этом не стоит и говорить. Солдатская служба плохо к свиданиям приспособлена.

Новички вроде меня жмутся к стенам, приглашать девушек стесняются. Впрочем, не танцуя, можно интересно провести время. Например, смотреть, кто как танцует.

Ко мне подсаживается Бордюжа. Бритая голова его блестит, как дыня. Спрашивает, почему не танцую.

– Не умею.

– И я не умею, – пыхтит он. – Если бы ярославскую кадриль играли, я бы оторвал подметки. – Он смеется над своим остроумием.

– Можно заказать.

– Посидим. Экие крали здесь. А прически!

Прически у Девчат и в самом деле необычные: огромные, колыхающиеся… И все они словно пожаловали с витрины столичного универмага.

– А вот та рыженькая на мою похожа, – с радостью объявляет дядюшка Саня, потом вздыхает. – Только моя без хвостика на затылке. А такая же с виду пугливая. И бесенята в глазах, как у моей.

Я вспоминаю, что его провожала низенькая, пришибленная горем молодая женщина в таком же, как он был сам, сером бумажном пиджачке с ребенком на руках. Они все шептались с Бордюжей, косо и даже с опаской поглядывая на окружающих. А в ногах у них лежал баян.

«Ну не странно ли это, – думаю я. – Оба умеем играть, и оба не танцуем».

– Давно женат? – спрашиваю я.

– Давненько. А что?

– Так просто.

– Рановато, конечно, обзавелся семейством. Согрешили мы раньше времени. Ну и вынудились. Конечно, не тужу. Она бабка хозяйственная и пригожая. С ней не заскучаешь.

Меня смущает откровенность Бордюжи. Он улыбается:

– А ты, наверно, еще и живой женщины не щупал? В точку попал?

Я чувствую, как краснею. Он смеется. Его голос заставляет некоторых оборачиваться.

– Разве в этом дело? – говорю я, досадуя на то, что он подсел ко мне.

– А в чем же?

Я пожимаю плечами, не зная, как отвязаться от этого грубоватого, недалекого парня. «Пресняк» – так однажды назвал его Мотыль. Сам не знаю, почему я вдруг вспомнил об этом.

– Давай лучше послушаем музыку, – говорю Бор-дюже.

– Как хошь, – отвечает он. Посидев немного молча, поднимается с лавки, потягивается. – Пойду попью.

Едва он скрывается за поворотом, я тоже встаю, намереваясь сменить место.

И тут меня увидел Герман. Он снова танцует с Лерой. Нахально обнял девушку за спину обеими руками и, склонив голову к ее блестящим гладкозачесанным волосам, что-то рассказывает ей доверительно. Когда танец кончается, он и Лера подходят ко мне.

– А мы, коллега, хотели тебя с собаками искать, – улыбается Мотыль. – Клянусь!

Музыканты начинают играть танго. Мотыль подмигивает мне и говорит:

– Станцуйте, а я покурю.

– Пожалуйста, – соглашается Лера.

– К сожалению, не танцую этот танец, – извиняюсь я, хотя, если бы заиграли фокстрот или вальс, я вынужден был бы сказать, в общем, то же самое.

– Если действительно к сожалению, то я научу, – говорит девушка и смотрит на меня вопросительно. – Это просто. Особенно вам.

– Почему так думаете? Я страшно неповоротлив, знаете ли.

– Господи, да вы же музыкант. А здесь главное ритм. И больше ничего.

К нам пробирается, лучезарно улыбаясь, заведующий клубом Полстянкин. Галантно кланяется, приглашая Леру на танец. Сквозь редкие, смазанные чем-то блестящим волосы виднеется белая, как пергамент, проплешина.

– Опоздали, Леонтий Спиридонович. – Она поворачивается ко мне и подает руку. Полстянкин извиняется, ретируясь, прикладывает к груди руку.

– Я ведь ни разу не танцевал, – вырывается у меня. – Ни разу в жизни. Честное слово!

– Это ничего. – И она кладет свою руку мне на плечо. – Увереннее надо, чтобы я чувствовала вас, понимаете? – говорит Лера. – Не бойтесь, не обожгу.

– Я вовсе и не боюсь, – зачем-то начинаю оправдываться. Прижимаю выпрямленную ладонь к Лериной спине. Пальцы упираются в лопатку. Девушка смотрит, как мне кажется, поощрительным взглядом.

– А теперь два шага вперед и шаг в сторону. Начинайте.

И я начинаю.

– Не делайте большущих шагов, – говорит Дера. – И не гните ноги в коленях.

Я, как испортившийся автомат, двигаю ногами, толкая танцующих. Лера словно слилась со мной, чувствует каждое мое движение, предугадывает.

– Еще меньше шаги, – подсказывает она. – Представьте, что ваши ноги спутаны. Направляйте меня в ту сторону, где меньше народу.

Нас тоже толкают. Несколько раз наступаю сапожищами Лере на ногу.

Мне хочется разговаривать с Лерой беззаботно и непринужденно, как это умеет делать Герман. Я все думаю, что бы такое ввернуть для начала, но ничего не могу придумать, кроме очередного – уже сотого – извинения, когда кто-то толкает нас.

– Ничего, – говорит она и на этот раз смотрит мне в лицо. Я тоже смотрю. Ее глаза так близко, что вижу в темных зрачках свое отражение.

Она улыбается милой, чуть дрожащей улыбкой и, осторожно сняв с моего плеча руку, вынимает из-за рукава крохотный розовый платочек. Вытирает мне лоб и виски. От платка пахнет духами.

Я так растрогался, что позабыл ее поблагодарить.

Музыканты кончают играть, ребята ведут девушек на места, поддерживая за руку. Я поступаю таким же образом, взяв Леру за хрупкий острый локоток. Она идет, как по проволочке, оттянула пальцы в стороны. Пока мы не дошли до места, мне хочется сказать ей что-то очень необычное. Я испытываю и радость и сожаление. Боюсь, что нас поджидает около кадки с пальмой Герман. Заиграет музыка, они уйдут танцевать. А этого мне больше всего не хочется.

Однако Герман нас не поджидает. И тогда я пугаюсь, не зная, что делать с девушкой. Встаем к стене.

– Вы, наверно, давно танцуете? – спрашиваю, лишь бы поддержать разговор.

– Когда училась еще в техникуме. «Вот как! Уж окончила техникум!»

– Какой же? – спрашиваю у Леры.

– Что какой? – не понимает она. Да, меня трудно понять. Совсем растерялся.

– Я про техникум.

– Ах вот что… Химико-технологический.

– А сейчас?

– Работаю технологом.

Я не очень-то слушаю ответы девушки. Все смотрю поверх голов, ищу Германа. Только он может снасти меня.

– Где же запропастился Мотыль, – говорю я, чтобы не молчать.

– А он вам нужен? – спрашивает Лера.

– Конечно, – вру я. – Просто очень нужен.

– Придется помочь горю. – Она отступает шаг назад, и я вижу Германа в трех метрах от себя. Беседует с Зиной. Темное платье с высокими разрезами по бокам юбки, отороченной заячьим мехом, так облегает ее небольшую плотную фигурку, что просто невозможно понять, как девушка ухитрилась влезть в него. Рядом стоящие парни с нее глаз не спускают. Откровенно завидуют Мотылю.

Он, как видно, навсегда оставил нас.

– Может, не стоит им сейчас мешать, – говорю я, вопросительно глядя на Леру. Но тут же мне становится ясно, что с головой выдал себя.

– Конечно, не стоит! – отвечает она.

Начинаю краснеть, оттого, что сознаю это, краснею еще больше.

– Может, выйдем ненадолго на улицу. Подышать кислородом, – предлагаю я, удивляясь своей смелости. Впрочем, в критические минуты смелость у меня всегда ходит об руку с робостью. И мне самому не известно, кто из них сделает первый шаг.

– С удовольствием, – отвечает Лера.

Идем в раздевалку и подаем номерки. Помогаю девушке одеться. В пальто с маленьким белым воротничком из меха, в вязаной шапочке Лера кажется девочкой переростком. Я подхожу к зеркалу и надеваю шинель и ушанку Семена, которая, по его словам, делает меня образцовым солдатом. Впрочем, я в этом не больно уверен: как только выходим на улицу, стоящие у дверей патрули с красными повязками как по команде поворачиваются в мою сторону, а один из них направляется прямо ко мне. У него сурово сдвинуты брови. Он наделен властью и хочет использовать ее, я это сразу почувствовал. И Лера почувствовала. Она берет меня под руку и, подняв голову, гордо смотрит на патруля. Он, кажется, теряется. А может, просто щадит мое самолюбие и сворачивает в сторону.

Страница восьмая

Некоторое время идем молча. Лера все также держит меня под руку. В спину дует ветерок, лениво метет по тротуару снежную порошу. Вдруг девушка останавливается:

– Куда мы идем?

– Не знаю, – говорю я. – Вам не холодно?

– Нет. И вам, надеюсь?

– И мне.

Мы смеемся, хотя, в общем-то, смешного ничего не произошло. Я чувствую, как меня познабливает. Это от волнения. Потом возле фонарного столба смотрю на часы. В моем распоряжении еще целых три часа.

– Удивительно теплый вечер, – говорю я, вспомнив разглагольствования Германа по поводу тридцати трех способов знакомства с девушками. «Если не о чем говорить, – говори о погоде, это помогает нащупать тему».

– Даже без варежек не холодно, – отвечает она, высвобождая руку. – В такие вечера хорошо кататься с нашей набережной на санках. В теплые воскресные дни у нас полгорода там.

– Вы тоже ходите?

– Еще бы! Даже старики ходят. Это у нас – как национальный вид спорта. Иные семьи имеют многоместные самокаты с рулями. А вы не ходите? Ни разу вас не видела. А некоторые военные ходят.

– И не могли увидеть. Я недавно из военной школы. Так что впервые в увольнении, – признаюсь я.

– Как это хорошо! – восклицает она, хотя мне, признаться, не понятно, к чему относятся ее слова. – Если бы я была на вашем месте, – продолжает Лера, – ни за что больше не пошла бы сегодня в клуб.

– Почему?

– Так. Бродила бы по городу. Ведь наш город очень старинный, можно сказать, музейный. В нем много исторических мест и уникальных зданий. Прошлась бы по набережной, осмотрела бы кремль. В нем были женский монастырь, гостиные дворы, соборы, звонницы. Вы любите древность?

«Зачем это она говорит? – думаю я. – Чтобы отвязаться от меня? Не похоже. Могла бы ведь и не идти со мной. И потом надо было слышать, как она все это говорила. Сколько восторженности в ее словах!»

– Да, люблю древность, – отвечаю я и верю, что это так, хотя еще минуту назад не питал к ней особого интереса. Набравшись храбрости, продолжаю: – С удовольствием осмотрел бы город… вот если бы вы согласились быть гидом на те два с половиной часа, которые остались в моем распоряжении…

– Только два с половиной! – вырывается у девушки. – И потом вы снова должны исчезнуть?

– До следующего увольнения всего лишь.

– А когда оно будет?

Трудно ответить солдату на этот вопрос. Очень трудно. Я пожимаю плечами, подавляя вздох.

Девушка думает немного. Она уже не раз вот так, казалось бы, ни с того ни с сего, возьмет да и задумается, сведя к переносице прямые, как стрелы, брови. В ней столько непонятного! А сейчас даже и на предложение мое не отвечает. «Не желает», – решаю я. И мне становится тоскливо.

– Согласна, – наконец говорит она скорее не мне, а каким-то своим мыслям. – Но придется забежать домой, это близко. Надену сапожки.

Мы останавливаемся около двухэтажного каменного здания старой кладки с высокими окнами, забранными ажурной решеткой.

– Подождите здесь, – просит она. – Кстати, наш дом тоже относится к числу уникальных. Здесь раньше жил знатный боярин. – И тотчас же ныряет под темнеющую арку.

Мне очень нравится эта девушка. И хочется, чтобы и я ей понравился, хотя бы чуть-чуть. Но как это сделать? Вот если бы назначить свидание… Но это почти неосуществимо, потому что не знаю, когда снова счастье улыбнется мне.

Хожу возле дома, как часовой возле важного объекта. Только теперь, оставшись, что называется, один на один с сапогами Скорохода, чувствую, как они отчаянно жмут пальцы. Но мне сейчас все равно, будут у меня мозоли или нет. И боярский дом меня тоже не интересует.

На присыпанном снежком тротуаре появляется квадрат света. Бессознательно смотрю в окно, где зажгли электричество, и за тюлевой шторой вижу Леру. Стоит у зеркала и рассматривает себя. Я замираю, не в силах оторвать взгляда.

Она о чем-то думает, прижав ладони к щекам и слегка покачиваясь на каблуках сапожек. Приближает лицо к самому зеркалу и проводит пальцем по разлетевшимся в стороны бровям. Качает головой и берет из вазы, стоящей на трюмо, карандаш. Высунув кончик языка, проводит карандашом вдоль век. Потом подкрашивает губы и слегка припудривает нос. Снова задумывается, видимо размышляя над тем, что можно еще сделать со своим лицом. Посматривает на часы, улыбается и снова принимается за свой туалет. Начинает мерить одну шапку, другую, третью… Останавливается на серой с лохматым мехом. Но вот она и ее снимает, хватает полотенце и убегает из комнаты. Через минуту возвращается, вытирая лицо: видно, смывала с себя все, что старательно наносила минуту назад. Опять надевает уже знакомую мне вязаную шапочку, застегивает на все пуговицы пальто и, подойдя к дверям, выключает свет.

Я, как ни в чем не бывало, подхожу к тому месту, где меня оставила Лера. Запускаю пальцы под ремень и расправляю морщины на шинели, облизываю пересохшие губы.

– Задержала вас, извините, – говорит она, подходя. Сует в карман пальто руку и достает конфету в обертке: – Это вам за терпение.

– Спасибо, не хочу.

– Если угощает девушка…

– Хорошо, возьму. – Кладу конфету в карман шинели.

Бродим по городу. Лера рассказывает его историю. Видно, она в самом деле очень любит свой древний город.

Страница девятая

Время на исходе. Нужно расставаться. Последний автобус через пятнадцать минут. А я еще ничего не успел сказать ей. И вряд ли скажу, что чувствую. И советы Мотыля здесь совсем не подходят. О них даже вспоминать стыдно.

Чтобы не опоздать, приходится ускорить шаг – на такси у меня денег нет. Лера не отстает. Звонко раздаются шаги на пустынной улице. У автобусной остановки уже все наши ребята.

Завидев меня и Леру, весело шумят, советуют поторопиться. Не успели мы приблизиться к ним, как из-за поворота показывается залитый светом автобус.

Все-таки надо сказать девушке что-то, хотя бы и не очень особенное, пока мы не подошли к ребятам. Но не знаю, что говорят в таких случаях.

– Извините, вот заставляю вас себя провожать, – говорю и сам ненавижу себя за эти банальные слова.

– Пустяки.

«Я буду помнить этот вечер», – хочется сказать мне, но дальше хотения дело не идет. Не хватает духу.

Автобус останавливается. С шипением открываются двери.

– До свидания, – говорю девушке и задерживаю ее руку в своей.

– До свидания.

– Целуйтесь скорее! – звенит у меня над ухом высокий бабий голос Бордюжи. – Сейчас трогаемся. – И дядюшка Саня громко гогочет. Он всегда смеется первым.

– Обойдемся, наверно, без подсказок, – спокойно, с достоинством говорят Лера. – Она ни чуточки не растерялась, дала отпор. Но в ее словах не было и пренебрежения к Бордюже. Она просто поставила его на свое место.

Вскакиваю в автобус. Сан Саныч качает головой.

– Ну и лопух ты, Виктор!

– Не лопух, а культурный парень, – возражает Скороход. Он уже читает книгу. На страницах полно формул. Вот человек! Просидел все увольнение в городской библиотеке – срисовывал схему для малогабаритного транзисторного приемника, который собирается сделать своими руками.

– Иль культурные не целуются? – усмехается Бордюжа.

– Смотря по обычаю, – продолжает Скороход, стараясь отвлечь от меня внимание. – Китайцы, например, кланяются друг другу, а в Тибете можно еще увидеть, как люди, приветствуя друг друга, высовывают язык. Элементарно.

Бордюжу это так рассмешило, что он уняться не может. Острит, что по приезде домой будет приветствовать всех, как в Тибете.

Я пробираюсь в конец автобуса, где сидит Герман. Первым делом хочется сбросить сапоги. Они окончательно доконали меня. Мотыль заговорщицки улыбается своей нагловатой улыбкой:

– Поздравляю, коллега!

– С чем?

– С тем, что подклеился к ней. Нет, ты определенно пользуешься успехом у слабого пола. Я видел, как ты ловко отшил этого очкарика Полстянкина на танцах.

– Что ты, она сама… – зачем-то начинаю оправдываться.

– Ладно, вижу, что втюрился с первого взгляда. Не осуждаю. Мировой кадр. Но с запросами, учти.

– С какими запросами?

– Не из тех, кто в кошки-мышки играет. Ха-ха!

– Это и хорошо, – говорю я, стараясь подделаться под его тон.

Он усмехается.

– На вкус и цвет – товарища нет.

– Тебе-то, положим, я знаю, что нравится.

– А я и не скрываю. Только не обо мне сейчас речь.

– И о тебе тоже. – Я смотрю ему в лицо: – Зачем ты целовался с Зиной? Как будто нет свободных девушек.

– Ах ты вот о чем! – протягивает он и щурит свои бесстыжие глаза. – Усек, говоришь. Ну так вот: девушки – это… девушки. Понятно?

– Не совсем.

– Подрастешь немного и поймешь.

– Нечестно это, – говорю Мотылю.

– Что именно? – в глазах у него появляется жестокое выражение.

– Ведь ты же ее не любишь, правильно?

– Много ты понимаешь в любви!

– Ты хочешь сказать, что вы любите друг друга?

– Я хочу сказать, что ты болван, – отрезает Мотыль. – И впредь не суй носа, куда тебя не просят. Ясно?

Я не отвечаю. У меня пропал всякий интерес разговаривать с Германом. А он уже рассказывает соседу очередной анекдот. Он их знает сотни.

В штабе мы сдаем увольнительные дежурному по части и идем в казарму. Вечерняя поверка уже проведена, и солдаты готовятся к отбою. Раздеваясь, вполголоса переговариваются. Мне так хотелось рассказать Семену о своем знакомстве, о том, какая хорошая Лера. Но последний разговор с Германом отбил всякое желание. Достаю из тумбочки фото Бабетты, что дал мне Мотыль, и с ожесточением рву на мелкие клочки.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Страница десятая

Конец февраля. Зима больше не скряжничает, вытрясает из своих закромов вороха снега. Ошалелый ветер наверстывает упущенное, разметывает его во все стороны, пушит так, что в двух шагах ничего не видно. А сегодня вдруг ударил мороз, окна в казарме заиндевели. Даже сверхсрочники разводят руками: – Не видали здесь такого!

Но погода солдату – не указ. Технику все равно нужно держать в постоянной боевой готовности и совершенствоваться в своем деле. Об этом нам часто напоминает старший инженер полка. Этому подчинена вся наша жизнь.

Сегодня ночные полеты. После завтрака отправляемся в каптерку за техническим обмундированием, которое Бордюжа называет по-старинному амуницией.

Солдаты напяливают на себя плотные ватные одежды с шуршащими брезентовыми верхами, изрядно выцветшими за зиму, огромные валенки с толстенными подшитыми подошвами. Одеваются у сушилки, рассевшись прямо на полу. В эти минуты механики похожи на древних воинов, облачающихся в боевые доспехи, чтобы сразиться с неприятелем. Для нас таким неприятелем будет лютый холод и ветер, один на один с которым придется пробыть много часов. Неприятель этот, скажем прямо, коварный. Чуть зазевался, утратил бдительность – и получай обморожение со всеми вытекающими последствиями.

На аэродроме первым делом расчехляем самолеты. Чтобы снять чехол со стабилизатора, возвышающегося над всем самолетом, как огромная стальная степа, нужны и сноровка, и ловкость, и сила. Вот где пригодились спортивные занятия! Не случайно, значит, Скороход муштровал меня.

День пасмурный. Внутри самолета работаем с переносными лампами и фонариками, проверяем троса, тяги, крепления агрегатов. Огни взлетно-посадочной полосы отражаются в нависших над аэродромом тучах.

Тут же, у самолетов, колдуют и прибористы, и электрики, и радиолокаторщики, и оружейники. Пожалуй, их работу можно было бы сравнить с оркестром, где каждый играет свою партию.

В сумрачном небе глухо лопается ракета, окрашивая в светло-изумрудный цвет низкие аэродромные строения, лес антенн, автомашины с фургонами, в которых размещается сложное электронное оборудование системы слепой посадки, голые деревья с шапками вороньих гнезд, водонапорную башню в поселке.

А потом начинают гудеть турбины. Одна, две, три… десять… Аэродром похож на сказочную фабрику по выработке шума. Разговаривать совершенно невозможно. Хоть в самое ухо кричи – ничего не услышишь. Техники объясняются знаками, как глухонемые.

Опробовать современный реактивный двигатель на самолете, проверить все его многочисленные хитроумные устройства, называемые одним словом «автоматика», дело очень нелегкое.

Кроме проверки автоматики, техник обязан еще испытать работу двигателя на всех режимах, посмотреть, как действуют механизмы управления самолетом.

Прежде чем приступить к запуску, мой техник Щербина некоторое время сидит в кабине: может, обдумывает порядок пробы, а может, просто привыкает к арматуре. Я его вполне понимаю. На щитках управления столько всяких приборов, переключателей и другого оборудования, что без привычки глаза разбегаются. Одних сигнальных лампочек, наверно, с полсотни. Они – дополнение к приборам. С их помощью летчик контролирует работу агрегатов, которые, обеспечивают нормальный полет самолета. Малейшее отклонение в работе того или иного из них тотчас включит нужную лампочку. Летчик, немедленно принимай решение!

Подкатываю к носу самолета заградительную решетку с площадкой – наподобие клетки, в каких вывозят на арену цирка хищных зверей, а под колеса ставлю колодки. Однако одними колодками этот самолет не удержишь на месте во время пробы: слишком большую тягу развивает двигатель на форсажном режиме, а поэтому еще прицепляю самолет с помощью специальных привязных устройств из толстых тросов к крючкам, зацементированным в железобетонные плиты.

Из открытой кабины слышится команда техника:

– От двигателя!

Команда эта стала для нас привычной, почти обыденной, но когда раздается вслед за ней глухой хлопок и внизу под кабиной летчика вступает в работу вспомогательный двигатель – стартер, как-то невольно вдруг тебя охватывает волнение и беспокойство: а что, если на этот раз автоматика подведет? Выхлопное сопло стартера направлено вниз. Чтобы не повредить газовой струей подвесных топливных баков, мы на время запуска турбостартера положили на них стальные отражатели.

Стартер раскручивает тяжелую турбину основного двигателя, и она тонко и напряженно поет в железном чреве фюзеляжа… Не проходит и минуты, как двигатель самолета выходит на малый газ. Теперь внутри фюзеляжа гудит так, как будто там зажгли гигантский примус.

Я с облегчением перевожу дух и встаю впереди самолета – справа, на расстоянии пятнадцати метров, смотрю, чтобы к машине никто не подходил. Говорят, были случаи, когда во всасывающее сопло затягивало шапки, рукавицы, чехлы.

А то, что происходит внутри двигателя, для меня пока загадка. Я еще не настолько опытен, чтобы понять по шуму, исправно ли работают турбина и другие агрегаты. Тут и свист, и урчание, и рев, и звон, и верещание, и даже скрежет. Все звуки слышатся одновременно.

Больше десяти минут продолжается проба на разных режимах. Техник сидит себе в кабине и проделывает нужные ему операции. «Шурует», как говорят авиаторы, а двигатель все гудит и гудит, как исполинская газовая горелка. Она бы давно, наверно, должна выжечь все внутри. И только сверхпрочные, сверхтугоплавкие металлы не дают огню развернуться, взяли его в плен и заставили работать на себя. Из выхлопного сопла с неимоверной скоростью несется река раскаленных газов. Достигнув железобетонного отбойника, стоявшего под углом к горизонту на расстоянии нескольких метров сзади самолета, она ударяется о него и устремляется кверху косым фонтаном. Механик Бордюжа не удерживается от соблазна и, любопытства ради или на потеху, бросает в струю отработанных газов скомканную газету. Ее тотчас же подхватывает мощным потоком и швыряет на отбойник, а потом кверху. Она белой птицей взвивается в небо, развертывается на лету, ее долго еще несет над березняком, отделяющим аэродром от военного городка.

Через некоторое время Щербина включает форсаж – дополнительный источник тяги. И тут уж происходит такое, что смотреть жутко. Самолет как-то напружинивается, будто бы приседает, опершись на стоящие под колесами мощные металлические фермы весом в несколько десятков килограммов каждая, которые только по старой привычке авиаторы называют колодками. Толстые стальные тросы под самолетом натягиваются как струны, удерживая его на месте. И кажется, что вот-вот лопнут сейчас. Из широкой выхлопной трубы тугой струей хлещет огонь. Топливо горит в горниле двигателя десятками килограммов в секунду.

Но вот постепенно рев сменяется гудением и свистом, через несколько мгновений переходит в шелест (словно ветерок гуляет над головой) и наконец прекращается.

Когда техник наконец останавливает двигатель, у меня еще долго звенит в ушах.