Текст книги "Брайтон-Бич опера"

Автор книги: Леонид Зернов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

– Да, – с большим сожалением говорю я.

– Ну ладно, давайте тогда так выпьем.

Мы всё радостно кивасм, а Володя говорит:

– По-взрослому – это как?

– Главная проблема любого инвестора – это ограниченность его капитала, – говорит Стив. – Даже если ты тысячу Лёшиных акций зашортил и они до нуля упали, то всё равно твоя максимальная прибыль – десять штук. Что это такое по нашим временам? Ничего, и зовут его никак. Но мы, слава богу, в благословенной Америке живем, и здесь такие проблемы легко решаются.

– Как? – спрашивает Володя.

– Есть два пути, – говорит Стив. – Один – это одолжить деньги у брокера. Маржа называется, и при хорошей кредитной истории тебе на каждый доллар, который ты на счёте держишь, ещё два дают. То есть с капиталом в десять тысяч ты уже не тысячу акций купить можешь, а три. Или зашортить, соответственно. Но и это ещё не самое серьёзное.

– А что самое? – спрашиваем мы с Володей в один голос.

– Самая взрослая игра, которая позволяет максимально использовать капитал, – это опционы. Они бывают двух видев – «колы» и «путы».

– Хорошие названия, – говорит Алик. – Говорящие.

– Покупая опцион, – продолжает, не обращая на него никакого внимания, Стив, – вы приобретаете или продаете не саму акцию, а только право купить или продать её по определенной цене в определенный период времени.

– Это уже что-то слишком, – говорю я.

– Нет, нет, продолжай, – говорит Володя.

– На самом деле это только звучит сложно, – говорит Стив, – а если разобрать всё на конкретном примере, то вы увидите, что это-то и есть самое интересное. Возьмем те же Лёшины акции, которые сегодня стоят червонец. Допустим, мы хотим сыграть на повышение и покупаем «колы», которые дают нам право в течение ближайших шести месяцев приобрести эти акции по двенадцать долларов. Каждый «кол» стоит всего доллар, и таким образом мы на наши десять штук можем купить их десять тысяч. Если за полгода цена акций удвоится, то мы, как говорится, «реализуем опцион» – то есть акции, стоящие уже по двадцать долларов, мы покупаем за двенадцать. причём не забывайте, у нас их не одна тысяча, как было бы, если бы мы пошли детским путем, а целых десять. Мы покупаем их но двенадцать и тут же продаем по двадцать. Чистая прибыль составляет семьдесят тысяч. И опять же за пятнадцать минут работы.

– Потрясающе, – говорит Володя. – А «путы» – это что такое?

– «Путы» – это то же самое, только наоборот, – терпеливо объясняет Стив. – Если мы считаем, что акция пойдет вниз, то покупаем «путы» по доллару каждый – то есть приобретаем право продать десять тысяч акций в течение ближайших шести месяцев, скажем, по восемь долларов. Если акции упадут до доллара, то мы их «шортим». причём их опять же у нас десять тысяч штук, а не тысяча всего. То есть чистый навар – шестьдесят тысяч баксов. Естественно, во взрослой жизни речь идет о гораздо более серьёзных суммах. Поэтому и выигрыш тоже гораздо более серьёзный.

– Самое главное – это правильно предсказать, куда пойдет акция, а выиграть по-крупному можно даже при ограниченных средствах, – вставляет свое веское слово Эдуард. – Вовсе необязательно быть Соросом.

– Уж этого проходимца ты бы лучше не упоминал, – говорит Алик. – Неужели не понятно, что, когда у человека на руках миллиарды, он может любые акции сам двигать в нужном ему направлении? А если у него ещё и друзья такие же, то тогда – полный привет. Если они миллион акций какой-нибудь компании купили или продали, то цена автоматически идет соответственно вверх или впиз. Как против них играть?

– Вы, Алик, почему-то упорно отказываетесь понимать, в чем тут суть, – говорит Эдуард. – Игра – это для буратин. А мы не лиса Алиса и кот Базилио. Мы говорим о том, что ставки можно – и нужно – делать наверняка. Если знать будущее, то риска нет никакого.

– А будущее, естественно, просчитывается по звездам? – говорит Алик.

– Совершенно верно, – отвечает Эдуард, слегка наклонив голову. – Но дело даже не в этом. Человек, который видит будущее, чувствует, что он любим Богом. Иначе ведь Он не стал бы открывать ему то, что скрыто от всех остальных. Биржа позволяет этому чувству укрепиться и найти выражение в свободно конвертируемых денежных знаках. То есть превращает это чувство в уверенность. А что может быть для человека важнее, чем уверенность в том, что его любит Бог?

– Например, уверенность в том, что его любит жена? – пытается улыбнуться Алик, но это как-то плохо у него получается.

– Эта проблема решается гораздо проще, – говорит Эдуард. – Вот вы напрасно обиделись на меня тогда, чуть ли не драться полезли и договорить мне нe дали. A ведь негативное влияние планет можно довольно легко нейтрализовать. Например, при помощи драгоценных камней. Вам как типичному Овну очень могут пригодиться гелиотроп, яшма и особенно аквамарин, который связан с разоблачением обманов и усиливает привлекательность своего хозяина в глазах противоположного пола. Максимальной силой обладают индийские разновидности цвета морской волны. ещё есть хороший камень – авантюрин. Многие астрологи его совершенно неправильно понимают, считая, что он связан с штулерством и, кстати, в пандан к нашему сегодняшнему разговору, с игрой на бирже. Но на самом деле авантюрин связан не столько с игрой, сколько с чистой, возвышенной любовью. Такой любовью, о которой мы в прошлый раз говорили. Этот камень носил Дон Жуан, потому что он обостряет всё эмоции и может расположить к вам сердце вашей возлюбленной. С укреплением семьи связаны также амазонит и сардоникс. Категорически противопоказан вам гиацинт – камень несчастной любви. Так что, если вы решите всё-таки побороться со своим гороскопом, позвоните мне. У меня есть один знакомый – он прекрасный ювелир и может достать даже самые редкие камни по весьма доступной цене.

– А вот у вас какие красивые перстни, – говорю я. – Что это? Один я узнаю. Бриллиант вроде, но с какими-то черными вкраплениями. А остальные – это что?

– Александрит и змеевик, – говорит Эдуард так, как будто для кого-то из нас эти названия что-то означают.

Когда вечером усталая Татьяна возвращается с работы, я пересказываю ей всё услышанное днем от Эдуарда и Стива и говорю, чтобы она не расстраивалась из-за котлет, потому что скоро мы очень разбогатеем. Володя уже столько заработал на акциях «UComm», цена на которые за последние несколько дней поднялась до двадцати трёх долларов, что заказал Эдуарду полные гороскопы двадцати компаний, а также всех ведущих биржевых индексов. На их понижение или повышение, оказывается, тоже можно играть, причём очень даже легко. Он также открыл счет в конторе, где работает Стив, пообещавиий ему огромную маржу под совсем смешные, как он выразился, проценты, проверку Эдуардовых прогнозов экономическими и бухгалтерскими показателями, а также доступ к информации, которая предоставлястся только брокерам и позволяет опередить остальных игроков – даже самых крупных.

Татьяна выслушивает меня очень внимательно, нисколько не жалуясь на то, что после трудового дня ей приходится вместо полноценного ужина довольствоваться чаем с бутербродами, и говорит:

– А всё-таки хорошо, что у нас денег нет, правда?

– Так ведь скоро будут деньги, причём очень много, – говорю я. – Если бы мы тогда «UComm» по шестнадцать долларов купили…

– На что бы мы его купили?

– Можно одолжить у кого-нибудь, – говорю я.

– Не надо, – говорит Татьяна. – Давай лучше знаешь как сделаем? Ты всё рекомендации Эдуарда занеси в компьютер и последи за этими компаниями месяц-другой. Посмотрим, насколько точно он всё предсказал. А Володиной Ларисе я сама позвоню.

– Зачем? – говорю я.

– Скажу ей, чтобы он то же самое сделал, – говорит Татьяна. – Некуда торопиться.

– Поздно уже, – говорю я.

– Почему поздно? Полдесятого всего.

– Не в этом смысле, – говорю я. – Володька на прошлой неделе ещё на рефинансирование дома подал, и кредитную линию ему открыли на пятьдесят тысяч. Как старому клиенту. Он очень гордится тем, что, несмотря на всё его неудачи последних лет, ему удалось сохранить хорошую кредитную историю.

– Кошмар, – говорит Татьяна. – Но я всё равно позвоню.

– Позвонить можно, конечно, – говорю я. – Ho это вряд ли что-то изменит. Да и вообще, ты уверена в том, что ты права?

Татьяна ничего не отвечает, а просто уходит в свою комнату. Через несколько минут оттуда раздается её голос:

– Миленький, иди сюда, я тебе полработы покажу.

Я захожу к ней и замираю при виде почти что готовой картины. На ней изображена залитая утренним светом комната, свеча на подоконнике, лампа с абажуром и ещё несколько свечей на пыльном трюмо, тяжелые шторы, покрытый красной скатертью стол. За столом сидит одетая в домашний халат старая обезьяна-шимпанзе. В одной руке у нее чашка с чаем, в другой – кусочек торта. Перед ней корзинка с фруктами и блюдечко с нарезанным на ломтики яблоком. Обезьяна смотрит на стоящий напротив нее по другую сторону стола пустой стул – или мимо него – и думает о чем-то своем. Может быть, о том, кто когда-то сидел за этим столом вместе с ней и кого больше нет, а может, и о чем-то совсем другом, совершенно постороннем, никак с её одиночеством не связанном.

– Ну как? – говорит Татьяна. – Понимаешь?

Ответить я не успеваю, потому что в этот момент звонит телефон.

После краткого «алло» Татьяна замолкает на несколько минут, потом говорит: «Да, да, конечно», кладет трубку и поворачивается ко мне.

– Это Даша. Она заедет сейчас. Ты не возражаешь?

– Нет, – говорю я. – Случилось что-нибудь?

– У них большое горе, – говорит Татьяна. – Розалии Францевие утром стало плохо, она начала задыхаться, температурить, бредить. её отвезли к врачу. Подозрение на рак легкого. Завтра они к хирургу едут, то ли об операции договариваться, то ли ещё что. Все Зарецкие в панике, не знают, что делать. И Даша сказала, что ей очень нужно со мной поговорить.

О ЧЁМ УМОЛЧАЛИ ЗВЁЗДЫ

Отец Розалии Францевны родился в зажиточной семье известного франкфуртского раввина и, подобно автору «Капитала», вместо предуготованной ему родственниками карьеры, с самой ранней юности занялся проблемами освобождения рабочего класса. Он играл заметную роль не только в германском коммунистическом движении, но и в Коминтерне, был лично знаком с Лениным и Троцким, принимал участие в нескольких съездах РСДРП, выучил русский настолько хорошо, что его статьи печатали в «Правде», и после падения Веймарской республики, естественно, эмигрировал в Советскую Россию, где и появилась на свет его единственная дочь.

По материнской линии Розалия Францевна унаследовала одну из самых громких дворянских фамилий Российской империи – громкую настолько, что вплоть до самой перестройки в семье Зарецких её произносили исключительно шепотом. Родственники её матушки были людьми знаменитыми – из принадлежавших им поместий могла бы сложиться приличных размеров европейская страна, а то и две. Портреты её предков украшали главные музеи обеих столиц, их именами были названы улицы и целые города, в их дворцы водили на экскурсии туристов со всего мира, а об их подвигах на государевой службе можно было прочитать в любом школьном учебнике по отечественной истории. Революция разбросала родню Розалии Францевны по всей планете, но её многочисленные дядюшки и тетушки, кузены и кузины, племянники и племянницы, так или иначе связанные кровными узами практически со всеми аристократическими семействами Старого Света, нигде не бедствовали и не умирали с голоду. Из тех же, кто не успел убежать от народной власти, многие верой и правдой служили ей, занимая довольно высокие посты: кто в дипкорпусе, кто – в армии, кто – в академической сфере.

К её отцу именитые родственники относились в общем и целом неплохо, тем более что в двадцатые годы он многим из них буквально спас жизнь. Связи в ЧК у него были колоссальные, поскольку и сам он занимался тогда борьбой с контрреволюцией и выявлением чуждых классовых элементов, за что и был в 1937 году расстрелян вместе со многими своими сослуживцами. В книге Мельгунова «Красный террор в России» его имя упоминается в ряду отличавшихся особым изуверством следователей, и, как следует из солженицынского «Архипелага», за особо изощренные методы ведения допросов заключенные прозвали его «Молоток», что само по себе говорит о многом. Солженицын пишет, что легенды о нем ходили на Лубянке вплоть до хрущёвской «оттепели», но мне кажется, что тут он всё-таки преувеличил. По крайней мере, документально этот факт, как и многое другое в его по-своему эпохальном произведении, подтвердить невозможно.

Сама Розалия Францевна запомнила отца нервным, издерганным, вечно куда-то мчащимся – то есть полной противоположностью её маме, которая умудрялась сохранять спокойствие и невозмутимость во всех обстоятельствах, а судьба ей на долю выпала, мягко говоря, нелёгкая. После расстрела мужа она вместе с десятилетней дочерью была выслана из Москвы, вплоть до самой войны жила на Крайнем Севере, а в июне 1941 года сразу же ушла на фронт медсестрой, отправив дочь к родственникам в Таганрог. О том, что мать убило осколком немецкой бомбы под Ленинградом, Розалия Францевиа узнала уже только после Победы. Она росла очень неспокойной, болезненной девочкой, и воспитывавшая её тетя Анна Георгиевна старалась по возможиости лишний раз её не травмировать.

В 1947 году мужа Анны Георгиевны пригласили на какой-то ответственный пост в МИДе, благодаря чему Розалии Францевне удалось поступить на филфак Московского университета, закончить его и выйти замуж за сослуживца своего дяди. Муж был вдовцом, старше её нa добрых двадцать лет, но зато получил назначение в одну из западноевропейских стран, куда они сразу же после свадьбы и отбыли. Детей у них долго не было – Марина появилась на свет только в 1959 году, буквально за пару лет до того, как её отец скончался от обширного инфаркта прямо за рабочим столом. Некролог о его кончине был напечатан во всех центральных газетах, но Розалии Францевне всё равно пришлось возвращаться на Родину, где ничего хорошего её, естественно, не ожидало.

Не привыкшая работать, растерявшая всё свои связи, похоронившая практически всех своих родственников, оказавшаяся в чужом и незнакомом городе с маленьким ребенком на руках, Розалия Францевна с большим трудом устроилась преподавать английский язык в какую-то школу на самой окраине, но никак нельзя сказать, что она еле-еле сводила концы с концами. Марина иногда проговаривалась, что в детстве они питались сплошными деликатесами типа чёрной икры и крабьих салатов, а одевались у частных портных. И хотя слабое от рождения здоровье Розалии Францевны с годами не становилось лучшие, необходимые па лечение деньги находились всегда – причём буквально в любых и ничем не ограниченных количествах.

...– Миленький! – зовёт меня Татьяна из своей комнаты. – Ты собрался уже?

Я не без труда отрываюсь от экрана компьютера с таблицей из биржевых символов тех компаний, гороскопы которых Эдуард составил по заказу Володи. Таблицу я сделал очень красивую, расписав, сколько акций каждой компании и за какую цену Володя приобрёл, что было им куплено за наличные, что – на кредитную маржу, а какие позиции он ещё подкрепил опционами. В одних случаях ставка была на то, что курс данной акции пойдет вверх, в других – игра велась на понижение. Володя молодец – всё очень здорово продумал. Стив говорит, что такого сбалансированного «портфеля» нет ни у одного из его клиентов.

– Из двадцати позиций четырнадцать в плюсе, – говорю я, входя в Татьянину комнату. – причём по шести из них этот плюс уже с четырьмя нулями.

– Ты о чём? – спрашивает Татьяна.

– О пророчествах Эдуардовых и о том, сколько Володя уже на них заработал, – говорю я, но развить свою мысль не успеваю, потому что снизу раздается звонок – это за нами приехал Алик. Мы ещё накануне договорились вместе навестить Розалию Францевну в больнице, куда её, несмотря на всё протесты, всё-таки уложила Марина.

Когда мы спускаемся вниз, Алик стоит возле своей машины, на бампере которой красуется новенькая наклейка «Proud То Ве An Idiot».

– Сам нарисовал? – спрашиваю я.

– Конечно, – говорит Алик. – А что, плохо получилось?

– Да нет, нормально, – говорю я.

Мы залезаем в машину, и Алик медленно трогается с места. Татьяна, сидящая рядом со мной на заднем сиденье, незаметно толкает меня и глазами показывает на правую руку Алика. Я перевожу взгляд и вижу, что на безымянном пальце, там, где раньше они носил обручальное кольцо, у него появился большой перстень с камнем ярко-голубого цвета. Я вопросительно смотрю na Татьяну, но она только многозначительно пожимает плечами.

В больнице около палаты Розалии Францевны уже много народа. Во-первых, конечно, все Зарецкие – Марина, Антон и Даша. Потом Володя, который, как выясняется, сидит тут с самого утра, хотя он с Зарецкими, можно считать, почти что и не знаком. Марина начинает рассказывать, что без Володи вообще непонятно, что бы она делала. Он уже организовал им круглосуточную сиделку из благотворительной организации помощи раковым больным. Как впоследствии выяснилось, пожертвовал им довольно приличную сумму, чтобы не тянули с оформлением бумаг и провернули всё это побыстрее.

Рядом с Антоном стоит Олег Герц со своей женой Светланой. Они как врачи, оказывается, имеют с этой больницей договор – пациентов своих сюда направляют. Рядом с ними ещё один незнакомый мне врач в халате неприятного зеленоватого цвета. Лицо его тоже не внушает мне никакого доверия. Гладко выбритое, холёное, равнодушное лицо человека, у которого никогда в жизни ничего не болело и который вообще не знает, что такое со– и просто страдание. Вообще вся обстановка чудовищна – бездушная, холодная, скорее напоминающая морг, чем больницу.

Мы заходим в палату. У Татьяны в руках большой букет красивых цветов, но они Розалии Францевне, похоже, совершенно, не нужны. Завидев нас, она садится на постели и говорит:

– Die Aeffin ist krank, schwer krank.

– У нее бред, – говорит Володя.

– Alter Kram, – опять говорит Розалия Францевна. – Abgelegte Kleider. Die Aeffin ist schwer krank.

– Лёш, это по-немецки, кажется, – говорит Татьяна. – Переведи.

Но перевести я не успеваю, потому что наше внимание переключается на стоящего рядом с Олегом неизвестного мне доктора, на халате которого висит бирочка с именем Пол Вулфовиц и который в этот момент как раз говорит:

– Я и сам не понимаю, почему мы не диагностировали опухоль раньше. Но вообще рак легкого бывает центральный и периферический. Центральный – это тот, который располагается в бронхах. Он сопровождается кровохарканьем, кашлем, болями в грудной клетке, повышенной температурой. Периферический же рак располагается глубже, и с помощью фибробронхоскопии такую опухоль увидеть нельзя. К тому же она может довольно долгое время никак не проявлять себя, а симптомы появляются только после того, как она прорастает в плевральную полость или дает метастазы. Похоже, что в данном случае мы имеем дело с опухолью именно такого типа.

Мне становится тошно, и я начинаю сильно жалеть, что вообще приехал сюда.

– Ваши оправдания сейчас не имеют значения, – говорит нe теряющий присутствия духа Володя. – Что можно сделать – вот вопрос.

– Мы уже сделали бронхоскопию, – говорит Вулфовиц, – взятые кусочки ткани отправлены на биопсию и гистологическое исследование. Также мы провели смывы с поверхности бронхов для последующего цитологического анализа. Также проведена компьютерная томография. Ультразвуковое обследование печени и органов брюшной полости показало, что метастазов пока что нет.

– Слова, слова, слова, – говорит Алик.

– Простите, а вы кем приходитесь пациентке? – спрашивает доктор Вулфовиц.

– Не уходите от ответа, пожалуйста, – просит Марина. – Это всё наши друзья.

– Я не могу сказать ничего определённого до тех пор, пока нс получу результатов гистологического исследования, – говорит Вулфовиц, грозно оглядывая Марину поверх своих устрашающих очков в металлической оправе. – Если у вашей мамы так называемый мелкоклеточный рак, то не исключено, что можно будет обойтись химиотеранией. В протнвном случае лобэктомия практически неизбежна.

– Это ещё что такое? – спрашиваст Володя.

– Это удаление пораженной опухолью части легкого. Если же уже поражены лимфатические узлы, то может понадобиться и полная резекция в сочетании с лучевой или химиотерапней. Bee это выяснится в ближайшие дни и в значительной степени будет зависеть ес и от того, что именно покрывает ваша страховка.

– Я не позволю вам меня резать, – вдруг раздается голос Розалии Францевны.

Мы все оборачивасмся в её сторону и видим, что она стоит на пороге своей палаты, прислонившись к дверному косяку. Маленькая, сгорбленная, даже ещё более высохшая, чем несколько дней тому назад, когда я видел её в последний раз. Она опирается на высокий штатив, к которому прикреплены несколько капельниц. Если бы не это, то она, одетая в какое-то подобие балахона, была бы окончательно похожа на привидение.

– Делайте что хотите, но резать себя я вам не дам, – опять говорит Розалия Францевна, и в этот момент силы, наверное, оставляют ее, так как, закрыв глаза, она начинает медленно сползать вниз по стене.

Даша с криком «Бабушка!» бросается к ней. Марина подхватывает её с другой стороны. Со всех сторон набегают неизвестно откуда взявшиеся медсёстры, ещё какие-то люди, и Розалию Францевну уносят в палату.

Обратно домой нас опять отвозит Алик, и Татьяна громко, как бы специально для того, чтобы он не пропустил, говорит:

– Обратите внимание, что Эдуарда там не было.

– Ну и что? – говорит Алик. – Милы тоже не было, хотя она и собиралась, но с Сашкой осталась уроки делать. И вообще, правильный диагноз ведь именно он поставил, а эти убийцы в зелёных халатах только потом на рентгене опухоль увидели.

Последующие несколько дней проходят очень напряженно. Даже я настолько включаюсь в судьбу несчастной Розалии Францевны, что не могу за целый день перевести ни одной страницы. Телефон звонит практически непрестанно, а так как Татьяна с утра на работе, то разговаривать со всеми приходится именно мне. Особенно часто звонит Володя. Поскольку предоставленная благотворительным обществом сиделка ему не понравилась, он сразу же заявил, что оставлять её одну с Розалией Францевной ни в коем случае нельзя, и взял на себя добровольные дежурства. От меня же теперь требуется следить за тем, как себя ведут его акции – вот он и звонит мне буквально каждые полчаса для получения полного отчета.

– «Вертекс» поднялся ещё на два доллара, – говорю я. – «UComm» пробил тридцатку – это его исторический потолок, и теперь специалисты говорят, что пределов его росту нет. «Биодемия» тоже прёт наверх, как из пушки. Слушай, как ты думаешь, каким образом он это всё угадал?

– Он не угадал, – говорит Володя, – он увидел. Но это не важно. Знаешь, я уже точно решил, десять процентов от всего, что я на этом заработаю, я на собор отдам. Тот, куда вы с Татьяной ходите. Там ведь ремонт сейчас, так что им деньги, наверное, очень нужны.

– Ещё как нужны, – говорю я. – Это очень благородно с твоей стороны. А Розалия Францевна как?

– Плохо, – говорит Володя. – Температура высокая. Бредит опять. А если приходит в себя, то говорит только о том, чтобы не давали её резать.

– Но ведь она умрёт так, – говорю я.

– Эдуард говорит, что не умрет, – говорит Володя. – Он почти каждый день приходит, всего стольник за визит берёт – вместо обычных двух. Говорит, что сигхартия должна помочь, а операция не нужна. Опухоль-то мелкоклеточная оказалась. Вулфовиц всё равно резать хочет. Уверяет, что одной химиотерапией, которую они уже начали, не обойтись. Ну, да мы ведь знаем, сколько им страховка за каждую операцию платит – вот они и шебуршатся. Кушать-то, поди, всем хочется.

– Это уж точно, – говорю я.

– Ну ладно, я пойду, – говорит Володя. – Кажется, она проснется сейчас. Может, понадобится что-нибудь. Ты уж там не отвлекайся от стоков моих. Ты же знаешь, если получится, я вас всех миллионерами сделаю.

Я ни на секунду не сомневаюсь, что именно так всё и будет, и когда Володя, как всегда не прощаясь, вешает трубку, опять утыкаюсь в компьютерный экран.

Вечером к нам приходит Даша.

– Вы не понимаете, – говорит она нам с Татьяной. – Родителей бабушка вообще не интересует. Им только деньги её нужны. Так всегда было. Я вообще не понимаю, зачем они меня рожали. Их ведь ничего, кроме денег, не колышет. Они только вид делают, что переживают, потому что им перед людьми неудобно, а на самом деле только и ждут, чтобы она загнулась поскорее.

– Дарья, не говори глупостей, – говорит Татьяна, которая всех своих учениц называет полными именами, даже самых маленьких. – Дети вообще не в состоянии понять своих родителей. Тем более их судить.

– Бабушке всё хуже и хуже с каждым днем, – уже чуть не плача говорит Даша. – Я же вижу, что она умирает. А кроме нее, у меня никого нет. Родители меня с детства еле-еле терпели. всё время только с бабушкой была или по пионерлагерям.

– А что, большие деньги у нeё? – спрашиваю я.

– Огромные, – говорит Даша. – Она им всегда давала столько, сколько они просили. Но им всё равно мало. Всегда мало.

– Откуда у нее могут быть огромные деньги? – говорю я.

– Не знаю я, – взрывается Даша. – Да и какая разница-то? Что вы, дядя Лёша, всё о деньгах да о деньгах?

Я ненавижу, когда меня называют дядей, но я понимаю, что в данном случае Даша права. Источник богатства Розалии Францевны сейчас действительно не имеет никакого значения.

– Пойдем, Дарья, – говорит Татьяна. – Пойдем в мою комнату. Помолишься за бабушку.

Они уходят, а я, оставив всё тарелки и чашки на столе, иду опять к компьютеру – Володя просил посмотреть, как идут торги вечером. Я раньше не знал, что, если есть желающие, акции продолжают продавать и покупать после закрытия биржи тоже, и это служит довольно надежным показателем того, как они откроются на следующий день.

На следующий день первой звонит мне Володина жена Лариса.

– Лёш, – говорит она, – у меня к тебе просьба.

– Давай, – говорю я.

– Скажи Вовке, чтобы он мне шубу эту не покупал.

– Какую шубу? – спрашиваю я.

– Ну, он всем нам тут подарков накупил, – говорит она. – Девчонкам нарядов всяких, украшений. Маме моей серьги бриллиантовые заказал. Своим родителям машину. А мне шубу. Дизайнерскую какую-то. Даже страшно сказать за сколько.

– А ты и нe говори, – говорю я. – Деньги для вас теперь не проблема.

– Да мне не нужно ничего, – говорит она. – Приятно, конечно, что он такой внимательный. А шуба сама не нужна. Когда её в Нью-Йорке посить-то? Здесь же зимы нормальной всё равно нет.

– Ну так ты сама ему и скажи, – говорю я.

– Я говорила, – говорит она. – Но меня он никогда не слушался. А тебя послушается. Ты же знаениь, как он тебя уважает.

– Ладно, я попробую, – говорю я и возвращаюсь к компьютерному экрану.

Володя звонит примерно через полчаса.

– Плохи дела, – говорит он. – Умирает Розалия Францевна. Давай бросай всё и приезжай сюда. Остальным всем я сам позвоню.

Ехать в больницу у меня нет ни малейшего желания, но и отказываться как-то неловко. Откажешься, а они ещё возьмут и подумают, что мне на всех наплевать, кроме самого себя.

Нет, что ни говорите, но определенные преимущества в отсутствии собственного автомобиля всё-таки есть, потому что приезжаю я в больницу последним. Володя действительно, похоже, обзвонил всех, потому что я вижу здесь даже Эдуарда с Аленой, не говоря уж об остальных наших, кроме только Малининых. Розалия Францевна лежит на кровати какая-то желтая, с закрытыми глазами и, кажется, не дышит. Впрочем, я думаю, что если бы она уже умерла, то обстановка тут была бы другой. А так медсёстры суетятся, капельницы какие-то новые подвешивают, бегают туда-сюда, носят что-то. К Володе здесь, кажется, привыкли и позволяют ему даже отдавать приказания. Когда мы выходим в коридор, в противоположном его конце появляется доктор Вулфовиц, и Володя бросается к нему, успевая всё-же сунуть мне в руку свой мобильник.

– Позвони Малининым, – говорит он на ходу. – А я сейчас.

У Вадима с Надей дома автоответчик. В «Эдеме» говорят, что они уехали. Пока я ищу номера их сотовых, звонит Володин телефон.

– Алло, – говорю я.

– Володя? – раздается в трубке голос Стива.

– Нет, это Лёша.

– Володю позови, – говорит он.

– Он не может сейчас подойти, – говорю я, глядя на то, как Володя, бурно жестикулируя, на своем ломаном английском кричит Вулфовицу: «Ну сделайте же что-нибудь! Неужели вы не понимаете, что она сейчас умрёт?»

– Слушай, – говорит Стив, – ты скажи ему. Тут хренотень такая началась. На рынке. «UComm» обвинили в том, что они скрыли убытков на четыре миллиарда. Tак что правительственного контракта им теперь не видать. А вслед за ними и остальное всё посыпалось. Как домино грёбаное. Говорят, инвесторы доверие потеряли. Ко всем акциям вообще. Всё вспомнили. И прошлые скандалы, и угрозы терактов. В общем, тут полный звездец – по всему фронту. А у него маржа огромная. Так что мы вынуждены его позиции закрывать. Но всё равно бабок не хватает. Надо доложить ещё.

– Слушай, – говорю я. – Подожди секундочку. Я его сейчас позову.

Я иду к Володе и дергаю его за рукав, но он отмахивается от меня, как от назойливой мухи. Учитывая, что он выше меня головы на две, если он замахнется сильнее, то, наверное, вообще может убить.

– Поговори со Стивом, – говорю я. – Там рынок рухнул.

– Как рухнул, так и снова поднимется, – отмахивается от меня Володя и опять начинает что-то кричать Вулфовицу.

– Ты не понимаешь, – говорю я. – Опи закрывают твои позиции. Насильно. Опи маржу свою спасают.

– Скажи Стиву, что я на них в суд подам! – кричит мне Володя и тащит Вулфовица прочь. Идти за ними я уже не решаюсь.

– Стив, ты здесь? – говорю я в телефонную трубку. – Он сказал, что он на вас в суд подаст. Не смейте продавать ничего.

– Уже, – говорит Стив.

– Что уже? – спрашиваю я.

– Уже продали, – говорит он. – Все. Хорошо, что успели. Он нам почти и не должен ничего. Теперь всё ещё ниже упало. Tак что передай Вовке, что ему повезло. По-крупному. Мы его просто спасли. Так и скажи ему.

– Не понял, – говорю я. – Он что, вам ещё должен остался?

– Да, ерунду какую-то. Тысяч шесть-семь, – говорит Стив. – Если бы мы его не закрыли, то по нынешнему курсу там уже под стольник накапало бы. Так и скажи ему.

– Подожди, – говорю я. – Но у него ведь денег там немерено было. Он же дом перезаложил. Кредитная линия одна – пятьдесят штук. И занял у всех. Даже у бандитов каких-то, по-моему. Как же он вам ещё должен остался? Где акции-то все?

– Ты что, не понимаешь по-русски? – говорит Стив. – У него маржа была семьдесят процентов. Мы же не могли рисковать. Всё закрыли. Хорошо хоть вовремя ещё. Ладно, пусть он мне позвонит, как освободится.