Текст книги "Брайтон-Бич опера"

Автор книги: Леонид Зернов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

– Поэтому ты и поле назвал инфернальным? – спрашиваю я, чтобы хоть что-то спросить.

– Естественно, – говорит Игорь. – Это область ада, обретающего все большую и большую силу. Ада, материализующегося во плоти из нашей коллективной псиэнергии.

– Потрясающе, – говорит Дима. – Я никогда не мог понять, ночему в мире так много зла и как всё это согласовывается с религиозными догматами о том, что Бог есть Любовь. И мне никто до сих пор не мог этого объяснить.

Некоторое время мы все молчим, а потом Паша говорит:

– A ты не боишься?

– Чего? – говорит Игорь.

– Ну, что поле тебе отомстит, например. Вряд ли оно в восторге от твоих открыгий.

– Не знаю, – говорит Игорь. – Никогда не думал об этом.

– А ты подумай, – говорит Паша. – И не рассказывай об этом никому. Особенно тем, кого это вообще не касается. А то как бы не пожалеть потом.

– Жалеть нечего, – говорит Игорь. – Зная законы, по которым поле функционирует, можно научиться им управлять. Бороться с ним всё равно бессмысленно. Единственное, что остаётся, – это поставить его себе на службу.

– И что тогда? – говорю я.

– А ничего, – говорит Игорь. – Тогда уже больше ничего не надо. Тогда уже всё твоё будет.

– Что, например? – говорю я. – Что тебе, собственно говоря, так сильно нужно?

– Мир во всем мире и всеобщее разоружение, – говорит Игорь. – Что же ещё?

Даша Зарецкая едет в метро и старается не думать о том, как сильно она его ненавидит. Шум и толкотня, скрежет металла, до запредельного уровня децибел усиленные дребезжащимм динамиками голоса объявляющих остановки кондукторов, грохот тормозящих и разгоняющихся вагонов, разношерстная толпа – всё это почему-то вызывает у неё неподдельное чувство ужаса, объяснить которое она не в состоянии даже своему психотерапевту – милой, с большой заинтересованностью выслушивающей её женщине, которую зовут Яна и к которой родители теперь заставляют её ходить два раза в неделю. Теперь – это после того, как в прошлом году она сделала одну большую глупость, чуть было не закончившуюся непоправимой трагедией. Глупость. Конечно, глупость. Не подумала как следует. Тогда, правда, казалось, что другого выхода нет и не будет уже никогда, но всё равно хорошо, что бабушка хватилась своего снотворного и подняла весь дом на ноги. Благодаря этому она и с Грегом познакомилась – он на общественных началах, после работы, вёл семинары в группе психологической поддержки, которые её обязали посещать после того, как выписали из больницы. Ну а русская в этой группе она одна была.

Грег – хороший. Красивый. Надёжный. Любит её. Замуж зовёт. Ему уже двадцать восемь. Он адвокат. Талантливый. Уголовные дела ведёт. Скоро партнёром станет в большой американской фирме.

Глупо всё это было. Страшно глупо. Пришла в себя в белой палате, вся чёрная – руки, ноги, всё тело. Потом объяснили, что это её углём вымазали для детоксификации. Здесь так принято. Глупость. Хотели её в психбольницу отправить. Здесь попытки таким образом свои проблемы решать к психическим заболеваниям приравниваются. Детский сад какой-то. Но всё равно хоропго, что успели. Спасибо им за это.

И вот опять метро, от которого каждый день, по дороге в NYU, где она учится на искусствоведа, и обратно домой Даша старается полностью отгородиться одновременно и книгой какой-нибудь интересной, и плеером с огромными наушниками. Сегодня она читает третий том Вазари и слушает свою любимую Билли Холлидей. Джаз успокаивает, хотя голос у Билли слишком тихий для того, чтобы полностью заглушить грохот иоезда. «Good morning, heartache» , – поёт она, и Даша поднимает глаза, внезапно почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд. Стоящий в проходе высокий молодой человек в бейсбольной кепке улыбается ей открытой американской улыбкой. С ней тут часто так пытаются познакомиться. Не пристают грубо и нагло, как когда-то в Москве, а просто улыбаются или вежливо спрашивают, что она делает сегодня вечером. Улыбнуться ему в ответ? Или он неправильно это поймёт?

Даша опускает глаза, а потом смотрит в окно – поезд едет по мосту, приближаясь к Манхэттену. Мост – огромный, уродливый, железный, уже с самого утра раскалённый от палящего летнего солнца. Под мостом река, на другом берегу которой большой город. Там живут миллионы людей, и у каждого из них – свои серьёзнейшие проблемы, с которыми они тоже не всегда могут справиться. Так и Яна говорит, и Грег тоже. У всех есть проблемы. У каждого свои. И каждому они иногда кажутся неразрешимыми. Но большинство всё-таки решает их как-то. И Даша тоже решит. В конечном итоге всё как-то решается. Неразрешимых проблем не бывает. Чистый детский сад.

Поезд уже пересёк мост и въезжает на станцию. Даша опять поднимает голову. Высокий молодой человек в бейсбольной кепке снова улыбается ей и глазами показывает, что он выходит, как бы приглашая последовать за ним. Даша опускает голову, утыкаясь в книгу. Вазари – такой интересный, а диск Холлидей уже закончился. Но это ничего – на следующей остановке всё равно выходить.

Даша прислоняется виском к оконному стеклу, закрывает глаза и ловит себя на мысли о том, что ей почти хорошо.

Вдруг она вздрагивает. Молодой человек в кепке уже стоит на платформе и стучит костяшками пальцев по оконному стеклу. Oн опять улыбается. У него такая хорошая, такая открытая улыбка, и Даша наконец тоже улыбается ему в ответ. Несколько вымученно, но всё же. Молодой человек наклоняется к окну. Его лицо – практически на одном уровне с Дашиным. Он смотрит ей в глаза, улыбается ещё шире и вдруг плюёт прямо в стекло. Даша в ужасе дергает головой. Белая слюна растекается по вагонному окну, и в этот момент поезд трогается.

Я сижу через проход от Даши и смотрю на неё. Она меня не замечает, и, наверное, это к лучшему. Какая она всё-таки красивая. Высокая, с правильными чертами лица, с фигурой не такой, какие сейчас в моде, а очень женственной. И молодец она, что не пошла в манекенщицы, как ей все советовали, а решила на искусствоведа выучиться. Нужная специальность. Всегда пригодится.

– Хорошо, что вы пришли, – говорит Марина, разливая по чашкам свежезаваренный чай. – Дашенька так Bac любит. Таню, конечно, особенно. Она ведь столькому её научила. И ещё она говорит, что Таня – единственная, кто относится к ней как ко взрослой. А какая она взрослая? Двадцать лет всего. Дурочка полная, ребёнок. Ничего не понимает. Хотя и я сама в её возрасте такой же была. Ну, почти такой же.

Мы бываем у Зарецких очень редко. Нам с ними невероятно скучно, да и им с нами, я думаю, тоже, и приглашают они нас только из-за Даши. На уроках у Татьяны она в последнее время появляется эпизодически – то университет, то другие какие-то дела, а общаться с живым художником ей как будущему искусствоведу необходимо. Вот и сейчас они с Татьяной уединились в Дашиной комнате и обсуждают там что-то представляющее взаимный профессиональный интерес. Я же изнываю от тоски в обществе Антона, Марины и, как всегда, молчащей Розалии Францевны.

– Давно ты в «Эдеме» у нас не был, Лёш, – говорит Антон. – Приходи, посмотришь, как мы там всё переделали.

– Да я недавно как раз заходил, – говорю я. – Только утром, когда тебя ие было. Вадим один был. Но вы здорово там постарались. Ночной клуб будет?

– Да, хотим молодёжь привлечь, – говорит Антон. – Тематические вечеринки устраивать. Тина карнавалов. А в подвале казино сейчас делаем.

– Это разве легально? – говорю я, отпивая горячий чай.

– Не совсем пока, – говорит Антон, – но полиция не трогает. Особенно тех, кого она хорошо знает. А Вадим в этом смысле большой мастер. У него же всюду знакомые, и каждому он что-нибудь на избирательную кампанию пожертвовал.

– Всё вы в этом казино неправильно сделали, – вдруг говорит Розалия Францевна своим скрипучим голосом. – Я вам не так всё описывала.

– Как же не так? – говорит Антон. – В точности всё, как вы рассказывали. Да и фотографии есть. Вот мы сейчас их Лёше покажем и спросим у него, похоже или нет.

Антон снимает с полки толстый альбом и начинает листать страницы с накленными на них старыми фотографиями.

– Вот, – показывает он мне. – Это Розалия Францевна в Монте-Карло в пятидесятые годы. Они туда ездили, когда её муж покойный в посольстве работал. А вот это казино, о котором она нам рассказывала. Это уже в Париже было. Тоже подпольное, но там собирался весь высший свет.

На фотографии изображена молодая и довольно привлекательная дама, в которой я никогда в жизни не узнал бы Розалию Францевну, но признаться в этом я, по понятным причинам, не могу. Вокруг этой дамы полукругом расположилось несколько мужчин во фраках. Лица их закрыты масками, напоминающими те, которые используются во время Венецианских карнавалов. Само помещение мало похоже на казино, но я, правда, в этих вопросах и не специалист. Столы действительно какие-то стоят, но не рулеточные и не карточные, как в Атлантик-Сити или Лас-Вегасе. На стенах – старинные гербы, гобелены, портреты мужиков каких-то. Судя по их облачению и тяжелым рамам, всё это важные государственные деятели.

– Очень интересно, – говорю я. – И как вы такую древность собираетесь у нас на Брайтоне воссоздать?

– Да это не та фотография, – говорит сидящая рядом с Мариной и тоже разглядывающая альбом Розалия Францевна. – Казино – на той, которая рядом. На соседней странице.

Я перевожу взгляд. Вот это уже действительно напоминает игорный дом. Тоже роскошный – не знаю, как Вадим с Антоном смогут себе всё это позволить.

– Да что вы человеку голову морочите? – говорит Maрина, отнимая альбом у мужа и скопом переворачивая страниц двадцать. – Давай, Лёш, я тебе лучше наши фотографии покажу. Вот наша свадебная. Мы в ресторане Дома писателей отмечали. Не спрашивай, почему. Писателей среди нас нет. Просто там знакомые хорошие были. А вот Дашка родилась. Вот она в детском садике. А это – в пионерском лагере, когда мы её забирать приехали.

– После третьей смены только и забрали, – говорит Розалия Францевна. – Она там чуть с ума не сошла.

– Ничего, ей полезно было с детьми общаться, – говорит Марина, продолжая листать страницы. – А вот она в школе. Седьмой класс. Девятый. А это выпускной ее. Правда красавица? Специально фотограф один из модного журнала приезжал её снимать. Ей контракт предлагали в агентстве, но она отказалась. Может, и правильно. Что за работа такая – манекенщицей? Одна наркота там и разврат.

– Подожди, – говорю я, останавливая Марину, которая опять быстро листает страницы альбома. – А это она с кем?

На фотографии, которая привлекла мое внимание, Даша изображена в компании своих сверстников. Она стоит в центре, положив голову на плечо обнимающего её за плечи молодого человека с длинными тёмными волосами. Лицо его кажется мне невероятно знакомым.

– С друзьями, – почему-то замявшись. говорит Марнна. – Плохая фотография. Сама не понимаю, как она в этот альбом попала. Мы сюда только лучшие самые собираем.

В этот момент Розалия Францевна наклоняется к альбому и, резким движением отодрав фотографию от страницы, начинает методично рвать её на мелкие кусочки.

– Совсем из ума выжили, – говорит она. – Идиоты. Собственного ребёнка хотят в могилу свести.

– Мама, да я же говорю, что это случайно осталось.

– Идиотка, – говорит Розалия Францевна. – Форменная идиотка. Какой с тебя спрос.

Когда мы с Татьяной возвращаемся домой, я пересказываю ей всю эту историю и говорю:

– А знаешь, кто это был на фотографии? Парень этот с Дашей.

– Кто? – говорит Татьяна.

– Игорь, – говорю я. – Ну тот, с которым Илюшин Димка в самолете познакомился. Который мне ещё потом свою теорию инфернального поля излагал. Помнишь, я тебе рассказывал?

– Помню, – говорит Татьяна. – Не понравился он мне. Очень не понравился.

Мне он тоже не понравился, и поэтому я с готовностью соглашаюсь.

МЫ И ОНИ

– Скучно мы живем всё-таки, – говорит Алик. – Одно и то же каждый день. Одно и то же. Работа, еда, сон. Ну, надерёмся иногда. Тоска.

– Тоска, – соглашаюсь я.

– А я знаю, что вам надо сделать, чтобы жить было веселее, – говорит Татьяна.

– Что? – почти хором говорим мы.

– Вон видите, полицейский на углу стоит, – говорит Татьяна. – Вы подойдите к нему незаметно, со спины, и попробуйте у него пистолет из кобуры выхватить. Знаете, какая у вас обоих сразу же интересная жизнь начнётся. Сколько всякого разнообразия в ней каждый день будет. Лет на десять—пятнадцать ближайших потянет.

Мы сидим в открытом кафе на бордвоке и пьём пиво. То есть это мы с Аликом пьём пиво, а Татьяна заказала себе мороженое. Сейчас у нас на Брайтоне стали потрясающее мороженое продавать – прямо из Москвы его привозят, и оно очень похоже на то, которое мы там ели двадцать лет тому назад. Стаканчики вафельные, эскимо настоящее, даже то, что называлось когда-то пирожное-мороженое. Очень вкусно. Сам я, правда, пиво предпочитаю. С ним сейчас у нас тоже полный порядок. «Очаковское», «Балтика» всех сортов, «Афанасий». Что ещё человеку для полного счастья нужно?

– Идея хорошая, – говорит Алик. – Мне нравится. Но боюсь, что моих проблем она не решит.

– Какие у тебя проблемы? – говорю я. – Найдёшь ты работу свою, не боись. Сейчас по-любому всё на компьютерах держится. Должен же кто-то их программировать.

– Индусы теперь всё программируют, – говорит Алик. – Сидят себе на берегах своего священного Ганга в позе лотоса и пишут по программе в час. За чашку риса в день, между прочим, а не за триста баксов. Ну и как при таком раскладе мы можем с ними конкурировать?

– Очень просто, – говорю я. – Просите полчашки, и выдавите их с рынка программирования.

– Я твоё предложение обязательно рассмотрю, – говорит Алик. – Обязательно.

– Вот тебе и решенне всех проблем, – говорит Татьяна. – Если еше какие сложности в жизни есть, ты не стесняйся. Прямо к Лёше и обращайся. Вдвоём вы обязательно что-нибудь дельное придумаете. Как ни крути, один ум хорошо, а полтора всё-же лучше.

С Кеном Перри я познакомился совершенно случайно, хотя вообще-то Татьяна говорит, что ничего случайного в жизни не бывает, а всё, что происходит с нами, для чего-то нсобходимо. Чаще всего – для нашего вразумления.

Кен – не типичный американец. Вернее, его история совершенно типична не только для американцев, но и вообще практически для всех иностранцев, по той или иной причине попавших в молодости в Советский Союз, где их принимали как самых желанных и дорогих гостей, хотя и по причинам чаще всего меркантильным. Во-первых, общаться с западными людьми было престижно и интересно. Во-вторых, они имели доступ в валютные магазины, а при повторных визитах всегда могли привезти из-за границы что-нибудь вкусное или модное, но в любом случае невероятно дефицитное. В-третьих, все они были – или, точнее, считались – идеальными женихами и невестами. В институте у меня были знакомые девушки, готовые выскочить замуж даже за самого распоследнего африканца и уехать в какую-нибудь Эфиопию или Судан – благо студентов из вечно развивающихся стран тогда хватало. Представители же чуть более развившегося мира были вообще нарасхват. Тут уже не имели значения ни внешние данные, ни уровень интеллекта, ни даже реальное ботатство, потому что в глазах простых москвичек 70-х годов любой никарагуанец выглядел миллионером. Кен же приехал всё-таки не из Никарагуа, и поэтому, довольно хорошо изучив за два года своего пребывания в Москве русский язык, так и не узнал точного значения слова «нет».

То, что он увидел и пережил в России, отложило неизгладимый отпечаток на всю его последующую жизнь. То есть конечно же его любили и привечали в первую очередь именно за то, что он был американцем, но тем не менее весь московский стиль отношений, весь образ жизни так сильно отличались от того, к чему Кен привык в своем родном Миссури, что, вернувшись домой, он так и не смог снова вписаться в американскую действительность. Вернее, карьеру он сделал неплохую, защитил диссертацию, написал книгу об истории советского диссидентского движения, получил постоянное место на кафедре славистики в Колумбийском университете, но вот в личной жизни у него всё время было что-то не так. Русские женщины, похоже, произвели на Кена впечатление такой неизгладимой силы, что найти свою вторую половинку среди американок у него уже не получалось.

Мы с ним познакомились ещё в Москве, на домашней выставке у одного художника, который прославился тем, что регулярно изображал окружавшую его действительность в виде разложенной на газете «Правда» селедки. Когда я приехал в Нью-Йорк, Кен сам меня разыскал. Даже помог тогда здорово. Много советов полезных надавал. Так что я по гроб жизни ему благодарен.

Какое-то время мы перезванивались. Иногда Кен даже заходил к нам. То ли мы напоминали ему те годы, которые так и остались самыми яркими и интересными в его жизни, то ли он надеялся познакомиться у нас с кем-нибудь из Татьяниных подруг. Скорее всего, и то, и другое, конечно. В последнее время Кен исчез, а где-то неделю тому назад объявился и сообщил, что написал ещё одну книгу, влюбился, собирается жениться и вообще начинает все заново. Звонил, впрочем, не для этого, а чтобы пригласить на презентацию, которую устраивало его издательство. Я вообще-то подобные мероприятия с детства иснавижу, но отказаться было неудобно. К тому же Кен сказал, что и невеста его там будет.

Когда мы с Татьяной приезжаем в «Макдиллан», там уже толпа народу. Кен стоит в окружении каких-то важных людей, но, заметив нас, сразу же начинает махать руками и подзывать к себе. Мы подходим и застаём дискуссию в самом разгаре.

– Кен Перри написал совершенно выдающуюся работу, – говорит представительный седой мужчина в костюме и бабочке. – Он, как никто, показал тот тупик, в который зашла сегодня Россия. Десять лет реформ пропали даром. Уникальный шанс, который история предоставила этой дикой стране, безвозвратно упущен. К власти опять пришли спецслужбы и государственники, мечтающие возродить утраченную ими империю. Благодаря своему прекрасному знанию российской действительности Кен сумел на конкретных примерах показать, как традиционная русская ментальность способствует постоянному возвращению этой страны к той или иной форме тоталитаризма. Его книга не случайно называется «На круги своя». Она, как мне кажется, подводит окончательную черту под всеми надеждами на то, что цивилизованному миру удастся установить с Россией нормальный диалог, и полностью оправдывает любые наши действия по нейтрализации нынешнего кремлевского режима.

– Спасибо большое, профессор Косинский, – говорит Кен. – Я очень польщён и очень благодарен вам как за высокую оценку моего труда, так и за ту помощь, которую оказал мне ваш Фонд содействия демократическому развитию.

– Это эпохальный труд, – говорит пожилая полная дама в больших очках. – Мне особенно понравились те главы, в которых вы анализируете наиболее вероятные тенденции развития ситуации и очень убедительно показываете, что по отношению к России возможны только силовые варианты.

Так продолжается ещё минут десять, после чего Кен извиняется и отводит нас с Татьяной в сторону.

– Молодец, – говорю я. – Раз такие серьезные люди хвалят, значит, стоящая книга.

– Для того и писалась, чтобы хвалили, – говорит Кен, но видно, что он доволен.

– А где же невеста? – говорит Татьяна, которая вообще нe переносит разговоров о политике, считая их пустой тратой времени.

Кен улыбается своей неотразимой, чисто американской улыбкой и говорит:

– Вот она идёт. Познакомьтесь: Мила.

Повернувшись к подходящей к нам женщине, я буквально открываю рот от изумления, а никогда не теряющая самообладания Татьяна говорит:

– А мы знакомы. Привет, Милочка. Ты одна или с Аликом?

– Одна, – совершенно невозмутимо говорит Мила, как всегда чуть растягивая гласные. – В кои-то веки муж решил с ребёнком посидеть – что же, лишать его теперь такого удовольствия?

Это, значит, на прошлой ещё неделе было, а сейчас, как я уже объяснял, мы сидим в кафе на бордвоке, и о чём, кроме поисков работы, мне теперь с Аликом говорить, я, по правде сказать, и не знаю.

– Удивительная всё-таки штука эмиграция, – говорит Алик. – Как будто мало людям других проблем, они ещё и семью сохранить не могут. Сплошные разводы вокруг – вы заметили? Слава богу, хоть у нас с Милкой сейчас всё хорошо. Вроде самый опаспый период мы уже прошли. Поначалу она ещё дергалась всё, а теперь успокоилась вроде бы. Тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.

Оп плюёт через левое плечо и добавляет:

– Лёш, можно я ещё по твоей голове постучу? Для надежности.

– Потому и разводы, что проблем много, – говорит Taтьяна. – Стресс у всех, вот и не выдерживают.

– Это-то я понимаю, – говорит Алик. – Одна загадка: что наши дурёхи в америкосах находят? Неужели они и вправду надеются с ними счастье обрести? Неужели ие понятно, что мы всё-таки совершенно разные и что рано или поздно это обязательно скажется?

– Конечно, скажется, – говорю я. – Я вообще ни одной такой смешанной пары не знаю, чтобы они были счастливы.

– A Полина? – говорит Татьяна.

– Что Полина? – говорю я. – Полина – это особый случай. У неё всю жизнь просто нереальная непруха какая-то. Такого с нормальными людьми вообще не бывает. Фатальность полная. А тут богатый, вдовец, прыгает вокруг неё, руки-ноги целует.

– А она говорит, что он её любит, – говорит Татьяна. – Говорит, что её так никто никогда не любил.

– Ещё бы он её не любил, – говорит Алик. – Он всю жизнь с американками общался, а после них любая наша королевой покажется. Ихние ведь феминистки уже сами в мужиков давно превратились, а наши ещё всё-таки женщины.

– Если она действительно так счастлива с ним, – говорю я, обращаясь к Татьяне, – чего она тогда, спрашивается, звонит тебе каждый день?

– Ей просто по-русски поговорить хочется, – говорит Татьяна. – И вообще, я от многих слышала, что американцы гораздо тактичнее наших, внимательнее, заботливее.

– А я от многих слышал, что они зануды, – говорит Алик. – Что с ними разговаривать не о чем. Что их ничего, кроме денег, не интересует.

– Не знаю, не знаю, – говорит Татьяна. – Может, просто с нами разные люди своими впечатлениями делились.

– Да нет, – говорит Алик. – Не в этом дело. Скорее всего, поначалу им всем нравится, а потом они постепенно понимают, что всё равно что-то не так. Чего-то всё-таки не хватает. Ну, конечно, он там душ принимает два раза в день. Голос, может, вообще никогда не повышает. Не пьёт, не курит, занимается спортом. Вроде всё при нём, а поживет она с таким годик-другой и взвоет. Даже сама, может, н не понимает, отчего ей так тоскливо. Пытается разобраться и не может. Вроде всё хорошо, а почему-то бежать от него хочется. Почему – непонятно. Но очень хочется.

– Это извращение, – говорит Татьяна. – Мазохизм называется.

– Может быть, – говорит Алик. – Однако факт: мы с Лёшкой таких счастливых пар не знаем. Рано или поздно они все распадаются. А если и продолжают жить вместе, то в муках.

– Ну, это про многие пары так можно сказать, – говорит Татьяна. – Американцы тут ни при чём. Правда, Лёш?

– Правда, – говорю я. – Люди-то все разные. Нечего всех одной гребёнкой причёсывать.

– Или, наоборот, одинаковые все, – говорит Татьяна, и с этим тоже нельзя не согласиться.

После похорон Лариса приглашает нас всех к себе. Хоронили Володю на еврейском кладбище за какие-то совершенно потусторонние деньги. У Ларисы такой суммы не было, и нам, естественно, всем пришлось скинуться. Больше всех – полторы тысячи – дали Эдуард с Аленой. Они вообще все последние дни от Ларисы не отходили, ездили с ней повсюду, помогали бумаги оформлять, с гробовщиками торговаться, с девчонками её, близняшками, сидели или к себе их забирали, пока она по каким-то делам бегала. А дел у неё, конечно, было немало.

На кладбище Володину могилу выкладывают какими-то мелкими камушками. Пожилой человек в кипе уговаривает заплатить ему за то, чтобы он прочитал «Кадиш».

– Да он неверующий был, – говорит Володина тёща. – Не соблюдал ничего.

– Это не имеет значения, – говорит человек в кипе. – Я много не прошу.

Деньги ему даёт Пол Вулфовиц – тот самый доктор, который вылечил Розалию Францевну, но так и не смог спасти Володю. Я сначала удивляюсь, увидев его на похоронах, а потом понимаю, что и он тоже, наверное, свою долю вины за случившееся чувствует. Как и все мы.

Получив сотенную купюру, человек в кипе начинает заунывным голосом читать свою молитву, слов которой никто из нас не понимает. Может быть, поэтому, а может, и ещё почему она производит на меня такое жуткое впечатление, что я отхожу в сторону. Татьяна присоединяется ко мне.

– Плохо это всё как-то, – говорит она. – Неправильно. Не по-человечески. У тебя ниточки никакой нет случайно?

Я с недоумением смотрю на нее и мотаю головой, а потом лезу в карман и вынимаю оттуда тонкую резинку, которой почтальоны почту обвязывают, если её много. Сегодня мы как раз несколько журналов и каталогов получили, вот резинка и осталась.

– Подойдёт? – говорю я.

– Подойдёт, – говорит Татьяна.

– А зачем тебе? – говорю я.

Не отвечая, она наклоняется к земле и поднимает две маленькие веточки. Скорее щепочки даже. Сложив их крестообразно, Татьяна стягивает середину резинкой, и когда, проводив человека в кипе, все направляются к выходу с кладбища, мы вдвоем подходим к могиле. Я стою и ловлю себя на мысли о том, что мне хочется вспомнить Володю, но ничего конкретного на память не приходит. Хотя сколько, казалось бы, y нас с ним было общего, сколько было выпито вместе, съедено, переговорено, а что вспоминать сейчас, что вообще думать обо всём этом – непонятно. Был человек и нет его больше.

Татьяна опускается на корточки и, слегка разрыв рукой насыпанный на могиле холмик, аккуратно укладывает туда перевязанные резинкой веточки и снова присыпает всё землей. В этот момент я вспоминаю, как, встречая меня в Москве, куда я тогда приехал в первый раз после семилетнего отсутствия, Володя так сжал меня своими огромными ручищами, что чуть не задушил, и чувствую, что по моему лицу текут слёзы.

Дома у Ларисы страшный беспорядок, потому что на днях им предстоит отсюда съезжать. Перезаложенный дом теперь достанется банку – хорошю хоть опять же Эдуард с Аленой подсуетились, нашли квартиру недорогую в Сигейте, сами и задаток внесли, и плату за первый месяи. Стол этот роскошный тоже они организовали – полно закусок всяких, выпивки. Благородные они всё-таки люди. Что бы о них ни говорили.

Алика с Милой на кладбище не было, и появляются они у Ларисы примерно через час после нашего приезда. Но самое удивительное – это то, что рядом с ними я вижу Кена. Он тоже выражает Ларисе соболезнования на своем безупречном русском языке, в котором только иногда проскальзывает едва уловимый акцент.

– Я не очень хорошо знал Володю, – говорит он, – но, по-моему, он был совершенно замечательным человеком.

Мы с Татьяной стоим в стороне от всех, и я вопросительно смотрю на неё.

– Ты понимаешь хоть что-нибудь? – говорю я. – Я иичего не понимаю.

– И что тебя в этом удивляет? – говорит Татьяна. – Поедем домой, а ? Противно на всё это смотреть. Да и Мурзик, наверное, голодный там. Скучает.

Кен звонит мне на следующей неделе, чтобы узнать, прочитал ли я наконец его книгу и что я о ней думаю.

– Замечательно всё, – говорю я, хотя дальше вступления мне продвинуться так и не удалось. – Хотел бы что-нибудь покритиковать, да нечего. Безупречная работа.

– Я рад, что тебе понравилось, – говорит Кен. – Может, ты рецензию на неё напишешь?

– Для «Еврейского базара»? – говорю я.

– Ну да, – говорит Кен. – Если хочешь, могу тебе даже интервью дать. Эксклюзивное. Только пообещай про личную жизнь вопросов не задавать.

– А что, так плохо всё? – говорю я.

– Да нет, – говорит он. – Почему плохо? Наоборот, хорошо. Как ты думаешь, уйдёт она от него?

– Откуда я знаю? – говорю я. – A она что, обещает уйти?

– Обещает, – говорит Кен. – Но я не знаю, верить мне ей или нет.

– Разве есть основания не верить? – говорю я.

– Не знаю, – говорит он. – Я вообще ещё плохо её знаю. Даже месяца ведь не прошло с тех пор, как познакомились. Но всё равно мне кажется, что я именно её всю жизнь искал и ждал.

– Кажется? – говорю я.

– Что, разве так нельзя сказать по-русски? – говорит он.

– Нет, почему же? – говорю я. – По-русски всё, что угодно, можно сказать. Но если ты не уверен, так, может, и не нужно ничего этого?

– Ты меня неправильно понял, – говорит Кен. – Я уверен. Я никогда так уверен не был, как сейчас.

– Ну, если уверен, тогда хорошо, – говорю я. – Если уверен, тогда это совсем другое дело.

Алик заваливается, как всегда, без звонка. То, что мне завтра сдавать большую работу, за которую я ещё практически не принимался, его совершенно не беспокоит.

– Вот скажи, – говорит он, когда мы усаживаемся за столом и разливаем по фужерам принесённую им «Столичную», лучше которой всё равно на свете нет ничего. – Ну что, мне убить её, что ли? Нам же не шестнадцать лет. Мы же взрослые люди. И не мавры какие-нибудь дикие. Не в Эфиопии, поди, живём.

– Нет, конечно, – говорю я. – Но я все равно нe понимаю, как ты так можешь.

– А что мне ещё остается делать? – говорит Алик. – Можно, конечно, скандалить, сцены устраивать. Так тогда она точно уйдёт. А без нeё – ты ведь знаешь – я нe смогу.

– Знаю, – говорю я. – И всё равно не понимаю. Разве сейчас она с тобой?

– Конечно, – говорит он. – Вот она домой возвращается вечером. Поздно иногда. Сашка спит уже. А я посуду всю перемыл. Ужин приготовил. Сижу – телевизор смотрю. Ни о чем не спрашиваю её. Ничего не говорю.

– А она? – говорю я.

– И она тоже молчит, – говорит Алик. – Да и что говорить-то, если она без всяких слов всё про меня знает? Накатим ещё по одной?

– И долго так будет продолжаться? – говорю я, решительно закрывая фужер ладонью. – Долго ты так выдержишь, как ты думаешь?

– Какая разница? – говорит Алик. – Что там загадывать попусту? Другого выхода-то всё равно ведь нет.

Tак и не налив себе водки, он ставит бутылку обратно на стол и заворачивает крышечку.

– Ты прав, – говорит он. – Хватит на сегодня. А то напьюсь ещё. Кому это надо?

Вечером Татьяна возвращается с работы вместе с Милой. Я, сославшись на полный цейтнот, ухожу в нашу так назызаемую гостиную, где стоит мой компьютер, но двери в этой комнате нет, поэтому какие-то обрывки происходящего на кухне разговора до меня постоянно доносятся.

– Ты же знаешь, сколько я терпела, – говорит Мила своим певучим, несколько манерным голосом. – Вся жизнь уже почти прошла. Сколько можно? Я же тоже живая.

– Ну что уж такого ты терпела? – говорит Татьяна. – Нормальный мужик. Любит тебя. Пьёт в меру.