Текст книги "Готовность номер один"

Автор книги: Лев Экономов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

Страница тридцать первая

Сегодня суббота. Я получаю долгожданное увольнение в город. Сразу же после обеда отправляюсь к Лере. Как часто я думал о ней там, на полигоне, и уже прибыв в полк, как часто мое воображение рисовало встречу с Лерой после разлуки. Иногда в свободные минуты я перечитывал ее письма. В них было столько теплоты, столько чувства. Такие письма, наверно, посылают заботливые сестры своим младшим братьям. Она просила, чтобы я берег себя. Последнее ее письмо, не в пример другим, было очень сдержанным. Я чувствовал в нем какие-то недоговорки. Что-то беспокоило ее. Но что? Все мои тревоги и сомнения могли подтвердиться или рассеяться только при встрече. Вместе со мной в городе почти случайно оказывается писарь строевого отдела Шмырин.

– Ты куда сейчас, Артамонов? – спрашивает он, когда мы выходим из автобуса возле знакомого уже нам театра.

Я замялся. Его разноцветные глаза впиваются в меня, как лесные клещи.

– Понимаю. Молчи, Артамонов, и еще раз молчи. Я уважаю чужие тайны, – говорит он, как всегда четко выговаривая слова, точно читая свою речь по бумажке.

– Да нет, просто решил зайти к знакомой девушке.

– Я так и подумал. Конечно, к той, что услаждала нас своими рифмами? А потом ты, – он снизил голос до шепота, – целовал ее на стадионе. Я видел. Впрочем, как говорится, не будем называть имен. И хвала твоему постоянству!

Меня удивляет и коробит эта способность Шмырина видеть все. Недаром Мотыль зовет его Детективом.

– Рано тебе еще к ней, – продолжает Шмырин, взглянув на часы. – Не пришла с работы. А потому давай заскочим в клуб «Прогресс».

– А тебе-то откуда известно, пришла она или не пришла? Сегодня короткий день.

– Знаю, что говорю. Мы ведь с ней тоже знакомы. На почве художественной самодеятельности. К тому же она тут как-то приезжала без тебя в часть. Кое-чем интересовалась. И я вынужден был навести справочки.

– Чего ты мелешь, – говорю я. – Чем интересовалась? Какие справочки?

– Это я тебе, Артамонов, еще успею сказать. Итак, идем, да?

Я заинтригован. А Шмырин продолжает:

– Давно меня заведующий Полстянкин просит заглянуть к нему. Кстати, они приобрели новый рояль. Ты бы сыграл что-нибудь, проверил, как звучит, и заодно определил, нужно его сейчас настраивать или нет. Заведующий будет весьма доволен. Я тебя очень прошу, Артамонов, очень.

Я не могу отказать, когда меня просят, да еще очень. К тому же надеюсь услышать от Шмырина что-нибудь о Лере.

Новый концертный рояль «Эстония» ни в какой настройке не нуждается. Я с удовольствием проигрываю на нем несколько этюдов. Полстянкин тут же предлагает нам объединить усилия в подготовке первомайского концерта.

– Мы потрясем зрителей, – говорит он с юношеским воодушевлением, которое так не идет к его сутуловатой фигуре в черном костюме, обсыпанном у ворота перхотью, – мы заставим всех трепетать!

Идея эта Шмырину приходится по вкусу. Ему нравится потрясать. Он, как и Герман, знает многих участников художественной самодеятельности, а поэтому тотчас же начинает перечислять фамилии тех, чьи номера могли бы прозвучать на концерте.

– Калерию тоже нужно привлечь, – говорю я как бы менаду прочим.

– Это исключено, – вздыхает заведующий. Я настораживаюсь.

– Почему?

– Она уже не работает на фабрике. – Как – не работает?

– Уволилась. Для всех это было такой неожиданностью.

– И давно? – Сердце мое сжимается и замирает.

– Не припомню точно. А что она вас так интересует?

– Это его пассия, – говорит Шмырин с ухмылкой. – Готов это повторить.

– Вот как! – Полстянкин внимательно рассматривает меня сквозь двояковогнутые линзы очков. – Значит, и вам она ничего не сказала. Это уж совсем странно.

Помолчав немного, Полстянкин добавляет:

– Мы с ней, знаете ли, были дружны. Она помогала мне в устройстве самодеятельных концертов. А в последнее время вдруг заинтересовалась военной техникой. Все спрашивала меня про самолеты. Я ведь тоже служил в авиации. Книги читала только про армию. Даже стихи отошли у нее на задний план.

– Это наводит меня на некоторые мысли, – говорит Шмырин.

– То есть? – спрашиваю я.

– Ты, Артамонов, человек военный. И к тому же гомо сапиенс – человек мыслящий. И я буду говорить тебе прямо: она давно уже меня держит на взводе. Еще когда… – он вдруг оборвал себя. – Словом, она внушает недоверие.

– Почему же?

– Этот ее подозрительный интерес к технике… И таинственное исчезновение. Тут что-то кроется. И я беру на себя труд вывести ее на чистую воду. Готов это повторить.

Полстянкин морщится, делает протестующий жест.

– Обвинять мы ее не можем, – говорит он. – И давайте не будем касаться этого вопроса. Я извиняюсь, – он с опаской посматривает на Шмырина, – но это не входит в нашу компетенцию.

– Ну не скажите, – возражает Шмырин, – это как раз тот случай, когда нужно вспомнить слова. Фучика «Люди, я любил вас – будьте бдительны».

Полстянкин, однако, снова заводит речь о концерте, и мне больше ничего не удается узнать о Лере. На сердце у меня неспокойно, и я, быстро распрощавшись с Полстянкиным, ухожу из клуба.

Страница тридцать вторая

В дверях меня догоняет Шмырин.

– И я с тобой, Артамонов, – говорит он тоном, не допускающим возражения.

– Куда?

– Ты же идешь к ней.

– Допустим.

– Вот и пойдем вместе. Так будет удобнее. – Он идет за мной молча, как тень, неприятно сопит. Он дышит по-йоговски: четыре шага – вдох, четыре – выдох. Он говорит, что правильное дыхание удлиняет жизнь.

– Мы скажем, что пришли насчет самодеятельности, – говорю я Шмырину, ловя себя на том, что поддаюсь его настроению. У меня, если быть до конца откровенным, вообще не хватает волевых качеств. Я вечно попадаю под влияние другого. Признаваться, конечно, в этом грустно.

– Сделаем так, как нам будет выгодно, – уклончиво отвечает он и морщит гармошкой лоб. Шмырин вообще любит выражаться туманно. Не сразу поймешь, что к чему.

Дверь нам открывает пожилая женщина с компрессом на голове.

– Лера сейчас придет. – Она указывает на дверь: – Ступайте туда.

В комнате никого. Здесь все по-старому, как в тот раз, когда я был у Леры и мы пили чай, сидя на широком уютном диване. Вещи только самые необходимые: стол, три стула, хельга, служившая и буфетом и хранилищем для книг. Впрочем, книг немного: в основном – технические справочники, томики стихов Блока, Есенина. В углу все так же поскрипывают старинные часы с огромным медным маятником, на котором изображено улыбающееся солнце.

Лера появилась неожиданно, мы не успели еще и словом обмолвиться со Шмыриным. Я бы, наверное, не узнал ее, встретив на улице, так она преобразилась, изменив прическу. Теперь ее волосы начесаны шалашиком, и это делает ее похожей на обыкновенную, стандартную, девушку двадцатого века. Она влетела в комнату в белой короткой шубке, похожая на снежный вихрь, с какой-то веселой песенкой на губах. Увидев нас, остановилась, широко раскрыв свои глаза-миндалины.

– Вот не думала! – говорит Лера, ставя на стол полосатую, набитую продуктами сумку, и стаскивает с руки зубами варежку. – Ну, здравствуйте, мальчики, – подает закоченевшую руку мне, потом Шмырину. – Что же но раздеваетесь? Ну-ка быстро.

Я снимаю шинель и поправляю на груди значок классного специалиста, который только что получил. Мне хочется, чтобы Лера обратила на него внимание.

– Когда приехали? – спрашивает она.

– Откуда, простите? – Шмырин почему-то не хочет раздеваться.

– Это вам лучше знать.

– Совсем забыл: Артамонов ездил.

– А вы нет? Почему же? Вы, как и Герман Мотыль, специализировались в полку?

– Оказывается, вам все решительно известно, – говорит Шмырин, неодобрительно кося глазами в мою сторону. – Каждому свое, как говорили древние.

Она пропускает мимо ушей его слова и теперь смотрит на меня, ожидая ответа.

– Приехали с неделю назад, – говорю я.

– А я не знала об этом. Странно. Ах, да… У вас же была инспекторская проверка, потом вы сдавали на классность.

– Мы этого не говорили, – с испугом замечает Шмырин, доставая из кармана зубочистку.

– Ну так скажите!

– Разве обязательно?

– Не обязательно, но желательно.

– А зачем, простите? – Он пристально смотрит Лере в переносицу, точь-в-точь так же, как смотрит на фотографии, когда определяет характер человека, который сфотографирован.

Она лукаво вскидывает бровь.

– Просто я любопытна. Или это военная тайна?

– Может, и так, – говорит Шмырин, морща гармошкой лоб.

– Ладно, мальчики, я вижу, что вы примерные солдаты, оставим этот разговор. – Она подходит к столу, вытаскивает из сумки продукты: сливочное масло, сахар. – Сейчас будем пить чай, – открывает коробку с печеньем. Я смотрю на ее тонкие, покрасневшие от холода пальцы и мне хочется взять их в руки, согреть дыханьем. Если бы не Шмырин, возможно, я бы решился на это.

Он долго и внимательно смотрит на часы, потом на печенье, борясь с соблазном поесть.

– К сожалению, не смогу остаться, – наконец объявляет он, вставая.

Представляю, какие титанические мышечные и волевые усилия пришлось приложить Шмырину, чтобы оторвать себя от стула. Он ведь такой сладкоешка.

– Ну… – Лера делает обиженное лицо, но по ее глазам я вижу: она не жалеет об уходе Шмырина.

– Делу время – потехе час, – говорит он, надевая шапку. Она ему велика, и он заправляет верхние края ушей под шапку, чтобы не замерзли.

– Что же у вас за дело такое? – улыбается Лера, разглядывая поднявшегося со стула Шмырина. Он не нравится Лере. Он это сам чувствует и, может, поэтому не удостаивает ее ответом, сухо кивает и решительно направляется к двери, бросая мне на ходу:

– Проводи меня, Артамонов, на улицу.

И тут он с размаху ударяется головой о косяк двери. Морщится, будто ему выжали в рот лимон, прикладывает руку ко лбу, а мы, конечно, хохочем.

– Это вас бог… – говорит Лера, вытирая выступившие на глазах слезы, – за то, что не хотите с нами пить чай.

Наконец Шмырин приходит в себя.

– Смеется тот, кто смеется последним, – изрекает он, подняв кверху палец, и быстро удаляется. В подъезде он говорит мне, а вернее, внушает, чтобы был предельно осторожен, и так приближает лицо, словно обнюхивает меня. Эта привычка у него, видно, осталась с того времени, когда он мечтал стать гипнотизером и практиковал на сверстниках. Кажется, у него немного получалось. Во всяком случае он так нам говорил сам.

– Послушай, хватит тебе… – пытаюсь я возразить.

– Тише, – перебивает меня Шмырин. – Я знаю, что говорю. Не болтай, Артамонов, лишнего. По-моему, ее давно нужно бы проверить соответствующим органам. Я, собственно, для того и пошел с тобой, чтобы самому убедиться. У меня глаз наметанный. Помни: истина выше дружбы. Готов это повторить. – И он уходит, оставив меня в раздумье.

Я возвращаюсь в комнату, Лера уже в другом платье, в нем она выступала на сцене у нас в клубе. Смотрит на меня и улыбается. И в этой улыбке могли бы раствориться все мои заботы, тревоги и сомнения. Но они не растворяются. Я точно поддался гипнозу Шмырина. Думаю о его последних словах. Эта дурацкая восприимчивость не дает мне жить спокойно.

– Ну, здравствуй, – говорит она так, как будто и не видела меня до этого. И глаза у нее влажные, счастливые.

– Здравствуй, – отвечаю я.

Несколько мгновений стоим друг против друга, а потом она шагает навстречу и прислоняется лицом к моему плечу. Обнимаю Леру. Вот и свершилось то, о чем так мечтал. Мы снова вместе. И будем вместе до самого вечера. Но почему во мне не ликует душа, как должна бы ликовать при встрече с любимой девушкой, что же беспокоит меня? Что меня заставляет быть сдержанным?

– Почему ты не отвечала на мои последние письма? – спрашиваю я.

Она высвобождается из-под моей руки.

– Было много неотложных дел. С ног сбилась. – Она садится на стул. – К тому же болела.

– Ты болела?

– Теперь не стоит об этом говорить, – отвечает она. – Все прошло.

– Да, конечно, – поспешно соглашаюсь я, понимая, что не очень-то красиво расспрашивать о болезни. – Мне было грустно без писем, – говорю я.

В дверь стучат:

– Калерия Александровна, чайник закипел!

Лера вскакивает. Через минуту возвращается в комнату с маленьким никелированным чайником.

– Будем пить кофе, – объявляет она, – растворимый. Никогда не пробовал? И я тоже. Говорят, совсем не нужно варить. Прочитай, пожалуйста, как готовить, – подает круглую железную баночку. – И распечатай.

Устраиваемся на том же диване, на котором сидели перед моим отъездом. Лера поджала под себя ноги. На коврике валяются ее домашние туфельки, которые мне так хотелось взять с собой, когда я уезжал в пески. Все, как прежде, только что же мешает мне чувствовать себя самым счастливым человеком на свете?!

– Ого, у тебя новый значок, – говорит она.

– Да, присвоили второй класс. – Я расправляю плечи.

– Сдавал экзамен?

– Было дело.

– Трудно пришлось?

– Кому как.

Мне приятно, что она завела об этом речь, ловлю себя на том, что немного рисуюсь. А ведь было нелегко получить второй класс. Очень нелегко. Мы готовились к экзаменам вдвоем с дядюшкой Саней. Дело в том, что механики второго класса должны овладеть смежной специальностью, чтобы в трудную минуту можно было заменить вышедшего из строя специалиста. Он помогал мне осваивать вооружение, я его знакомил с конструкцией и правилами эксплуатации самолета и двигателя.

Несколько человек засыпались на экзаменах, в числе несчастливцев был и мой подопечный Сан Саныч. Лучше бы мне самому провалиться на экзаменах. Но я не провалился, сдал, хотя и пришлось поплавать, излагая технологию выполнения сточасовых регламентных работ и перечисляя всю применяемую для этого контрольно-измерительную аппаратуру.

– По каким целям вы там стреляли? – спрашивает Лера. – По тем же, что у вас в полку?

Вопрос задан так неожиданно, что я теряюсь. Приходит на память предостережение Шмырина.

– По другим, – сам не зная почему, говорю я. – А что?

– Так просто. Ведь ты об этом ничего не писал.

– Я не мог, – говорю я, намекая на то, что и спрашивать она меня об этом не должна. Есть вещи, о которых у военных не спрашивают.

– Говорят, современные реактивные самолеты по сложности конструкции не уступают целым фабрикам, – продолжает Лера. – Интересно, сумела ли бы я разобраться что там к чему? Если, конечно, ты бы меня поучил?

– Зачем тебе, – возражаю я. – Да и педагог из меня, прямо скажем, плохой.

– Но ты же окончил специальную школу. Не так ли?

– Школа – не академия. Нас учили элементарным вещам – как работать на самолете, обслуживать полеты, делать регламенты. – Еще не хватало того, чтобы я ей рассказывал о конструкции нового самолета. Она, конечно, не знает, что все инструкции по его эксплуатации предназначены только тем, кто на нем работает.

– А я бы, кажется, за полгода могла изучить космический корабль.

Этот разговор меня начинает смущать. В самом деле: встретились после разлуки два небезразличных друг другу человека, а ни о чем другом у них не находится разговора, кроме как о технике. Ну не странно ли? Это как в плохом романе.

– Верно, что ты ушла с фабрики? – спрашиваю, стараясь перевести разговор на другое.

– Верно. А кто тебе сказал?

– Заведующий клубом.

– Вы знакомы? – По лицу Леры пробегает тень тревоги. Но девушка тотчас же берет себя в руки. Это не может меня не насторожить.

– Собственно, почти нет, – отвечаю на ее вопрос. – Просто сегодня зашли со Шмыриным посмотреть на рояль.

– А что он говорил еще обо мне?

– Ничего, собственно. А что он мог сказать?

– Не знаю. – Лера усмехается: – Давай еще налью.

– Нет, спасибо. А почему ты все-таки ушла с фабрики?

– Не захотелось там работать, вот и ушла.

Лера не смотрит в глаза. Что-то скрывает. Пальцы крутят пуговицу на груди, волнуется.

– И куда же теперь?

– Еще не решила.

– А наметки есть?

– Ах, не спрашивай. Сказала же: не решила. – Она прижимает ладони к щекам: – К тому же пусть это будет сюрпризом для некоторых военных.

«Странная она, – думаю я, – что-то ее тревожит».

– Послушай, Витек, верно, что на ваших реактивных самолетах установлены катапульты, что без них невозможно выпрыгнуть с парашютом? – спрашивает она.

«Ну, что привязалась? – хочется сказать ей. – Неужели тебя в самом деле это интересует?»

– Вероятно, так оно и есть, – отвечаю я. – Это общеизвестный факт. Только стоит ли об этом говорить. Тебя сегодня все что-то не то интересует.

– Почему не то? – обижается Лера. – А может, как раз то.

«Ну вот, теперь нам осталось только поругаться», – мелькает в моей голове. А ругаться в мои расчеты не входит. Нет, я не оговорился, употребив слово «расчеты». Еще до конца не осознанные, но они появляются в моей голове, затуманенной разговором с Полстянкиным и предупреждением Шмырина.

Я не хотел того, честное слово, но какая-то тайная настороженность закрадывается в сердце. Только Лера не должна знать о моей настороженности. Я почти уверен, что эти смутные подозрения окажутся ложными.

– Знаешь, когда-то мы мечтали с тобой сходить на набережную, покататься на санках, – говорю Лере, – может, сегодня?

Мне почему-то больше не хочется сейчас оставаться с ней наедине. А ведь совсем недавно я страстно мечтал об этом.

Лера задумчиво смотрит на часы.

– Ты желаешь непременно сегодня?

– Да, – говорю твердо и встаю с дивана. – Скоро растает снег. Зачем же откладывать?

– Ну что же, пойдем. – Она достает лыжный костюм.

Страница тридцать третья

У реки мое настроение несколько поднимается. Гирлянды огней на трассе, легкая музыка, льющаяся из репродукторов, смех действуют возбуждающе.

Лера, наоборот, совсем скисает. Катание на санках ее что-то мало волнует. Она все думает, думает. А о чем? Попробуй, узнай. Лучше не спрашивать, все равно не скажет. Такой уж у нее характер. Даже на самые безобидные вопросы она отвечает односложно, нехотя, невпопад. Я никогда не предполагал, что с ней может быть так тяжело.

Свободных санок, которые здесь зовутся челнами, на прокатной станции не оказывается. И мы идем к трассе посмотреть, как катаются другие. Скользко. Лера берет меня под руку, как в первый день нашего знакомства, когда мы убегали от патруля, выйдя из клуба, прячется за мою спину от ветра.

– Так теплее, – поясняет она. – И вдруг спрашивает: – Тебе не приходилось прыгать с парашютом?

«Опять за свое», – думаю я и говорю, что механики у нас не прыгают.

– А кто у вас прыгает?

– Летчики.

– А были случаи, когда катапульта не срабатывала?

– Не знаю. Лера, пойми, я ничего не знаю, больше не спрашивай о таких вещах, прошу тебя.

Она опять усмехается, высвобождает свою руку.

– Хорошо, не буду спрашивать.

И она теперь идет впереди, гордая и прямая. Я плетусь вслед за ней. На вершине горы, откуда начинается спуск, маячит долговязая фигура Мотыля. Он тоже увидел нас, кричит:

– Подождите, коллеги!

Останавливаемся. Молчание Леры в тягость, но я не рад третьему человеку, тем более Мотылю. А она вроде бы оживляется немного, а может быть, просто берет себя в руки. Лицо ее чуть светлеет. Украдкой поправляет волосы. Мотыль спускается к нам с санками в руках, улыбается своей самоуверенной улыбочкой.

– А я, знаете ли, давно уже здесь. Думаю, кого бы встретить знакомого? Скучно одному.

– Почему же вы один? – спрашивает Лера с напускной непринужденностью.

– Да так, знаете ли… Вы сегодня божественно выглядите, Лерочка. Клянусь. И так вписываетесь в этот антураж.

Мотыль, как всегда, держится свободно, отпускает дежурные комплименты, но я чувствую сейчас во всем какой-то подвох. Может, Герман нарочно пришел сюда, чтобы встретить нас? То-то он так дотошно расспрашивал меня, куда я собираюсь, и вырядился в свои неотразимые хромовые сапоги с модными носочками. У него тонкий нюх на такие вещи.

Мне хочется послать подальше этого сердцееда. И я бы, наверное, так и сделал, если бы рядом не было Леры.

– Хочу предложить вам спуститься разок на моей гондоле. – Мотыль галантно приподнимает шапку и смотрит на меня. – Я сойду за гондольера и буду вас, как сказал поэт: «Ласкать, лелеять и дарить и серенадами ночными тешить…»

Я по-прежнему молчу.

Мотыль переводит взгляд на Леру.

– Пожалуй, с удовольствием, – она идет к санкам, Мотыль неотступно глядит ей в след, спрашивает меня, не оборачиваясь:

– Так я покатаю ее, уважаемый? – и, не дожидаясь ответа, подает Лере руку, помогает сесть в санки. Пристраивается сзади, обхватив девушку за талию.

Я прислоняюсь к дереву, а Мотыль и Лера уже мчатся с горы. Они о чем-то говорят, но мне не слышно слов, потом, кажется, засмеялись. Может, речь идет обо мне, и этот смех выворачивает душу.

Спуск к реке проходит по руслу замерзшего ручья и имеет несколько поворотов. Через минуту Мотыль и Лера скрываются за высоким снежным сугробом.

По-прежнему стою у дерева и жду. Так, безо всяких мыслей в голове, как истукан. Проходит пять минут, десять, пятнадцать… Что-то долго их нет. Срываюсь с места, бегу вниз. Но потом соображаю, что это, в общей-то, глупо, и останавливаюсь. На душе у меня невыносимо. Я готов выть от тоски. А они словно сквозь землю провалились. Вот уж этого я от Леры совсем не ожидал.