Текст книги "Секреты"

Автор книги: Лесли Пирс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 33 страниц)

Седрик Харрис скончался внезапно в 1904 году, и, к великому неприятному удивлению его вдовы и двоих сыновей, он не сколотил большого состояния, как они предполагали. После выплаты долгов осталось лишь несколько сотен фунтов и семейный дом. Он завещал их Чарльзу, младшему сыну, предполагая, что тот будет заботиться о матери, лавку же он еще раньше оставил Фрэнку.

Вражда между двумя братьями прорвалась наружу почти сразу. Чарльз беспокоился, что Фрэнк, похоже, пустил отцовское дело на авось. Фрэнк просто решал все неприятные вопросы – он избегал их. Ему не нравилась критика младшего брата, поэтому он все чаще увозил Хонор и Роуз в коттедж. В этот период пожилой владелец коттеджа предложил им приобрести его по номинальной стоимости, поэтому Фрэнк купил коттедж и с еще большим энтузиазмом и все чаще ездил туда.

Чем дольше он отсутствовал, тем хуже шли дела. Один за другим самые богатые люди в городе перестали приходить к нему, и без быстрого оборота скоропортящихся товаров приходилось много выбрасывать. Но Фрэнк и Хонор на самом деле не осознавали этого, пока не стало слишком поздно. Они были полностью поглощены своей беспечной жизнью на болотах.

Роуз было одиннадцать, когда лавка в конце концов прогорела. Однажды утром Фрэнк пришел и столкнулся с ожидавшими его несколькими сердитыми поставщиками. Им не платили много месяцев, и они немедленно хотели получить деньги. Фрэнк уплатил им, но не смог убедить их давать ему дальше товары в кредит.

Несмотря на халатность Фрэнка, лавка выживала в течение восьми лет, но как только пошла молва, что у него проблемы, потребовалось всего несколько недель, чтобы полностью обанкротиться.

Даже сейчас, спустя девятнадцать лет, Хонор все еще помнила, какой у Фрэнка был вид, когда он поднялся к ней наверх, после того как закрыл дверь лавки навсегда. Ему тогда было тридцать пять лет, но он был по-прежнему стройным мальчишкой, как в тот день, когда они поженились. «Не имеет значения, – сказал он, и его лицо расплылось в широкой улыбке. – Мы продадим здание и уедем жить в Керлью-коттедж навсегда».

Он заставил ее поверить в то, что это будет раем и что они смогут жить на проценты с капитала, вырученного от продажи здания. Он намеревался продавать свои картины, и они разводили бы кур и выращивали овощи. Все должно быть отлично.

Хонор глубоко вздохнула. В те времена она была такой же наивной, как Фрэнк. Она не задумывалась о том, как они будут жить зимой на болоте и что Роуз придется уйти из старой школы и потерять друзей. Ей не пришло в голову, что ее собственные родители будут рассматривать внезапный отъезд единственной дочери из Танбридж-Уэлса как факт, что она их бросила. Она также не знала, что значит быть по-настоящему бедными, пока их капитал не истощился.

И она не знала, что всего через два года Англия будет воевать с Германией и Фрэнк вступит в армию. Если бы в тот день, когда они окончательно закрыли лавку, кто-то сказал ей, что через шесть лет она будет желать смерти, не выдерживая ежедневной борьбы за выживание, она бы над ним посмеялась.

Пока Хонор ворошила прошлое, свеча догорела. Ей было больно воскрешать воспоминания, думать, как бы они хорошо жили, если бы не гонялись за своими мечтами. Если бы Фрэнк следил за делами в лавке, он мог бы избежать армии, и тогда, вероятно, был бы все еще жив. Если бы они оставались в Танбридж-Уэлсе, возможно, Роуз тоже стала бы другой.

Но прошлое есть прошлое, и сожалениями о том, что все могло быть по-другому, ничего нельзя изменить. Сейчас для Хонор важно настоящее, и до этого вечера ее жизнь, хотя часто и трудная, была спокойной и терпимой. Она зарабатывала продажей яиц, консервов и кроликов, этого было достаточно, чтобы прожить, и она любила болота и свой маленький домик. Она не хотела перемен, сердечной боли и дополнительной ответственности.

И особенно – заботиться о ребенке. Девочка постоянно напоминала бы ей о Роуз и всей той боли, которую Роуз причинила. Она не могла и не хотела оставлять ее у себя.

Адель внезапно проснулась от петушиного крика и сначала подумала, что она все еще в «Пихтах» и долгая дорога в Рай ей просто приснилась.

Но тут же она почувствовала пульсирующую боль в ногах, лицо пылало словно в огне, а когда она попыталась встать, ей помешала резкая боль в спине, и она быстро поняла, что это не сон.

Было очень рано, потому что свет, проходивший через тонкие бумажные занавески, был еще серым и пение птиц перекрывал храп бабушки из соседней комнаты.

Ей стало легче оттого, что это была не игра ее воображения, а реальность и что гостиная бабушки была захламленной и странной, соответствующей ее первому впечатлению.

Кушетка, на которой она лежала, стояла перед старинной печью, внутри которой разжигался огонь. Сейчас он потух, и она предположила, что бабушке приходится разводить огонь каждое утро. С кушетки она видела прямо перед собой входную дверь, судомойню за нею и спальню бабушки справа от нее, рядом с печкой. Слева от нее, за спинкой кушетки, стояли стол и стулья и весь хлам. Он даже загораживал окно, мешая проникать свету.

Она никогда не видела ничего подобного: кипы картонных коробок, комод, взгроможденный на старый буфет. Там еще было чучело красновато-коричневой птицы с длинным хвостом под стеклянным колпаком, огромный медведь, вырезанный из дерева, похожий на вешалку для одежды и шляп, и матрац, прислоненный к стене. Она попыталась представить, что может быть в этих коробках. Может быть, бабушка готовилась переезжать в какое-то новое место?

Птица, медведь, стол и стулья выглядели так, как будто они попали сюда из богатого дома; даже кушетка, на которой она лежала, была обита темно-красным вельветом. Это не вязалось у нее с женщиной, которая носила мужскую одежду и у которой в доме не было электричества.

Адель хотела пойти в туалет, но когда попыталась встать, то поняла, что все еще не может этого сделать. При этом она ужасно себя чувствовала и была очень испугана, вспомнив, как отвратительно вела себя бабушка прошлой ночью. Она не осмеливалась позвать ее, поэтому закрыла глаза и попыталась снова уснуть.

Вероятно, она задремала и пришла в себя, вздрогнув, когда дверь заскрипела. Сейчас через окно ярко светило солнце, и она услышала, как бабушка выходит из своей спальни. Она была во фланелевой ночной рубашке, на ее плечи была накинута шаль.

– Мне нужно в туалет, – неуверенно произнесла Адель. – Я попыталась встать, но не смогла.

– Почему не смогла? – спросила бабушка, подозрительно меряя ее взглядом.

– У меня все болит, – сказала Адель.

– Я думаю, у тебя просто ноги онемели. Я тебе помогу.

Вся ее помощь заключалась в том, что она ухватила Адель за руки и подняла ее рывком. Адель закусила губу, чтобы не закричать от боли, и покачнулась на больных ногах.

Бабушка позволила ей опереться на свою руку, и Адель добралась до судомойни, морщась при каждом шаге.

– Надень это, – велела Хонор, подтолкнув ногой к Адель пару старых тапочек. – До туалета недалеко.

Когда задняя дверь открылась, перед Адель за забором огромного сада предстал такой прекрасный и неожиданный вид, что она в одно мгновение забыла про свою боль.

Волнистая трава, усыпанная цветами, простиралась до самого Рая. Справа от нее были руины замка, который она видела по дороге сюда, и речка, как гладкая серебряная лента, петлявшая по буйной траве.

Похожий на гогот шум заставил ее поднять голову. Над ними пролетала стая больших птиц с длинными шеями, и она проследила взглядом, как они устремились вниз к реке и грациозно приземлились, не всколыхнув воды.

– Это дикие гуси, – сказала бабушка. – У нас их здесь около десятка разных видов.

Адель вдруг снова ощутила, как сильно у нее все болит, и заковыляла в туалет, на который ей указала бабушка, почти спрятанный под кустом, усеянным большими ярко-красными цветами. Выйдя через несколько минут, она увидела, как бабушка открывает клетку с кроликами, чтобы выпустить их побегать.

– Я люблю кроликов, – сказала Адель, когда два очень больших белых с коричневым кролика выбежали и выжидательно понюхали воздух.

– Это не домашние животные, – холодно сказала бабушка. – Я развожу их из-за мяса и шкурок.

Ко второй половине дня Адель была в отчаянии, убежденная, что ее бабушка действительно ведьма, потому что она, видимо, была самым отвратительным человеком, которого девочка когда-либо встречала. Все, чего Адель хотела, – это лечь, закрыть глаза и заснуть, но бабушка сказала, что она должна сидеть на стуле.

Вымыв Адель, она заставила ее надеть свое старое платье и продолжала забрасывать вопросами, но девочка почти все время слишком плохо себя чувствовала, чтобы отвечать на них. Ей было то холодно, то так жарко, что она вспотела, но бабушка, похоже, этого не замечала, потому что все время выходила из дома, занимаясь домашней работой.

Она рассердилась, когда Адель за обедом съела лишь несколько ложек супа, а потом швырнула на поднос головоломку и велела ей сложить ее, вместо того чтобы смотреть в стенку.

Адель всегда любила головоломки, но у нее закружилась голова, когда она посмотрела на кусочки. Ей хотелось заплакать и сказать, как плохо она себя чувствует, но она была уверена, что если бы сделала это, то еще больше разозлила бы женщину.

Сейчас она пожалела, что пришла сюда. Лучше бы она попытала судьбу и поехала к миссис Паттерсон.

– Выпей это!

Адель нервно вздрогнула, услышав голос бабушки рядом с собой. Та держала в одной руке чашку чая, а в другой – тарелку с куском фруктового пирога.

– Давай садись и не обращай внимания на пятна сливок в чае, ничего плохого они тебе не сделают. А я лучше пойду и куплю еще молока, в такую жаркую погоду оно быстро скисает.

Фруктовый пирог был любимым пирогом Адель, и дома она нечасто угощалась им.

– Вы сами его сделали? – спросила она.

– Нет, его испек мой повар, – отрезала бабушка. И даже сквозь замутненное сознание Адель услышала в ответе сарказм. – Веди себя хорошо, пока меня не будет. Нигде не лазь.

Адель лишь глупо уставилась на женщину, не понимая, что она имеет в виду.

Хонор поехала на велосипеде в магазин в Винчелси, довольная, что на какое-то время оставляет коттедж и девочку. Адель казалась такой туго соображающей и была почти не в состоянии ответить даже на простейшие вопросы. На полдороге вверх по холму в Винчелси ей пришлось сойти с велосипеда и идти пешком, потому что холм был очень крутой, и к тому времени, когда она добралась до вершины, она вся вспотела из-за палящего солнца.

И только тогда ей пришло в голову, что девочка, вероятно, получила солнечный удар. Она вспомнила, что с ней однажды было такое после дня, проведенного на пляже в Кэмбер-Сандз с Фрэнком и Роуз. По сути, ей не один день потом было плохо.

И вдруг ей стало стыдно, что она не подумала об этом раньше – в конце концов, девочка целых два дня шла по солнцу. Если дело было в этом, неудивительно, что она не смогла съесть суп на ланч!

Хонор решила спросить у аптекаря, чем лечить ожоги от солнца, но когда она заглянула в аптеку и увидела несколько женщин, стоявших в очереди, то не захотела, чтобы они услышали их разговор. Поэтому она купила пинту молока, положила его в корзину, висевшую на руле, и быстро отправилась домой.

Она оставила входную дверь открытой и подперла ее, чтобы заходил ветерок, и первое, что бросилось ей в глаза, были девочкины ноги, торчавшие из-за кушетки.

Вбежав в комнату, Хонор увидела ее лежащей лицом в луже рвоты. Она подняла ее, повернула на бок и убедилась, что дыхательные пути не закупорились. Девочка была без сознания, пульс еле прощупывался, и когда Хонор дотронулась до ее лба, то почувствовала, что она пылает.

Оглядевшись вокруг, Хонор увидела пустую чашку от чая, наполовину съеденный кусок пирога на маленьком столике рядом со стулом и догадалась, что девочку тошнило и она пыталась пойти в туалет.

Впервые за много лет Хонор испугалась. Девочка первым делом с утра сказала, что у нее все болит, но она не обратила на ее слова никакого внимания. Она даже не уложила ее в постель. Сейчас было ясно, что она серьезно больна. Нужен доктор, но как же ей пойти искать доктора и оставить ее одну?

В гостиной было ужасно жарко, поэтому она взяла девочку на руки и отнесла в свою спальню.

– Адель! – позвала она, резко похлопав девочку по щеке. – Ты меня слышишь?

Ответа не последовало. Адель была вялой, словно тряпичная кукла, она вся горела, и Хонор стало плохо от ужаса, что девочка может умереть. Как она сможет это объяснить? Люди и так уже говорили о ней всякое, она знала, что они подозрительно восприняли исчезновение Роуз. А что, если они подумают, что она убила этого ребенка или просто оставила ее умирать?

– Прохладной воды! – сказала она вслух, стараясь успокоиться. – Нужно ее охладить и напоить.

Когда Хонор раздела девочку догола и обложила ее полотенцами, то увидела явные синяки от пальцев на ее тощих бедрах. И расплакалась от стыда за то, что была полностью поглощена расспрашиванием Адель о ее матери и проигнорировала жалобное объяснение, почему она сбежала из приюта.

«Он делал со мной грязные вещи». Она должна была обратить внимание на эту фразу. Но фраза не запомнилась, потому что она думала только о себе и о том, как защитить свою мирную, уединенную жизнь.

У Адель задрожали веки, когда Хонор промокнула ее лицо холодной водой. Затем Хонор приподняла ей голову и заставила сделать несколько глотков воды.

– Ты должна пить, – умоляла она. – Хоть несколько глотков пока.

Хонор всегда гордилась тем, что умела все делать. Она выходила Роуз от скарлатины, лечила Фрэнка от его душевной травмы и от воспаления легких, которое его в конце концов и убило. Ош могла вылечить птице сломанное крыло, свернуть курице шею и освежевать кролика. Если с крыши отваливалась черепица, она залезала на крышу и чинила ее. Но сейчас, когда она смачивала Адель водой, поила ее и держала перед ней миску, пока ее рвало, она почувствовала себя слабой и беспомощной.

Так продолжалось долго. Она охлаждала девочку, пока та не начинала дрожать, потом укрывала ее, но через несколько минут у Адель снова поднималась температура и все начиналось сначала.

Становилось темно, и она зажгла лампу. Она слушала и успокаивала Адель, когда у той начался бред и она звала свою младшую сестру и какую-то миссис Паттерсон. Ее лихорадило и рвало, пока в желудке не осталось ничего, кроме желчи. И все время Хонор не сводила глаз с багровых синяков от пальцев на ее бедрах и была в ярости оттого, что мужчина мог сделать это с ребенком.

Наступила полночь, время шло, и Хонор уже дважды сменила простыни, потому что они были мокрыми от пота. Ей хотелось открыть окно и впустить свежий воздух, но в тот момент, когда она его открыла, влетели ночные бабочки и забились о лампу, и этот звук раздражал ее. В конце концов она легла рядом с ребенком, но, несмотря на сильную усталость, боялась закрыть глаза даже на минуту. Каждый раз, когда она смотрела девочке в лицо, распухшее и красное от солнечных ожогов, она чувствовала гнев, оттого что Роуз и этот Мэйкпис так плохо обращались с ней.

Было четыре часа утра, когда Адель попросила пить. Хонор, вздрогнув, проснулась, и ей стало стыдно, что она на какое-то время уснула.

Она в одно мгновение выскочила из постели, подняла девочке голову и дала ей воды. В этот раз Адель выпила полстакана, прежде чем ее голова снова упала на подушку. Хонор сидела у кровати с миской, ожидая, что Адель снова вырвет, но минута шла за минутой, и на этот раз все обошлось. Хонор тронула ее лоб. Он по-прежнему пылал, и она приложила влажную тряпку, чтобы охладить его. И все же она инстинктивно поняла, что опасность миновала.

Комнату уже осветили первые утренние лучи, и Хонор задула лампу. Потом она открыла окно и впустила свежий воздух. Небо было розовато-серого цвета, предвещавшего дождь, и она была этим довольна – не только потому, что дождь был нужен для овощей, но и потому, что он охладит воздух и поможет девочке поправиться.

– Ее зовут Адель, – проворчала она себе под нос.

Хонор облокотилась локтями о подоконник, глядя в болота, и думала, почему Роуз дала дочери такое имя. Мог ли ее отец быть французом?

– А имеет ли это значение? – спросила она себя. – В конце концов, ты выставишь ее, как только она поправится.

Глава восьмая

– Ты испортишь себе глаза, если будешь читать при таком свете, – сказала резко Хонор. Был ранний вечер, но шел сильный дождь, и от этого в комнате было темно.

Адель неохотно отложила «Маленьких женщин», она хотела, но не осмеливалась спросить, можно ли зажечь масляную лампу. Она знала, что бабушка никогда не зажигала ее, пока не наступали сумерки, а до этого времени оставалось еще несколько часов.

Чуть раньше днем бабушка сказала, что завтра будет две недели с тех пор, как Адель появилась здесь. Адель не показалось, что прошло много времени, она была слишком больна, чтобы замечать, как текут дни.

Ей было очень странно проснуться и обнаружить себя в бабушкиной постели, с бабушкой рядом, и узнать, что она целых три дня не приходила в себя. Последнее, что она хорошо помнила, – это что бабушка дала ей кусок пирога и чашку чая и ушла. У чая был какой-то странный вкус, а пирог был сухим и отвратительным, а потом вдруг она почувствовала себя совсем плохо и попыталась выйти в туалет. Что случилось дальше, она совершенно не помнила.

Она поняла, что ей, вероятно, было очень плохо, по тому, как обращалась с ней бабушка. Хонор пришлось отнести ее на руках на горшок, она вымыла ее, причесала волосы и накормила с ложки, как маленького ребенка.

Как только Адель перестала все время хотеть спать, бабушка обложила ее подушками и позволила ей читать. Это по-настоящему удивило ее, потому что мать вела себя совершенно отвратительно, когда она болела и не могла ходить в школу. Она выхватывала у нее любую игрушку или книгу, заявляя, что если она достаточно хорошо себя чувствует, чтобы читать или играть, то могла бы встать и сделать что-нибудь полезное. Кроме того, мать никогда не готовила особенной еды, которую было бы легко есть. Бабушка приготовила ей нечто, что она назвала сладким пирогом. Это было похоже на скользкое бланманже, довольно вкусное, как только она привыкла ко вкусу. Потом еще были яйца в мешочек, рисовый пудинг и много куриного супа.

Но больше всего Адель оценила книжки. Она забыла о том, что ей очень плохо, читая «Ребекку с фермы «Солнечный ручей» и «Что сделала Кэти». Она даже не вспоминала о матери, об умершей Памеле и о том, что происходило в «Пихтах». На самом деле она даже не хотела поправляться, было так чудесно просто погрузиться в чью-то жизнь и приключения. Она не хотела думать, что с ней будет, когда она выздоровеет.

А сейчас она шла на поправку, ей разрешили сидеть на стуле, и Адель смогла понять, как живет бабушка. Куры и кролики в саду, которых она смутно помнила, были ее доходом. Она продавала куриные яйца и кроличьи мясо и шкурки. Кроме этого, она консервировала все, что могла, и выращивала фрукты и овощи.

Ей приходилось тяжело работать с раннего утра до самых сумерек, и Адель чувствовала, что бабушка будет очень рада отдать ее кому-нибудь, потому что у нее хватало дел и без непрошеных гостей.

Адель не думала о том, хотела ли она остаться здесь навсегда. В этом не было смысла, так как она знала, что взрослые не принимают во внимание желания детей. Но она видела, что ее бабушка была самым необычным и непостижимым человеком, которого она когда-либо встречала.

То, что она ухаживала за Адель, когда та сильно болела, было доказательством ее доброты и мягкости. Но теперь она все время была резкой, и ее высокопарная манера выражаться не вязалась с ее мужской одеждой и вообще всем образом жизни.

Она была не очень разговорчивой, а когда разговаривала, выпаливала вопросы. В основном ответы на них ее злили. Адель хотелось бы сказать что-нибудь такое, что заставило бы бабушку рассмеяться или хотя бы улыбнуться.

И еще, когда бабушка делала что-то по-настоящему доброе и хорошее, она делала вид, что ничего особенного не сделала.

И история со второй спальней – тому подтверждение. Адель даже не знала, что была еще одна комната, пока бабушка не сказала, что перенесла туда матрац и в будущем Адель будет спать там.

Все время, пока она находилась на бабушкиной кровати, перед глазами Адель стояла гостиная, какой она впервые увидела ее. Она так хорошо помнила ее захламленной, что для нее было огромным удивлением, когда однажды бабушка помогла ей в первый раз встать и пойти туда, потому что теперь там все было совершенно по-другому.

Там уже не было никаких коробок, это была обычная комната. Хотя слово «обычная» не вполне подходило к ней, поскольку Адель никогда не видела таких необычных вещей, которые были у ее бабушки, но, по крайней мере, они располагались в комнате в порядке. Птица под стеклянным колпаком сидела на буфете. Медведь-вешалка стоял у входной двери, а стол и стулья – посреди комнаты, которую они заняли почти целиком, и на столе стояла ваза с полевыми цветами. На стенах висели картины в ярких красках, полки с книгами и безделушками, а на полу лежал чудесный ковер – такие ковры бывают у богатых людей в их домах.

Дверь во вторую спальню, вероятно, была раньше скрыта за матрацем. Адель почти в полной уверенности ожидала, что комната будет пустой и обшарпанной, какой была ее комната в «Пихтах», иначе зачем было загораживать дверь в нее? Но, к ее абсолютному удивлению, комната оказалась по-настоящему милой, с красивыми бело-зелеными обоями, занавесками, деревянной кроватью с резным изголовьем и даже с трюмо и книжным шкафом, полным книг.

Все это совершенно сбило ее с толку. Неужели память обманывала ее?

Она не могла спросить. Бабушка не любила вопросов, несмотря на то что сама разговаривала одними вопросами. Поэтому она просто сказала, что комната очень милая, и больше ничего.

Тайна не раскрылась, пока Адель не услышала, как бабушка разговаривает с почтальоном. Он спросил ее, удачно ли она наклеила обои и не нужно ли ей помочь что-нибудь передвинуть. И тут Адель поняла: эта комната много лет не использовалась, возможно, с тех самых пор, как ее мать уехала отсюда. Всю мебель из комнаты передвинули по какой-то причине в гостиную. Но бабушка привела ее в порядок и вернула мебель на места, пока Адель болела.

Почему она так ничего и не сказала об этом? Это была еще одна неразгаданная тайна.

А сейчас Хонор шила для Адель ночную рубашку. Она откопала какой-то кусок фланелета и шила на своей швейной машине. Даже когда она признавалась в том, что делала, она не говорила этого мягко. Она просто рявкнула: «В любой из моих рубашек ты просто утонешь, они слишком велики».

И комната, и ночная рубашка натолкнули Адель на мысль, что бабушка, возможно, намеревалась оставить ее у себя, но девочка предположила, что вряд ли бабушка сможет отослать ее в другой приют без единой ночной рубашки. Ей хотелось собраться с духом и спросить, когда это произойдет. Но она не осмелилась, как не осмелилась тогда спросить, можно ли зажечь лампу раньше.

Еще одной странностью было то, как бабушка реагировала на все, что Адель рассказывала о Роуз. Иногда она вдруг вставала и выходила в сад, прежде чем Адель успевала рассказать до конца. Единственный раз она дослушала до конца – когда Адель рассказала ей о том, как умерла Памела и как она скучала по ней. Бабушка, как всегда, фыркнула и сказала, что так всегда бывает.

Адель ерзала на стуле. Она скучала, сидя просто так, без дела. Ей было жаль, что у бабушки не было приемника, тогда ей не было бы так одиноко. В последние два дня ей разрешили пару часов после обеда сидеть в саду. Это было просто замечательно, но ее так и тянуло пойти посмотреть на старый разрушенный замок, реки и птиц. И еще она умирала от желания увидеть море.

– Может быть, мне сделать нам по чашке чая? Или мне пора идти спать? – выпалила Адель. По крайней мере она сможет увидеть из окна спальни, как заходит солнце.

Хонор взглянула на девочку и подумала, что сейчас она выглядит намного лучше. Все то время, пока Адель тяжело болела, она выглядела ужасно: кожа на ее лице сходила большими чешуйками, придавая ей какой-то пестрый вид, волосы были как грязная солома, а странные зеленоватые глаза казались просто огромными для такого худого лица. Но хорошая еда, отдых, пара дней на свежем воздухе в саду и тщательное мытье головы сделали чудеса. Ее волосы сейчас отливали золотом, на щеках появился легкий румянец, и глаза при более близком рассмотрении были довольно красивыми. Хонор поняла, что девочке скучно, и это было еще одним признаком того, что она идет на поправку.

– Я скоро сделаю нам немного какао, – сказала она, вынув несколько булавок из рукава ночной рубашки.

В последние несколько дней она расспрашивала Адель о ее жизни в Лондоне и удивлялась тому, какой точной и хорошей рассказчицей была девочка. Без видимых усилий она так ясно рисовала картины своего дома, семьи и соседей, что Хонор казалось, будто она побывала там. Дело не в том, что она хотела себе это представить. Ей было мучительно больно видеть Роуз пьяной ведьмой, замужем за грубым, необразованным человеком, живущей в настоящей дыре. Хонор не понимала, почему Адель, будучи девочкой явно очень умной, не сердилась и не обижалась на мать, которая обращалась с ней с таким презрением.

Но, возможно, ребенок, воспитанный без настоящей любви, не имел представления о том, что это такое?

Сложив вместе все кусочки информации о Роуз, Хонор подумала, что отец Адель, вполне вероятно, был женатым мужчиной и что Роуз встретилась с ним, работая в «Джордже» в Рае.

Роуз было жаль покидать Танбридж-Уэлс и всех друзей, которые у нее там были. Она была мрачной и трудно управляемой первое время, но казалось, что она понемногу адаптировалась. И только спустя четыре года, когда Роуз исполнилось пятнадцать лет и она получила работу в гостинице, она стала проявлять первые признаки стыда за то, где и как ей приходилось жить.

Отель «Джордж» был для богатых людей, и единственной темой разговоров Роуз вдруг стало, что носят гости отеля, что они едят и как они выглядят. Когда Фрэнка привезли домой из Франции, Роуз часто оставалась на ночь в отеле, когда там проходил особенный ужин или вечеринка. Хонор не упрекала ее за это и даже не спрашивала, платили ли ей дополнительно за сверхурочные, потому что она бОльшую часть времени была слишком занята выхаживанием Фрэнка, чтобы думать о чем-либо еще. И все же она вспомнила сейчас, как время от времени думала, не влюблена ли в кого-нибудь Роуз, потому что она казалась рассеянной, пугливой и была слишком озабочена своей внешностью.

Если бы этот кто-то был неженатым, ординарным мужчиной, она наверняка рассказала бы о нем или даже попросила бы разрешения привести его домой.

Хонор сомневалась, узнает ли когда-нибудь правду о том, что случилось с Роуз после того, как она сбежала. Возможно, ей было лучше не знать, почему она кончила в трущобах с мужчиной, с которым не имела ничего общего. Но какова бы ни была причина, Хонор не могла понять, почему эта причина мешала ей любить собственного ребенка. Женщины везде и всюду выходили замуж за мужчин, которых не любили, из-за денег, положения и по многим другим причинам, и все же они слепо любили своих детей. И Роуз, по всему было ясно, любила Памелу, дочь Джима.

Слушая, как Адель с несчастным видом пересказывает события, которые довели мать до больницы, Хонор вдруг поняла, что уже не имеет значения, как Роуз поступила с ней и с Фрэнком. Это стало таким несущественным после того, как она поступила с Адель. Она не только не смогла любить, заботиться и защищать свою дочь, она взвалила тяжелое бремя вины за смерть Памелы на ее детские плечи.

Хонор поняла, что она должна снять этот груз с Адель, но как это сделать? Хонор никогда не умела разговаривать; она могла упорядочить все мысли в своей голове, знала, что нужно сказать, но слова всегда вырывались у нее как-то неправильно. Даже когда она была молодой, ее часто обвиняли в резкости, бездушности и даже черствости. Она себя такой не считала, просто она не умела выражать свои собственные чувства. Чем старше она становилась и чем больше времени проводила одна, тем хуже она становилась. Но ей очень хотелось, чтобы это было не так.

Фрэнк был единственным человеком, который знал, что она прячет свою мягкость под жесткой ракушкой, чтобы защититься. Но они были настолько близки, что могли почти читать мысли друг друга, и им часто хватало одного слова там, где другим потребовалась бы дюжина. Если бы Фрэнк был здесь сейчас, он бы точно знал, как помочь Адель. У него хватало терпения ждать нужного момента, он читал чужие мысли и обладал особым талантом заставлять людей быть с ним откровенными.

Но Фрэнка с ней не было, и Хонор знала, что ей придется справляться с этим самой. Хотя ей и хотелось поступить с этим так, как она поступала со всем, что беспокоило ее или мешало ей, – упаковать в коробку, как лишнее постельное белье или посуду, но в этот раз она не могла так поступить.

В первую очередь нужно было выяснить, что произошло с Адель в «Пихтах». Если мужчина, которому передавали детей под опеку, приставал к ним, его нужно было остановить.

– Я сама могла бы сделать какао, – сказала вдруг Адель, прерывая размышления Хонор. – Вы весь день на ногах и, должно быть, устали.

У Хонор стал комок в горле, потому что чувствительность девочки была еще одним доказательством того, что она провела свое детство, пытаясь угодить людям. Когда Хонор было двенадцать, ей даже не пришло бы в голову, что взрослая женщина может быть уставшей.

– Не сейчас, мы сделаем это потом. Я хочу, чтобы ты мне рассказала, почему сбежала из «Пихт», – сказала она прямо.

– Мне там не нравилось, – сказала Адель, вдруг уходя от темы.

– Нет, была еще одна причина, и ты это знаешь, – настаивала Хонор. – Давай ты просто мне расскажешь, и мы с этим покончим.

– Я не могу.

Хонор увидела, как у девочки опустилась голова.

– Я знаю, тяжело говорить о вещах, которые тебя смущают, – сказала Хонор. – Но я должна знать правду. Видишь ли, меня сейчас в любой день могут вызвать в полицию.

Адель встревоженно подняла голову.

– Почему? Я не сделала ничего плохого.

– Я уверена, что ты ничего не сделала. Но когда ты сбежала, мистер Мэйкпис должен был уведомить полицию о твоем исчезновении. Вероятно, они тебя ищут, и если я не скажу им, что ты здесь, у меня могут быть большие неприятности. Мне также придется рассказать им, по какой причине ты сбежала, позаботиться о том, чтобы тебя не отослали обратно.