Текст книги "Брайтон-Бич опера"

Автор книги: Леонид Зернов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

– Да, любит, – говорит Мила. – Ну и что? Я-то его не люблю. И не любила никогда. Ты же знаешь. Вышла за него когда-то из жалости. Вернее, по глупости. Вот так же, как ты, рассуждала. Любит меня. Нормальный. Умный. Программист. Пьёт в меру. Всё это очень хорошо, конечно, но любви-то всё равно нет. А мне сорок уже. Что же, никогда её у меня и не будет?

Я упорно пытаюсь сосредоточиться на переводе занудного делового договора, но мне это не удаётся.

– Может, я последний раз в жизни влюбилась? – говорит Мила. – Почему я должна от этого отказываться? Ради чего?

Татьяна что-то отвечает ей, но что именно – я не слышу. Да и что тут, собственно говоря, можно ответить?

Весь следующий день я провожу на диване за чтением книги Кена. В принципе мне трудно с ним спорить, потому что факты он все подобрал безупречно. Не придерёшься. Тут вам и путинская вертикаль власти, и его борьба с олигархами типа Гусинского и Березовского, и разгром НТВ, и назначение на ключевые посты старых коллег по «конторе глубокого бурения». Картина вырисовывается и впрямь какая-то жуткая, и поэтому свою рецензию я решаю назвать «В круге втором».

Я сажусь за стол, включаю компьютер, с трудом выдавливаю из себя несколько общих вводных фраз, потом переключаюсь на биографию Кена, рассказываю о том, как он ездил в молодости в Москву, как его любили там все, как ему хорошо там было. Нет, из этого серьёзной рецензии не получится.

Я начинаю снова перелистывать книгу, пока не натыкаюсь на одно место, за которое, как мне кажется, можно будет зацепиться. «Россия – это женщина, – пишет Кен уже ближе к концу своего трактата. – Красивая, капризная, страстная. То есть, в отличие от западных феминисток, настоящая. И, как всякая настоящая женщина, она нуждается в настоящем мужчине, который возьмет её силой и с которым она поэтому будет по-настоящему счастлива. Только такого мужчину – самца, воина, победителя – она будет любить и только ему она будет верна до гроба. А без него она обречена на вечные метания и шараханья из одной крайности в другую. На вечную неудовлетворенность и собой, и всем окружающим миром. Теперь представьте, что у этой женщины в руках не кухонная скалка, а баллистическая ракета с разделяющейся боеголовкой, и вы поймёте, как и на какой основе должны строиться ваши с ней взаимоотношения».

Сильно написано. Молодец Кен. Мне нечего ему возразить. Хочется придумать какой-нибудь контраргумент, столь же веский и фундаментальный, но ничего не получается. Молодец, ничего не скажешь.

…– Сашку я ей все равно не отдам – говорит Алик. – Дом пусть забирает, машину, всё, что хочет. А Сашка со мной останется.

– Здесь Америка, – говорю я. – Здесь все законы на eё стороне. Разве что ты сможешь доказать, что она плохая мать и не в состоянии воспитывать ребёнка.

– Да нормальная она мать, – говорит Алик. – Разве в этом дело?

Мы опять сидим на бордвоке и пьём нашу любимую тёмную «Балтику». Жара такая, что только что принесённое из холодильника пиво за несколько минут нагревается до состояния противной тёплой жидкости. Поэтому пить его надо как можно быстрее. Чтоб не успело нагреться.

– Если хочешь, можешь какое-то время у нас пожить, – говорю я. – Татьяна не будет возражать – я уверен. Правда?

– Правда, – говорит Татьяна.

– Спасибо, – говорит Алик. – Но жильё-то я найду себе какое-нибудь. Не такая уж это проблема. Мне тут вроде работу предлагают, так что сниму я себе студию какую-нибудь.

– Здорово, – говорю я. – Если работа будет, то и всё остальное устроится.

– Конечно, – говорит Алик. – Всё в порядке будет. Пучком. Как сказал один фурункул другому: «Не дрейфь – прорвемся».

ВРАТА РАЯ

Тот вечер у Максима вылился-таки в страшный скандал. Когда Игорь заканчивает излагать свою теорию инфернального поля, на какое-то время в комнате воцаряется полная тишина. Никто из нас нe знает, что сказать и как вообще реагировать на услышанное. Вдруг с первого этажа доносится грохот бьющегося стекла и громкие крики. Мы, естественно, все бежим туда и застаём там следующую картину:

Максим и Илья стоят посреди комнаты. Судя по их лицам, они готовы вот-вот вцепиться друг в друга. Одна из двух хрустальных ваз, украшавших некогда стол, валяется на полу в виде множества осколков. Там же лежат и стоявшие в ней цветы.

– Пошёл бы ты знаешь куда, – говорит Илья, обращаясь к Максиму, который нависает над ним всей громадой своего огромного корпуса. – Пошел бы добровольно. А то ведь я и помочь могу.

– Илюш, ты что? – говорит Максим. – Ты в своем уме? Я же от всего сердца, от всей души. Ты чего?

– Не надо, – говорит Илья. – Не надо ля-ля этого твоего вечного. Ты что, думаешь, я не понимаю? Не вижу ничего? Ты же тут все специально обставил вещами, которые отец из нашего дома забрал, когда к твоей матери уходил. Так что не надо мне ничего от тебя. Тут и так все моё. Вот это хоть.

С этими словами Илья берет со стола вторую вазу и поднимает её высоко вверх.

– Я её прекрасно помню, – говорит он. – Это отец маме на юбилей их свадьбы подарил. Мне пять лет тогда было. А потом забрал.

– Ты с ума сошёл, – говорит Максим.

– Если ты свою вину передо мной загладить хочешь, – говорит Илья, – так попроси прощения по-человечески, а не устраивай мне тут балаган этот с цыганщиной по-американски.

– Да забирай ты эту вазу на здоровье. Мне не жалко, – говорит Максим. Получается у него, правда, как-то не очень убедительно.

– А мне и не нужно ничего, – говорит Илья и, широко размахнувшись, швыряет вазу в стоящую у стены стеклянную горку. Осколки летят во все стороны, окончательно разбивая мои надежды на то, что все заботы по устройству жизни Ильи и его семейства в Америке возьмёт на себя ero богатый сводный брат.

Больше всего я люблю ходить по Нью-Йорку с людьми, которые приехали сюда в первый раз. Сам я без ума от нашего города, считаю его самым красивым в мире, и поэтому мне так нравится смотреть, какое впечатление он производит на «новеньких».

На следующий же день после того, как Илья с семейством и прибившийся к ним Игорь чуть-чуть отоспались, я везу их в Манхэттен – показывать мои любимые места. В Нью-Йорке столько достопримечательностей – ничуть не меньше, чем в каком-нибудь Риме или Париже. Надо только знать, где их искать.

Первым делом мы, естественно, отправляемся смотреть на статую Свободы и Бруклинский мост, оттуда – к руинам Всемирного торгового центра, где постоянио толпятся туристы и просто любопытствующие. Потом – через Уолл-стрит и знаменитую биржу – я веду всех в Чайнатаун, то есть в Китайский квартал, раскаленные от июльского солнца мостовые которого уставлены всевозможными лотками и торговыми палатками. Здесь можно купить всё, что угодно, и очень даже недорого. Мы перекусываем в уютной забегаловке, где нам дают по полной плошке риса с овощами и зелёный чай, и идём выше – В Гринвич-Виллидж. Здесь, как всегда, жизнь бурлит и клокочет, заражая энергией всех населяющих этот студенческий и богемный район. Погуляв по «Деревне», как мы её любовно называем в нашей компании, побродив по её таким похожим на европейские улочкам, мы на метро едем нa 34-ю стрит – любоваться «Мэйсисом» и небоскрёбом Эмпайр-Стейт. Забравшись на его смотровую площадку, мы останавливаемся в восхищении – от открывающегося оттуда вида перехватывает дух. Внизу лежит гигантский город, чуть подёрнутый маревом горячего, обжигающего кожу воздуха, а здесь дует приятный ветерок и почти прохладно.

– Добро пожаловать в столицу мира, – говорю я, обводя рукой расстилающееся под нами чудо света.

Мои спутники так потрясены увиденным, что от восхищения просто не находят слов. Мы фотографируемся на фоне манхэттенского вида. Я делаю пару снимков всего Илюшиного семейства, а потом ещё несколько портретов каждого из них по отдельности. Ну и Игоря, конечно, тоже. Получается очень впечатляюще: их профили крупно на переднем плане, а фоном – украшенный небоскрёбами горизонт. Портрет Илюшиной жены Нины выходит особенно контрастным – из-за её льняных волос и такой светлой, что она кажется почти прозрачной, кожи. Илья с его крупным, высоким лбом и по-ветхозаветному резкими чертами лица вписывается в пейзаж гораздо гармоничнее. Его сыновья, когда я заставляю их позировать, оба начинают корчить смешные рожи, что при такой композиции фотографий дает дополнительный комический эффект. А Игорь, наоборот, совершенно серьезен. Даже как-то слишком для его возраста. Его длинные тёмные кудри развеваются на ветру и заслоняют добрую половину Манхэттена.

От Эмпайр-Стейт мы доходим пешком до главного здания Публичной библиотеки, а оттуда на метро отправляемся в район, известный всем ещё по фильму «Вестсайдская история». Там находится театрально-концертный комплекс «Линкольн-центр», в который входит и «Метрополитен-опера» с её знаменитыми шагаловскими витражами. Илья всегда был большим меломаном, а к опере относится с кaким-то чуть ли не священным трепетом, так что эта часть нашей экскурсии представляет для него особый интерес.

Впрочем, больше всего меня радует реакция на всё его старшего сына – Димки. Одно удовольствие с ним по городу ходить: всё ему нравится, всё вызывает полный восторг. И музыканты негритянские на улицах, и панки с их фантастическими причёсками и татуировками, и подтянутая, целеустремлепная толна в деловых районах. Димка, кажется, готов был бы около каждой витрины останавливаться, каждый дом но часу разглядывать, в каждый мaгaзин заходить. Всё ведь впервые, всё в новинку, всё интересно. И я прекрасно понимаю его, потому что и сам иснытывал такне же чувства, когда только приехал. Да и сейчас ещё, несмотря на то, что восприятие с возрастом притупилось, многое в нашем городе вызывает у меня и восхищение, и изумление одновременно, и Димка, при всём своем юном двадцатилетнем возрасте, формулирует это совершенно точно.

– Самое классное здесь – это ритм, – говорит он. – Я ведь и по Европе поездить успел, но там отстой – сонное царство какое-то. А здесь энергия бешеная, такой напор отовсюду… Потрясное ощущение. Ни с чем не сравнимое. Выше любой наркоты поднимает…

Последнюю фразу он произносит шёпотом, оглядываясь на родителей – не слышат ли они его. Но мы с ним чуть оторвались от остальных, да и они сами слишком заняты разглядыванием достопримечательностей, чтобы прислушиваться к нашему разговору.

От «Линкольн-центра» мы берем резко на восток и, посмотрев на «Дакоту» – дом, в котором жил и возле которого был убит Джон Леннон, – пересекаем Центральный парк и выходим к музею «Метрополитен». От него рукой подать и до «Гуггенхайма», и до особнячка с потрясающей художественной коллекцией Фрика. Впрочем, на осмотр картин у нас сил уже нет – и без того достаточно находились за день.

– Сюда вы и без меня как-нибудь придёте, – говорю я. – А ещё лучше – с Татьяной. Она может совершенио профессиональную экскурсию для вас провести.

Все соглашаются, a Илья говорит:

– Завтра куда ещё пойдем, Лёш?

Я несколько теряюсь, но стараюсь не показать вида и говорю:

– Ну, можно в «Рокфеллер-центр» сходить. Но там на Рождество интересно, когда ёлку устанавливают. А сейчас – не знаю. «Музей современного искусства» в Квинс перенесли… Да, ещё Финансовый центр есть. Я сам, правда, не был, но говорят, там зимний сад потрясающий. Можно ещё в зоопарк съездить, но это в Бронксе. Страшновато немного.

– И всё? – говорит Илья.

Мы стоим возле музея «Метрополитен», и я упорно думаю, что ещё можно предложить моим подопечным в качестве развлечения. Ничего толкового в голову не приходит, и это постепенно начинает меня раздражать и даже злить.

Вдруг я замечаю спускающуюся по ступеням Дашу Зарецкую и вспоминаю, что у неё здесь практика. Как будущий искусствовед она в летние месяцы в «Метрополитенe» добровольцем работает. Меня Даша, кажется, не видит, хотя идёт прямо нa нас. Вид у неё, как всегда, несколько отсутствующий или, может быть, просто погружённый то ли в себя, то ли в ту музыку, которая играет в её плеере. Интересно, что такая красивая девушка все время слушает?

– Ещё есть замок средневековый. «Клойстерз» называется, – говорю я Диме. – Его из Франции по камешку привезли и здесь восстановили. Можем туда сходить. В нём и музей тоже есть. С гобеленами французскими. Это далековато, правда, – в Вашингтон-Хайтс, но всё равно можно съездить. А вечером пойдем смотреть, как Таймс-сквер и Бродвей рекламой освещены. Вы такого никогда в жизни не видели. Очень красиво.

Даша буквально натыкается на нашу группу.

– Ой, дядя Лёша! – говорит она, снимая наушники. – Вы откуда здесь? Вы же по музеям не ходите.

– Вот родственникам Нью-Йорк показываю, – говорю я и начинаю всех их между собой знакомить.

– Если в Нью-Йорке есть такие красивые девушки, то мне он ещё больше нравится, – говорит Дима, и тут я замечаю, что Игоря рядом с нами больше нет, хотя, в какой момент он успел исчезнуть, я так и не понимаю.

«Показалось, – шепчет про себя Даша, стоя на самом краю платформы метро. – Показалось. Конечно, показалось. Не может его здесь быть. Ни при каких условиях не может. Показалось».

В тоннеле уже начинает греметь приближающийся поезд. Вскоре на рельсах появляется слабый отблеск его фар. Шум нарастает. Свет становится все ярче. Рельсы манят, как магнит. Один шаг. Всего один только шаг, и все проблемы решены. Раз и навсегда. Больше ничего этого не будет. Ни тоски этой непонятно отчего, ни холода в сердце, ни фантазий дурацких, ни мыслей, скачущих в бесконечной чехарде неизвестно зачем и куда.

Всего один только шаг вперед, и всё будет ясно, просто и понятно. Раз и навсегда.

– Гнилое это место, поганое, – говорит Давид. – Где угодно лучше работать, только не там. Уж можешь мне поверить, я три года в этом гадюшнике отбарабанил, а теперь хасидов в Манхэттен вожу – и это намного лучше и приятнее. Давид Рипштейн – старинный Илюшин знакомый, вместе с которым они когда-то «Эхо столицы» создавали. Он приехал в Нью-Йорк лет пять тому назад и довольно быстро устроился редактором в газету «Честное русское слово», куда теперь и Илья намеревается обратиться. Все дело в том, что вчера мы со всей его семьей ходили в НАЙАНу [6], где ведущий, встретив нас с очаровательной улыбкой, быстро и доходчиво объяснил, какая помощь оказывается вновь прибывшим. Курсы английского языка, фудстемпы [7], пособие, даже «медикейд» [8] бесплатный. И это всё сразу, прямо через несколько дней после приезда.

Но Илья, подумав несколько секунд и, видимо, сопоставив услышанные цифры с ценами в магазинах, платой за квартиру, которую мы им сняли, стоимостью проезда в метро и прочими необходимыми расходами, спросил:

– А на что же я буду жить?

– This is a very good question, – опять широко и на удивление дружелюбно улыбнулся ведущий, нa загорелом лицс которого моментально отразились сострадание и понимание всей сложности ситуации.

– Это очень хороший вопрос, – мгновенно перевёл я. Илья не нуждается в переводчике, и я с ним пошёл скорее за компанию, чтобы он не робел в присутственном месте, но у меня уже автоматизм такой – всё на свете с одного языка на другой переводить.

В общем вышли мы из НАЙАНы обескураженные. Было совершенно понятно, что Илье надо срочно искать работу, – вот он и вспомнил про Давида. Так что теперь мы все сидим в Илюшиной квартире и едим на скорую руку пожаренные Татьяной котлетки, запивая их кошерным вином фирмы «Манишевиц», несколько бутылок которого принёс с собой Давид. И откуда только они у него в таких количествах берутся? На работе бесплатно выдают, что ли? Давид вообще оказался на редкость симпатичным человеком. Поначалу, правда, смущался немного, но после третьего тоста разошёлся. А может. тема его задела.

– Да ведь это старейшая газета эмиграции, – говорит Илья. – Солидное учреждение.

– Брось, – говорит Давид. – Что там солидного? Они полвека на четырёх полосах выходили, причем две из них занимали похоронные объявления.

– Это разве могло окупаться? – говорит Илья.

– Нет, конечно, – говорит Давид. – Не могло и не окупалось никогда. Но это никому и не нужно было. Там тогда главным редактором очень шустрый мужичок был, Яков Соломонович Цимес. Он в Америку из Парижа приехал. Письма рекомендательные привёз. Якобы он секретарь одного очень знаменитого писателя. Не буду имени его сейчас называть, чтобы не тревожить прах покойного понапрасну. Ну, короче, приехал Яков Соломонович в Нью-Йорк и сразу через «Честное русское слово» ко всей эмиграции обратился. Погибает, мол, солнце русской словесности. Умирает во Франции с голоду. А здесь люди не бедные жили. Скинулись – кто сколько мог. Вот только до писателя погибающего из всего этого ни единого цента не дошло. Правда, антисемит он был лютый, так что мне его и не жалко ни капли. Да и не о нём речь сейчас.

Давид разливает нам по рюмкам вино, от которого у меня уже начинает болеть голова, и продолжает:

– Яков Соломонович благодаря этой афере стал членом редколлегии «Честного русского слова». Его идея так всем понравилась, что ему тут же поручили создать Фонд искусств. Решили, наверное, что если один раз так легко бабки срубили, то грех будет не повторить. Короче, начали они собирать деньги в помощь голодающим русским писателям и художникам. Такие проникновенные статьи писали, что люди им последнее несли. А вот куда денежки-то эти все шли – никому не известно. Тут и третья волна эмиграции как раз подтянулась. Много взрослых, авторитетных людей приехало. Стали бизнесы разные открывать. Кто – ресторан, кто – мебельный магазин, кто – бензоколонку. К этому моменту Яков Соломонович уже в годах был. В редакции редко появлялся – так, только секретаршу за попку ущипнуть. Всеми делами заправляло уже новое поколение.

– Трахтенберг, – говорю я, потому что знаю, кому принадлежит «Честное русское слово».

– Совершенно верно, – говорит Давид. – Валера Трахтенберг, который совсем мальчишкой сюда из какого-то кишлака молдавского приехал, покрутился немножко, видит, образования у него ноль, профессии – никакой, а тут сенильный бездетный старичок ищет, кому бы дела передать. Валера, надо отдать ему должное, парень был энергичный и предприимчивый. Когда третья волна чуть-чуть поднялась, он сразу понял, как своего благодетеля можно обуть. Скажем, за полстраницы рекламы в газете брали тогда двести долларов, что по тем временам были приличные деньги, а он приходил прямо к хозяину ресторана какого-нибудь или мебельной базы и говорил: «Сёма, только тебе, только по старой дружбе, за стольник. Но наличными. И прямо сейчас». Как соглашался Сёма, Зяма, видя рекламу своего конкурента на страницах единственной в те дни русскоязычной газеты, уже сам бежал к Трахтенбергу со стольничком в руках. С малого начинали, с ерунды. Но через пару лет у Трахтенберга уже свой кабинет был, где он в кожаном кресле сидел.

– Откуда ты всё это знаешь? – говорит Илья.

– Я когда туда пришел, ещё старожилов некоторых застал, – говорит Давид. – Они мне много понарассказали.

– Когда же всё это было? – говорит Татьяна.

– В начале восьмидесятых, – говорит Давид. – Когда Довлатов «Новый американец» открыл. А в «Честном» этом «слове», как назло, ни одного профессионального журналиста не было. Старички одни, которые новости из американских источников сдирали. И вот, представляете, выходит газета, а на первой полосе главный заголовок, огромными такими буквами: «В Калифорнии трясётся земля». И так каждый день. Да и сейчас там всё то же самое. Вот на днях буквально заголовок видел: «Израиль взялся за ХАМАС». И как не стыдно только? Ведь эту газету и женщины, и дети читают.

Ну, в общем, когда «Новый американец» не без помощи Трахтенберга развалился, все, кто личными нападками на Якова Соломоновича запятнать себя нe успел, переметнулись в «Слово». С тех пор и новые лица появились, конечно, но всё равно – типаж один и тот же. Понимаете, там они всю свою сознательную жизнь советскую власть воспевали и перед коммуняками выслуживались, а здесь с тем же пылом американскую власть славословят, a всё русское помоями поливают. Все приёмы те же самые. Вся стилистика. Как будто газету «Правда» какого-нибудь сверхзастойпого 1983-го года читаешь, только с обратным знаком. И вообще, на примере «Честного русского слова» можно прямо теорию эволюции Дарвина изучать. Там такая борьба за выживание идёт, что остаются только самые-самые. Те, кто всех остальных сумел загрызть.

– А главный там кто? – спрашивает Илья. – Если я решу всё-таки туда пойти, к кому мне обращаться?

– Трахтенберг, – говорит Давид. – Он поначалу на должность главного редактора брал кого-нибудь, но никто не уживался. Так что теперь он сам главредом стал. Видно, решил, что достойнее себя, любимого, всё равно никого не найти. У него, правда, с русским языком не очень. По сравнению с его словарным запасом у Людоедки Эллочки прямо-таки лексикон Пушкина был. Но понахватался он, конечно, за годы общения с творческой, так сказать, интеллигенцией. Какую статью ни прочтёт, реакция всегда одна и та же: «Нет, это всё-таки не Кафка, ё... твою мать».

– Но там же и его статьи печатаются, – говорит Татьяна. – Как же он их пишет?

– Да ничего он не пишет, – говорит Давид. – Ребята за него кропают. Причем всегда видно, кого именно на этот раз крайним назначили. Да и вообще – в основном все статьи под подписью Трахтенберга – это всё тот же старый, но по-прежнему работающий мотив: подайте денег на благородное дело. Вот анекдот вам расскажу, хотите?

Не дожидаясь ответа, Давид опять разливает нам по рюмкам вино и продолжает:

– Посетителю в еврейском ресторане приносят счёт. Он углубляется в его изучение, и постепенно у него глаза вылезают на лоб. Он подзывает официантку и говорит:

«Послушайте, вы мне чего принесли? Вы только посмотрите! Закуска – сто долларов. А в меню было написано – двадцать».

«Вы не волнуйтесь так, – отвечает официантка. – Это у нас традиция такая. Посетители платят небольшую наценку в пользу Израиля».

«Ну ладно, – говорит посетитель, – я не против Израиля. Но это что такое? Рыба фаршированная – триста долларов! А в меню не так было. С ума можно сойти!»

«Я же вам объяснила уже, – не теряет терпения официантка. – Вы что, не хотите оказать Израилю небольшую финансовую помощь? Вы что, не знаете, какая сейчас тяжелая ситуация в мире?»

«Да я не против в принципе, – говорит посетитель. – Я всё понимаю. Но ведь это уже все границы переходит. Стакан вина – триста пятьдесят долларов. Нет, это уже слишком! Кто у вас тут главный? Позовите его немедленно!»

«Неугомонный вы какой. Ну ладно, как хотите, – говорит официантка и, повернувшись в сторону подсобки, кричит громким голосом: – Израиль Яковлевич, подойдите сюда, пожалуйста. Вас клиент спрашивает».

Мы все смеёмся, а Давид допивает вино и говорит:

– Плохой анекдот. Антисемитский. Но вы меня простите, пожалуйста, – уж больно он к данному случаю подходит. Главный бизнес Трахтенберга – это сбор денег с читателей. То для Израиля, то в помощь пострадавшим от терактов, то ещё нa что-нибудь. И, все точно так же, как раньше его ментор Соломон Моисеевич делал. Душещипательные призывы, фамилии жертвователей в газете печатаются, а куда денежки идут – никто ие знает. Поэтому и газета их на грани разорения.

– Как это на грани разорения? – говорю я. – Не может такого быть.

– Может, – говорит Давид. – Они сами виноваты. Трахтенберг просто всё сделал для того, чтобы его «Слово» никто не читал. Сам он, едва раскрутился, сразу же решил, что он принадлежит к буржуинам и должен поэтому отстаивать их интересы. А кто читателито этого «Словa»? Подавляющее большинство – это те, кто в американскую жизнь плохо вписался, английский не выучил – иначе они бы другие источники информации нашли, посолиднее. То есть речь идет в первую очередь о получателях вэлфера, пенсий и прочих пособий, каковые «Честное русское слово» постоянно требует отменить или в крайнем случае существенно сократить. Другими словами, они сами же просят правительство лишить их читателей средств на покупку их газеты. Очень умно и очень оригинально. Разве нет?

– Наверное, вы правы, – говорю я.

– Плюс к этому называются они «Честное русское слово», а Россию ненавидят так, что любой Бжезинский у них поучиться может, – говорит Давид. – На впавшего в старческий маразм Рейгана молились, твердили вслед за ним «империя зла», «империя зла». A у Рейгана такая мощная экономическая программа была: налоги сократить, а военные расходы увеличить. Он говорил, что от этого самые богатые буржуины ещё богаче станут и с остальным народом поделятся. Этой политикой он тогда всю страну разорил, и если бы не глупость Горбачева и не предательство верхушки КПСС, то ещё неизвестно, чем бы это противостояние с Америкой закончилось. Может, пару лет ещё всего надо было продержаться, и Америка лопнула бы сама по себе. А эти на Россию весь мир науськивали. Бомбить призывали. Под видом борьбы с коммунизмом якобы. Вы знаете, я и сам к русским неоднозначно отношусь. Немало от антисемитизма пострадал. Но надо же меру знать какую-то. Вы же к русским читателям обращаетесь – что же вы их Родину, а значит, и их самих всё время поливаете так?

– Мда, – говорит Илья. – А у нас в Москве совсем другое впечатление о них обо всех было. Я, по правде сказать, очень даже рассчитывал, что туда устроюсь.

– Ну смотри, – говорит Давид. – Дело твоё. Хозяин, как говорится, барин. Только, по мне, лучше уж я буду хасидов на работу возить. Они люди мирные, спокойные. Не трогают меня. Не обижают. Вот вино на праздники дарят. Ну давайте, кстати, ещё по одной. Лэ хаим!

– Прочитал я, Лёш, рецензию твою в «Кинозале», – говорит Алик. – На «Копейку» сорокинскую. Хорошая рецензия. Мне понравилась. Вот только зачем ты Россию Россиянией там назвал? Некрасиво как-то получается.

– Почему некрасиво? – говорю я. – Если люди выбрали себе такого президента, который обращается к ним «Дорогие россияне», значит, и страна их должна называться Россиянией. Что тут некрасивого?

– А как же ему ещё обращаться к электорату? – говорит Алик. – Это же многонациональное государство. Там ведь не только русские живут. Нельзя же других обижать.

– Нельзя, конечно, – говорю я. – Но тогда и Россия тут ни при чем. Россия – это страна русских. А у россиян своя страна – Россияния.

– И все же, как ты предлагаешь обращаться к народу? – говорит Алик.

– Да я никак не предлагаю, = говорю я. – Раньше такие обращения словами «Братья и сестры» начинали. Ничего, нормально было.

– Так тогда война была, – говорит Алик.

– А сейчас мир? – говорю я.

Алик молчит, и я меняю тему:

– Как вы там с Милой-то? Разобрались?

– Не знаю, – говорит Алик. – Трудно сказать. Она, по-моему, и сама не знасет, чего она хочет.

– Это она тебе так сказала? – говорю я.

– Нет, – говорит он. – Это я сам так думаю.

Мы идем no Кони-Айленд-авеню по направлению к Кингс-Хайвэю. Игорь тут об одном одолжении нас попросил. Собственно говоря, единственным, кто извлёк хоть какую-то пользу из встречн с Давидом Рипштейном, оказался именно он. Давид в Нью-Йорке во всех кар-сервисах переработал и порекомендовал Игорю одно, по его словам, наименее отвратительное место, где, как он выразился, «обманывают, конечно, но в разумных пределах». В чём там обман состоит, я, правда, так и не понял. На мой взгляд, всё честно поставлено. Диспетчер говорит, куда ехать. Приезжаешь, забираешь пассажиров, отвозишь их, куда им там надо. Выручку делишь с базой: 60 процентов им, 40 – тебе плюс чаевые. Где тут обман, не знаю. И взяли они Игоря сразу. Попросили только, чтобы кто-нибудь поручился за него. Вот мы с Аликом и топаем теперь по жаре стоградусной [9]. Машину-то свою он, наверное, Миле оставил. Как, впрочем, и всё остальное. А сам неподалёку от меня теперь живёт. Комнату снимает в общежитии одном для неприкаянных мужиков. Его у нас на Брайтоне «Домом, где разбивается маца» называют. Это потому, что мужики там все одинокие, а подруги их в основном на фабриках по изготовлению мацы работают. Ну и таскают её оттуда – своих возлюбленных подкормить немного. Алик там, по-моему, здорово в коллектив вписался, хотя и не признается в этом ни за что в жизни.

– А вообще, ты знаешь, – говорит он. – Я за Сашку беспокоюсь.

– В смысле? – говорю я.

– Ну, вдруг этот Кен извращенец какой-нибудь. Тут ведь это повально.

– Прямо-таки повально, – говорю я.

– Ты что, газет не читаешь? – говорит Алик. – Не знаешь, чего в стране делается? Только на этой неделе целую сеть таких педофилов накрыли. Причем самое интересное, что они собственных детей в непотребных позах фотографировали и по Интернету рассылали. А некоторые ещё и обменивались детьми своими друг с другом.

– Кен-то тут при чем? – говорю я.

– Ну, кто его знает? – говорит Алик. – По-моему, англосаксы сплошняком такие. От этого у них и проблемы все. Сам посмотри: с кем ни поговоришь – обязательно прямо с самого раннего детства растленный. А потом все удивляются, что они варвары, бомбят всех подряд, бабы у них все феминистки. А какими им ещё с такими мужиками быть? Вот если бы тебя твой родной дедушка в коляске прямо изнасиловал, ещё неизвестно, что бы из тебя получилось.

– А так что из меня получилось? – говорю я и вижу, что мы уже подходим к кар-сервису «Boris Cars», который и является целью нашего изнурительного путешествия.

– Ладно, – говорю я, – давай сейчас приличными людьми прикинемся. А то Игоря на работу не возьмут, и он так и останется с Ильей жить. А этого, по-моему, никому не надо. Ни ему, ни им. Не для этого они сюда приехали, понимаешь?

…Из кар-сервиса мы выходим уже вместе с Игорем и Димкой, которые, как оказалось, ждали нас там вместе. Прошло всё хорошо. Кажется, мы с Аликом произвели на хозяина, по имени которого и названа эта контора, вполие приличное впечатление. Он, естественно, сразу же понял, что имеет дело не с проходимцами какими-то, а с интеллигентными людьми. Ну и залог мы, разумеется, внесли – в размере пятисот долларов. Плюс он копии с наших водительских прав сиял. На тот случай, если Игорь, несмотря на все наши самые положительные рекомендацин, всё-таки смоется с выручкой или вообще машину угонит.

– Как ты тут работать-то собираешься? – спрашивает у Игоря Алик. – Ты же третий день в Нью-Йорке. Ни города не знаешь, ни языка толком.

– А карта на что? – спокойно пожимая плечами, говорит Игорь. – Да и потом, тут и так понятно всё. Сплошные параллели – перпендикуляры. Заблудиться при всём желании невозможно. Поезжу немного, и через неделю всё совсем ясно станет.

– Да, действительно, – говорю я. – Удобно всё-таки тут всё спланировано. В Манхэттене особенно.

– В зоопарке, где всё на клетки разбито, тоже удобно спланировано, – говорит Алик. – А ещё удобнее на шахматной доске жить и передвигаться только по прямым линиям. Шаг в сторону – расстрел.