Текст книги "Брайтон-Бич опера"

Автор книги: Леонид Зернов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

– Вот вы все возмущаетесь, что во Франции Ле Пен вышел во второй тур президентских выборов, – говорю я, пододвигая к себе тарелку с салатом «оливье» – фирменным блюдом хозяйки дома Милы. – Весь мир возмущен. Французов почему-то в антисемитизме обвиняют, хотя Ле Пен о евреях ничего и не говорил никогда. Да и ни при чём тут евреи. Два года назад мы с Татьяной были у наших друзей в Марселе – и весь город обошли в поисках настоящей французской булочки с изюмом.

– Неужели не нашли? – спрашивает Алик и обнимает жену за плечи.

– Неправильные вопросы задаешь, дорогой, – говорит Мила и, освободившись от его руки, поднимается из-за стола. – У меня там сейчас курица сгорит, а вы тут о каких-то булочках французских.

– Представь себе, не нашли, – говорю я. – Нет в Марселе больше булочек с изюмом. И блинов настоящих тоже нет. Один кускус повсюду. Нашли одно кафе, на котором было написано «Блины», так там марокканцы нам подали нечто совершенно невообразимое – лепешки какие-то из гречневой муки. Поверьте мне, в Нью-Йорке на улице выдающие себя за французов мексиканцы лучше блины делают, чем то, что нам в Марселе подавали.

– Ну и что? – говорит Вадим, отрезая толстый ломоть от куска буженины, которую Мила тоже сделала сама и тоже, как всегда, неповторимо.

– А вот и то, – говорю я. – Посмотри, мы все тут прожили по многу лет, а что мы едим? Посмотри, что у нac на столе чаще всего? Рыбка, колбаска, салатик «оливье». Пирожки всякие. Пельмени. Котлетки с картошечкой. Как любили мы это всё с детства, так и любим до сих пор.

– Я, например, суши больше люблю, чем котлеты, – говорит жена Вадима Надя.

– Это только потому, что котлеты ты готовить не yмеешь, – замечает её муж. – Ho не у всех же русских магазины под боком есть, как у тебя. Большинство в супермаркетах закупается, а потом всю неделю преспокойно это жуёт.

– Зачем же они тогда к нам на Брайтон за продуктами ездят? – спрашиваю я, но Вадим не успевает ответить.

– Все вообще из-за этой жрачки произошло, – говорит Алик и задумчиво отправляет в рот кусок буженины. – За кусок колбасы, получается, Родину продали. По «голосам» всяким нам наговорили, что на Западе колбасы этой двадцать восемь сортов, вот мы и ломанулись – где поглубже.

– Почему за кусок колбасы? Я, например, за суши Родину продала, – улыбается Надя своей вечно загадочной улыбкой. – Я суши больше люблю, чем колбасу.

– Тогда тебе надо было в Японию эмигрировать, – говорит Вадим и поворачивается к Алику. – А что плохого в жрачке? Что-то я не замечал, чтобы ты посты какие-нибудь соблюдал. Или вегетарианством увлёкся. Наворачиваешь тут… Естественно, кто хотел в Рашке с голоду подыхать? Кончилась жратва там, и свалили все, кто мог.

– А мне всё равно, что я ем, – говорит Алёна, которая одна среди нас без парочки. – «Кормить меня легко, любить – сплошное мучение». Это Хвост про меня написал. ещё в Питере. А однажды я две недели ничего не ела. Boобще ничего. У меня денег даже на метро не было, не то что на еду. И ничего – выжила. Похудела только здорово, но все утверждали, что мне это идёт.

– Вот вам и секрет всех диет, – опять улыбается Надя. – Меня одна американка давно пыталась научить: хочешь похудеть – не ешь. Всё очень просто.

– Их еду действительно лучше не есть, – говорит Алик. – Минздрав предупреждает: опасно для жизни.

– Вы дадите Лёше договорить или нет? – Мила выносит из кухни поднос с курицей и на мгновение застывает в дверном проёме.

– Да, Лёш, давай. Что ты хотел сказать? – говорит Татьяна, которая сидит рядом с Аленой, то есть прямо напротив меня. – Интересно ж всё-таки, что умный человек скажет.

– А я уже всё сказал, что хотел, – говорю я и опускаю глаза в тарелку. – Не хотят французы кускусом питаться. Хотят блины и булочки с изюмом – вот и голосуют за Ле Пена. А теперь они Сенегалу в футбол продули, и опять все удивляются. А что удивлятьсято? У них в национальной сборной французов и нет почти. Одни негры и арабы. Зачем им за Францию против своих бороться?

– Всего двадцать процентов за Ле Пена проголосовало. – Вадим порезал буженину на аккуратные кусочки и теперь методично отправляет их в рот один за другим, заедая все тем же «оливье», который сегодня у Милы действительно получился даже лучше обычного. – Двадцать процентов фашистов и маргиналов.

– Это каждый пятый – маргинал? – искренне удивляется Алик.

– Двадцать процентов электората, – говорю я, – то есть почти половина коренного населения.

– Французов то есть, – говорит Мила, уже приступившая к разрезанию курицы. – Молодец, Лёш. Здорово загнул.

– Да Лёша у нас известное дело – ума палата, – Татьяна смотрит на меня через стол и улыбается. – Палата представителей. Верхняя.

– Палата номер шесть, – говорит Алик. – Продали Родину за кусок колбасы, так хоть имейте смелость в этом признаться. He случайно ж в «Интернэшнл фуд» плакат «Жизнь удалась» над колбасным прилавком повесили.

– А буддисты считают, что кто кого ест, тот тем в следующем перерождении и будет. – Алёна достает из пачки сигарету, а Вадик, оторвавшись от бужепины, чиркает своей «зипповской» зажигалкой. – Вот мы сейчас буженину ели, значит, все потом реинкарнируемся в свиней.

– То есть по сути ничего не изменится, – говорит Алик.

– А мы сейчас эту буженинку курятиной разбавим и будем тогда полукурами-полусвинками, – говорит Вадим, которого Алёна так и заставляет до сих пор держать зажигалку перед её сигаретой. – Моя, например, таким хорошеньким поросёночком будет. Так и вижу её с пятачком и хвостиком, да ещё с крылышками цыплячьими.

Алёна наконец прикуривает.

– Мне Анна Андреевна рассказывала, что в блокаду они в Ленинграде кошек ели, – задумчиво говорит она.

В её личное знакомство с Ахматовой мало кто из нас верит, но мы уже привыкли и не обращаем внимания на то, что при сегодняшнем Алёнином сорокалетнем возрасте Анна Андреевна вряд ли могла что-нибудь ей рассказывать. А даже если и рассказывала, то Алёна тогда была грудным младенцем и все равно этих рассказов не запомнила бы. К тому же Ахматова вообще эвакуировалась в Ташкент, а Ташкент, как известно, город хлебный. Так что она там «Поэму без героя» сочиняла, а не кошатину ела.

– Я бы нашего Мурзика есть не стал, – говорю я. – Даже если афганцы переплывут на плотах Атлантический океан и весь Нью-Йорк в блокадное кольцо возьмут, а хлеб нам Блумберг по карточкам выдавать будет, я Мурзика все равно не съем.

– Это потому, что он Мурзика любит больше, чем меня, – говорит Татьяна.

– Дурацкий у вас разговор, – говорит Мила н начинаст раскладывать курицу по тарелкам. – Ёжику в полном тумане понятно, что лучше поесть, чем голодным ходить. И что лучше есть вкусно, чем дрянь всякую.

– Американцы вон для своей еды специальное название придумали – «помоечная», – говорю я. – Так и называют «junk food». И ничего, едят её всю жизнь и считают, что ничего вкуснее гамбургера двойного на свете не бывает.

– И что плохого в этом? – говорит Вадим. – Неужели лучше, как французы твои, всякими соусами белыми и лягушками объедаться?

– У меня в Союзе француженка была знакомая, – на редкость уместно вставляет Алик. – Она все удивлялась, что мы постоянно о серьёзном за столом говорим. Я у неё спросил как-то: а французы о чем говорят? Она захихикала так и отвечает: «О еде, конечно. Ну, ещё про вино иногда». А теперь и мы тут хуже лягушатников стали, только о жрачке и говорим. Американцы хоть не обсуждают гамбургеры свои – все равно они в каждом «Макдоналдсе» одинаковые. A вот где «одесская» колбаса лучше – в «Золотом ключике» или в «Интернэшнле» – это уже серьезная тема для большого разговора. Да, Лёш?

– А меня недавно пригласили в один французский ресторан, – говорит Алёна. – Как он называется, не скажу, чтобы никто не завидовал. Так вот, кавалера, который меня пригласил и целое состояние там за наш ужин выложил, всю ночь потом рвало, а у меня понос был.

– Мил, курица обалденная, – говорит Надя. – Научишь?

– У тебя все равно так не получится, – перебивает её Вадим. – Не учи ее, Мила, не надо. Бесполезное это занятие.

– Дети, не ссорьтесь, – улыбается Мила и садится на свое место рядом с Аликом. И хотя при этом она чутьчуть отодвигает свой стул от него, мне кажется, она сама не отдает себе отчета в своем почти что бессознательном движении.

На какое-то время за столом воцаряется тишина – все заняты курицей.

– Ну что, Лёшенька, скажешь нам ещё что-нибудь? – говорит наконец Татьяна. – что-нибудь умное. Как всегда.

– Давай лучше я скажу, – говорит Алик.

– Если опять про то, что мы Родину за кусок колбасы продали, то лучше не надо, – говорит Мила. – А то у нас ещё десерт впереди.

– Какой? – интересуется Надя.

– Это сюрприз, – опять улыбается Мила.

– А я вот в «Интернэшнле» вчера была, – говорит Татьяна. – Так там в очереди в колбасный отдел, прямо под плакатом этим про «удавшуюся жизнь», стоял старичок один, разглядывал колбасу их, все её двадцать восемь сортов, и повторял: «Какой мистэйк я совершил. Какой мистэйк».

– В Рашке сейчас не хуже колбаса, – говорит Вадим. – Так что «мистэйк» этот можно легко исправить. Правда, Лёш?

– Правда, – соглашаюсь я, и в этот момент я действительно в это верю.

Я люблю своих друзей. Мы знакомы уже много лет и знаем друг друга досконально, до мелочей. Я знаю, что Алик любит Милу, а она его – нет. Я знаю, что Вадим и Надя – идеальная пара, потому что они никогда не ссорятся и у них вообще все хорошо. Я знаю, что у Алены своя, очень странная временами, жизнь и что она придумывает про себя такие вещи, в которые никто, кроме неё, все равно не верит. Может, она и сама тоже в них не очень верит или, по крайне мере, сомневается иногда, что все действительно было так, как она нам рассказывает.

Я знаю, что нам чаще всего хорошо вместе – иначе зачем, Спрашивается, мы стали бы с такой завидной регулярностью встречаться и вести эти бессмысленные разговоры о том, чего изменить мы все равно не можем. Или не хотим.

На десерт у Родзянских в тот вечер, кстати, был «наполеон». Домашний. Мила сама сделала. Как всегда, очень вкусный. Лучше, чем в Париже. А когда мы с Татьяной вернулись домой, Мурзик мирно спал на кухне.

БИЗНЕС – ЭТО НАШЕ ВСЁ

С тех пор как редакция «Еврейского базара» любезно согласилась печатать мои рассказы, я заметил, что некоторые старинные знакомые теперь обходят меня стороной, делают вид, что не узнают на улице, или совершенно откровенно не здороваются при встрече. Даже Татьяна обиделась на то, что её образ получается каким-то несимпатичным.

– А ты не называй меня дураком, тогда я и писать этого не буду, – говорю я. – Я ведь только одну правду пищу, ничего не придумываю.

– А я придумываю, что ли? Чего же ты обижаешься? – спрашивает Татьяна. – Но при тебе теперь ничего вообще сказать нельзя. Каждое слово прямо на газетную полосу идет.

– Я вас всех опишу, – говорю я, – и всем вам таким образом отомщу. За всё.

– Пепел Довлатова стучит в его сердце, – говорит Алик и разливает водку по стоящим на столе фужерам. – Слава Лимонова не дает ему спать по ночам.

– Я из-за этого с Довлатовым вообще общаться отказывалась, – говорит Алёна. – Он однажды сказал: «Алёна, как вам понравится, если я приглашу вас поужинать?» – «Если мне понравится, – ответила я, – то я, Сережа, приглашу вас позавтракать». Я всё время боялась, что я ему дам случайно, а он потом это в рассказ какой-нибудь тиснет.

– Но я ведь тебя поужинать не приглашаю, – говорю я. – Так чего ты боишься?

– А тебя я и не боюсь, – говорит Алёна. – Ты что, всерьёз себя с Довлатовым сравниваешь?

Мы сидим в ресторане «Эдем» и отмечаем пятилетие того рокового дня, когда Вадим и Надя выкупили его у разорившихся прежних хозяев. Вообще-то в Америке рестораном называется всякая забегаловка – даже те, где ничего, кроме янчниц с беконом и отвратнтельного кофе, отродясь не подавали, но «Эдем» – это совершенно другой случай. Даже по меркам брайтонских дворцов общепита у Малининых – заведение отменное. Два этажа, два, соответственно, огромных зала: один специализируется на русской, второй – на французской кухне. Интерьер «русского» зала оформлен под избу, «французского» – в стиле ардеко начала прошлого уже, как это ни страшно сказать, века. В каждом зале свой оркестр, свой репертуар, своя специфика обслуживания. Официально пятилетие «Эдемa» будут праздновать завтра – с шумом, грохотом и с гостями числом за пять сотен, причем все они друг с другом так или иначе знакомы, что само по себе уже говорит о многом. А сегодня Вадим и Надя свой «райский сад» закрыли, чтобы все убрать и приготовить, заодно пригласив самых близких – просто посидеть, выпить по паре фужеров водки (Алик, как известно, по-другому её не пьёт) и поболтать без всякой помпы.

– Я вообще не понимаю, как вы с Надькой столько лет продержались, – говорит Мила. – Готовить вы не умеете. В Москве ничем подобным не занимались, естественно. Как вам вообще такая идея в голову пришла?

– Существует старинный, веками проверенный еврейский принцип, – говорит Вадим. – Если ты не знаешь, какой бизнес открыть, открывай тот, каких в этом районе больше всего. Поэтому на Брайтоне в каждом квартале есть продуктовый магазин, ресторан и аптека, а все равно постоянно новые открываются. Остальные же бизнесы чаще всего прогорают.

– Бизнес – это звучит гордо, – говорит Алик. – Бизнес – это мера всех вещей.

– В бизнесе всё должно быть прекрасно: и доход, и выручка, и навар, и прибыль, – говорит Татьяна. – Бизнес – это наше всё, правда, Лёш?

– Да уж, – говорю я. – Насмотрелся я, как эти бизнесмены пашут от зари до зари, без выходных и отпусков. А сколько друзей в результате злейшими врагами стали. Это ещё если не поубивали друг друга. Причем ведь что интересно: пока дела идут паршиво, ещё есть шанс не расплеваться. А если вдруг деньги какие-то на горизонте замаячили, тут уже все друг дружку удавить готовы. И потом, в каждом бизнесе обязательно обман какой-то есть. Если не клиентов напаривают, то поставщиков. Если не поставщиков, то партнёров. Если не партнёров, то государство.

– Чушь это всё, – говорит Олег, который, ссылаясь на занятость, в последнеё время появляется в нашей компании всё реже и реже, но такого случая, как юбилей «Эдема», пропустить конечно же не мог. – Вот смотри, я кардиолог, жена моя – терапевт. Мы создали компанию – медицинский центр. Пригласили других врачей. Принимаем пациентов. Лечим их, как можем. Налички в нашем деле нет – так что и с налогами всё в порядке. Зарплату платим регулярно, иначе персонал разбежится весь. За офис попробуй не заплати – выгонят в два счёта. По займу, который мы в банке брали, – тем более. Кого мы обманываем?

– Себя? – говорит Алик с полувопросительной интонацией, которую он позаимствовал из английского языка.

– Брось ты придуриваться, – говорит Олегова жена Светлана. – Мы работаем день и ночь, по сорок пациентов за день у каждого. Да и другие тоже. Посмотри на любого хозяина магазина – как он вкалывает. Мы приехали сюда без копейки, ты же знаешь. Сами всего добились, учились, экзамены сдавали. У тебя же на глазах бизнес этот ставили.

– Бизнес всему голова, – говорит Татьяна. – Правда, Лёш?

– Правда, – отвечаю я. – А виновпики торжества что молчат?

– А что мы? Нам просто повезло, – говорит Надя. – Хотя в принципе я согласна… Катька растёт как трава – бабушка у неё вместо матери родной. Да и мы сами – столько лет уже здесь, а дальше Флориды так и не выбрались ни разу.

– Вы по неправильному пути пошли, – говорит Алик. – Самый лучший бизнес – это клянчить деньги. Открываете компанию какую-нибудь и сразу начинаете искать спонсора. А ещё лучше – просите у правительства грант. А ещё лучше – и то и другое одновременно.

– Лёш, откройте с Татьяной бизнес какой-нибудь, – говорит Алёна. – A то живете в нищете. Как лузеры[1].

– Ну и что? – спрашиваю я и смотрю на сидящих напротив меня Володю с Ларисой. Они молчат, никакого участия в общем разговоре не принимают, но ничего удивительного для меня в этом нет.

С Володей – застенчивым гигантом, выделявшимся из любой толпы не только своим исполинским ростом и телосложепием, но и копной вьющихся рыжих волос, – я познакомился в Москве ещё в 1980 году. Меня тогда после подачи документов на выезд выгнали из института, и кто-то посоветовал мне устроиться на ВДНХ – продавать мороженое. Была такая, если помните, выставка достижений народного хозяйства. Теперь ничего этого нет – ни выставки, ни достижений, ни хозяйства, ни народа.

Почему мы подружились с Володей, который тоже там подрабатывал, трудно сказать. Он был мало похож на остальную мою тогдашнюю компанию, но и я сам не всегда чувствовал себя в ней комфортно. Мой уровень был всё-таки пониже, и с человеком, не имеющим никаких интеллектуальных амбиций, мне было несравненно проще и легче.

В 1981 году я уехал, и мы отчасти потеряли друг друга из виду. Сам я письма в Москву не писал, зная, что они воспринимаются там как весточки с того света, а от Володи получил пару коротких записок, из которых следовало, что он женился, завел двух очаровательных дочерей-близняшек, потом, на самой заре перестройки, основал кооператив какой-то, купил квартиру в самом центре, дачу, машину. Правда, там разборка какая-то вышла не такая, как планировалось первоначально, – вроде даже с применением. Я тут по всему Нью-Йорку, по всем общим знакомым собирал ему потом деньги на врачей и операцию. Одно время он ходил на костылях, потом ещё пару раз его врачи порезали, и теперь он обходится простой палочкой, которая ему в какой-то степени даже идёт.

В 1988 году я впервые после отъезда приехал в Москву. Володя встретил меня в Шереметьеве на собственной машине, что тогда было ещё редкостью.

– Матом ругаешься? – спросил он у меня первым делом.

– Ругаюсь, – честно ответил я.

По Ленинградскому шоссе он гнал со скоростью, превышающей не только официальные, но и все разумные ограничения. ГАИ пару раз свистело ему вслед, но безрезультатно.

– Я всегда смотрю, заведен у него мотоцикл или нет, – объяснял Володя. – Если не заведен, я даже не останавливаюсь – все равно не догонит.

– В Америке за это огонь на поражение открывают, – сказал я. – Считается, что, если человек не остановился па сигнал полицейского, значит, у него в багажнике в лучшем случае мешок кокаина, а в худшем – пара трупов.

Володя мне не поверил. Но моим тогдашним рассказам о жизни на Западе не верил вообще никто. «Не может такого быть», – говорили мне, например, на сообщение о том, что за неподстриженный возле собственного дома газон могут оштрафовать, а за уклонение от уплаты налогов сажают в тюрьму. Мои друзья лучше меня знали, что, в отличие от постылого «совка», Америка – это страна полной и неограниченной свободы и там нет и не можст быть того абсурдного идиотизма, который является исключительной привилегией ненавистных коммуняк и построенного ими общества.

Вскоре наша компания начала потихоньку разъезжаться: кто во Францию, кто – в Германию, кто – в Канаду. Володя тоже уехал вместе со всей семьей, включая родителей, тещу, тестя, дедушку, бабушку жены и пару каких-то отдаленных теть. В Италии он за короткое время успел создать бизнес по организации туристических экскурсий для эмигрантов, а вот в Нью-Йорке как-то потерялся. Больше года работал на стройке, потом мусор убирал в еврейском центре. Мы общались урывками, но окончательно отношения никогда не прерывались. О моих советах сидеть в Москве и никуда не рыпаться я старался ему не напоминать. Был уверен, что он и сам о них помнит.

Однажды Володя позвонил и пригласил нас с Татьяной на новоселье. Сказал, что переезжает в дом нa Лонг Айленде и поэтому заедет за пами на машине. Но домом его новое жилище можно было назвать только очень условно. Это был самый настоящий трехэтажный дворец – с внутренним олимпийским бассейном, каминами, цветными витражами, полами из черного мрамора и совершенно неописуемой итальянской мебелью. В гараже стояли две новые машины – «мерс» и «бимер». На Ларисе было «диоровское» платье и бриллиантовое колье, а сам Володя все время небрежно бросал взгляды на свой новенький «роллекс».

От меня у него секретов никогда не было, и загадка его внезапного обогащения разрешилась в тот же вечер – ещё даже первую бутылку не успели допить. Оказалось, что его старые приятели по московским кооперативам организовали поставки цветных металлов из России в Европу, а на вырученные деньги решили вложиться в американский фондовый рынок – попросту говоря, биржевых акций прикупить. Вот им и потребовался человек на западе, который мог бы оформить все на свое имя. Создать инвестиционную компанию, нанять юриста, бухгалтера, уладить формальности. Не за «спасибки», конечно, а за хорошие комиссионные. Насколько хорошие – можно было судить по лонгайлендскому особняку, машинам, колье и всему прочему.

– С банком такая умора была, – говорил Володя. – Я счет открыл и домой поехал. Подъезжаю, а меня Лариска встречает с вооот такими глазами. Оказывается, пока я ехал, из банка четыре раза звонили. Ну, перезвонил я им. «В чём дело?» – спрашиваю. Они, заикаясь, начинают вежливо так объяснять, что на мой счёт только что перевели из Италии два с половиной лимона баксов. Спрашивают, не ошибка ли? «Нет, – говорю я им, – всё правильно». А я тогда ещё на старой «Королле» ездил, и они её видели, конечно. Да и английский мой – ну, сам знаешь…

Какое-то время дела у него шли, мягко говоря, неплохо. Редкие металлы текли из Сибири в Италию нескончаемым мутным потоком. В подробности мы никогда не вдавались, но и без них было понятно, что доставались они Володипым партнерам не самым легальным образом. В России тогда все можно было взять за сущие копейки – то есть даже не по реальной советской цене, которая и так была ниже мировой, а за взятку директору данного предприятия. За десять штук «зелени» отдавали танкер нефти или несколько вагонов медной проволоки – директору ведь без разницы: добро-то ещё все государственное было, а экзотические по тем временам штатовские купюры шли прямо ему в карман. Долго, конечно, так продолжаться не могло, но на долю Володиных приятелей хватило. Вскоре директора советских предприятий-гигантов расчухали, что гораздо выгоднее будет всё это хозяйство приватизировать и гнать вагоны с танкерами на запад уже без всяких посредников. Так в передаче «Спокойной ночи, малыши» появился новый персонаж – котёнок по кличке «Ваучер».

Володя этих перемен не заметил, вел себя, как будто ничего не случилось. Но в какой-то момент из Москвы приехал организовавигий все это дело его партнер Миша и прямо заявил: «Ты живешь в моём доме, купаешься в моём бассейне, ездишь на моём «мерсе» и носишь мой «роллекс». Отдавай все обратно».

Отдавать не хотелось. Миша начал судиться, а увидев, что все оформлено в точном соответствии с американскими законами, сказал: «О детях своих подумай. А то как бы не случилось с ними чего».

– Мне повезло, – говорил мне Володя. – У меня был телефон Вазгена.

– Какого Вазгена? – спросил я, как будто это имело хоть какое-то значение.

– Ну, есть в Москве такой авторитетный мужчина. Вернеё, теперь уже был. Но не важно. Не суть. Я ему позвонил, объяснил, что если Миша меня потопит, то вместе со мной все пузыри пускать начнут. Кому это надо?

В общем, разошлись они с Мишей каким-то образом, инвестиционный фонд свой закрыли, причем очень вовремя – до того, как американская биржа рухнула. Так что Вазген вроде немало на этих акциях заработал. А Володя вскоре ещё с какими-то своими старинными друзьями-кооперативщиками основал компанию по импорту в Москву западной электроники. Телевизоры, видеомагнитофоны, музыкальные центры и всё такое прочее. Дело поставили с размахом, на широкую ногу. Реклама их фирмы одно время чуть ли не над Боровицкими воротами висела – и такие тоже были в России времена. Володя суетился день и ночь, что-то доставал, оформлял, отправлял контейнеры, принимал факсы. Вложил он в это сумму, которой мне, по его словам, на десять таких жизней, как у меня сейчас, хватило бы.

Через два года выяснилось, что ничего, кроме убытков, компания не приносит.

– Понимаешь, – объяснял мне Володя, – здесь я за все должен сразу платить, а там берут товар на реализацию, и жди потом от них денег. Даже если они честные и отдадут через полгода, мне-то здесь что в это время делать? А честных там нет. Ворюги все до единого.

После закрытия «электронной» компании Володя решил с бывшими соотечественниками дел больше не иметь. Его следующим, как он любил говорить, «проектом» было освоение недвижимости в Луизиане.

– Понимаешь, – объяснял он на полном серьезе, – там солидные люди, коренные американцы. С «Мэйфлауэра». Я покупаю огромный участок земли. Несколько гектаров. А они обеспечивают прохождение через городской совет решения о строительстве на этом пустыре многоквартирных кооперативов. Два лимончика всего положить надо, а во что они превратятся через год – сам понимаешь.

Я понимал. С тех пор прошло уже больше пяти лет. Нужного решения горсовет все ещё не принял, но, как обещают, должен принять со дня нa депь. Володины понытки выйти из дела и хотя бы просто вернуть свое, пусть и без всякой прибыли, тоже закончились ничем. Солидные партперы утверждают, что в Америке так не принято. Здесь так дела нe делаются. Здесь серьезные люди так не поступают.

Первый же юрист, к которому Володя обратился за помощью, сказал:

– Луизиана – это глубокий Юг, а на Юге особые законы. Там надо местного искать, а какой же местный согласится из своих друзей деньги выколачивать, да ещё ради какого-то еврейчика Нью-Йоркского?

Потом у Володи было ещё много всего разного, зеленого, серобуромалинового и красного. Интернетовская компания по продаже детских игрушек, китайские украшения из жемчуга и таиландские кораллы, поставки минеральной воды из Армении и обуви из Румынии. Попутно он начал опять играть на бирже – причём теперь уже не на чужие деньги, а на свои кровные. Сначала он «вложился» в российские нефтяные компании, а после дефолта 1998 года, когда все эти акции в одночасье превратились в обои, переключился на чисто американские фирмы.

– Понимаешь, – говорил он, – в «Блютек» изобрели средство от рака. Пока об этом никто не знает, потому что лекарство ещё только проходит проверку. Но мне совершенно точно сказали, что оно будет утверждено. Сегодня акции «Блютека» стоят доллар. Через три месяца – будут стоить сто.

– Сколько ты их купил? – спросил я.

– Я решил не мелочиться. Дело-то верное, сам понимаешь. Революция в медицине.

Дом с бассейном на Лонг-Айленде Володе пришлось продать. «Мерс» с «бимером» тоже. Лариса пошла работать преподавательницей музыки – благо она успела в молодости Гнесинку закончить. Сам Володя говорит, что ему все надоело и что пора валить из Нью-Йорка обратно в Россию. Подальше от арабских фундаменталистов с их терактами. Беда в том, что дочки привыкли к Америке, а по-русски не понимают ни слова. Да и Лариса тоже от этого плана не в восторге.

– Понимаешь, – говорит он, – я ведь все ради них. Мне самому ничего не нужно. Мне на все наплевать. Я только хочу, чтобы они нормально жили. Может, мне застраховаться да и прыгнуть с чего-нибудь высокого?

– Самоубийство – это самый страшный грех, – говорю я. – Церковь таких даже не отпевает. Прямо в ад попадень.

– Мне всё равно, – говорит он. – Зато Регинка с Настей нормальное образование получат. И Лариса будет жить как человек. И родители.

– Страховку по самоубийству не заплатят, – говорю я.

– А если всё обставить так, как будто у моей тачки тормоза отказали и я с моста в реку свалился? Тогда ведь заплатят, как ты думаешь?

Разговор о превратностях бизнеса закончился, естественно, ничем. Съехали на какую-то другую тему, как это часто бывает, особенно если водку фужерами пить. Володя так и промолчал тогда весь вечер, а я смотрел на него и думал, что Алик, конечно, умный мужик – Парменида читал, к Бибихину на лекции ходил. Вадим с Надей тоже молодцы – такой «райский садик» на себе тянут. Про врачей Олега со Светой и говорить нечего, да и остальные из нашей компании тоже немалого достигли. Все они умные, относительно преуспевающие, перспективные, удачливые. Но Володю я все равно люблю больше. И если и завидую кому из них, так только ему одному.

Может, я и вправду полный дурак, но я верю, что он не для себя старался, а для своей огромной семьи. И в том, что ничего не получилось у него, какой-то высший смысл есть. Должен быть. Не может не быть его. Просто не может. Деньги шальные кончились, но зато появилось в человеке что-то другое, чего раньше в нем никогда пе было. Из «Эдема» они с Ларисой подвезли нас домой па своей «Королле». У подъезда Володя вышел из машины. Татьяна пошла наверх кормить уже наверняка проголодавшегося за вечер Мурзика, а мы с моим старым другом остались на улице – выкурить по последней сигаретке.

Ночь была тихая, прохладная. От ветра с океапа водка быстро выветривалась из головы.

– Знаешь, я на курсы записался, – сказал Володя. – Программистские. Не получается, правда, ни хрена. Старый я уже для этого. Башка не варит совсем.

– Поначалу ни у кого не получается, – сказал я. – А потом обязательно получится. Обязательно. Вот увидишь.

Докуривали мы уже молча. А когда они с Ларисой уехали, я ещё постоял некоторое время у подъезда. Просто так. Без всякого дела. Без всяких мыслей. Вернее, была одна, но какая-то неопределенная, я её даже сформулировать толком не могу.

Не знаю, может, я и вправду полный дурак, но не зря ведь в одной хорошей книжке сказано, что Бог гордым противится, а смиренным дает благодать. «Такими словами, – думал я, стоя под окнами моего дома, – просто так не бросаются. Это было бы уже совсем нечестно. Совсем нечестно и совсем неправильно».

ИСПОВЕДЬ ВОРА

У моего соседа Михаила Петровича угнали его красный «Мерседес». Он всегда по утрам ходил перепарковывать его на другую сторону улицы, а вчера, выйдя из подъезда, не обнаружил своей любимой машины на месте. Как это ни странно, но отреагировал он на это событие неадекватно – без истерик, без криков, без проклятий в адрес угонщиков. Вернулся домой, позвонил в полицию и улегся обратно в постель – досматривать прерванный будильником сон. Я узнал об этом от его жены Аллы, которая, встретив меня в «Золотом ключике», громко, на весь магазин, заявила:

– Мой муж сошел с ума. Полностью рехнулся на старости лет. Последних мозгов лишился.

Я, всегда почитавииай Петровича за человека по меньшей мере неглупого, очень удивился такой оценке его умственных способностей.

– И что ему сказали в полиции? – спрашиваю я у Аллы. – Пообещали найти?