Текст книги "Готовность номер один"

Автор книги: Лев Экономов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

Страница пятьдесят вторая

На стоянку приходит инженер эскадрильи и говорит, что нужно проверить (пришло указание из соединения) клапаны перепуска топлива, расположенные в керосиновом баке.

Щербина еще не вернулся с обеда, и проверку клапанов я, не раздумывая, беру на себя. Принимаю решение залезть через люк в керосиновый бак. Дело нелегкое. Приходится раздеться до трусов.

Мне помогают забраться в бак, опускают туда на шнуре лампу подсвета. Сладковато-удушливые пары керосина лезут в горло и щиплют глаза. Но я стараюсь дышать не глубоко. Уже через минуту к горлу подступает тошнота. Ощущение такое, словно я напился керосина. Внутри пылает самый настоящий пожар, и мне хочется вывернуть себя наизнанку. В голове муть какая-то. А тут, как нарочно, электрический контакт нарушился, и лампочка погасла.

Сижу и жду, когда мне подадут другую переноску: за ней побежали в каптерку.

«Надо было противогазную маску надеть, а трубку вывести на свежий воздух», – мелькает в голове. Но терплю.

А перед глазами плывут красные круги, в ушах звенит. Попробовал переменить позу – затекли ноги – и вдруг почувствовал, что куда-то проваливаюсь. Лечу в тартарары…

Обморочное состояние не поддается контролю. Каким образом удалось товарищам вытащить меня из керосинового бака? Видимо, это было нелегко.

Придя в себя, вижу светло-голубое выцветшее небо и склонившегося надо мной маленького горбоносого Саникидзе со шприцем в руках. А кругом стоят товарищи с взволнованными лицами.

– Как это нам, дорогой, удалось? – говорит доктор, облизывая полные влажные губы.

Он наскоро перевязывает мне ссадины на плечах и ногах.

Пытаюсь встать, но Саникидзе не разрешает, делает знак находящимся рядом солдатам. И тут чувствую, как тело мое поднимается кверху и плывет ногами вперед к санитарной машине, стоящей возле самолета.

Страница пятьдесят третья

Лежу в белой палате под простынью. Кожа во многих местах обожжена и чуть зудит. Ее смазали специальным раствором. Мне дают прохладное питье, когда глотаю его, кажется, что это керосин.

Хочется спать. Закрываю глаза. Сон вырывает меня из действительности. Снится аэродром, самолет и то, как я сижу в баке и проверяю клапаны перепуска топлива. Пары керосина подступают к горлу, я задыхаюсь и, сделав усилие над собой, просыпаюсь.

В палате по-прежнему полумрак, но уже не серебристый, а желтоватый – это от настольной лампочки.

Хочется пить. Кто-то протягивает чашку с водой. Знакомая чашка с золотым ободком и целующимися голубками. Где я мог видеть такую? Вспомнил. У Зины Кругловой. Теперь я вижу перед собой смуглое лицо Тузова. На старшине серый больничный халат с синими обшлагами и воротом.

– Ну как, сынок? – спрашивает он улыбаясь. – Очухался?

– Вполне, – делаю несколько глотков. – А вы как сюда попали?

– Что-то рана моя разнылась. Нет спасу, – отвечает он, – вот сделали переливание крови. Кормят сырой печенкой.

Старшина включает верхний свет. В палате стоят еще три койки, но они застланы белыми покрывалами – больных, как видно, больше нет.

– Или потушить? – спрашивает Тузов, снова берясь за книгу. – Ты скажи, не стесняйся.

– Пусть.

– Перестарался ты малость. А опыта-то нету, – говорит старшина в раздумье. – Надо было отсоединить от бака площадку с этими клапанами, и вся недолга.

Из широкого окна виден угол нашего клуба и освещенное объявление о том, что в полку организуются курсы по подготовке в вузы военнослужащих срочной службы.

Вспоминается давний разговор с техником Щербиной. Он советовал не терять время даром и, как только начнется подготовка солдат и сержантов старших возрастов к поступлению в институт, обязательно воспользоваться случаем и устроиться на курсы. Ведь такое и на гражданке не всегда возможно. «А если и в самом деле послушаться его совета», – думаю я.

Мать хотела, чтоб я стал дипломатом. Но теперь, когда я приобщился к технике, меня институт международных отношений не интересует. Конечно, надо попасть в технический ВУЗ.

Я говорю о своем решении Тузову и уже представляю себя окончившим высшее учебное заведение, имеющим диплом инженера, получившим назначение на один из авиационных заводов или в один из аэропортов. Воображение рисует картину встречи с однополчанами…

За окном слышится четкая поступь шагов и барабанный бой. Смотрю на часы. Судя по времени – это ребята идут на ужин. В дверях палаты появляется Саникидзе.

– Как мы себя чувствуем? – спрашивает он. – Голова болит?

– Нет, – говорю я, приподнимаясь с подушки.

– Ну, значит, завтра нам можно будет встать. А пока поужинаем здесь.

Мне приносят манник с абрикосовым вареньем, белый хлеб, стакан молока. Такую пищу я ел последний раз несколько лет тому назад. Не солдатская это еда, прямо скажем. Мне даже почему-то неудобно делается. Не успеваю опустошить тарелку, как в палату вваливаются Скороход, Шмырин и Бордюжа.

– Вот, паря, пришли проведать, – говорит Семен, ставя на тумбочку огромный ананас. – Это тебе от всех ребят.

Оттого, что меня навестили друзья, сразу становится легче, даже не чувствую зуда на коже. Они наперебой рассказывают о том, как меня вытаскивали из бака, как приводили в чувство. Бордюжа, по обыкновению, не очень-то кстати смеется.

Потом мы заводим разговор о курсах по подготовке в вузы, о нашей дальнейшей учебе на гражданке. Занятия начнутся в сентябре и будут проводиться в вечернее время три раза в неделю по четыре часа. Всего на занятия отводилось больше трехсот учебных часов с тем расчетом, чтобы программу по подготовке в вузы закончить к пятнадцатому июля.

Отбор кандидатов, как они мне сказали, будет производиться специальной комиссией под председательством майора Жеребова. Скороход доверительно сообщает нам, что останется на сверхсрочную.

– И сразу же пойду в вечернюю школу. Так что не больно-то задирай нос, – говорит он мне, – не успеешь глазом моргнуть, как догоню тебя по образованию, – и он но-дружески тычет мне кулаком в грудь. – Вместе будем.

– Я в этом никогда не сомневался, – отвечаю Семену, искренне радуясь его решению. – Ты и сейчас знаешь больше меня.

– А как родители смотрят на то, что ты хочешь стать инженером? – спрашивает у меня старшина.

– Они пока ничего не знают, – отвечаю я.

– Это не порядок. Надо посоветоваться.

– Мать будет против, – говорю я. – Определенно.

– Выходит, против родительской воли… – Тузов хмурится. – А может, ты решил стать авиационным инженером, потому что ничего другого не видел.

– По-моему, надо просто почувствовать призвание к чему-то, – уверенно говорю я. – И я его здесь отлично, почувствовал.

– Вот оно что, – старшина улыбается одними глазами. – Почувствовать призвание. Ну что же, призвание быть авиационным специалистом похвальное.

Потом, внимательно посмотрев мне в глаза, Тузов спрашивает:

– Ну, а что все-таки скажешь матушке?

– Что и вам. И плюс еще то, что вы мне сейчас сказали.

– Убедишь?

– Постараюсь.

– А если она переубедит?

– Исключено. Я теперь вроде бы самостоятельный. Или это не кажется?

– Кажется, Артамонов. И еще какой самостоятельный! – вдруг слышится в дверях голос старшего лейтенанта Стахова. Он в белом халате, в руках огромный сверток. Положил его на мою тумбочку, улыбнулся, пожал мне руку. И эта его улыбка и рукопожатие мне почему-то кажутся очень важными и нужными.

В последнее время я много думал о своем командире, стараясь понять его поступки. Какой же он, этот старший лейтенант Стахов, что в нем хорошего и что плохого?

Сложный человек. Ну да в жизни так часто бывает. Сомерсет Моэм в какой-то книге сказал: «Эгоизм, добросердечность, высокие порывы и чувственность, тщеславие, робость, бескорыстие, мужество, лень, нервность, упрямство, неуверенность в себе – все это уживается в одном человеке, не создавая особой дисгармонии».

Старший лейтенант вскоре ушел, сославшись на занятость. Но я безмерно благодарен ему за то, что он приходил. Значит, он тоже обо мне думал. Через полчаса медсестра выпроваживает ребят из лазарета.

Поворачиваюсь на спину, закидываю руки за голову и закрываю глаза. «На курсы, конечно, будут принимать только дисциплинированных солдат и сержантов, хорошо успевающих по боевой и политической подготовке, – думаю я. – Ну что же, последнее взыскание сняли с меня сразу же после моего участия в ремонте дизельного двигателя на командном пункте».

– Больной Тузов, в процедурную, – зовет из коридора сестра.

Не открывая глаз, слышу, как старшина шарит ногами по полу, отыскивая тапочки, и, шлепая ими по линолеуму, уходит.

Думаю о том, что произошло днем на стоянке. В общем, получилось все далеко не по-геройски. Скорее, наоборот. Видно, я еще, как говорит Скороход, слаб в поджилках, раз не мог выстоять. Мне делается не по себе. Даже от стыда закрываю лицо руками.

Не знаю, сколько времени лежал до того мгновения, когда почувствовал, что на меня пристально смотрят. Быстро открываю глаза и вижу перед собой Леру.

На ее бледном лице тревога и смятение. Брови – будто надломленные крылья. Мои губы невольно растягиваются в улыбке.

– Лера! – протягиваю руку, но она не берет ее.

– Тише, – говорит она, приставив палец к губам, и склоняется над постелью. – Тебе нельзя напрягаться.

Целует меня в щеку. Господи, уж не сон ли все это? Остается только, как в старых романах, ущипнуть себя за руку.

– Тебе очень больно? – спрашивает она.

– Нисколечко.

– Ты так морщился, когда я вошла, и долго не открывал глаза.

– Просто вспомнил кое-что, стало не по себе. Лера садится на край постели и кладет руку мне на лоб. Рука у нее прохладная и почти невесомая.

– Мне очень-очень хорошо, – говорю, растроганный ее вниманием. – Честное слово.

– Ну, значит, ты у меня герой, – она так и сказала «ты у меня», но через минуту кажется, что все это послышалось, что то была слуховая галлюцинация, что желаемое я принял за реальное.

– Как ты узнала, что я здесь?

Мой вопрос выводит ее из задумчивости.

– Мне сказал об этом в столовой твой приятель, с которым вы ремонтировали дизель на командном пункте.

– Скороход?! Он настоящий друг. Лера поправляет мне подушку.

– Тебе что-нибудь нужно? Я принесу.

– Нет, – говорю, – то есть нужно, конечно. Нужно, чтобы ты не сердилась больше, не избегала…

– Это, как видишь, уже принесла. Еще? – она снова наклоняется ко мне и снова касается губами моей щеки. – Ты мне кажешься сейчас совсем маленьким ребенком.

Я обнимаю Леру за шею.

– Сюда могут войти, – шепчет она на ухо. Я целую Леру в чуть приоткрытые губы.

– Хочется, чтобы ты иногда, ну хотя бы раз в неделю, думала немного обо мне, чтобы скучала чуть-чуть, если долго не видела.

По коридору шлепают тапочки Тузова. Лера отстраняется от меня и улыбается темно-карими глазами, прикладывает ладони к щекам. Эта милая ее привычка трогает меня чуть ли не до слез.

Узнав о моем намерении устроиться на курсы по подготовке к экзаменам в институт, Лера решает в следующем году тоже поступить в вуз.

– В авиационный? – спрашиваю я с тайной надеждой получить утвердительный ответ. А сам уже думаю о том времени, когда мы оба окончим один и тот же институт и пойдем одной дорогой по жизни.

– Там посмотрим, – отвечает Лера. – Совсем не обязательно в авиационный. Я химик, а в авиации химики тоже нужны.

– Это точно, – соглашаюсь я, тотчас же делая поправки к своей мечте: одной дорогой, рука об руку можно идти, имея разные специальности. И может быть, это даже лучше.

– Пойду, – говорит Лера, взглянув на часы. – Я ведь сюда, так сказать, сверх нормы. Выздоравливай, – Поправив волосы, она добавляет: – У нас сегодня читательская конференция в клубе по книге летчика-испытателя Галлая. Буду выступать.

Лера встает, тонкая, как тростинка. Я откровенно любуюсь ею.

Она улыбается и машет мне пальчиками. Это у нее тоже привычка такая.

– Хорошая дивчина, – говорит старшина. – Держись за нее, Артамонов.

И я так благодарен Тузову за его слова. Мне хочется сказать ему что-то доброе и приятное. Только что я скажу ему? На днях всезнающий Шмырин сообщил, что Зина Круглова таки добилась своего. Ее приняли в театральную студию, и она уехала. Провожал Зину Тузов. Как-то у них сложится жизнь? Мне так хочется, чтобы Зина поняла, какой хороший человек наш старшина.

После я долго лежу молча, смотрю в потолок и улыбаюсь. Мне чертовски хорошо, и я уже, признаться, благодарю судьбу, что она забросила меня в лазарет, что Лера встретила Семена, который рассказал ей, где я и что со мной.

Последний разговор

Он надел новый, только что купленный темный гражданский костюм, белую рубашку с черным галстуком. Долго приглаживал щеткой непокорный ежик волос и все думал: придет она или не придет.

Она пришла. Он узнал ее издалека. Она чуточку похудела, но свежесть и какая-то особая элегантная простота остались.

– Я бы, наверно, не узнала вас, если бы мы встретились на улице, – сказала Белла, подавая руку: – Вы совсем, совсем другой.

А он все стоял и стоял, не выпуская руки девушки и не отрывая взгляда от ее лица.

– Ну, что же мы стоим? – Белла улыбнулась своей мягкой доверчивой улыбкой. – Пойдемте. На нас уже смотрят.

– Куда?

Они двинулись с места. Он взял Беллу под руку.

– Мне все равно. В моем распоряжении целых два часа.

– А потом?

– А потом, – она посмотрела Стахову в глаза и знакомым жестом поправила волосы, – потом мне нужно в дом моделей.

– Показ новых образцов одежды?

– Угадали.

– Как видно, вы любите свою работу.

– Люблю, – согласилась Белла. – Мы ведь работаем для того, чтобы все женщины в городе красиво одевались. – Она улыбнулась: – чтобы больше было счастливых людей.

Стахов никак не мог приступить в разговоре к главному, ради чего он отважился пригласить Беллу.

– Расскажите, как вы живете, – сказала она через минуту. – Как Петр и Саникидзе, как майор Жеребов? Давно их не видела. У вас такие чудесные друзья.

– Живут, – сказал Стахов. – Мне хотелось, чтобы вы простили меня.

Она посмотрела Стахову в глаза.

– Я давно простила. Иначе бы и не пришла. Только не знаю, – она опять замолкла на секунду, – что вам даст мое прощение.

Они шли вдоль улицы.

– Мне ничего не нужно, кроме надежды, – ответил он.

– Надежды на что?

– На дружбу. Я люблю вас. И вы это знаете. И буду любить всегда. – Стахов так часто в душе повторял эти слова, что не мог их не сказать сейчас, а сказав, понял, насколько они общи и невыразительны.

– Что я могу сказать на это? – ответила Белла тихо, замедляя шаги.

– Я не прошу ответа. Может, когда-нибудь и вы… – теперь уже он замялся, – полюбите. Клянусь, я буду достоин вашей любви.

– Верю, Юра, – она вздохнула.

– А пока мы будем просто дружить, встречаться. – Юрий понял, что сказал банальность, но, как утопающий хватается за соломинку, так и он хватался за первые попавшие ему слова.

– Просто дружить, – повторила она как эхо. Наступившее затем молчание породило в душе Стахова чувство беспокойства.

– Возможно ли это? – спросила она. – Обманывать себя – это не каждому дано. Мне, например, не удавалось. Думаю, и вам не удастся. Рассчитывать же на большее не придется.

– Никогда? – он остановился, стараясь заглянуть Белле в лицо. Чувство беспокойства переросло в тревогу.

– Идя сюда, я знала, что буду вынуждена объясниться, – сказала Белла. – Но в последний момент подумала, что, может, ты совсем не для того позвал. Но, как вижу, сердце не солгало. И теперь должна сказать – поздно. – Она опустила голову.

На верхнем этаже дома, возле которого они стояли, заводили радиолу, и оттуда неслось:

 
Я гляжу ей вслед:
Ничего в ней нет,
А я все гляжу,
Глаз не отвожу…
 

– Ты вышла замуж? – тихо спросил Стахов. – Этого не может быть.

– Просто я сошлась с прежним мужем, – сказала она.

«Ему вот простила, а мне не могла простить», – подумал Юрий.

– Жизнь нас обоих, что называется, пообкатала, – продолжала Белла. – Открыла нам глаза на многое. Мы вдруг… впрочем, это было, наверно, не вдруг, поняли, что нам нельзя жить порознь. Нас многое связывает. У Олежки, как и у других детей, должны быть и мать и отец. И ради этого можно многое простить друг другу. А как же иначе! Нет, я не хочу сводить личные счеты с мужем, чтобы при этом страдал ребенок, не хочу отнимать у отца право принимать участие в воспитании сына, несмотря на то что когда-то была сильно обижена мужем и вряд ли забуду это.

Жизнь складывается по-разному. И может случиться так, что сын, став взрослым, упрекнет меня в том, что я ради него не поступилась характером, гордостью, не помирилась с отцом.

Этот разговор с Беллой пробудил в Стахове мучительные воспоминания. Его мать поступила иначе. Когда семья распалась, мать сделала все, чтобы Юрий не видел отца. И вот теперь он мучался оттого, что не знает его.

Как часто он мечтал о встрече с отцом! И сейчас иногда думает об этом. Только что теперь даст эта запоздалая встреча? Ведь они стали совсем чужими друг другу.

– Конечно, можно было бы решить все и иначе, как это делается в некоторых семьях. Просто позволять отцу навещать сына, когда тому заблагорассудится, а самой жить с другим человеком, – продолжала Белла. – Но вряд ли это будет для ребенка радостью. Он всегда будет думать, почему отец не живет дома? Кто виноват в этом?

– Нет, ребенок не должен чувствовать себя ущемленным, искать виноватых среди родителей, – продолжала она через минуту. – Ему нельзя жить с сознанием того, что мать и отец чужие друг другу люди или того хуже – враги.

Она замолчала. Там, наверху, снова крутили ту же пластинку. И опять до них донеслось:

 
Я гляжу ей вслед:
Ничего в ней нет,
А я все гляжу,
Глаз не отвожу…
 

Стахову хотелось знать, каковы у Беллы отношения с мужем. Ведь это же страшно – заставлять себя жить с человеком, который стал тебе чужим. Впрочем, откуда он взял, что она не любит его. Да, она сказала, что не забудет обиду, которую он ей нанес. Можно не забыть, но можно простить.

Думая об этом, Стахов смотрел на Беллу глазами, полными грусти.

– У тебя все хорошо? – спросил упавшим голосом.

– Все хорошо, – ответила Белла.

Словно сговорившись, оба посмотрели на часы.

– Может, изредка все-таки будем встречаться, – предложил неуверенно Стахов. – Мне хочется знать о тебе все.

– Может быть, – ответила Белла. – Только когда-нибудь потом, когда ты женишься и поймешь, что твоя жена – самый лучший человек на свете.

– Не уверен, что так будет.

– Будет, – возразила Белла. – И быстрее, чем ты думаешь. Поверь моему опыту.

Она подала руку:

– А теперь нам, пожалуй, лучше расстаться.

– Я всегда буду помнить тебя, – сказал Стахов. – Или ты и этому не веришь?

– И я буду, – ответила Белла.

Чтобы сказать друг, другу все, им потребовалось десять минут.

Стахов поймал себя на мысли, что он вряд ли был бы способен просто дружить с Беллой. Выходит, что все его слова были ширмой, за которой пряталась таившаяся в сердце надежда. И вот надежда оставила его. Сердце тоскливо сжалось.

Юрий смотрел вслед удалявшейся Белле и думал: сумеет ли он преодолеть свое отчаяние. Потом он медленно побрел к дому. Уже вечерело. На сумрачном небе вспыхивали багряные зарницы, точно где-то за горизонтом открывались и закрывались огромные окна, и свет на мгновение вырывался наружу.

Мимо, в направлении военного городка, проходили освещенные автобусы, по ему хотелось побыть одному, и он не задерживался на остановках. До его слуха все явственнее доносилось рокотанье пробуемых на аэродроме двигателей. В одной из эскадрилий были намечены ночные полеты, и теперь техники готовили машины.

Незаметно для себя Стахов ускорил шаги. Спешить, когда на стоянках гудят турбины, у летчиков вошло в привычку.

Трудно было свыкнуться с мыслью, что Белла не будет его женой, сердце его не соглашалось с этим. И Стахов знал: спокойствие еще не скоро вернется к нему, а чувство утраты, возможно, не исчезнет совсем.

Когда Юрий подходил к воротам контрольно-пропускного пункта, было темно., В небо взвилась ракета, возвещавшая о начале полетов. А спустя несколько минут вечерний воздух прорезало грозное громыханье. Это пошли на взлет вырулившие на старт перехватчики.

Стахов еще прибавил шагу. Он поймал себя на том, что мысли его будто встряхнул кто-то и они потекли теперь сразу в двух направлениях. Он думал о Белле и думал об аэродроме, где были его товарищи.

О Белле он думал хорошо. И несмотря на грустный финал в их отношениях, рад был, что судьба свела его с этой милой женщиной. Любовь многому научила его. И многое ему дала. Он стал лучше, чище, добрее. Ему хотелось, чтобы Белла была счастлива в своей личной жизни, хотя это счастье ему ничего не сулило. Скорее, наоборот, оно навсегда отняло бы у него надежду. Но он радовался бы за Беллу…

Об аэродроме Стахов тоже думал хорошо. С аэродромом была связана вся его сознательная жизнь. Здесь он получил старт в небо, которое навсегда пленило его. С аэродромом были связаны все его надежды на будущее. И он чувствовал, что это будущее не за горами.

Из-за домов вынырнули два истребителя. На концах скошенных назад плоскостей горели синие и красные огни, Стахов остановился, поднял голову, провожая их глазами.

Самолеты уходили в небо под углом пятьдесят градусов. А через несколько секунд аэронавигационные огни затерялись среди звезд. Незаметно для себя Стахов улыбнулся. Мир оставался прекрасным.