Текст книги "Готовность номер один"

Автор книги: Лев Экономов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

Страница тридцать четвертая

Долго брожу словно неприкаянный вдоль обрывистых берегов, поросших жидким кустарником. Думаю о случившемся.

…Когда-то еще в детстве я плавал с мамой по морю на пароходе. Поздним вечером подошел к корме и подумал, посмотрев вниз: «А что, если упаду сейчас, никто не хватится сразу. И я окажусь один в море». Воображение нарисовало страшную картину, как я плыву в кромешной темноте, а вдали – уходящие огоньки парохода. Я испытал в ту минуту жуткое бессилие, такое же бессилие испытываю теперь. Кажется, я один в целом мире, и никто не может мне помочь. Так жалко себя…

Спустившись по скользкой извилистой тропке в овраг, чувствую запах дыма и вот через некоторое время выхожу к маленькой, почти игрушечной бухточке, скрытой со всех сторон запушенными инеем деревьями.

Около самой полыньи весело потрескивает небольшой костер, и возле него хлопочет толстая женщина в шубке и платке, повязанном сзади крест-накрест.

– Митя! – кричит она, завидев меня. – Митя!

Из кустов, торчавших из-подо льда, высовывается лысая, обрамленная рыжеватым пушком голова, и я узнаю капитана Щербину.

– Ты что, Машенька? – спрашивает техник.

– Ось, к тоби хтось, – говорит женщина нараспев.

Щербина выбирается из кустов. На нем старая брезентовая куртка с прожженным боком и ватные брюки, заправленные в огромные унты, каких давно уже не носят в авиации.

Он протягивает мне руку:

– Гуляем, хлопчик? Наблюдаем природу? Хорошее дело.

– Здесь никто не проходил? – спрашиваю я, стараясь взять себя в руки.

– Вроде бы нет. А кто конкретно нужен?

– Я так просто.

– Сейчас наведем справочку. – Он складывает язык желобочком и три раза свистит. Эхо подхватывает свист и несет от перелога к перелогу. Технику отвечают таким же свистом.

Меня все это очень удивляет. И сам Щербина, и какие-то таинственные ответы на его свист с разных сторон. Как не похож он в эту минуту на техника самолета! Нет, он, скорее, напоминает мне главаря лесной шайки разбойников.

Через некоторое время к костру, над которым висит огромная кастрюля с нарезанной кусками рыбой, выходят ни много, ни мало пять добрых хлопцев-погодков, таких же большелобых и круглоголовых, как и сам Щербина.

– Вот, знакомьтесь, Артамонов, с моей семейкой, – говорит Щербина.

– Это все ваши? – удивляюсь я и смотрю на жену Щербины. Она еще сравнительно молода, и я бы никогда не подумал, что она мать такого многочисленного семейства.

– Мои, не буду отказываться, – ухмыляется Щербина.

– Радоваться можно такой семье.

– Из радости шубу не сошьешь. – Он смеется, довольный.

Потом Щербина строго спрашивает сыновей:

– А удочки там оставили?

– Там, – отвечают нестройные голоса.

– Ладно. Вот скажите что, – он смотрит на меня, – возле ваших сиделок никто не проходил?

– Проходили, – сказал, подумав, один из пареньков.

– Кто? – вырвалось у меня.

– Лоси на водопой, а что?

– Так, ничего… – я смотрю на часы, потом на Щербину. – Пора домой.

– Ну нет, – говорит Щербина, никуда ты, хлопчик, не пойдешь. Сейчас будем уху хлебать. Верно, Машенька? – Он смотрит на жену с обожанием.

Мы едим уху прямо из кастрюли большими деревянными ложками, расписанными фантастическими цветами. Она очень сладкая, наваристая и немного пахнет дымком. Никогда еще ничего подобного я не едал. Возбуждение мое понемногу проходит.

Ребята без умолку болтают, иногда и отец ввязывается в их разговор и даже спорит с ними, как равный. Какая хорошая, дружная семья. И Щербина хороший. С ним легко, вольготно. Недавно пронесся слух, что он уходит на пенсию. Это всех так огорчило. Я спрашиваю техника, правда ли это.

– Мне на пенсию уходить не резон, – отвечает Щербина. – Во-первых, силенка у меня еще есть, даром что облысел. Еще могу послужить Отечеству. И это нужно. Сам знаешь, что творится в мире. Во-вторых, не больно-то интересно начинать все с нуля. А ребяткам хочется дать образование. Мне не удалось, так пусть они его получат. Ты сам-то сколько кончал? Кажется, десять?

– Десять.

– А в институт не захотел, значит?

– Не прошел по конкурсу.

– Я и говорю – не захотел. – Эти слова его звучат как упрек мне. – А мы вот хотели, да не могли, – продолжает техник. – Из-за войны бросили учебу на полдороге. Ну, правда, на всяких курсах повышения и мне довелось немало поучиться. Без этого сейчас и к спарке на пушечный выстрел не допустят, а все-таки это не то, что академия или институт. Верно?

– Учиться, говорят, никогда не поздно, – замечаю я.

– Ну, не скажи. Ведь учатся, чтобы выучиться и применить знания на деле. Тот же, кто учится для своего личного удовольствия, отрывает внимание педагогов, занимает место, есть вредный человек, опухоль на теле государства. Потому-то и берут в военные академии до определенного возраста, да и в институты тоже. Но я про другое хочу сказать: некоторые наши молодые солдаты, те, что десятилетки пооканчивали и скоро домой поедут, не пользуются случаем подготовиться к институту в армии. Это совсем неразумно. А потом будет близок локоток, да не укусишь. Так что учти это на будущее. Курсы при части по подготовке к экзаменам в ВУЗы для таких, как ты, организуются. Занимайся, покуда идут тебе здесь навстречу – выделяют помещение, нанимают учителей, не теряй времени.

– Мне еще служить, как медному котелку, – говорю я, видя, как капитан близко все это принимает к сердцу.

– Оглянуться не успеешь, как срок-то пролетит. Ну да ладно об этом. Скажи-ка, лучше, ты давно из дома?

– Не очень.

– На стадион не заходил? А то меня ребята насильно сюда вытащили. Обещал давно пойти с ними на подледный лов. Откладывать больше некуда – река вот-вот тронется. А страсть хотелось на соревнование по хоккею сходить.

Я говорю Щербине, что на стадион не заходил.

– Что так?

Я пожимаю плечами. Не станешь же ему все объяснять.

– А мого – хоть хлибом не корми, тильки дай подивиться на спортсменив, – вступает в разговор жена Щербины, с гордостью посмотрев на мужа. У нее мягкий, певучий голос. – Всих спортсменив мира знае наперечет. Сыдыть по вечерам с сыновьями, графики соревнований изучав. Спорят, просто смишно иногда, честное слово. Но якобы дило, тильки смихом ограничивалось. Разволнуется, начинает валидол сосать. Куда это годится?

Я слушаю и не слушаю эту добрую, неказистую на вид женщину. Думаю о Лере. Сыновья Щербины расходятся по своим лункам, чтобы не прозевать вечерний клев. Меня рыбная ловля не интересует. Благодарю за угощение и иду в военный городок.

Страница тридцать пятая

Всю дорогу до дома думаю о Лере, вспоминаю день, когда гости с фабрики приехали в часть и я показывал Лере военный городок. Лера внимательно изучала документы в ленинской комнате, особенно полковые обязательства, разговаривала с парашютоукладчиком, сожалела, что опоздала на аэродром посмотреть самолеты. Словно из тумана выплывает плакат, что висит у нас на лестничной клетке: солдат свел черные с изломом брови к переносице и приставил палец к губам. А внизу надпись: «Болтун – находка для врага».

Я еще не успел сдать увольнительную записку дежурному по части, как ко мне подошел Шмырин. У него мягкая, кошачья походка, и его появление всегда кажется неожиданным.

– Ну как?

Я вздрагиваю.

– Что как?

– Убедился?

– В чем?

– Святая простота! Даже не понимаешь, насколько все это серьезно. Или забыл слова присяги, где клялся быть бдительным воином, строго хранить военную и государственную тайну. Ты извини меня, но я доложил Тузу. Выполнил, так сказать, свой священный долг.

– О чем доложил?

– О твоей знакомой, конечно. На всякий случай. Мне, скажу тебе по секрету, даже ее фотографию удалось разыскать в твоей тумбочке. Ее я тоже присовокупил к докладу.

– Что ж ты о ней мог доложить? Ты же ничего решительно о ней не знаешь!

– Свои соображения. Может, она агент. Тут – опасность в промедлении.

– Какой еще агент?

– Агент иностранной разведки. Так-то, Артамонов. Я чувствую, как пол уходит из-под моих ног.

– Это неправда! Трижды неправда! Разве можно так сразу, – говорю без особой убедительности. – У тебя нет фактов.

– Не беспокойся, проверят. Если мы с тобой не правы, ей ничего не грозит. Докладывая старшине, я ничего не утверждал, а только предостерег. Повторяю: на всякий случай. Лучше ошибиться. Ты понимаешь?

Нет, я отказывался понимать Шмырина. Да и себя тоже, потому что я ему на какую-то долю процента верил.

«В конце концов, увидят, что она такой же человек, как и другие, и на этом все кончится», – пытаюсь успокоить сам себя. Но спокойнее мне от этого не становится.

После вечерней поверки, когда все расходятся, чтобы приготовиться ко сну, меня подзывает к себе Тузов и просит, чтобы заглянул на минутку в полковую каптерку, где хранится наше парадное и запасное обмундирование и рюкзаки с личными вещами. Здесь же стоит стол и койка, на которой он спит, если не уходит после отбоя домой. А это случается нередко.

– Ну что там у вас стряслось? – спрашивает, когда мы остаемся одни. На смуглом лице Тузова внимание и озабоченность.

Я пожимаю плечами:

– Шмырин высказал предположение, что та девушка, помните, она выступала у нас со своими стихами… – Я замолкаю, язык не хочет повиноваться.

– Шпионка? – в глубине чуть прищуренных темно-карих глаз старшины мелькают на мгновение веселые золотистые искорки. А может, мне это кажется, потому что он тотчас же грозно хмурит сросшиеся брови.

Я переминаюсь с ноги на ногу.

– Ну, а ты как считаешь? – спрашивает он, стараясь заглянуть мне в глаза.

– Не думаю.

– Надо думать, товарищ солдат. Надо знать, с кем водишь дружбу. Это твоя девушка?

– Да.

– Ну вот, видишь, – он укоризненно покачал головой. – Враг хитер и коварен, но и мы не должны хлопать ушами. А что ты, собственно, о ней знаешь?

– Она работала на фабрике, которая шефствует над нами. Технологом. Была членом комитета комсомола.

Тузов чешет в затылке:

– Странно все это, однако. Ну хорошо, иди отдыхать. Говорить пока ни с кем, в том числе и с ней, на эту тему не следует, надеюсь, ты это понимаешь и сам.

– Как мне быть дальше? – спрашиваю я в растерянности.

– Служи, как и служил. Присягу помни. С девушкой встречайся, как и встречался. Ты, прости меня за любопытство, любишь ее?

– Я киваю.

– Ну и люби, как говорится, на здоровье. А в случае чего, – он чуть усмехается, – разлюбить ведь никогда не поздно.

Я долго не могу заснуть в тот вечер.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Страница тридцать шестая

Впервые об этой удивительной новости я узнал еще в военной школе во время утренней политинформации. Помнится, старшина сделал довольно многозначительную паузу, оглядел всех, а затем сообщил о том, что разрешено принимать на военную службу женщин, желающих служить на должности солдат, матросов, сержантов и старшин.

– Теперь будет веселее служить, – подмигивали друг дружке курсанты. – Теперь можно и на сверхсрочную остаться.

Занятые учебой, мы, однако, тотчас же выпустили из виду этот не совсем обычный приказ и больше о нем не вспоминали. И вот сегодня, шагая утром строем в столовую, мы видим на центральной улице городка стайку необычно одетых девчат. Они в серых каракулевых кубаночках с красными звездами и, я бы сказал, в довольно элегантных пальто примерно из такого же сукна, как и военные шинели, в черных ботинках.

Когда проходим мимо девушек, они стараются казаться очень занятыми друг другом. Замыкающий строй Мотыль вдруг командует вполголоса:

– Равнение налево!

Строй повертывает головы, и как-то невольно все начинают выпячивать грудь и печатать шаг. Но тотчас же, словно застеснявшись чего-то, впереди идущие затягивают ногу, строй спутался. Впрочем, на это даже внимание никто не обращает. Ребята тут же обмениваются между собой впечатлениями о девушках.

– Р-разговорчики! – предупреждает грозно старшина и дает нам отворот от столовой за то, что плохо прошли. Придется спеть песню, чтобы умилостивить Тузова. Запевает, как всегда, Бордюжа своим превосходным чистым фальцетом. У столовой Тузов распускает строй. Подзывает Мотыля, чтобы сделать ему внушение, а нам приказывает заходить в помещение.

Мы уже приканчиваем картошку с селедкой – сегодня вегетарианский день – и приступаем к чаепитию, когда гуськом входят девушки, сопровождаемые дежурным по части. Разговоры смолкают. Взоры всех, кто сидит за столами, обращаются к вошедшим. Они все в одинаковых платьях с погонами, острижены большей частью коротко, а одна из них, с медалью на груди, оставила только маленький чубчик и похожа на задиристого мальчишку-подростка.

Дежурный проводит потупивших взоры девушек к столу для солдат и сержантов сверхсрочной службы, где для них уже поставлены миски с едой.

Ребята моментально приходят к заключению, что девушки мировые и с ними стоит «начать спаиваться».

Первые сведения о девушках мы получаем от писаря строевого отдела Шмырина. Они направлены сюда военкоматом по их просьбе и будут работать фотолаборантами, планшетистами, диспетчерами, телефонистами, фельдшерами и радиотелеграфистами. От него же мы узнаем, что для проведения занятий с ними назначены лучшие офицеры и сержанты.

Страница тридцать седьмая

Сегодня Шмырин сообщает мне такой «фактум», что я чуть дара речи не лишаюсь. В нашем полку пожелала служить Калерия.

– Ну что ты на это скажешь? – спрашивает он с обличающей усмешкой, – вот тебе и шпионка. Я, между прочим, очень детально познакомился с ее личным делом, когда готовил учетно-послужную карточку. Могу тебе в знак дружбы сказать по секрету о ней все по порядку. Родители у Леры погибли в войну во время блокады Ленинграда, были военными врачами. Ее вывезли оттуда грудным ребенком. Росла в детском доме. После окончания техникума ее послали работать на фабрику. Получила две грамоты за хорошую работу, а за одно рационализаторское предложение – премию. Ну что еще? Комсомолка. Была членом заводского комитета ВЛКСМ. Это ты и сам знаешь. Вопросы будут?

– Будут, – говорю, едва сдерживая себя, – чего же ты мне, мягко говоря, морочил голову?

Теперь ее поведение во время нашей последней встречи представлялось мне с другой стороны, было понятным и вполне оправданным.

– Она, как мне кажется, хотела быть рядом с тобой. Хотела приготовить тебе сюрприз, – говорит Шмырин. – Это, между прочим, вполне объяснимо с психологической точки зрения. Говорю тебе как будущий врач!

– Иди ты со своей психологией!

– Хорошо, пойду, – отвечает писарь, считая себя явно обиженным. – Каждому свое. Но имей в виду, Артамонов, ты тоже хорош. Или, может, нет? То-то. А по-моему, так: сделал ошибку – найди смелость признаться и исправить ее. И я это сделал с откровенностью, на которую немногие способны. Так что скажи мне огромное спасибо.

– Что ты сделал?

– Извинился перед Калерией. За тебя.

– Как это?

– Очень просто. Объяснил ей вполне популярно, что ты по недоразумению думал о ней. Сказал, что вышла опечатка, и, как говорили древние, спас твою душу.

– Ты с ума сошел! – кричу я. – Как теперь я посмотрю ей в глаза! Что она скажет мне?

– А ты меньше всего думай о себе. Надо быть, выше этого. Главное – бдительность. Готов это повторить.

– Что ты заладил: «Готов это повторить». – Я просто был убит сообщением Шмырина. Зарезан без ножа. Мог ли я после этого подойти к ней?

Уже после обеда я и сам убеждаюсь в том, что Лера в армии. Вот она идет по обочине дороги с новыми подругами на занятия, держа в руках толстую тетрадь в дерматиновом переплете. Серая, из искусственного каракуля, кубанка чуть сдвинута на затылок, так что спереди виднеется начало прямого пробора в черных блестящих волосах. Волосы закрывают уши. На смуглых щеках румянец. Военного покроя пальто ловко сидит на ее высокой фигуре. Девушки возбужденно разговаривают, смеются.

Я быстро поворачиваю за угол дома. Смотрю на девчат из своей засады, будто трусливая собачонка. Нет, Лера не заметила меня. Продолжает что-то рассказывать, жестикулируя свободной рукой с голубым перстеньком.

Мимо девчат проходит полковник Турбай. Они дружно и шумно приветствуют его, словно старого знакомого, но не по-военному, не прикладывая руки к головному убору. Он останавливается и говорит с ними о чем-то веселом, потому что они смеются, поправляет на голове у Леры кубанку и идет дальше. Девчата оглядываются, словно школьницы, тепло улыбаются. Они еще души не будут в нем чаять. Командира полка у нас уважают все до единого, уважают за его сдержанность, за особую, я бы сказал, врожденную интеллигентность и внимательность ко всем без различия.

После этой встречи не нахожу себе места, работа валится из рук, разговаривать ни с кем не хочется. Проклинаю Шмырина. Думаю, как поступить, что предпринять, чтобы загладить свою вину. Но так ничего и не могу придумать.

Страница тридцать восьмая

Меня назначают дежурным по стоянке. Буду находиться возле самолетов. Я отвечаю за них и за все оборудование стоянки нашей эскадрильи до тех пор, пока не сдам свое хозяйство часовым. Утро выдалось довольно морозным. Стоять на месте холодно, хотя я в теплой куртке и в ватных брюках, и к тому же только что плотно позавтракал. Что там ни говори, а Бордюжа был прав, сказав однажды:

– Лето в наши места не спешит. Наступит марток – наденешь семеро порток.

На дворе апрель, а эти его слова не утратили смысла. Медленно прохаживаюсь от самолета к самолету, с вожделением посматривая на сизый дымок, курящийся из трубы техдомика. Так мы называем здание для технического обслуживания, что стоит позади самолетных стоянок. Оно напоминает барак с длинным коридором и множеством комнат. В этих комнатах размещаются классы для технического состава, лаборатории групп обслуживания, небольшая слесарная мастерская.

Свято место не бывает пусто. Особенно многолюдно в техдомике зимой. Здесь у нас проходят политзанятия и занятия по технической подготовке, здесь, как и в ТЭЧ, есть стенды для проверки и ремонта самолетного оборудования. Надо технику или механику исправить какой-то агрегат или прибор, он быстренько снимает его с самолета и бежит скорее в техдомик. Здесь и сделает все, что положено, не боясь отморозить руки. Техдомик по праву называют у нас филиалом ТЭЧ.

Крепче прижимаю к плечу широкий ремень карабина. На другом боку висит противогаз. Ремни плотнее прижимают куртку к телу, в армии и ремни греют.

Словно отражение в зеркале, прохаживается на стоянке соседней эскадрильи такой же, как и я, бедолага – тоже дежурный по стоянке, гулко хрустит снег под ногами. Местами его намело по колена. Иногда мы сходимся вместе и перебрасываемся несколькими фразами.

– Наши космическую ракету запустили в сторону Луны. Только что передали по радио, – говорит он. – Сам слышал.

Мы спешим к репродуктору, установленному около техдомика. Но диктор уже сообщает о другом: в Вашингтоне парафировано соглашение о продаже Англии 100 американских ракет «Поларис» для проектируемого английского подводного флота, оснащенного ядерным оружием. Нехорошая весть. Раньше, на гражданке, я почему-то не придавал большого значения такого рода вестям. А теперь каждое подобное сообщение настораживает меня.

– Сегодня парковый день? – спрашивает мой коллега.

– Первые два часа – подведение итогов за месяц.

– Это у офицеров. А солдаты прорабатывают приказы и бюллетени. Велено проверить подшипники осей стабилизаторов.

– А что случилось?

– Есть указание.

Мы можем попеременно зайти в техдомик погреться. Но злоупотреблять этим нельзя. Впереди еще большой-пребольшой день. Тихо на аэродроме. Беззвучно крутятся на взгорке антенны радиолокаторов. Операторы неусыпно следят за небом.

Дежурный по соседней стоянке тоже скучает, глядит по сторонам, напевает себе под нос какую-то песенку. Часа через полтора снова встречаюсь с ним на стыке двух стоянок.

– Что-то долго не идет народ на работу, – говорю ему, поднимая воротник куртки.

– Уже замерз? – усмехается дежурный, оглядывая меня критическим взглядом. – Иди погрейся. Посмотрю за твоими аэропланами.

– Пожалуй, – говорю я.

Дежурный по домику Бор дюжа стоит в коридоре возле одной из дверей и слушает, что говорят в классе теоретической подготовки. На широком мясистом лице ярко выраженное любопытство. Бор дюжа вообще любопытный, любит посмотреть и услышать то, что не предназначено для его глаз и ушей.

Увидев меня, прикладывает палец к губам.

– Что там? – заглядываю в щелочку.

За столами сидят наши женщины-солдатки. Слушают, что говорит старший инженер. Среди них и Лера. О чем-то глубоко задумалась, на лице тихая печаль. Возможно, обо мне думает. Как хочется узнать ее мысли!

Цветаев рассказывает девушкам о новых самолетах. Я тяну Бордюжу за рукав:

– Пойдем, вдруг выйдут. Не хорошо получится.

– Не выйдут, – успокаивает меня Сан Саныч. – Эта дверь только после хорошего пинка открывается. Они там этого не знают.

Он остается на месте. А мне совестно что-то делается. Пробираюсь к печке, грею руки. «Завтра подойду к Лере и объяснюсь», – думаю я.

Наконец самолеты вскрыты. Механики сметают иней с чехлов, потом снимают их и укладывают на деревянные решетки под плоскостями. Техники открывают лючки. За спиной у всех топорщатся брезентовые сумки: сегодня понедельник – день химической подготовки, хочешь не хочешь, а носи с собой противогаз и прочие принадлежности индивидуальной химической защиты. Для нас понедельник – вдвойне тяжелый день.