Текст книги "Брайтон-Бич опера"

Автор книги: Леонид Зернов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

– Почему это? – говорю я.

– Сказала, что они пригрозили ей, – говорит Надя. – Особенно та, которая беременная. «Если, – говорит, – я окажусь в тюрьме и у меня отнимут моего ребенка, тебе не жить». Представляете?

– Ну и что ты сделала? – спрашивает Марина.

– Сначала вместе с Катькой в «Эдем» поехала, – говорит Надя. – По дороге, в машине, она хоть успокоилась немножко, рассказала мне всё. Вернее, я из неё по кусочкам маленьким вытягивала, но в итоге полная картина получилась. Потом Вадим её в больницу повёз. Они там три с половийой часа в приемном просидели, но это уже вообще отдельная история. Для другого фильма ужасов. В конце концов ей там гипс наложили, а Вадим пока с дежурным полицейским поговорил. Время уже позднее было, и не хотелось на ночь глядя ещё и в полицию ехать, но полицейский этот сказал, что обязательно в тот же день надо протокол составить. Иначе потом вообще никто этим заниматься не будет. Закурить дайте кто-нибудь.

– У нас вообще-то в доме не курят, – говорит Антон, но я, не обращая на его слова ни малейшего внимания, протягиваю Наде пачку «Кэмела».

– Ой, крепкие какие! – говорит Надя. – Ну ладно, может, так даже лучше. А то я что-то разволновалась. Опять вспомнила всё сейчас, и вот вам пожалуйста.

– И что дальше было? – спрашиваю я, после того как Надя закуривает.

– Ничего хорошего, – говорит Надя. – В отделении полицейском мордовороты сидят такие, что к ним и подступиться страшно. Сначала вообще разговаривать с нами не хотели – надеялись, что мы потопчемся-потопчемся и свалим. А потом, когда я сказала, что вещи кое-какие пропали, они поняли, что дело по-любому заводить придётся. Повздыхали тяжело так, что мне чуть ли не жалко их стало, но деваться-то некуда. «Езжайте, – говорят, – домой и вызывайте 911». – «Но мы же уже здесь», – говорим мы. Нет, оказывается, надо, чтобы полиция обязательно на место преступления прибыла. Ладно, надо так надо. Поехали мы домой. Вызвали 911. Через полчаса подъезжает машина. Из неё вылезают ещё четыре пантагрюэля – где их только берут таких, не знаю, может, на заказ NYPD[18] рожают и выращивают потом в инкубаторах. Ну, вопросов, естественно, тьма-тьмущая. Что да как, да почему сразу не позвонили? Двое из них с Катей на кухню ушли, и я только обрывки их разговора слышала, но и но ним понятно было, что они ей там самый настоящий перскрёстный допрос устроили. Bсё её сбить пытались, запутать. Не знаю, удалось не удалось, по вышла она оттуда вся красная и вообще уже не в себе. За это время ещё одна машина подтянулась. Уже шесть человек по нашему дому ходят, всё разглядывают, ощупывают, обшюхивают. «Хорошо, – говорят, – вы, русские, живёте. Как в музее». А у нас же, вы знаете, ничего особенно нет. Я слежу, конечно, чтобы уютно было и красиво. Кое-что в антикварных магазинах на севере штата покунаю время от времени. А они трогают каждую вещь и въедливо так спрашивают: «Это что, настоящее? А это? И это что, тоже?» А ничего особенного правда нет. Ну, вы же были у нас – сами видели.

– Видели, – говорю я. – Но для американцев это всё равно всё роскошь. Они никак понять пе могут, что если все свои деньги в «Макдоналдсах» не проедать, то в принципе по-человечески квартиру обставить – не проблема. Они всегда так удивляются, когда к нашим попадают. Называется: два света – два менталитета. Ну ладно. А дальше что было?

– Часа три они так у нас проболтались, – говорит Надя. – всё повыспросили: когда приехали, откуда, где работаем, чем занимаемся? И особенно напирали на то, почему мы сразу полицию не вызвали и почему Катя вообще этих девчонок не выставила. А как она могла их выставить, если они её запугали так? Ну, просто парализовало волю её от страха. Тут даже взрослый человек не всегда бы знал, как правильно среагировать. Тем более что мы ведь в чужой стране. Не знаем, что тут и как у них принято. Короче, когда они уже уезжать собрались, ещё тётка какая-то появилась. И сразу ко мне: «What happened?» По двадцатому разу, значит, снова-здорово всё ей рассказывай. А Катя уже в комнате была, со мной. Так тетка эта выслушала меня и к ней поворачивается. «А ты знаешь, – говорит, – что завтра сюда прибудет бригада следователей, и они быстро выяснят, где ты нac обманула». – «Я не обманывала», – говорит Катя. «Ну да, – говорит тетка. – Я сама недавно была подростком (а она моего возраста примерно) и прекрасно знаю, как это бывает. Наверняка ты сама же этих девочек в дом пустила. Ведь это подружки твои, да? Вы тут вместе нахулиганили, а теперь ты всё на них свалить хочешь. Так что ты подумай, какие показания завтра давать будешь». – «Хорошо, – уже как-то смущенно говорит Катя. – Я подумаю. Может быть, я правда где-то ошиблась. что-то перепутала». А я же вижу, что её трясёт всю, и она говорит это только для того, чтобы тётка отцепилась от неё побыстрее. То есть вообще получалось, что это она тут виноватая.

– Мда, – говорю я. – Неприятная история.

– Очень даже, – говорит Надя. – Теперь, представьте, мне её каждый день из школы встречать нужно. Дома её одну оставить нельзя – она боится. А по вечерам просит, чтобы я у Вадима снотворное взяла, потому что у нее, как она говорит, «bad feeling».

– А что полиция? – говорит Антон.

– Ну что полиция? – говорит Надя. – Ездила я туда. Следователь, которому это дело поручили, отгулы какие-то взял. Нет его на месте. Сказали: позвонят, сообщат. А вообще-то ездить туда бессмысленно. Они там на всех потерпевших как на потенциальных преступников смотрят. Особенно если видят, что ты иммигрант и с акцентом говоришь. Грубят, хамят, чуть ли не матом посылают. Унизительно это всё. Хуже, чем у нас когда-то было.

– Это они специально делают, – говорю я. – Тут во всех государственных конторах политика одинаковая: сделать всё возможное, чтобы человеку не по себе стало и чтобы он свалил оттуда как можно быстрее.

– Да, – говорит Надя. – И это у меня ещё английский приличный. А каково старикам или тем, кто только приехал недавно и с такими вещами сталкивается? Так что мой совет: если пойдете в полицию, возьмите с собой блокнотик и заранее все свои вопросы запишите. Желательно па русском языке, чтобы они ничего понять не могли. Когда вам отвечать начнут, вы в блокнотике пометки какие-нибудь делайте. Вопросы, на которые получили ответы, вычеркивайте и переходите к следующим. Надо, чтобы они видели, что вы просто так от них не отстанете. И ещё: постарайтесь не волноваться. Там все волнуются, все во взвинченном состоянии. А чтобы на вас внимание обратили, надо хоть чем-нибудь из общей толпы выделяться. Вот и выделяйтесь спокойствием. Всё равно волнения ваши ничему нe помогут.

– Так что же, нам теперь в полицию вообще не обращаться? – говорит Марина.

– Как это не обращаться? – говорит Антон. – Ты представляешь, что это такое? К нам забрался кто-то ночью, может, и не один даже. Ходили тут, ещё неизвестно, чего взяли. А вдруг они опять придут?

– Сигнализационную систему поставьте, – говорю я.

– Да есть у нас система, – говорит Антон. – Отключили они её. Провод перерезали снаружи, замок взломали и вошли. Как же можно в полицию не обращаться? Что же нам, так и жить теперь в страхе?

– Не надо никуда обращаться, – говорит, как всегда, молчавшая на протяжении всего разговора Даша.

– Почему? – спрашивает Антон.

– Потому что я, кажется, знаю, кто это сделал, – говорит Даша.

– Кажется или знаешь? – говорит Антон.

– Знаю, – чуть более уверенно говорит Даша.

– Так что же ты молчишь? – говорит Антон. – Кто?

– Понимаешь, пап, – говорит Даша. – Не могу я вам сказать.

– Почему это? – начинает выходить из себя Антон.

– Потому что, – спокойным, тихим голосом говорит Даша. – Потому что, если вы сейчас, и не зная ещё ничего, так боитесь, то, когда я скажу, кто это был, вам только страшнее станет.

ДЕНЬ ВСЕХ СВЯТЫХ

Хеллоуин начинается для нас ещё за две недели до официального прихода этого наилюбимейшего жителями США праздника. Всё дело в том, что я появился на свет 21 октября – в один день с нашей единственной американской подругой Марлой – и лет десять тому назад имел глупость пригласить её по этому поводу в гости. С тех пор она каждый год требует, чтобы эта традиция не прерывалась, хотя сам я отмечать свой день рождения не люблю, тем более в компании, где по-человечески и поговорить-то нельзя. В прошлые годы мне несколько раз удавалось как-то отговориться, но на этот раз мои обычные приёмы не срабатывают.

Марла – маленькая, сухонькая американка, в молодости была хиппи и даже сбежала в Канаду вместе со своим тогдашним возлюбленным, который укрывался там от войны во Вьстнаме. Когда Татьяна с ней познакомилась, Марла писала огромный роман из жизни своего родного Среднего Запада, но с тех пор взялась за ум и последние лет 7—8 работает программистом, сохраняя при этом широкий круг интересов: регулярно ходит на все европейские фильмы, посещает бесплатные концерты классической музыки, берёт уроки французского языка, учится играть на фортепьяно и каждый день по полтора часа плавает в бассейне. Живёт она с ещё одним бывшим хиппарём, а ныне преуспевающим домовладельцем Барри, который при первом же знакомстве сообщил мне, что у него в жизни есть только одно, по зато совершенно незыблемое правило: «Nobody’s gonna fuck me, Leon, – сказал он, многозначительно указывая пальцем куда-то вверх. – Nobody’s gonna fuck mе».

Барри и Марла – миллионеры. Вместе они уже больше двадцати лет, но официально ещё не расписаны и называют друг друга «бойфренд» и «гелфренд» соответственно. Опи живут с двумя толстыми гладкими кошками на последпем этаже принадлежащего Барри и его партнеру дома в Ист-Виллидже. Их квартира – это вытянутое кишкой помещение с одним-единственным крошечным оконцем, в которое свет проникает только в самые безоблачные дни, да и то в течение часов полутора-двух – не больше. В результате Марла, которая болыную часть времени проводит перед экраном компьютера, практически ослепла иа одип глаз, но всё равно продолжает исправно платить Барри свою долю от рыночной стоимости их жилья: полторы тысячи в месяц, что, учитывая престижность района, в котором расположен их дом, не так уж и много. Оплату всех коммунальных услуг они делят пополам, а питаются раздельно, чтобы, как говорит Барри, не создавать лишних конфликтных ситуаций, если он, например, хочет на ужин бутерброд с ветчиной и жареную картошку, а Марла – китайский рис с овощами. Когда они идут в кино, каждый, естественно, платит за себя сам, но бывает это редко, потому что Барри считает, что дешевле брать фильмы напрокат, когда они выходят па видео.

Совместно они владеют ещё несколькими домами в Бруклине, а также в Мичигане, откуда Марла родом, и ещё почему-то в Индиане. Барри – большой специалист по всем вопросам, прямо или косвенно связанным с денежными знаками или любыми их эквивалентами, и когда у меня была своя компания, он считал сй налоги. Собственно говоря, это в одном из его бруклинских домов я и снял квартиру для Ильи.

Итак, Марла звонит за три дня до нашего общего с ней дня рождения и предлагает отметить его походом на концерт классической музыки. Концерт состоится нa пришвартованной где-то на севере Бруклина барже, а исполняться будут произведения одного из величайших композиторов всех времен и народов – Юхана (Яна) Юлиуса Кристиана Сибелиуса. Билеты на него, естественно, бесплатные, но заказывать их надо заранее.

– Знаешь, у нас как-то нет настроения ничего праздновать, – говорит ей Татьяна. – Нам просто нравится тихонечко сидеть в нашем углу и никого не трогать.

– Это звучит очень депрессивно, – говорит Марла и просит позвать к телефону меня.

– Сколько можно терпеть это безобразие? – говорит она, когда я беру трубку. – Вы прямо в каких-то фанатиков религиозных превращаетесь.

– При чём тут вопросы веры? – говорю я.

– Я считаю себя очень духовным человеком, – говорит Марла, – но я не собираюсь иметь ничего общего ни с какой формой организованной религии.

– О’кей, – говорю я. – Никаких проблем.

– Нет, есть проблемы, – говорит Марла. – У вас постоянно какие-то религиозные ритуалы. Большую часть времени вы поститесь. То вы этого не можете есть, то того. То вам в церковь надо идти, то молиться. А где же развлечения? Я хочу развлечений!

– Замечательно, – говорю я. – Почему бы вам тогда не приехать к нам на Брайтон? Мы можем пойти в хороший русский ресторан на бордвоке и неплохо там поесть. Это нас всех развлечет.

– Я ненавижу русскую еду – она такая жирная, но я поговорю с Барри, – говорит Марла и вешает трубку.

Собственно говоря, именно на это я и рассчитывал, втайне надеясь, что Барри ни за что не согласится ехать в такую даль ради какого-то неизвестного ему ресторана.

Раньше он уже неоднократно выручал нас в похожих ситуациях, но на этот раз моим надеждам оправдаться не суждено. Что именно произошло между Марлой и Барри и как ей удалось его уговорить, остается для меня тайной, но в результате мы сидим в «Зимнем саду» и с увлечением разглядываем меню. Барри, в лучших традициях своего народа, читает его справа налево и в итоге заказывает самую дорогую закуску – запечённое крабье мясо – и самое дорогое второе – оленину. Он ещё не знает, что я решил заплатить за всех, но в принципе, даже если пополам счёт делить, то всё равно выгоднее брать то, что подороже, потому что, во-первых, получится, что никто тебя не объел, а во-вторых, часть твоего обеда оплатит тот, кто заказал себе более дешёвое блюдо. Барри мне этого так внятно никогда не излагал, но я уже достаточно давно его знаю, чтобы и без всяких слов догадаться.

Итак, Барри берёт запеченных крабов и оленину; Марла, которая выглядит как узница концлагеря, но всё равно следит за количеством поглощаемых ею калорий с чисто религиозным рвением, – салат из огурцов и помидоров с оливковым маслом и младенца осьминога с морскими водорослями; я – улиток в чесночном соусе и телячью отбивную с картошкой; а Татьяна – тоже улиток и креветок под белым соусом. К этому нам приносят бутылку белого вина и газированную воду не из холодильника, как я и просил. Поскольку я заказал её официантке по-русски, Барри, увидев бутылочку газировки, делает страшные глаза и спрашивает меня решительным голосом готового на всё человека:

– Мы это заказывали?

– Да, – говорю я, и он успокаивается, уверенный в том, что его не обманули.

Поначалу разговор вертится вокруг политики. Барри и Марла – оба убежденные демократы, причем настолько, что много лет тому назад Барри как-то сказал мне: «Я не понимаю, почему ВИЧ-инфицированные люди не поедут в Вашингтон и не покусают там Ньюта Гингрича и его единомышленников». Ньют Гингрич уже давно не популярен, и поэтому теперь гнев Барри полностью сконцентрирован на Буше.

– Поначалу я думал, что Буш – это консерватор, который выдает себя за умеренного политика, – говорит он. – Потом я считал, что он умеренный политик, который выдает себя за консерватора. А теперь я наконец понял, что он из себя представляет: ничего.

Меня всегда восхищало умение Барри говорить остроумными афоризмами, и я смеюсь.

– Особенно мне нравится в республиканцах то, – продолжает Барри, – что они так трогательно откровенны. Они ничего не скрывают и даже не пытаются делать вид, что они тоже люди. Они открыто говорят: «Мы пришли в Белый дом для того, чтобы обокрасть вас, ограбить всё население и сделать наших богатых друзей ещё богаче».

– Вы видели последний номер журнала «Оньон»? – говорю я исключительно для того, чтобы поддержать разговор, так как сам я большой разницы между республиканцами и демократами давно уже не вижу. – Там главный заголовок смешной был. «Буш об экономике: Убрать Саддама».

– Саддам – чудовище, – говорит Барри. – Его надо остановить.

Тут нам приносят закуски, и разговор на некоторое время замирает, а возобновившись, переходит на гораздо более близкую всем нам тему.

– Нелегальным иммигрантам не должны предоставлять никаких медицинских услуг в штате Нью-Йорк, – говорит Барри, вычищая со своей тарелки остатки крабьего мяса.

– А что будет, если завтра люди начнут умирать прямо на пороге твоего дома? – говорю я.

– Ничего страшного, – говорит Барри. – Я не возражаю. Если какой-нибудь один иммигрант помрёт на пороге мосго дома, может быть, другой дважды подумает, перед тем как ехать сюда. Может быть, он вместо этого поедет в Нью-Джерси.

– Но их же нарочно впускают в Америку, – говорю я. – Потому что кто-то должен работать на всех этих низкооплачиваемых работах, и, судя по всему, это будем не мы с тобой.

– Мне по барабану, – говорит Барри. —Я только одно знаю наверняка: ни одного цента из моих налоговых отчислений не пойдёт на оплату их здравоохранения, и если ты приезжаешь в Нью-Йорк в качестве нелегала, готовься к тому, что тебе придется умереть на улице.

В этот момент официантка приносит нам второе, и я решаю воспользоваться этим, чтобы сменить тему разговора.

– Как бизнес продвигается? – спрашиваю я у Барри.

– Отлично, – говорнт он. – Ты же знаешь мой девиз: меня никому нae…aть не удастся. Это никому не удавалось в прошлом, и никому не удастся в будущем. Я свято придерживаюсь этого принципа, и бизнес идёт просто замечательно.

– Но тебе же приходится иметь дело с таким количеством жильцов, – говорю я. – Разве у них нет проблем?

– Конечно, есть, – говорит Барри. – Но это их проблемы, а не мои. Я потратил кучу денег на очень дорогого юриста, и он составил для меня договор, который все мои жильцы обязаны подписать, прежде чем я позволяю им переехать в один из моих домов. Это совершенно замечательный договор, потому что, по его условиям, каждый раз, когда кто-то из жильцов звонит мне и говорит, что в квартире что-то сломалось и надо бы это починить, я говорю: «Конечно надо, но это буду делать не я!»

Марла с гордостью смотрит влюбленными глазами на Барри, который произносит последнюю фразу с такой гримасой и такой решимостью, что мне становится не по себе.

– К тому же я всегда сдаю свои квартиры людям с низким доходом, – продолжает Барри.

– Почему? – изумленно говорю я. – Богатые же могли бы платить побольше.

– Это правда, но я не хочу, чтобы у моих жильцов было достаточно денег для того, чтобы судить меня и изводить всякими исками и процессами. Если сдавать квартиры бедным – жить гораздо легче, – говорит Барри с торжествующим видом человека, преподавшего полному профану очередной урок капитализма.

– Он такой умный, – говорит Марла. – Я просто не знаю, что бы я без него делала.

– Хотите, расскажу вам одну забавную байку? – продолжает Барри, отправляя в рот большой кусок жареной оленины. Дожидаться нашего согласия или тем более разрешения он, само собой, не собирается. – Как вы знаете, у меня есть партнёр, который владеет половиной дома, в котором мы живем. Он занимает там второй этаж. Пару лет тому назад он уговорил свою подругу переехать к нему из её квартиры, плата за которую регулировалась городскими законами. Сегодня ему семьдесят пять лет, и он очень тяжело болен. Фактически он со дня на день умрет, о’кей?

Барри так аппетитно жует оленину, что мне становится даже немного завидно, тем более что заказанная мною телятина оказалась несколько пережаренной.

– Так вот, на прошлой неделе он звонит мне и говорит: «Барри, когда мы сделали перефинансирование закладной на наш дом, ты занял деньги у своего отца, и всё эти годы мы платили проценты по закладной ему. Теперь твой отец умер, но ты переписал закладную на своего брата, и мы платим ему. Таким образом тебе не приходится просто содержать этого бездельника, и мне кажется, что это несправедливо». – «Конечно, несправедливо, – говорю я. – Но как насчёт всех тех лет, что ты накалывал меня с платой за аренду второго этажа? Ты платишь за него всего тысячу сто долларов в месяц, хотя тебе прекрасно известно, что рыночная цена составляет по меньшей мере три штуки». – «Послушай, Барри, – говорит он. – Я как раз хотел поговорить с тобой на эту тему. Я скоро умру, и мне бы хотелось, чтобы Сьюзи осталась жить в моей квартире». Тут я должен сделать небольшое отступление и рассказать вам, что, когда мы покупали этот дом, я нанял очень дорогого юриста. Он составил нам просто замечательный контракт, по условиям которого, в случае смерти Чарли я получаю право выкупить его долю. Естественно, я в последнее время много думал на эту тему, так что ответ у меня давно уже готов. «Конечно, – говорю я. – Конечно, она может оставаться. Я не возражаю. При условии, что она будет платить за эту квартиру рыночную цену». – «Но ты же знаешь, что у неё нет таких денег», – говорит он. «Тем хуже, – говорю я. – Конец базару».

Барри отрезает себе ещё один кусок оленины и отправляет его в рот. Марла по-прежнему смотрит на него с благоговейным трепетом и даже начинает нежно поглаживать, его по плечу. Я понимаю, что сейчас последует ударный финал истории, которую она наверняка уже неоднократно слышала и уже заранее гордится тем эффектом, который он на нас произведет.

– Короче, теперь он звонит мне каждый день и скулит часами, – говорит Барри. – «Барри, я тебя умоляю, – говорит он. – Я умираю. Что будет с Сьюзи? Где она будет жить после моей смерти?» А меня колышет, что будет с Сьюзи? Он накалывал меня с оплатой второго этажа в течение пятнадцати лет – так с какой стати меня должно волновать, что будет с его идиоткой подружкой?»

– К тому же она однажды украла у меня платье, – говорит Марла. – У неё четырнадцатый размер, но она всё равно украла платье, которое я забыла рядом со стиральной машиной.

– Это было очень хорошее платье, – говорит Барри. – Марла пятьдесят баксов за него заплатила.

– А как вы узнали, что это она его взяла? – спрашиваю я.

– Она мне сама сказала, – говорит Марла. – Мы были на вечеринке, и она мне сказала. По-моему, это было очень благородно с её стороны.

Вечер заканчивается на очень позитивной ноте. Узнав, что я собираюсь оплатить счёт, Барри приходит в невероятно благодушное расположение и говорит:

– Почему ты нас с самого начала не предупредил? Мы бы побольше съели. Я был уверен, что мы пополам будем платить.

– Именно поэтому я и хотел сделать вам сюрприз, – говорю я.

– Я никогда этого не забуду, – говорит Барри с такой проникновенной искренностью, что я ему верю.

Домой в Манхэттен Барри и Марла едут на кар-сервисе. Диспетчер, увидев перед собой американца, называет цену в 50 долларов, хотя я прекрасно знаю, что обычно они тридцатку всего берут.

– Ни за что, – говорит Барри.

– Сорок пять, – говорит диспетчер.

– Я лучше тачку себе поймаю, – говорит Барри и выходит на улицу, хотя как всякому коренному Нью-Йоркцу ему прекрасно известно, что в Бруклине обычное такси найти невозможно. Они тут просто так по улицам не ездят.

Через пару минут диспетчер выходит вслед за ним.

– Хорошо, тридцать пять плюс оплата за тоннель, – говорит он.

– Вот это совсем другое дело, – говорит Барри. – У меня теперь такое чувство, как будто ты мой брат.

– Ага, – говорит дисистчер с кислой усмешкой. – Брат-дегенерат.

Барри прощается с Татьяной, а я целую Марлу в похожую нa высохшее яблочко щеку.

– Он потрясающий, правда? – говорит она. – Он даже за ёлку на Рождество и то торгуется. И всегда выторговываст что-нибудь. На полном серьёзе.

– Nobody’s gonna fuck me, Leon, – говорит Барри, пожимая мне на прощанье руку. – Nobody.

– Кошмар полный, – говорит Татьяна. – Мы пока шли к вам, я чуть обратно не повернула. Одии ведьмы и вурдалаки вокруг. Да ещё скелеты, зомби, вампиры, утопленники и русалки.

Мы, то есть я, Татьяна и примкнувший к нам Алик, сидим дома у Ильи с Ниной, которые Хеллоуин, естественно, нс отмечают, а нас в гости позвали только потому, что они хотели Димку своего с одной девушкой хорошей познакомить и пытались это наиболее естественным образом обставить. Как будто гости у них собрались – ну, и она зашла тоже, как бы случайно. Девушку эту зовут Оля, она вместе с Ниной в магазине работает, а по вечерам в Кингсборо-колледже учится на графика-дизайнера. Хорошая, по-моему, девушка, скромная, даже по-своему симпатичная, но на Димку она, кажется, никакого впечатления не произвела. А может, это он просто виду не показывает.

– Да нет ничего странного в этом, – говорю я Татьяне. – Просто веселятся люди. И вообще, у каждого народа свои традиции. Раз уж мы сюда приехали, то должны их обычаи уважать.

– Интересно ты рассуждаешь, – говорит Татьяна. – А если бы мы к каннибалам приехали, то их традиции ты бы тоже уважать требовал? И вообще, традиции народа и есть один из главных показателей уровня его духовного развития. У одних традиция —каннибализм, у других – пьяные оргии, а у третьих – нечистью всякой прикидываться. Каждому, как говорится, своё.

– He скажи, – говорит Алик. – Вот даже главный раввин России свое возмущение по этому поводу высказал. Подожди, сейчас зачитаю тебе его письмо.

Алик вынимает из портфеля газету и, найдя в ней нужную статью, начинает читать:

– «Уважаемая Любовь Петровна! Конгресс еврейских религиозных организаций и объединений в России выражает свою тревогу относительно навязывания учащимся государственных и муниципальных образовательных учреждений секулярных квазирелигиозных идеологий («культура мира» и пр.) и откровенно разрушительных религиозных вероучений («педагогика эпохи огня», «ноосферная педагогика» и др.). Ярким примером нарушения права учащихся государственных и муниципальных образовательных учреждений на свободу совести является принуждение их участвовать в Хеллоуине, «празднование» которого проводится во всё большем количестве российских школ. Организаторы Хеллоуина спекулируют на тяге детей к сказочному, волшебному и необычному. Никто из детей в здравом рассудке не согласится принять участие в ритуале, имеющем отношение к сатанизму, тогда как любой ребенок будет рад участвовать в костюмированном и красочном карнавале шутливой направленности, да ещё с оттенком волшебства, как представляют Хеллоуин учащимся государственных и муниципальных образовательных учреждений организаторы и пропагандисты этого действа. Однако Хеллоуин – это не сказочный карнавал, а вполне определенной направленности квазиритуальное действо, имеющее прямое отношение к религиозному сатанизму. Посредством проведения Хеллоуина в государственных и муницимальных образовательных учреждениях его пропагандисты ведут пропаганду религиозного сатанизма, обучение учащихся вероучению религиозного сатанизма и создают непосредственные условия для дальнейшего вовлечения учащихся в религиозные объединепия сатанистов. Bсё это является грубым нарушением законодательства о свободе совести и о религиозных объединениях. Принуждение еврейских детей к участию в Хеллоуине, навязывание им разрушительных религиозных вероучений есть скрытая форма их духовнокультурного геноцида и проявление антисемитизма. Мы призываем всех евреев и представителей других народов России не участвовать и отказаться от участия своих родных и близких в сатанинском «празднике Хеллоуин». Прошу вас запретить проведение в какой бы то ни было форме Хеллоуина в московских школах. С уважением, председатель КЕРООР раввин КОГАН З. Л.»

– Вот видишь, – говорит Илья. – Даже евреи уже спохватились. Своих детей хотят от всего этого оградить.

– Откуда вообще взялся праздник-то этот? – говорит Нина.

– Да это древняя кельтская традиция, – говорю я. – От друидов ещё. Они считали, что тридцать первого октября вся нечисть на землю сходит и покойники из могил встают, чтобы живых хватать. Так для того, чтобы не попасться нечисти этой в лапы, надо было самому в кого-нибудь из них переодеться. Ну, чтобы они спутали тебя вроде. А первого ноября у католиков День Всех Святых. По-английски «All Saints’ Day» называется. Раньше это как «All Hallows’ Day» звучало. Вот у них и соединилось всё.

– Да ты хотя бы в название вслушайся, – говорит Татьяна. – Хеллуин. Это же точно как «победа ада» звучит. Потому что переодевания эти именно только с такой целью и затевают, чтобы ад мог на земле победить.

– Не знаю, – говорит Нина. – У нас вон тоже ряженые есть.

– Ну и что в этом хорошего? – говорит Татьяна. – Чем хвастаться-то? Остатки язычества есть и у нас, конечно, но Хеллоуин – это всё-таки другое. Во-первых, массовость явления. Во-вторых, откровенный сатанизм как основная тематика. В-третьих, то, как во всём этом задействованы дети, включая самых маленьких. Одно дело – переодеваться шутами всякими, дурачиться. Тоже ничего похвального, естественно, но в принципе не так уж и страшно, тем более что ни одному нормальному человеку заниматься этим в голову никогда не придёт. Но совсем другой разговор начинается, когда вся страна от мала до велика выряжается в нечисть всякую. Когда по всем телеканалам фильмы ужасов крутят. Когда все книжные магазины романами о нечистой силе и оккультными трактатами завалены. И самос главное – когда детей конфетами и сладостями заманивают на этот гигантский шабаш и заставляют принимать в нем участие.

– Но это же всё просто игра, – говорю я. – И все это прекрасно понимают.

– Запомни, миленький: никто ни в чем ничего не понимает, – говорит Татьяна. – Самая главная задача бесов – это убедить человека в том, что их не существует, что всё это просто невинные шутки.

– Да здесь же почти всё в Бога верят, – говорю я. – Согласно опросам, от восьмидесяти до девяноста процентов американцев называют себя религиозными.

– Ну и что? – говорит Татьяна. – Это только свидетельствует о том, какова цена этой их религиозности. Нормальный человек, который в Бога верит, ни за какие коврижки с нечистыо заигрывать не будет и детям своим никогда этого не позволит.

– А теперь эта зараза ещё и по всем миру расползается, – говорит Илья. – Я когда в Париже был, как раз на Хеллоуин этот попал, так там всё витрины магазинов были скелетами и тыквами увешаны. И в России то же самое происходит. Уже сейчас некоторые в этот день упырямни всякимн выряжаются и по улицам бродят.

– Но есть же и вполне нейтральные наряды, – говорю я. – Зайчик там, котёнок, ковбой, принцесса.

Татьяна ничего не отвечает и смотрит на меня так, как обычно смотрят на совсем ещё неразумных малолеток. Доказывать им что бы то ни было – бессмысленно, спорить – тем более. Если не понимает ребёнок, что нельзя пальцы в электрическую розетку совать, то, сколько ни говори ему, что его током стукнет, он, пока самолично в этом не удостоверится, всё равно не поверит.

– Ну ладно, – говорит Нина, явно пытаясь разрядить обстановку. – Второе нести?

– Подожди, – говорю я. – Мы ещё салаты не доели.

– Так доедайте быстрее, – говорит Нина. – Пережарится же всё.