Текст книги "Готовность номер один"

Автор книги: Лев Экономов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

После полетов

Разбор полетов – это примерно то же, что производственное совещание на предприятии. До недавнего времени такие разборы проводил с летчиками эскадрильи майор Уваров. Изредка делали замечания по эксплуатации техники инженеры спецслужб.

Став адъютантом, Стахов взял за правило выступать на разборах. Уваров не препятствовал. Он любил активных офицеров, болеющих за дело, и видел в них будущих командиров.

Последние полеты прошли, вообще, удачно. Или почти удачно. Более половины летчиков эскадрильи получили хорошие отметки за упражнения и, таким образом, полностью закончили программу переучивания. Летчики, фамилии которых стояли в конце плановой таблицы, тоже, видимо, справились бы со своими упражнениями, если бы не снежная буря.

Но не обошлось во время полетов и без накладок. Во время буксировки самолета Стахова по вине механика Артамонова была сделана пробоина в подвесном баке: таким образом сорван вылет. Стахов, конечно, знал, что есть в этом и его вина, потому что в армии за ошибки подчиненных отвечает командир, который не научил, как действовать, чтобы ошибок не было, не воспитал. И как-то невольно для самого себя он, стараясь казаться не хуже других, стал подчеркивать промахи товарищей. А таковые при желании всегда можно найти. Больше всего делалось ошибок при распределении внимания во время пилотирования в облаках, особенно при заходе на посадку по приборам. Один летчик допустил ошибку в пилотировании и потерял скорость в стратосфере во время перехвата цели, другой не загерметизировал кабину перед взлетом, третий с замедлением реагировал на команды с земли, четвертый сделал неграмотный заход на посадку. Плановая таблица выполнялась неточно. Меньше почти никто не летал, все старались летать больше. Один из летчиков, воспользовавшись заминкой на старте, пробыл в воздухе, пока в баках не выработалось почти все горючее.

Когда летчики вышли на перекур в коридор, Уваров аккуратно прикрыл за ними дверь и сказал Стахову:

– Напрасно вы, старший лейтенант, так воинствуете. Можно быть непримиримым, но принижать людей, конечно, нельзя.

– Ну мы не в пансионе для благородных девиц. Армия, в конце концов, – есть армия.

– И армия армии рознь. Тоже не нужно, конечно, забывать. Отпугнете вы людей своей резкостью.

– Я этого, между прочим, не боюсь.

Уваров не ответил. Он никогда в приказном тоне не навязывал свои взгляды и свою волю даже тем, кто, по его мнению, заходил слишком далеко…

Вернувшись с перекура, летчики занялись оформлением летной документации. А Стахов, скрестив руки на груди, ходил между рядов и смотрел, как они это делают. Если у кого-то появлялся вопрос, то обращались не к нему, а к Уварову.

«Ну и пусть, – думал старший лейтенант, покусывая мундштук, – меньше заботы». Он даже сам себе не хотел признаться, что его это задевает.

После обеда Уваров и адъютант составляли черновой вариант плановой таблицы полетов.

– Нам нужно, чтобы летчики почаще выполняли упражнения в комплексе, – сказал Уваров.

Стахов пожал плечами. Какое ему до этого дело? Раз Уваров не хочет, чтобы он проявлял в этом вопросе инициативу, он не будет ее проявлять, достаточно с него случая с Мешковым, которого послал дежурным по столовой в день полетов. Он так и сказал Уварову, когда тот предложил подумать, как лучше скомплектовать упражнения.

– Странная у вас логика, – невесело усмехнулся Уваров. – И вообще вы ведете себя, я бы сказал, несколько странно. С предубеждением относитесь к людям. А получив замечание, сами впадаете в амбицию. Нельзя быть рабом своего настроения. Подавлять и обезличивать подчиненных нам, конечно, никто не давал права.

Он встал и прошелся по классу. Уваров всегда ходил, когда волновался. Заложит руки за спину и ходит, посасывая старую, видавшую виды трубку, нескладный и угловатый. Редкие, преждевременно поседевшие волосы причесаны по-старомодному – на пробор. Его лицо можно было бы назвать мужественным, если бы не узкий костлявый подбородок. И потом у него были слишком мягкие глаза.

«Он совсем не похож на летчика», – подумал Стахов, украдкой наблюдая за командиром. Стахову кто-то сказал, что Уваров работал авиационным врачом. Однажды, уже в зрелом возрасте, этот врач поднялся в воздух, чтобы провести над летчиками естественный психологический эксперимент, и «пятый океан» обворожил его. Он добился направления в летное училище и стал летчиком.

– А почему нужно всегда верить людям? – спросил Юрий. – Мы пока не при коммунизме живем. Не потому ли, что мы слишком верим, на свете столько подонков.

Уваров остановился и внимательно посмотрел на адъютанта. Стахов понял, что перехватил, и поэтому добавил:

– Это я вообще сказал, а в частности мои слова относились к летной работе. Ведь не случайно она вся состоит из проверок.

– Из проверок чего? – быстро спросил командир.

– Знаний, навыков, умения, здоровья.

– А я имел в виду душу. В душу человека, конечно, нужно верить.

– Это область психологии. Она меня не касается. – Стахов понимал, что его слова звучат не очень-то убедительно, но ничего другого не мог сказать. В летчика точно бес противоречия забрался и говорил вместо него.

– И это плохо, Юра. – Уваров впервые назвал Стахова по имени.

– Почему плохо? – спросил летчик просто так, чтобы не поддаться мимолетному чувству, которое колыхнулось где-то внутри, когда Уваров назвал его Юрой. На мгновение Стахов представил, что перед ним стоит отец. Добрый, чуткий, строгий и умный. Именно таким он хотел бы видеть своего отца, который тоже был когда-то летчиком, служил в штурмовом полку, воевал. На фронте он сошелся с другой женщиной (она была механиком по фотооборудованию) и больше не вернулся домой. С тех пор прошло свыше двадцати лет. И все эти долгие годы Стахов носил в сердце раскаленную занозу.

– Потому плохо, что командир – это и психолог, – сказал Уваров. – Мне не хотелось бы вас поучать. Вы в этом видите чуть ли не покушение на вашу личность. А между тем без борьбы мнений, без критики не может быть прогресса. Вы это, конечно, знаете. Ограничусь советом. Надо менять ракурс видения мира, а заодно и дистанцию не мешало бы подсократить, на которой вы держитесь от людей. Почаще занимайтесь самоанализом. Ну да ладно. Оставим это. Мы, кажется, вели речь о комплексных летных упражнениях.

– Это вы вели.

– А я хочу, чтобы мы вместе об этом думали. Возьмем, например, Мешкова.

– Ему-то рано еще комплексировать, – усмехнулся Стахов.

– Почему рано? У вас есть на этот счет какие-нибудь соображения? Что вам не нравится в нем?

Стахов опять пожал плечами. Так, с кондачка, на этот вопрос не ответишь. Мешков был добрым малым. Умел жить не суетно, даже слишком спокойно. И как бы ограниченно. Вот эта-то ограниченность и не нравилась Стахову. Мешков особенно не стремился думать самостоятельно. Жил по принципу: мы люди маленькие… Нам скажут – мы сделаем… Из таких в конце концов получались инертные и равнодушные люди. Обо всем этом Стахов так и сказал командиру.

Уваров усмехнулся:

– А ведь это все область психологии. И вы неплохой психолог, Юра. Не пойму, что меня привлекает в вашем, далеко не идеальном и, прямо скажем, очень противоречивом характере. Может, ваше желание быстрее вырваться вперед. Впрочем, идеальных характеров не бывает. В человеке нередко хорошее уживается рядом с плохим, как иногда уживаются, скажем, злаки с сорняками в одной земле. Но это, конечно, до поры до времени. Сорняки нужно глушить, чтобы не разрослись чертополохом, а за растением ухаживать. Терпеливо и грамотно. Вот вы говорите, что Мешков не стремится думать самостоятельно. – Уваров пытливо поглядел в глаза адъютанта. – А может, боится думать самостоятельно?

– Это почти одно и то же.

Майор оставил реплику молодого летчика без ответа.

– Вы знаете о его прошлом? – спросил он.

– Кажется, он из деревни. Признаться, меня никогда не интересует прошлое людей. Что прошло, то прошло.

– Напрасно, конечно. Зная прошлое людей, мы лучше сможем понять их поступки и в настоящее время, мы можем воздействовать на этих людей так, чтобы в будущем они поступали, как это нужно.

Стахов зевнул.

– Это слишком утилитарно. Смотреть на человека как на робота и стараться выжать из него то, что нужно для дела.

Уваров, казалось, не заметил этого упрека и стал рассказывать о Мешкове.

Мешков до армии жил в леспромхозе. Зимой вместе с отцом и старшими братьями занимался заготовкой древесины, а летом сплавлял ее по сибирским рекам. Может, так бы и прожил Мешков всю жизнь в таежной глуши, если бы не новый директор леспромхоза, в прошлом начальник аэроклуба. Директор не мог не отметить в Мешкове отменное здоровье, спокойные манеры и покладистый характер. Паренек, по мнению директора, обладал всеми качествами, которых так ищут у курсантов инструкторы летного дела. Директор в душе оставался авиатором. Он помог Мешкову устроиться в аэроклуб. Там нарадоваться не могли на нового курсанта. Его исполнительность ставилась в пример. А то, что Мешков не пытался проявлять инициативу, в какой-то мере устраивало инструкторов. Слава богу, инициативных в аэроклубе и без него было сколько угодно. Инициатива курсантов у инструкторов сидела в печенке. Ко всему прочему у Мешкова было доброе, бескорыстное сердце, готовое откликнуться на каждую беду товарища.

– Советую вам приглядеться к Мешкову, – сказал командир эскадрильи. – Такие, как Мешков, не часто встречаются. Но кое в чем вы, пожалуй, меня убедили. Мешков боится думать самостоятельно. Не будем пока заставлять его выполнять упражнения в комплексе. Перейдем к другим товарищам. Кто у нас там на очереди?

Они перебрали чуть ли не всех летчиков эскадрильи. Незаметно для себя Стахов увлекся, слушая командира. Оказывается, больше половины летчиков могли за один полет выполнить несколько упражнений.

Когда черновик плановой таблицы был составлен, адъютант вдруг понял, что три часа тому назад знал о своих товарищах гораздо меньше, чем теперь. И все это благодаря Уварову. И что примечательно: в характеристиках майора всегда было больше хорошего, чем плохого.

– Послушайте, Стахов, – сказал командир эскадрильи, потирая подбородок, когда адъютант уже собирался уходить на ужин, – а что, если вам лично взять Мешкова на буксир? Его нужно вытянуть в число отличных летчиков. И вы это сможете.

– Почему я смогу?

– Вы знаете его недостатки. А это – половина дела. Польстило ли Стахову предложение командира эскадрильи? Вряд ли.

– Возиться с человеком – дело мало интересное, – чистосердечно признался он.

– Ручки боитесь испачкать, – усмехнулся Уваров, – руководствуетесь девизом: каждый за себя – один бог за всех.

Слова эти задели Стахова за живое.

– Дело не в этом. Просто сомневаюсь, чтобы Мешков стал отличником.

– Его нужно расшевелить, – продолжал Уваров. – Пробудить в нем азарт летчика. От него нужно потребовать самостоятельных действий. И знаете, – Уваров явно воодушевился, – что если вам запланировать перехват на низкой высоте. Полетите на истребителях, которые вам хорошо знакомы по тому полку. Мы, как вам известно, здесь их тоже используем.

– Попробовать, может, и стоит, – сказал Стахов, колеблясь и не принимая окончательного решения. Ему не хотелось подпадать под чье бы то ни было влияние.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Страница семнадцатая

Вот новость – так новость! 23 февраля в полк приедут шефы с фабрики, примут участие в концерте нашей самодеятельности. Об этом я узнаю от писаря Шмырина, который ухитряется получать ту или иную информацию, что называется, тепленькой.

– Твоя Калерия тоже приедет, – доверительно говорит он. – Готов это повторить.

Как он выразился: «Твоя Калерия».

Мог ли я назвать Леру моей? Всего дважды мы встречались. Первый раз в клубе «Прогресс», о чем я уже рассказывал, а второй? Вторая встреча была мимолетной. Мы даже поговорить не успели. Это случилось в одну из пятниц, при обстоятельствах далеко не романтичных. В гарнизонной бане, где-то под землей, лопнули трубы, и тогда старшина Тузов повел нас в городскую баню. Вот там, у бани, когда мы только что вышли из автобуса с газетными свертками в руках, и произошла эта встреча.

Закутанная в белый пушистый платок, она выходила из бани, и тут я окликнул ее. Лера обернулась и несколько мгновений смотрела на меня с удивлением. Мне даже показалось, что она не узнала меня. Я ждал в каком-то беспокойном напряжении, чувствуя, как предательски краснею под обстрелом любопытных глаз товарищей.

– Это я – Виктор, – не выдержал я, пытаясь улыбнуться. – Помните… мы…

Она вытерла на переносице бисеринки пота и, сняв зеленую варежку, подала руку:

– Как же вы изменились!

Я крепко сжал ее горячие пальцы.

– Здравствуйте, Лера. Я изменился?

– Поправились. И возмужали.

– А вы ничуть не изменились, – сказал я, с нескрываемым восхищением рассматривая ее. – Такая же… красивая. – И я тотчас же понял, что этого не следовало говорить.

Она покачала головой:

– Делать комплименты вам совсем не идет.

– Извините.

– Придется. – Ее нежные губы дрогнули в усмешке.

Я знал: старшина вот-вот подаст команду заходить в помещение. А между тем мне хотелось ей сказать, что я все время думал о ней. Она даже снилась мне. Но как это сделать в такой обстановке? Да и нужно ли было говорить? Вдруг ей и это покажется банальным.

Молчание затягивалось.

– Вы были в бане? – Вопрос, конечно, получился глупым, но должен же был я о чем-то разговаривать с девушкой.

– Была, – она опять усмехнулась, на этот раз с милой застенчивостью. Опустила глаза.

– А мы тоже хотим попариться, – продолжал я молоть бог знает что.

– Ну что же, – теперь она уже засмеялась, – желаю легкого пара.

– Тр-ретья, заходи по одному, не толпиться! – послышался басовитый голос Тузова.

Сердце екнуло. Оставались последние секунды.

– Лера!

– Что? – она чуть наклонила голову.

– Мне хотелось бы с вами встретиться!

– Почему же вы не приходили?

Вот вопрос, на который не так-то легко ответить. Ведь не скажешь же ей, что мне все эти два месяца и семь дней не давали увольнения.

– Я был страшно занят, Лера, честное комсомольское. Но я очень хотел прийти.

– Понимаю.

Нет, она не понимала, об этом я догадался по тому, как она сказала свое «понимаю», приподняв бровь.

– Артамонов! – окликнул стоявший у входа старшина. – Закругляйтесь.

Лера подала руку:

– Ну, до свидания тогда.

– Лера!

– Что? – И она опять чуть наклонила голову.

– Лера!

Она улыбнулась как-то по-особенному мягко, так улыбалась только моя мама:

– Приходите, Витя, когда будете меньше заняты. Ладно? Я буду ждать.

– Обязательно!

Но с тех пор я так и не сумел выбраться в город. И вот теперь Шмырин говорит мне: «Твоя Калерия тоже приедет». Как часто я думал о ней и на аэродроме, и в казарме, и даже на посту во время несения караульной службы, мысленно повторяя эти ее слова: «Я буду ждать». Как хотелось увидеться с ней! Какие удивительные картины рисовало мое воображение, когда я оставался один на один со своими мыслями! «Твоя Калерия тоже приедет», «твоя Калерия тоже приедет», – гулко стучит сердце.

– Какая она моя, – небрежно говорю Шмырину.

– Будет тебе, Артамонов, – усмехается он. – Ты меня не проведешь. Я ведь людей насквозь вижу. Чего засветился, словно промытое стеклышко? Ну ничего, ничего. Все побеждает любовь, как говорили древние, покоримся и мы любви. В общем, осталось три дня… Готовься.

«Три дня», «три дня» – будто это вторит сердце.

Страница восемнадцатая

Дома – я имею в виду гражданскую жизнь – День Советской Армии отмечался в нашей семье скромно и тихо. За ужином, когда вечернее небо разукрашивалось взрывами салюта, папа, а за компанию с ним и тетя Нюша выпивали по стопочке водки. Боевые сто грамм, как говорил отец, – сначала за тех, кто лег костьми на поле брани; а потом за тех, кто охраняет наш мирный труд.

Отец говорил прочувствованным голосом, что в нем в такие минуты просыпается старый полковой конь, что ему хочется бить копытами землю.

Мама доставала из заветного места загодя приготовленный подарок для папы – запонки, галстук, авторучку.

– Это тебе, Митенька, от нас всех за твои боевые дела.

Отец весь как-то преображался, начинал вспоминать товарищей, с которыми воевал и которых уже не было в живых. Вспоминал и тех, кто выжил, сетовал на то, что не взял в свое время их адресов, и вот теперь даже не знает, где его однополчане.

Потом мы пили чай с тортом и смотрели телевизор. Я любил такие вечера. Ведь в обычные дни папа, как правило, работал, писал какой-нибудь рассказ для журнала или статью.

– Существует болезнь – ностальгия, – как-то за чаем сказал отец. – Это тоска по родине. Думается, те, кто отдал много лет службе, испытывают в этот день острые приступы тоски по армии.

В полку к годовщине Советской Армии мы начинаем готовиться чуть ли не за месяц. Берем повышенные обязательства. Каждому хочется добиться хороших показателей в учебно-боевой подготовке, выйти победителем в соревновании. Участники самодеятельности готовят к празднику большой концерт. От желающих участвовать в нем нет отбоя. Даже Скороход, у которого, по его собственному выражению, «хриплый голос», попросился в хоровой кружок. Саникидзе никому не отказывает. Его не пугает, что концерт из-за перегруженности программы может затянуться. Ведь перед зрителями будут выступать их товарищи. А это всегда интересно и нисколько не надоедает.

На сегодняшнюю репетицию пришла и Зина. Она в темном платье, зеленой лентой перевязаны ее огненные волосы. В ушах серьги в виде Эйфелевой башни. На туго обтянутой груди тонкая цепочка с медальончиком, на запястьях браслеты. Приветливо кивает всем и с улыбкой приближается ко мне. Я смотрю на Зину. Кажется, она взволнована, держится до предела напряженно, потому что хочет казаться независимой перед Мотылем. А в глазах у нее – тоска зеленая. Дело в том, что Мотыля не привлекают ее браслеты и серьги. Он даже не подошел к ней. Мне очень жалко Зину. Мы начинаем разучивать одну из песенок. Зина поет:

 
Ты скажи – расскажи, разве в нем твоя отрада,
Или, может, тебе стало холодно одной…
 

У Зины низкий грудной голос – контральтовый, так говорят музыканты. Он переливается и вибрирует:

 
Все пройдет, все пройдет,
Знай, что, поздно или рано,
Станет сном, дивным сном этот вечер голубой…
 

Играя, я посматриваю на Мотыля и злюсь на него. И зачем он только кружит головы девчатам. Во время перерыва спрашиваю у него о Зине.

– Она почти замужем, – коротко отвечает он.

– Как это «почти»?

– Очень просто, жених у нее есть.

– Кто это?

– Наш Туз.

– Вот это да!

Нет, я в самом деле, того и гляди, начну заикаться. Теперь мне становится понятным появление в ее доме всех этих фотографий. Видно, Тузов давно ее любит. И я представляю, как он ходил за ней по пятам, выбирая момент, чтобы запечатлеть девушку на пленку.

Мотыль усмехается:

– Старшина влюблен в нее, как старый карась. Клянусь. Страшно боится, что она уплывет, готов выполнять все ее прихоти.

– Откуда тебе это известно? – спрашиваю я.

– Земля слухом полнится, – ухмыляется Герман. – А я не хочу вставать у него на пути. Тебе понятно?

За два дня до праздника в клубе, при закрытых дверях, проводится генеральная репетиция. Майор Жеребов, устроившись в заднем ряду у самой стены, довольно кивает головой. После каждого выступления делает пометки в блокноте.

Мы стараемся вовсю. Я не жалею пальцев. Рояль звучит отлично. И настроение у ребят тоже отличное. Еще бы: мы получили долгожданное парадное обмундирование – суконные мундиры с твердым стоячим воротничком, из такого же материала брюки под сапоги, фуражки с голубым околышем и черным лакированным козырьком, голубые, как небо, погоны.

Сколько надежд у каждого из нас было связано с этим обмундированием! Вот теперь можно и в художественном ателье сфотографироваться и подарить портрет знакомой девушке. Мы кружились у зеркала, словно барышни, любуясь собою. Вспоминали, как впервые получили и надели на себя солдатское обмундирование. Каким же непривычным оно показалось нам тогда! Гимнастерки сидели мешком, топорщились, круглые воротнички давили шею или были слишком просторны, ремни из эрзац-кожи с увесистой медной бляхой, словно перекосившиеся обручи, подпирали ребра, портянки собирались на подошве жгутами, а новые сапоги с широченными голенищами – ботфортами из кирзы жали ноги и казались по пуду каждый. И все мы были на одно лицо. То ли Скороход перед тобой стоит, то ли Бордюжа – не определишь. И все смущенно одергивали гимнастерки, будто подолы платьев, крутили головам и стараясь высвободиться из воротников-хомутиков, улыбались перед зеркалом деревянными улыбками.

Парадная форма сейчас нам кажется тоже не совсем привычной. Но мы в ней выглядим, как генералы.

Майор Жеребов остается доволен и нами и нашей самодеятельностью.

– Только бы шефы не подвели! – говорит он доктору Саникидзе, имея в виду участников фабричной самодеятельности, которые тоже готовят несколько номеров для нашего концерта.

– С ними все договорено, – успокаивает тот. – И выступление их я уже видел. Все будет на высшем уровне.