Текст книги "Брайтон-Бич опера"

Автор книги: Леонид Зернов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Леонид Зернов

БРАЙТОН-БИЧ ОПЕРА

Все действующие лица и события «Брайтон-Бич оперы» – это плод фантазии автора, а любое сходство с реальными людьми и фактами является чисто случайным и неумышленным совпадением.

КАРИНА

Моя газетная статья, с которой все началось.

Недавно с громкой помпой завершилась продолжавшаяся несколько месяцев полицейская спецоперация по борьбе с русской проституцией в Южном Бруклине. В общей сложности было арестовано около двадцати человек из различных массажных салонов и эскортсервисов, располагавшихся в таких районах, как Брайтон-Бич, Шипсхэл-Бей и Бенсонхерст. Американские газеты и телевидение на все лады обыгрывали эту тему, как всегда особенно смакуя тот факт, что захваченными на месте преступления «жрицами любви» и их хозяевами оказались наши с вами соотечественницы и соотечественники. Как всегда же, «отметились» и многие русскоязычные газеты, с завидной оперативностью опубликовав на своих страницах даже имена, фамилии и возраст задержанных женщин. Также были обнародованы и фотографии некоторых из них. Это, наверное, сделали для того, чтобы теперь каждый желающий мог в любую из них при встрече бросить камень.

Говорят, что эмиграция – это всегда мясорубка. Перемалывает человека вместе с костями, делает из него кровавый фарш, из которого Америка потом лепит свой стандартный гамбургер. Иногда получается довольно съедобно, особенно если с кетчупом да на голодный желудок, но бывает и полный брак. Такую судьбу только и можно что на помойку выбросить или на худой конец – отдать бездомным. Почему так получается, никто толком не знает. Может, что-то ломается в мясорубке этой, а может – материал изначально непригодный был. Неподходящий для гамбургеров.

Карина училась со мной в одной школе, только на класс младше. Школа у нас была хорошая, московская, французская. Дети в основном из приличных семей; готовились в престижные институты, вели себя, как правило, примерно. Особенно в присутствии учителей. Карина была хорошенькая, но хорошеньких у нас в школе хватало. Она же отличалась от всех наших девочек тем, что носила короткие юбки. Вернеё, короткие юбки носила не она одна, но у неё они были короче, чем у всех остальных. Или, по крайней мере, казались короче. Причем намного.

Перед самыми выпускными экзаменами у меня с ней даже был очень короткий и абсолютно платонический, в полном соответствии с тогдашними советскими представлениями, роман. Может быть, мы несколько раз поцеловались – я уже сейчас не помню.

Потом, году в 1985-м, я случайно встретил её в Нью-Йорке. Она рассказала, что вышла замуж. Неудачно, конечно. Муж её был крупье в подпольном казино в Квинсе. Деньги в основном пропивал. Она работала у хасидов на фабрике, красила ткани. Мы обменялись телефонами, но она мне так и не позвонила, а я её номер посеял – может, и умышленно. Не хотелось вносить сумбур в мою вполне стабильную тогда личную жизнь.

С тех пор прошло много времени, и я, наверное, никогда и не вспомнил бы про неё, если бы пару лет тому назад меня не окликнули на выходе из «Золотого ключика». Я обернулся и увидел перед собой среднего возраста женщину, черты лица которой казались знакомыми, но имени я при этом вспомнить никак не мог.

– Не узнаёшь? – Я виновато и неопределенно так улыбнулся. – Карина. Пойдем посидим где-нибудь.

Я с сомнением посмотрел на обрывавшие мои руки полиэтиленовые мешки с продуктами, но отказываться тоже было глупо. Мы зашли в кафе около театра «Миллениум», сели возле самого окна. Я заказал кофе, Карина – водку.

– Вообще-то я тоже не пью, – каким-то извиняющимся тоном сказала она и тоже улыбнулась. Впрочем, я бы все равно ей не поверил.

Разговор не клеился. Вспоминали школу, крутились вокруг каких-то избитых тем. Наконец дошли до самого сакраментального эмигрантского вопроса: кто чем занимается. Мне похвастаться было нечем – переводы, «тоска железная», как сказал поэт.

– А ты?

– Да так…

Карина замолчала. Я почему-то тоже.

– Ладно. – Она как-то слишком резко подняла голову и посмотрела мне прямо в глаза.

– Тебе скажу. Никому не говорю, а тебе скажу. Ты не растреплешь – я помню, какой ты в школе был. Массаж я делаю.

– В каком смысле «массаж»? – идиотски переспросил я.

– В том самом, – ответила она. – В самом что ни на есть том самом.

Я не знал, что ответить Карине, не знал, что говорят в таких случаях, потому что таких случаев в моей жизни ещё не было. Благо она и не ждала от меня никаких слов, а говорила сама – видно, очень давно хотелось с кем-нибудь поделиться.

– Знаешь, как получилось по-дурацки. Хасиды мои во Флориду переехали. С мужем поругалась. Любовник, как узнал, что мне теперь за квартиру надо платить, ушел. Ну, с квартиры я съехала, у подруги пожила, но у неё ведь своя личная жизнь. Работу, конечно, искала. Сунулась в пару мест – не берут, а тут в газете объявление: «Требуются красивые женщины до сорока лет. Большие заработки». Я ведь всегда была красивая, правда?

– Правда, – с какой-то даже излишней готовностью подтвердил я.

– Ну вот, я и позвонила. Они со мной ни в какие игры играть не стали – сразу все объяснили, да я и так уже понимала. Не маленькая. Деньги действительно были приличные, и в квартире своей они мне разрешили жить. Так что остается много. Я маме посылаю. У меня ведь отец умер два года назад, я тебе говорила?

– Нет, не говорила.

– Ну вот, говорю.

– А может, другие хасиды нашлись бы? – тупо уставившись в чашку с кофе, спросил я.

– Ты когда-нибудь работал у хасидов?

Я помотал головой.

– Тогда ты все равно не поймёшь, даже не имеет смысла рассказывать… Ты не думай, там чисто всё, гигиена. Они хорошо со мной обращаются, не бьют, деньги вовремя платят. Денег много. Тебе не нужно? Я могу одолжить. Без отдачи. Я ведь тебе говорила, я и маме посылаю. Она, правда, не знает ничего.

– Естественно.

Я почему-то вспомнил Каринину маму, которая всю жизнь повторяла ей: «Ты рождена для любви, и только для любви». Как в воду мама смотрела.

– Правда, извращенцы иногда попадаются страшные. Наши ещё ничего. А американцы – это нечто. Я ведь ещё и по-английски не очень. Не всегда понимаю даже, чего они от меня хотят.

– Ну и как же?

– Как? Один раз даже менеджера пришлось звать, чтобы он разобрался.

– Учить надо английский. – Это я, наверное, всё-таки напрасно сказал.

– Я вообще-то коплю, чтобы бросить потом. И объявления в газетах смотрю, про краски, но ничего не подворачивается пока.

– Ты не хочешь у нас пожить? – спросил я.

– Жена не приревнует? – Она опять улыбнулась. – Спасибо, конечно, но это не нужно. Я ведь не жалуюсь. Всё нормально. Ты вот выучил английский и теперь торгуешь этим. Тоже ведь не ради переводов сюда ломанулся. А у меня своё. Все мы продаемся в той или иной стенени. Так что всё в порядке. – Она помолчала. – Может, всё-таки выпьешь?

Американцев среди моих знакомых, честно говоря, немного, но был когда-то один (назовем его Роберт), с которым мы реально подружились. Роберту было тогда сильно за тридцать, он был достаточно богат для того, чтобы не ходить каждый день на работу, жил в собственном доме в Мидвуде, но был несказанно одинок. Все его попытки найти себе жену оканчивались неизменным провалом, и в конце концов он просто сдался, даже перестал искать. По инерции мы всё ещё пытались его с кем-то познакомить, но никакого интереса к прекрасному полу он, казалось, не проявлял.

Однажды Роберт позвонил мне и сказал, что хочет прийти к нам в гости со своей новой подругой. «Она русская, – добавил он перед тем, как повесить трубку, – так что вам будет интересно».

Договорились мы на субботу, звонок в дверь раздался ровно в семь часов вечера – Роберт был необычайно пунктуален. Я как раз тащил тарелки с кухни в гостиную, и открывать им пошла моя жена Татьяна. Из коридора донеслись возгласы взаимных приветствий, жена назвала свое имя, а потом я услышал знакомый голос:

– Очень приятно. Карина.

Тот вечер с Робертом и его «новой подругой» запомнился нам с Татьяной надолго. Услышав её голос, я уже было приготовился играть роль партизана на допросе в гестапо, но, войдя в комнату, Карина бросилась прямо мне на шею.

– Ой, привет! Это ты? А я ведь и не знала, к кому мы идём.

И она стала на ломаном английском рассказывать Роберту про нашу французскую школу. Татьяна, которая, хоть и видела Карину впервые в жизни, но была в курсе её перипетий, сделала мне за спиной гостей круглые глаза и продолжила как ни в чем не бывало играть роль радушной хозяйки.

Вечер прошел в общем и целом неплохо, а под конец Роберт вызвал меня на кухню покурить.

– Ну как она тебе?

– Да мы же тысячу лет знакомы. Она – замечательный человек. И красивая очень.

– Да, очень. Угадай, как я с ней познакомился.

– Ну как я могу угадать? Через кого-нибудь из наших?

– Нет. Через эскорт-сервис.

После того вечера Роберт звонил мне чуть ли не каждый день. Счастьем ведь иногда хочется поделиться ничуть не в меньшей степени, чем горем. А Роберт был по-настоящему счастлив, наверное, потому, что он был влюблен.

Вскоре Карина переехала жить в его дом в Мидвудс. Роберта, похоже, ничуть не смущало её прошлое. Он и не думал ничего скрывать, что вызывало у искоторых наших знакомых лёгкий шок.

Ещё через несколько месяцев Роберт сделал Карине предложение и, в соответствии с доброй американской традицией, подарил кольцо с бриллиантом. Карина ответила согласием.

Перед днём рождения Татьяны я позвонил им, чтобы пригласить в гости. Роберт поблагодарил за приглашение и сказал, что обязательно придёт.

– А Карина? – спросил я.

– Насчёт Карины не знаю.

– Как не знаешь? У неё всё в порядке?

– Понятия не имею.

– Что-то случилось?

– Ничего не случилось, просто я случайно узнал, что она всё это время продолжала работать.

– Где работать? – сначала не понял я, а потом до меня дошло.

– Понимаешь, опа сказала, что ей не нужны мои деньги, что это стесняет сс свободу, что она не хочет всю жизнь чувствовать себя обязанной. Что она ничего не может с собой поделать.

– А ты?

– А я что могу поделать?

На этот вопрос у меня ответа не было.

– Да, кольцо она мне, кстати, вернула. Сама. По почте прислала заказным письмом.

С тех пор Роберт мне звонить перестал. Общие знакомыс, с возмущеннем обсуждавшие эту историю в течение сще нескольких месяцев, рассказали как-то, что он продал свой дом и переехал в другой штат. Кажется, в Калифорпию. А Карину я после этого тоже больше ни разу не видел, и о её дальнейшей судьбе мне ничего не известно.

…Иисус же пошел на гору Елеонскую. А утром опять пришел в храм, и весь народ шел к Нему. Он сел и учил их. Тут книжники и фарисеи привели к Нему женщину, взятую в прелюбодеянии, и, поставив её посреди, сказали Ему: Учитель! эта женщина взята в прелюбодеянии; а Моисей в законе заповедал нам побивать таких камнями: Ты что скажешь? Говорили же это, искушая Его, чтобы найти что-нибудь к обвинению Его. Но Иисус, наклонившись низко, писал перстом на земле, не обращая на них внимания. Когда же продолжали спрашивать Его, Он, восклонившись, сказал им: кто из вас без греха, первый брось на неё камень. И опять, наклонившись низко, писал на земле. Они же, услышав то и будучи обличаемы совестью, стали уходить один за другим, начиная от старших до последних; и остался один Иисус и женщина, стоящая посреди. Иисус, восклонившись и не видя никого, кроме женщины, сказал ей: женщина! где твои обвинители? никто не осудил тебя? Она отвечала: никто, Господи. Иисус сказал ей: и Я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши. (Евангелие от Иоанна, глава 8.)

КУПАНИЕ КРАСНОГО «МЕРСЕДЕСА»

Михаил Петрович всегда утверждал, что в автомобиле самое главное – это цвет. В Москве, где он был моим соседом по лестничной площадке, у него была старенькая «копейка» – как он говорил, «серая в яблоках». Называл он её Росинантом, мыл каждый день, на запчасти тратил чуть ли не ползарплаты – так что жена даже грозилась уйти от него. Правда, я предполагал, что ей не денег жалко было, а ревновала она Петровича.

– И чего она ко мне цепляется, – жаловался Петрович. – Понимаю, если бы я завёл себе кого, а то ведь машина это. Неужели не понятно?

Голос его доносился из-под Росинанта – Петрович в очередной раз что-то там чинил, а я стоял около негo и думал, что мир взрослых – это полная загадка, разгадывать которую не только сложно, но и откровенно пе интересно.

Вообще надо сказать, что Петрович и Алла являли собой довольно-таки странную пару, хотя я это только потом осознал. В детстве многие, даже самые странные вещи воспринимаются как совершенно естественные, и меня мало смущало, что Алла была старше Петровича на добрых пятнадцать лет, но выглядела при этом так, как будто он приходился ей отцом. Это, конечно, соседи так говорили, а мне, в мои тогдашние двенадцать, они оба казались глубокими стариками, хотя, по теперешним подсчётам, Петровичу никак не могло быть больше сорока. На Дон Кихота он, кстати, был совершенно не похож. Скорее наоборот – напоминал его небезызвестного оруженосца, по крайней мере внешне. По характеру же в нём от жизнерадостного Санчо Пансы вовсе ничего не было. Кажется, я вообще ни разу не слышал, чтобы Петрович смеялся. Наверное, даже законченный с красным дипломом столичный вуз и долгие годы жизни в Москве не смогли одолеть его то ли заложенной в деревенском детстве, то ли врожденной «тихости». Бывают на свете ещё такие люди, главная мечта которых – стать незаметными.

В то лето я как раз читал Сервантеса, желто-красный пятитомник которого стоял у родителей в книжном шкафу, и его считающийся великим роман казался мне невероятно скучным. Я никак не мог понять, что находят в этой почти тысячестраничной тягомотине взрослые, и в конце концов бросил книгу, так и не дочитав её до конца. Запомнил только, что Дон Кихот был долговязым, добрым и наивным чудаком-мечтателем, а Санчо Панса – приземлённым реалистом. Запомнил ещё про ветряные мельницы, с которыми сражался главный герой, а может, это мне сейчас только кажется, что запомнил, – на самом деле наверняка уже гораздо позже слышал об этом отовсюду. По-моему, я до этого места в романе и не дошел тогда вовсе.

Петрович с ветряными мельницами в жизни никогда не сражался. Был он скромным инженером, работал прилежно, но без блеска, и начальство ценило его скорее за исполнительность, чем за какие-то особенные таланты. Алла же, наоборот, сделала неплохую карьеру в каком-то экономическом институте, защитила кандидатскую диссертацию, а когда ей, как она объяснила моим родителям, из-за пятого пункта провалили докторскую, решила уехать.

– Вот знаешь, какая штука эти ветряные мельницы, – говорил мне Петрович в то лето. – Они только кажутся безобидными, а на самом деле, если приглядеться к ним повнимательнеё, то это настоящие монстры. Так закрутить-завертеть могут – потом ни в жизнь не разберёшься, что к чему…

Я терпеливо ждал, пока Петрович выберется из-под машины, и смотрел на огромное дерево, которое росло у нас во дворе. Листья на нем были такими зелёными и их было так много, что не хотелось думать об осени.

– Ну ничего, Лёшка, – кряхтел Петрович, вылезая из-под своего Росинанта, которого он тогда ремонтировал в последний раз, чтобы продать перед отъездом. – Мы ещё поездим с тобой на красном «Мерседесе». Покатаемся.

Прожив в Америке 20 лет, я так и не удосужился обзавестись машиной. Нет, водительские права у меня, конечно, есть, хотя и получил я их с превеликим трудом с четвёртого раза, но вот покупать свой автомобиль у меня как-то никогда не было особого желания. В Нью-Йорке, слава богу, достаточно развит общественный транспорт, и возиться с парковкой, страховкой, штрафами, пробками, полицией… как говорят у нас на Брайтоне, мне это надо? Да и куда бы я стал на этом автомобиле ездить? В «Интернэшнл фуд» за ветчинкой? Так меня туда прекрасно и автобус В1 довозит. Манхэттен я в последнеё время пе люблю (когда любил, то и жил там), езжу туда только по необходимости, но в будний день тот Q, который идет экспрессом, доезжает до 14-й улицы максимум за 40 минут – на машине добираться туда никак не меньше, а если в пробку попадешь, то и гораздо дольше. К тому же в метро можно посидеть спокойно, книжку какую-нибудь хорошую почитать, а за рулем такой роскоши себе не позволишь. Как говорит моя жена Татьяна, когда ты едешь в метро, то везут тебя, а когда в машине – то везёшь ты. Прибавьте к этому ремонты, техосмотры, стоимость бензина – и, может быть, вы поймёте, почему, даже если бы мне какой-нибудь автомобиль за просто так дали, я бы такого подарка не принял. Знаете, бывают такие подарки – типа того, что данайцы преподнесли жителям осаждённой Трои? На вид вроде тот же самый конь, благородное животное, а на самом деле в нём такое…

Я ещё могу понять несчастных жителей других американских городов. Моему брату, например, для того, чтобы пакет молока купить, надо машину из гаража выводить и минут двадцать до ближайшего «711» ехать. Но у меня-то для этого «Золотой ключик» под боком есть – так зачем мне автомобиль?

– Дурак ты, Лёшка, – говорит мне Петрович. – Столько лет прошло, смотри, какой ты вымахал дядька – толстый, лысый, а в жизни так и не понял ничего. Машина человеку свободу даёт. Человек, он маленький, слабый, что он сам по себе может? А в машину сел и поехал куда хочешь.

– Куда бы вам хотелось поехать? – спрашиваю я.

– Ну как куда? Куда угодно! В прошлом году в Катскильские горы с Аллой ездили. Ей очень понравилось. В этом году – во Флориду поедем. Я туда за сутки доехать могу, если без остановок рулить.

Самое смешное даже не то, что мы с Петровичем опять живём в одном доме. Это как раз получилось совершенно случайно – мы и встретились-то через много лет после того душного московского лета. Меня жена послала мусор выносить, а он на лестницу покурить вышел. Он меня не узнал, конечно, а я его – сразу.

– Здравствуйте, Михаил Петрович, – говорю. – Лёшу из сорок пятой квартиры помните? Вы меня ещё на красном «Мерседесе» покатать обещали.

– Помню, – отвечает он и делает очередную затяжку. – Выходи к подъезду через десять минут – прокачу.

Самое смешное даже не то, что он нисколько не удивился и не начал расспрашивать о жизни и общих знакомых, как это имеют обыкновение делать другие люди, с которыми уже совсем было потерялась связь и которые вдруг опять возникают из нашего прошлого, как не призраки даже, а скорее наоборот – как признаки того, что, хоть время и не стоит на месте, но, по сути, ничего в нашей жизни не меняется. Самое смешное – это то, что, когда я через десять минут вышел из подъезда, там меня действительно ждал выкрашенный ярко-красной краской «Мерседес». Петрович сидел за рулем и радостно улыбался. Было видно, что он абсолютно счастлив.

– Сейчас купать его повезём, – сказал он.

– Кого? – спросил я.

– Росинанта.

В доказательство моей правоты я должен был бы закончить эту главу сообщением о том, какое фиаско потерпел Петрович из-за своей любви к автомобилям. Как, например, от него ушла Алла или как они разбили свой краспый автомобиль вдребезги и при этом чуть не погибли. Для полноты картины могли бы даже и погибнуть или на худой конец оказаться в больнице с тяжелыми травмами. Но на самом деле ничего этого не произошло.

Откуда Петрович взял деньги нa «Мерседес», я не знаю. Он вроде пенсию какую-то получает. Алла – тем более. Живут они душа в душу, больше не ссорятся, из Флориды вернулись загорелые и абсолютно довольные жизнью. В будущем году собираются в Канаду – на озера.

Когда же я заговариваю с Петровичем о нашем московском дворе, о дереве огромном, которое там росло, о его «копейке», серой в яблоках, он довольно резко обрывает меня.

– Дурак ты всё-таки, Лёшка, – говорит он, выныривая из-под капота своего нового Росинанта. – Ничего ты в этой жизни так и не понял. И не поймёшь уже, наверное, никогда. Дурак ты всё-таки полный.

ЭКРАН ГОЛУБОЙ МЕЧТЫ

– Всё зло на свете от телевизора, – говорит Алик и наливает нам по второй. Вернеё, это мне он наливает вторую, а сколько им самим было выпито до того, как пятнадцать минут тому назад он неожиданно возник на пороге моей квартиры, я знать никак не могу. Предположить, судя, например, по некоторым интонациям в голосе, могу, а знать наверняка – никак.

– Прямо-таки всё? – говорю я и рукой показываю Алику, что больше наливать мне пока не надо.

– Абсолютно всё, – подтверждает он, делая вид, что не замечает моего жеста. – Вот смотри…

Водка льется через край здоровенного фужера (Алик всегда считал, что пить её из рюмок безнравственно), но я вижу, что протестовать бесполезно, и молчу. Мой гость наконец останавливается.

– Разве я не знаю, что это гадость? – Он обводит рукой мою кухню, но мне понятно, что он имеет в виду не её, не груду немытой посуды в раковине, не ржавые подтёки на стенах, напоминающие о том дне, когда у соседей сверху прорвало водопроводную трубу, не лампочку без абажура, качающуюся под потолком, как один из пяти предводителей декабристов, которым так завидовал Пушкин, и даже не всю нашу жизнь в целом. – Знаю, что гадость, и всё равно пью. Пью ее, потому что без неё у меня теперь в мозгу сахар не расщепляется и мыслительный процесс отказывается идти, как ему положено. А ещё знаю, что расщепить-то реально нужно всего грамм сто, чтоб приподняло чуть-чуть, и уже достаточно. Но вот ты когда-нибудь видел, чтобы я на ста граммах остановился?

– Нет, никогда, – отвечаю я, и это чистая правда.

– Никто не видел, – говорит Алик и пододвигает мне фужер с водкой, ещё больше расплескивая её по заштопанной скотчем зелёной клеёнке. – Ладно, что-то затянулась у нас эта… рекламная пауза.

Мы пьём не чокаясь и без тостов – Алик подобных глупостей не переносит. Он считает, что это опошляет весь процесс, превращает нормальную мужскую беседу в банальное застолье. Да и за что пить-то? За здоровье? Так его от этого навряд ли прибавится. За удачу? За счастье? За прекрасных дам? За тех, кто в море? Нет, всё-таки в этом отношении Алик прав абсолютно.

– Вот смотри, – говорит он, закусывая куском «одесской» колбасы, которую я вчера купил в «Золотом ключике» на распродаже. – Вот ты сидишь сейчас и злишься, что я к тебе без приглашения вломился, без звонка, что тебе теперь пить со мной надо, разговоры разговаривать. А ведь когда ты телик свой включаешь, ты точно так же впускаешь в свою квартиру всяких людей, которых ты тоже не приглашал и которые, заметь, могут оказаться гораздо менсе приятными собеседниками, чем я.

– Их всегда выключить можно, – говорю я и тянусь за последним куском колбасы.

– Меня ты тоже можешь выключить, причем раз и навсегда. Правда, без меня ты прекрасно обойдёшься, а без них уже вряд лн. Потому что у тебя без них теперь тоже что-то там не расщепляется. Ты так привык, что они тебе все рассказывают, все разжёвывают за тебя – как тебе жить, что думать, какие продукты покупать.

– «Одесскую» по телевизору не рекламируют, – замечаю я, – а я её все равно покупаю.

– Это не важно, – говорит Алик, опять берет в руки бутылку и разливает остатки её содержимого по нашим фужерам. – Ты покупаешь, а другие нет. Другие только пиццу теперь едят, а предел их мечтаний – это поход всей семьей в «Макдоналдс». Они что видят по телевизору, то и едят. Что видят, то и хотят. Особенно дети. Их с пелёнок самых растят для тех товаров, которые продавать нужно. Они точно знают, какой фирмы кроссовки должны быть, что на майке должно быть написано, что – на кепке. Потому что им так по телевизору показали. А если вдруг им купят кепку, на которой что-то другое написано будет, то они от этого из окна могут выброситься или повеситься.

– При чем здесь дети? Мы разве дети? – пытаюсь возражать я и понимаю, что от выпитой водки и от всего этого разговора мне ужасно хочется закурить, хотя я бросил два месяца назад и последние несколько дней уже казалось, что в этот раз навсегда.

– Мы хуже, чем дети, – говорит Алик. – Гораздо хуже. А рулить нами так же легко. Может, даже ещё легче.

Он лезет в карман, достает оттуда запечатанную пачку «Мальборо» и протягивает её мне.

– Откуда у тебя? Ты же не куришь.

– Не курю, – кивает головой он.

– Что-то случилось? – спрашиваю я. – Телевизор сломался?

– Нет, все пучком. Телевизор работает, холодильник тоже. – Он ставит на стол пустую бутылку. – Ну, ушла она. Так не в первый же раз. Раньше всегда возвращалась, и сейчас вернётся.

Я закуриваю, а он поднимает свой фужер и смотрит через него на меня, на потемневшую от пыли карту мира на стене за моей спиной и на сигаретный дым, медленно поднимающийся к висящему под потолком «декабристу».

Алика я знаю со школы. Правда, мы там учились в параллельных классах и почти никогда не пересекались. В Нью-Йорк он приехал на несколько лет позже меня и разыскал через каких-то общих знакомых. Сказать, что я был от этого в восторге, никак нельзя. Ну, посидели один раз, выпили, поговорили, вспомнили химичку нашу зловредную, одноклассников. Кто там из них как, где, с кем и почём. А дальше что? Через месяц опять химичку вспоминали, ещё через пару недель по третьему кругу пошли.

Алик делал при этом довольно внушительную карьеру – впрочем, он был профессиональным программистом, с солидным, советским ещё, образованием, так что ничего удивительного в этом не было. Его жена Мила с гордостью рассказывала, что на третьем курсе он сам какой-то язык компьютерный изобрел, потом на работе весь отдел на себе тащил – один там за всех все программы писал. Надоело, и решил уехать.

Мила говорила мало, но всегда с каким-то значением, немного даже растягивая слова. Да и вообще вела себя так, как и подобает красивым женщинам. Впрочем, и Алик тоже был не урод, так что вместе они с Милой смотрелись как пара с какой-нибудь журнальной картинки. Или с телеэкрана. Из передачи про богатых и незнаменитых.

Через год они уже купили дом в Нью-Джерси, но видеться от этого реже мы не стали. Опи все равно приезжали на Брайтон за продуктами и регулярно заходили – чаще всего без звонка.

Мила на работу не устраивалась, сидела дома с ребёнком, книжки всякие умные читала, нам их потом пересказывала.

– Недавно я прочла, – говорила, например, она, – что канадцы такой эксперимент поставили. Провели одному племени эскимосскому телевидение. Так там за год преступность утроилась. Эскимосы воровать начали, пьянствовать, драться, дебоширить. А потом у них впервые за последние чуть ли не тридцать лет человека убили. Муж жену из ревности застрелил. Как ты думаешь, Алик, он это по телевизору увидел?

– Наверное, «Отелло» накануне показывали, – попыталась разрядить обстановку моя жена.

– А вот у некоторых теперь вообще телевизора нет, – улыбнулась Мила. – Так что им такие ужасы не грозят. Им теперь вообще все абсолютно безразлично.

– Вот смотри, – говорит Алик и достает из стоящего у его ног полиэтиленового пакета ещё одну бутылку. – Телевизор вытеснил всё – театр, книги, общение. Человек приходит с работы, утыкается в экран этот. А там уже всё готово для него, все отобрано, что ему посмотреть надо. Немножко порнушки, немножко крови, чуть-чуть политики, потом веселое что-нибудь, да ещё с фонограммой, на которой смех записан: сам-то он не понимает, в каких местах смеяться надо. Или шутки такие пошли, что без фонограммы все, наоборот, рыдать начнут?

– Может, у тебя просто с чувством юмора проблемы и ты этих шуток не понимаешь? – спрашиваю я, решительно отодвигая свой фужер так, чтобы Алик не мог до него дотянуться.

– Не придуривайся, ты ведь прекрасно знаешь, о чем я. – Он как ни в чем не бывало тянется через весь стол за моим фужером. – Они ведь хотят прямо в голову к человеку залезть, в самый мозжечок, в самый, прости за грубое слово, эпиталамус. И ведь как хитро всё делают, гады. Вроде бы и разнообразие мнений у них, и объективность освещения событий, а если присмотреться повнимательнee – то все в одну дудку дудят, все под одну музыку пляшут. Хочешь – переключай программы, хочешь – нет. Всё равно всюду одно и то же. Только лица меняются. Одно другого краше.

– Бывают вещи и пострашнеё телевизора, – говорю я. – Вот при декабристах, например, не было телевизора, так ты что, думаешь, люди лучше были?

– Нет, не думаю, – отвечает Алик. – Люди были такими же, но вот управлять ими, голову им морочить было труднее.

– Но бывает же такое, что просто новости хочется узнать. – Я с тоской смотрю, как опять наполняется водкой мой фужер. – Не сериалы эти дурацкие смотреть, не мыло, не аналитиков-паразитиков, а просто новости. Посмотреть быстренько и сразу же выключить.

– Новости, Лёша, у Парменида, – говорит Алик. – Закусить у вас есть здесь ещё что-нибудь?

– Это ты прямо сейчас придумал? Сам?

– Нет, это Бибихин сказал. Философ такой был, в МГУ преподавал. По Хайдеггеру специализировался.

– А Парменид – это кто?

– Парменид – это тот, который не Гераклит. Гераклит считал, что всё течет и изменяется, и поэтому в одну воду дважды не войдёшь. А Парменид, наоборот, был уверен, что не меняется никогда и ничего.

– Taк ты что, хочешь сказать, что она насмотрелась красивой жизни по ящику и из-за этого ушла от тебя?

– Нет, конечно. – Он останавливается на полуслове, как будто хочет ещё что-то добавить, а потом поднимает голову. – Так есть ещё закуска?

– Татьяна обещала по дороге домой в магазин зайти. – Я смотрю на часы, которые болтаются у меня на руке. Браслет их блестящий мне как минимум на два размера велик, а подтянуть его ни времени, ни сил, ни желания не наблюдается. – Скоро уже вернуться должна.

– Ладно, – говорит Алик, – тогда давай без закуски выпьем. Только я сначала тост скажу.

От удивления я даже поднимаю мой наполненный до краев фужер.

– За сбытие мечт, – говорит Алик. – Вот у тебя, например, есть мечта?

– Есть, конечно. А у тебя?

– Тоже есть.

– Какая?

– Не имеет значения, – говорит он. – Понимаешь?

Я понимаю, и мы пьём молча, не говоря ни слова. За школу нашу, за химичку, за одноклассников, раскиданных по всему свету, за Пестеля с Муравьёвым-Апостолом, за Пушкина, за Москву, какой мы её помним и какой она уже больше никогда не будет, за Америку, где сбываются мечты, за Милу, за жизнь с телевизором и без, Hy и за нас самих, конечно, – за тех, какими мы были и какими не были никогда.

Мы пьём молча, в полной тишине, как, по представлениям Алика, пьют настоящие мужчины, когда им есть что сказать друг другу. Так пьют за что-то очень серьёзное, что больше и важнеё слов. За сбытие мечт, например, за тех, кто в море, или ещё за покойников.

ЕДА ТРЕВОГИ НАШЕЙ

Как и полагается всякому не очень умному и плохо образованному человеку, я имею собственное мнение абсолютно по всем вопросам. Поэтому, когда за столом у Родзянских заходит речь о том, какая кухня лучше – французская или итальянская, я тоже не могу молчать.