Текст книги "Брайтон-Бич опера"

Автор книги: Леонид Зернов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

– Воевал, отец? – говорит Игорь.

– В сорок втором призвали, – говорит пассажир. – Когда школу закончил. Как раз к Сталинграду поспел.

– Не танкист, случаем? – говорит Игорь, сворачивая на Оушен-Парквей.

– Артиллерист. В сорок третьем зацепило меня здорово. Возле Курска. Прохоровка – слышали про такое место?

– Нет, – говорит Игорь.

– Жалко, – говорит пассажир. – Раньше все знали, где это и что там летом сорок третьего было. Теперь никто нe знает.

– Здесь направо или налево? – говорит Игорь.

– Направо. Вон тот дом, где лев с отбитой мордой у двери сидит.

Игорь тормозит машину около обшарпанной фигуры, действительно отдаленио напомипающей очертаниями царя зверей, и оборачивается к пассажиру.

– Пять долларов, отец.

– У меня же купон, – говорит пассажир.

– Ну ладно, – говорит Игорь, – давай.

Пассажир протягивает ему четыре долларовые бумажки и помятый купон, вырезанный из листовки, которую нанятые «Boris Cars» школьники по домам разбрасывают.

– Спасибо вам, молодой человек, – говорит он.

– Не за что, – говорит Игорь. – Доллар всего. Что он меняет?

– Я теперь всегда просить буду, чтобы вас присылали. Вас как зовут?

– Игорь.

– А меня Конюхов Юрий Андреевич. Полковник в отставке. Но здесь это не имеет значения.

– Да уж, – говорит Игорь. – И там тоже.

Порывшись в кармане, пассажир достает оттуда ещё одну помятую бумажку и что-то медленно на ней пишет.

– Вот мой телефон, – говорит он. – Звоните в любое время.

– Спасибо, отец, – говорит Игорь. – Всего тебе.

Когда дверь за пассажиром захлопывается, Игорь трогается с места, включает радио и говорит:

– База, тринадцатый свободен.

– Взял пять долларов с него? – говорит диспетчер.

– Четыре взял, плюс купон, – говорит Игорь.

– На память его себе можешь оставить, – отзывается радио. – Подотрешься как-нибудь при случае. С тебя по-любому трояк за эту ездку.

– Без проблем, – говорит Игорь.

– Возле госпиталя подними даму. Она в тёмно-красной кофте около остановки автобусной стоит. Семь долларов с неё. Потом можешь обедать ехать.

– Благодарствуйте, ваше высокородие, – говорит Игорь и опять разворачивается в сторону Ошеан-Парквей.

Обедать Игорь, как всегда, едет с Артёмом Малашенко, с которым он познакомился в первый же день своей работы. Артём – субтильного вида юноша из Бенсонхерста, на вид совсем ещё ребенок, с бледным, прозрачным лицом и огромными темными глазами. Все его зовут не иначе как Тутанхамон. Во-первых, из-за того, что он действительно похож на этого полумифического фараона, убитого своими придворными в возрасте восемнадцати или девятнадцати лет, а во-вторых, потому что Артём помешан на всем древнеегипетском. Коллекцию какую-то собирает, книжки всякие, из Интернета материалы. Вроде даже на археолога учиться хочет, но у его родителей денег на приличный колледж нет, вот он и оказался за баранкой в «Boris Cars», где его непонятно почему держат. Водитель он, как говорят, никудышный, да ещё и психованный какой-то. Особенно в последнее время.

Обед у Игоря с Тутанхамоном, как всегда, на втором этаже магазина «Интернэшнл фуд», где не так давно кафетерий открыли с самыми лучшими на Брайтоне чебуреками и холодным борщом. Когда Жириновский макароны нам на уши вешать приезжал, он тоже именно туда пошел – поесть и с народом побазарить.

– Понимаешь, – говорит Артём, когда они садятся за столик под большим зонтом, который очень слабо защищает от всё ещё жаркого, несмотря на уже начавшийся сентябрь, солнца. – Диспетчер этот, козёл вонючий, уволить грозит, а сам специально мне таких ездоков подбрасывает, на которых ничего не заработаешь. Стариков или хасидов, которые чаевых вообще никогда не дают. A я их ещё по старой моей работе помню. Когда мы с Додиком Рипштейном и другими пацанами их нa работу в Манхэттен возили. Кстати, я чего тебе сказать хотел. Там непонятка одна есть. Ты Додика этого хорошо знаешь?

– Нет, – говорит Игорь. – Пару раз видел всего. Он, типа, приятель того мужика, который мне комнaту сдаёт.

– Так ты не работал с ним? – говорит Артём.

– Нет, – говорит Игорь. – А что?

– Тогда ничего, – говорит Артём. – Раз не работал, то и ничего.

– Ну, ничего так ничего, – говорит Игорь. – А что диспетчер этот?

– Да козёл он, – говорит Артём. – Пидор гнойный. Думает, что я для удовольствия собственного на тачке его катаюсь. Мне бабки нужны.

– Бабки всем нужны, – говорит Игорь. – Ты хоть одного человека знаешь, кому они не нужны? Я, например, не знаю. Но чего напрягаться-то так? Тебе что, на жизнь не хватает?

– Ты в себе вообще, Игорёк, а? – говорит Артём. – Ты думаешь, прежде чем сказать что-нибудь, или просто так языком чешешь, потому что тебе звук собственного голоса нравится? Я по двенадцать—четырнадцать часов за рулем, с одним выходным в неделю, а получаю столько, что, когда предкам мою долю за хату и жрачку отдаю, ничего и не остается почти. Я же говорил тебе, сколько тут учёба нормальная стоит.

– Ну и что? – говорит Игорь. – У тебя учёба, у других – ещё что-то. Куда ни придёшь, с кем ни заговоришь – только бабки, бабки, бабки, бабки одни. Все разговоры – кто сколько получает, что за сколько купили, за сколько продали, сколько сэкономили, кого на сколько кинули. Тебе не надоело ещё, нет?

– Какая разница? – говорит Артём. – Кто нас вообще спрашивает, правится нам или не особепно? Ну, допустим, надоело, но разве от этого изменится что? Или меня в Колумбийский университет бесплатно учиться возьмут?

– Колумбийский университет – это круто, – говорит Игорь. – А я вон залог, который за меня эти два ханурика внесли, никак отбить не могу.

– Какие ханурики?

– Ну, знаешь, ходит тут по Брайтону лысый дядька такой, в черном прикиде и с бородой лохматой чуть ли не до пупка, – говорит Игорь. – Он мужику, у которого я комнату снимаю, то ли брат троюродный, то ли сват какой-то. Хрен их там разберет. И друган у него ещё есть – алкаш запойный, от которого баба к америкосу убежала. Короче, они скинулись тогда, внесли за меня полтонны баксов, потому что без этого мне тачку не давали. А я до сих пор им вернуть не моту.

– Чего так много они с тебя слупили? – говорит Артём. – Обычно триста – триста пятьдесят баксов залог.

– Ну, сказали, что я, типа, только приехал. Никто меня не знает.

– Тебя же Додик порекомендовал, – говорит Артём.

– Ну да, – говорит Игорь. – Только им ведь по тамтаму. Ладно. Поедем покатаемся ещё. Я ещё вообще сегодня ничего не накатал. Ну, разве на чебуреки, так я их уже съел.

– Не надо, Игорёк, я понял.

– Ты о чем?

– Ну, понял я, что те три сотни, которые ты у меня ещё неделю назад на два дня попросил, ты мне сегодня тоже не вернешь.

– Да я не к этому.

– А к чему? Просто так философствуешь, как тебе разговоры про бабки надоели? Дядек каких-то приплёл. Меня колышет, сколько кому ты ещё должен?

– Зря ты. Я правда не к этому.

– Ну, не к этому, тогда давай рассчитаемся сейчас и забудем, о’кей?

– Слушай, я же их у тебя не просто так просил. Мне действительно нужно было. Штучку одну прикупить. Оказия хорошая была. Не хотелось упускать.

– Прикупил?

– Прикупил.

– А я теперь что предкам моим скажу? Что они в этом месяце от уплаты ренты освобождаются? А вдруг этот пидор правда меня выпрет?

– Я тебе до конца месяца отдам.

– Каким образом? Нарисуешь?

– Ну чего ты нервничаешь так? Я же сказал отдам – значит, отдам.

– Я не нервничаю. Мне нервничать нечего. Главное, чтобы ты не занервничал.

– Пугаешь? – говорит Игорь уже гораздо менее дружелюбным голосом. – Не люблю я, когда меня пугают. С детства не люблю.

– Нет, Игорёк, – говорит Артём, поднимаясь изза стола, чтобы таким образом оказаться выше попрежне му сидящего Игоря. При этом он очень старается звучать решительно и угрожающе, но получается это у него неважно. – Что я, мама твоя, тебя пугать? Просто для тебя же лучше будет, если ты мне эти три сотни как можно скорее вернешь.

– А то что? – говорит Игорь. – Что будет, если не верну? Покусаешь меня?

– Мальчики, – говорит проходящая мимо их столика уборщица, – на улицу идите отношения выяснять.

– А мы уже выяснили всё, – огрызается Артём и опять поворачивается к Игорю. – Два дня тебе ещё даю. Два дня, а потом продам твой долг пацанам, которые просить не будут.

– Упырям, что ли? – с усмешкой говорит Игорь.

– Увидишь, – говорит Артём. – Мало не покажется.

...– Удивляешь ты меня, – говорит Татьяна, когда за ужином я рассказываю ей о том, что произошло со мной сегодня в школе. – Взрослый мальчик уже вроде бы, а слушаешь такую чушь. И других ещё соблазняешь.

– Эминем – не чушь, – говорю я. – Он – несчастная душа, которая страдает от несправедливостей этого мира. К тому же он честно стремится к правде, а такая честность многого стоит. Помнишь, как он в одной песне говорит: «Everybody says I should be positive. How am I supposed to be positive If I don’t see shit positive?» («все говорят, что я должен быть оптимистом. Ho как я могу быть оптимистом, если я не вижу всё это дерьмо в оптимистическом ключе?») Это же как будто про меня написано.

– Да, он сам, может, и стремится к правде, а подросток наслушается его песен и пристрелит подружку свою беременную, – говорит Татьяна. – Или с собой покончит. А самое главное – это то, что его дикие ритмы забивают мозг. Они потом целыми днями так в голове и крутятся. И создают у тебя такое впечатление, что ты супермен. Что ты всё можешь и что тебе всё позволено.

– У меня они ничего такого не создают, – говорю я.

– Обязательно создают, – говорит Татьяна. – Ты ведь сам не замечаешь, как у тебя и голос меняется, и вообще вся манера поведения. Наслушаешься этого Эминема – сам такой же агрессивный становишься. Противно смотреть.

– У меня очень низкий запас энергии, – говорю я. – На нуле почти. Я и так еле ноги таскаю. А Эминем помогает мне подзарядиться. «То get through the day», как aмeриканцы говорят. И потом, ты же знаешь, какой у меня эклектичный вкус. То, что мне Эминем нравится, вовсе не означает, что я разлюбил Чайковского или, например, Шуберта.

– Ну да, – говорит Татьяна. – Это мне напоминает мужа, который объясняет своей супруге, что он иногда ходит в публичный дом, но ничего страшного в этом нет, потому что общение с проститутками не означает, что у него болыше нет никаких чувств к жене.

– Я взрослый человек, у меня сложившиеся вкусы, – говорю я. – И они не изменятся от того, что я на какие-нибудь песенки подсел. Сегодня одни, завтра – другие. Что в этом страшного? Уже сколько раз так было… Может, подросткам, у которых вкус ещё не сформировался, действительно не стоит Эминемом увлекаться, но мне он никакого вреда причинить не может.

– А это всё равно, как если бы тот же муж своей жене сказал: «Я уже взрослый. Мне можно по публичным домам ходить. Вот подростку, который ещё не любил никого по-настоящему и не знает цену истинной любви, действительно в борделе делать нечего. А мне это не повредит. Даже, может, расширит мой эклектический вкус». В общем, я категорически запрещаю тебе слушать эти песни.

– Ну, знаешь, – говорю я, – это уже слишком. Как ты можешь разрешать мне что-то или запрещать? Мне что, два года?

– Не кричи на меня, – говорит Татьяна.

– А я и не кричу, – говорю я, как мне кажется, совершенно спокойно.

– Нет, кричишь, – говорит Татьяна. – Кричишь и сам не слышишь.

– Прекрасно я всё слышу, – говорю я. – Но мне надоело, что ты меня постоянно критикуешь и контролируешь. Что бы я ни сделал – всё не так. И музыка не та мне нравится, и книги я не те читаю, и дружу не с тем, с кем надо. Сколько это всё будет продолжаться?

– Как тебе не стыдно? – говорит Татьяна. – Перестань на меня кричать.

– Я не кричу, – говорю я.

– Нет, кричишь. А я тебе ничего не сделала, чтобы ты на меня кричал, – говорит Татьяна. Голос у нее начинает дрожать, а по щекам уже катятся слезы.

…Пассажиры на заднем сиденье сменяют друг друга нескончаемой чередой, но никто и ничто не может помешать думать о своём. О том, о чём всегда думать и приятно, и страшно одновременно. «Как ты могла так поступить? Как ты смогла? Как ты вообще можешь жить без меня? Это ведь не так всё должно было быть. Мы же совсем не так с тобой договаривались. Это с другими такие вещи сплошь и рядом происходят – но не с нами же. Не с нами».

Пожилая женщина – сын её с семьей переехал с Брайтона в Бей-Ридж, а машины у них нет, вернее, есть, но в ремонте, а внуков повидать хочется.

Дама средних лет, но ещё красивая. С покупками. Сумки еле в багажник уместились.

Две ездки в Кеннеди. Одна в Ла Гуардиа. Ещё одна в Ньюарк. Поначалу вроде выгодно кажется. Не пятёрка какая-нибудь, не трюльник, а сразу долларов двадцать– тридцать. Но если на затраты времени пересчитать, то всё наоборот получается. Обратно чаще всего пустой едешь, а в пробку попадёшь – вообще забудь. На мелочовке вдвое больше за тот же срок заработать можно.

Мужики какие-то бухие. Из одного кабака в другой гудеть катят. Правда, эти хоть по пьяни хорошие чаевые дают. Хотя что значит – «хорошие»? Ну больше стало на десятку, и что?

Девушка симпатичная. Молодая. Сильно накрашенная. В короткой юбке. Из Бенсонхерста в Боро-Парк едет. Как прибыли на место, говорит:

– Через часок заберёшь меня отсюда?

– Позвони диспетчеру – заберу.

– Ты что, болеешь? Зачем тебе диспетчер? Я тебе и так заплачу. Пятерку вместо семи долларов, но зато ни с кем делиться не надо будет.

– Нет, не надо. Я в такие игры не играю.

Видно, позвонила диспетчеру всё-таки, потому что действительно через час забрал её. Она у подъезда стоит. Уже без косметики. И сразу видно, что не такая уж и симпатичпая. И не такая уж и молодая, кстати, тоже.

Два пацана обколотых. Вообще ничего не соображают вроде. Тормозят только. Ho как довёз их, они двери нараспашку – и бежать в разные стороны. Поймал одного. Тряханул как следуст. А он говорит:

– Хочешь – убей, а бабок всё равно нет. – ещё разок тряхнул его. – Ну, отсосать могу, а бабок нет. Честное пионерское.

Нормальные люди тоже попадаются, но редко. У нормальных, навернос, у всех свои машины. Им карсервис ни к чему.

Около одиннадцати часов, когда смена почти закончилась и Игорь уже направляется сдавать машину и выручку, включается радио связи с базой:

– Тринадцатый, тринадцатый, ты где?

– Туточки я, – говорит Игорь. – Кингс-Хайвей и Авеню Экс.

– Немедленно возвращайся на базу. Немедленно!

– Я туда и направляюсь.

– Побыстрее давай.

– Чего за спешка-то? Пожар?

– Пожар. Ты Тутанхамона видел сегодня?

– Ну, – говорит Игорь. – Обедали вместе. А что?

– Убили его, вот что, – говорит радио.

– Как убили?

– Ну как, как? Ты что, блин, как убивают, не знаешь? Менты тут понаехали. Хренова туча. Говорят, нашли его в тачке нашей в Краун-Хайтс. В башке дыра с мандарин. В упор палили. Из убойного ствола какого-то. Типа того, который менты сами носят. Выручку забрали.

– А откуда заказ был?

– От верблюда. С улицы звонили. Угол Непчун и Кони-Айленд. Он как раз там крутился. Я ему и отдал.

– По-английски говорили?

– Нет, по-китайски. В общем, приезжай давай. Накатался на сегодня – хватит. И это… ещё знаешь что… подумай, чего говорить будешь.

– Кому говорить?

– Ну кому? Ментам, не мне же. Им тут уже донёс кто-то, что вы с Тутанхамоном, типа, кореша были. Так что давай, пока рулишь там, подумай хорошенько.

– Не о чем мне думать, – со злостью говорит Игорь и отключает радио.

ЧТО НАША ЖИЗНЬ?

«Что наша жизнь? Игра», – как известно, поётся в «Пиковой даме» Чайковского, а вот у Эминема есть песня «I Had», и она в принципе об этом же или почти об этом.

– Миленький, – говорит Татьяна, входя в мою комнату, – ты не мог бы это выключить? Правда – надоело уже.

– Хорошо, – говорю я. – Я пойду тогда с Аликом встречусь. Он в «Эдеме» сидит.

– Давай, – говорит Татьяна и возвращается на кухню, где они с Милой пьют чай и обсуждают превратности семейной жизни. Пока я одеваюсь в коридоре, мне довольно отчётливо слышны их голоса.

– Не знаю я, Тань, – говорит Мила. – всё вроде хорошо с Кеном. Не пьёт он. Внимательный. Спокойный. К Сашке прекрасно относится. И всё равно что-то не то. Даже не знаю, как объяснить.

– Может, ты просто капризничаешь, – говорит Татьяна. – С жиру, так сказать…

– Может быть, – говорит Мила. – Но бывает же у людей всё хорошо.

– У кого, например? – говорит Татьяна. – Ты хоть кого-нибудь знаешь, у кого всё хорошо?

– У вас, – говорит Мила. – У вас с Лёшей.

– С чего ты взяла, что у нас всё хорошо? – говорит Татьяна.

– Ты же сама всегда говоришь, что он идеальный муж, – говорит Мила.

– Я говорю, и ты говори, – говорит Татьяна. – Кто тебе говорить мешает?

– А если не идеальный, зачем ты тогда за него замуж выходила? – говорит Мила.

– He made me laugh [11],– почему-то по-английски отвсчает Татьяна.

Я выхожу из квартиры и тихо закрываю за собой дверь.

В «Эдеме», как всегда, толпа народу, всё столики заняты, а в центре зала под попсовую песенку толкаются танцующие. Алика нигде не видно, но зато ко мне скоро подходит Вадим Малинин – хозяин всего этого великолепия.

– Привет, – говорит он. – Поужинать хочешь? Я сейчас скажу, тебе столик организуют.

– Да нет, спасибо, я из дома, – говорю я. – Ты Алика не видел?

– Он внизу, – говорит Вадим. – Там, где казино теперь. Ты только не трепи никому об этом, о’кей?

– О чём? – говорю я. – О том, где Алик от жизни прячется?

– Нет, – говорит Вадим, – о том, что у нас там.

– Не буду, – говорю я. – А как туда пройти?

– Пойдем, – говорит Вадим. – В первый раз я тебя проведу, а потом они тебя запомнят и так пускать будут.

Подвал «Эдема» действительно представляет собой зрелище по-своему выдающееся. Это не какой-то заплеванный игорный дом, а настоящее казино, интерьер которого скопирован с тех фотографий, что нам ещё Розалия Францевна показывала. На Монте-Карло похоже. Или на Баден-Баден. Хотя ни там, ни там я никогда не был.

Алик сидит за столиком в самом тёмном углу в компании каких-то неизвестных мне ребят и мужиков. И, только подойдя к ним вплотную, я узнаю в одном из них Игоря.

– О, – говорит Алик, заметив меня, – какие люди в Голливуде! Присаживайся, послушаешь, как с нашими в полиции обращаются. Тебе как бывшему журналисту, а ныне воспитателю подрастающего поколения это должно быть интересно.

– Что случилось? – говорю я, придвигая к себе стул.

– Да ничего особенного, – говорит грузный мужчина средних лет.

Внимательно приглядевшись к нему, я вижу, что я его знаю: он нас с Татьяной пару раз на Пасху и Рождество, когда службы ночные, в храм возил. И даже имя его я, оказывается, помню – Сеня номер восемь. Так он и представляется всем, чтобы знали, как его потом через диспетчера вызывать.

– Грохнули водилу одного из наших, – говорит Сеня номер восемь. – Полчерепа из пушки снесли. А менты, вместо того чтобы чёрных трясти, к нам завалились, на пол всех мордой лица положили и шмон устроили. Обычный вечер в самом сердце «Одессы на Гудзоне».

– А чего искали? – говорю я.

– Болт их знает. Требовали все маршруты за день и все заказы.

– Отдали? – говорю я.

– Боря, хозяин наш, пошуметь решил сначала. Ордер на обыск показать требовал.

– Ну и получил по рылу, естественно, – говорит Сеня.

– Да, – встревает сидящий рядом с ним мужик, вытирая салфеткой покрытую мелким потом лысину, – прикольно было. Он кричит: I am аn American citizen!»[112] А мент какой-то, типа старший у них там, ему спокойно так говорит, без эмоций: «You are a piece of shit» [13]. И ещё раз дубинкой ткнул его в грудь куда-то, чтоб успокоился.

– Помогло? – говорю я.

– Тебе когда-нибудь между ребер дубинку втыкали? – говорит мужик.

– Нет, – честно признаюсь я. – Ногами били – это было. Вон зубы передние все отбили… – Я поднимаю верхнюю губу, чтобы показать присутствующим, что я не вру. – А дубинкой не приходилось.

– Ну, дубинкой тоже помогает, – говорит мужчина.

– И чем всё кончилось? – говорю я.

– Да ничем, – говорит Сеня номер восемь. – Документы изъяли. Игорьку вон велели завтра в участок с утречка пораньше заглянуть. Остальным тоже порекомендовали пределы Большого Яблока не покидать.

– А Игорь тут при чём? – говорю я.

– Да ни при чём, – говорит Сеня номер восемь. – Это они с чёрными связываться не хотят. Боятся их. А с нашими всё можно.

– Хочешь, я с тобой пойду? – обращаюсь я к Игорю.

– Можно, – говорит он.

– Как у тебя с английскимото? – говорю я.

– Да нормально вроде, – говорит он.

– Ну, я всё равно могу пойти – на всякий случай, – говорю я. – Если не поймешь чего, я переведу.

– Спасибо, – говорит Игорь и поднимается со своего места. – Ладно, мне пора.

– Давай, – говорю я. – Во сколько встречаемся завтра?

– В девять, – говорит Игорь. – Возле участка. Знаете, где он?

Я киваю.

– Ну что, мужики, это всё интересно, конечно, – говорит Алик, когда Игорь уходит, – но не для этого же я сюда припёрся. Пулечку-то распишем или как?

– Или как, – говорю я.

– А здесь что, и в преферанс можно? – говорит Сеня номер восемь, заметно оживляясь, потому что какой кандидат наук в преферанс не играет?

Он нам как-то с Татьяной по дороге свою биографию рассказывал. Про то, как он в Киеве завлабораторией был. Химикаты какие-то выхимичивал. Я вообще сколько ездил здесь на кар-сервисах, кажется, ещё ни одного водителя без кандидатской как минимум не встречал. Даже было время, думал, что от них ученую степень в качестве непременного условия приёма на работу требуют, но Татьяна меня разубедила потом.

– Здесь всё можно, – говорит Алик. – Это вам не Лас-Вегас и не Атлантик-Сити. Десять долларов в час с носа за стол плюс десять процентов от выигрыша – и играйте во что хотите. Ну что, Лёш, будешь?

– Ты же знаешь, что я завязал, – говорю я.

– Ну, как завязал, так и развяжи, – говорит Алик. – Только не надо нам, пожалуйста, ужастики всякие рассказывать про то, что тебе нельзя и что у тебя наследственность нехорошая. Мы это уже сто раз слышали.

– Так в чем дело тогда? – говорю я. – Значит, мне и повторяться не надо. Сам понимать должен.

– Ладно, Лёш, – говорит Алик. – Я же вижу, как тебе хочется ещё раз всю эту бодягу нам поведать. Ты же любишь это дело. Давай, не стесняйся. Тут и новые люди есть. Они не слышали ещё.

– Не буду я ничего рассказывать, – говорю я.

– Тогда я сам расскажу, хочешь? – говорит Алик. – Я ведь эту хохму наизусть уже выучил. Как, впрочем, и все остальные твои байки.

– Валяй, – как можно более равнодушно говорю я. – Если тебе не лень, конечно.

– Почему лень? – говорит Алик. – Совсем даже нe лень. Ну, короче, у Лёши нашего прадедушка крутой такой купчина был в Одессе. Лес в основном перегопял с места на место, ну и нарубил па этом деле бабла немеряно. Всё пучком у него было, если бы не одно маленькое пристрастие. Картишки-с. Уж родичи его как только отучить от этого не пытались, а он, только останется один, сразу к игорному столу – прыг. В общем, допрыгался. Однажды огроменную партию древесины загнал кому-то и, вместо того чтобы домой к семейству своему спокойно ехать, решил по дороге в казино зарулить. Дальше там – темна вода во облацех. Лёшка по-разному рассказывает. Когда трезвый, то говорит, что прадед его всё продул там и прямо за столом от разрыва сердца скончался. А если ему пару фужеров водяры скормить, то можно узнать, что предок его себе пулю в лобешник пустил. Деньжата по-любому тю-тю, да и семейство тоже пострадало. Супруга ненадолго его пережила, а трёх дочек, что от них остались, родня разобрала.

– А Лёшка-то тут при чём? – говорит Сеня номер восемь.

– Хороший вопрос, – говорит Алик. – Правильный. Ни при чем тут Лёшка, но он считает, что от прадеда страсть к азартным играм унаследовал, и каждый раз, как продует всё до копейки, на предка своего валит. А зачем валить на кого-то, если играть не умеешь, правильно?

Пока Алик говорил, он успел распечатать лежавшую в углу стола карточную колоду, и теперь я вижу, как он медленно её перетасовывает. Я действительно очень давпо не играл, и от одного воспоминания о том, как сами собой ложатся в руки карты, как они складываются веерной речкой, которая в любой момент может развалиться, но не разваливается, – от одного воспоминания о том, какие они лёгкие и сколько в них одновременно веса, у меня по спине пробегает холодок.

– Нормально я играю, – говорю я. – Не хуже тебя. Просто я азартный слишком. Не могу остановиться вовремя.

– А если нормально, то давай сыграем, – говорит Алик. – Чего тебе бояться?

– Хорошо, – говорю я. – Ты прав. Бояться нечего. Сдавай. Но только не «Сочи» твои детсадовские писать будем, а «Ленинград». И распасы удваиваются.

– Договорились, – говорит Алик. – По пять центов за вист пойдет?

Я киваю, и Алик начинает сдавать.

Преферанс такая игра, что в ней всё от умения зависит. По рассказам бабушки, мой дед вообще никогда не проигрывал – вне зависимости от того, шла ему карта или нет. А играл он много: как минимум два раза в неделю у них целая компания собиралась.

Так вот, в преферанс я научился играть, когда мне было десять лет. Никогда не забуду то лето. Мы с родителями и их друзьями поехали в Закарпатье. Поезд вообщето курсировал между Москвой и Прагой, и поэтому проводники продавали из-под полы жвачку – в первый раз я тогда её попробовал. Остановились мы в Ужгороде. Красота там была несказанная. Горы, речка, старушка древняя парное молоко продавала, и мы им чёрный хлеб запивали. Очень вкусно было.

На пляже отец и его лучший друг почти каждый день расписывали пульку – гусарика, естественно, потому что больше им играть не с кем было. А я рядом лежал и смотрел. Они мне ничего и не объясняли почти – так, пару слов иногда. Но я всё равно научился.

Каникулы те, надо сказать, невесело закончились. Однажды утром мы проснулись от страшного грохота и, выглянув в окно, увидели, что мимо нашей гостиницы в стоpoну границы идут танки. Стоял август 1968 года, и я вслед за взрослыми повторял, что какой кошмар, мол, вообще обалдели наши. Душат свободолюбивых чехов. Маленький я был тогда. Ничего не понимал. Да и как я мог понять, что это была просто очередная пристрелка по Родине моей любимой, лучше которой ничего не было и не будет на земле? Откуда мне было знать о том, какие чудовищные усилия постоянно предпринимались для того, чтобы сокрушить её, разрушить, уничтожить, стереть с лица земли, сделать так, чтобы больше не было её никогда?

Ничего я не знал тогда, кроме того, что марьяж – это верная взятка при любом раскладе, а если нет хода, то надо ходить с бубей.

Эти знания мне очень потом пригодились. В старших классах школы я играл лучше всех, однажды даже чуть не зарезали меня из-за того, что слишком много выиграл, а в институте преферанс вообще превратился в основной источник доходов. Стипендии сорокарублёвой мало на что хватало, а даже по копейке за вист рублей десять—пятнадцать можно было легко выиграть. Да и нравилось мне это очень. Само ощущение карт в руке. То, как они тасуются. Как сдаются. Как открываешь их – медленно, по одной, раскладывая масть к масти, прикидывая уже, куда игра пойдет. Как на людей, с тобой за столом сидящих, смотришь, пытаясь угадать, как там у них разлеглось.

В Америке играть мне уже было не с кем. Не получилось тут как-то с компанисй. Кто работой был занят, кто ещё какими делами, и я переключился на «очко» – благо автобусы в Атлантик-Сити чуть ли нe от каждой газетно-табачной лавки ходят. Играл, конечно, не просто так, а по системе. Карты считал. Система несложная: чем больше картинок остается в колоде, тем выше у крупье шанс перебрать. Значит, надо увеличивать ставку и останавливаться даже на 13 или 12. Ждать, пока крупье проиграет. Ну и другие секреты всякие у меня были – сейчас уже даже не помню их толком. Потому что в какой-то момент надоело мне это всё. Едешь отдохнуть вроде, а возвращаешься без цента в кармане. От бытовухи отвлекает, конечно, но настроение потом какое-то не самое лучшее.

Игра наша близится к концу, и положение у меня очень даже неплохое. По вистам нули, горки нет почти, а в пуле отстаю чуть-чуть, но это нормально, ещё успею нагнать.

Сдаёт тот лысый мужик, который четвёртым с нами играет и напротив меня сидит. Я медленно открываю карты, и сердце чуть не выпрыгивает от радости. Туз, король, дама, валет в трефах и точно такая же комбинация в червях. Для неумеющих играть в преферанс объясняю, что это верные восемь взяток, и после короткой торговли прикуп достается мне. Там пустышка пиковая – сразу в снос идет, но это меня не смущает. Одно плохо – ход не мой, но после короткого раздумья я понимаю, что отступать мне всё равно некуда, и объявляю восемь треф. Это значит, что я обязуюсь взять восемь взяток, а козырями будут трефы. Дальше всё на самом деле предельно просто – старшая карта бъёт младшую той же масти, а если у тебя данной масти нет, то обязан козыря класть, и взятка твоя. Если же и козыря нет, то кладешь любую другую масть, но тогда уже взятку теряешь.

– Пас, – говорит Алик.

– Вист, – говорит Сеня номер восемь.

Это они определились, кто на оставшиеся две взятки претендовать будет. Мне это безразлично, конечно: кроме двух верхушек в червях и трефах, ещё две бубны у меня совсем никудышные. Их по-любому отдавать придётся.

– Ложимся, – говорит Сеня номер восемь.

Они с Аликом кладут свои карты на стол, и я не верю своим глазам. Такой расклад один раз на миллион бывает. У Алика, которому первым ходить предстоит, всё чeтыре маленькие черви, четыре бубповые карты и две пики. У Сени – всё четыре трефы, четыре бубны, тоже две пики, а червей пет вообще. Был бы мой ход, я бы всех козырей у Сени отнял, а потом спокойно забрал бы и свои черви. А так, что сейчас получится? Алик сразу пойдет с червей. Я его карту убью, потому что у меня все старшие. Но у Сени этой масти нет, и он мою наивернейшую взятку отберет козырем. Потом пойдет с маленькой пики, которая у меня в сносе, передаст ход Алику, и всё повторится снова. Потом ещё раз то же самое. Потом они мне на козыря ход отдадут, но это ничего уже не изменит. Я останусь без трёх взяток, что при восьмерной смерти подобно.

Но на самом деле всё получается даже ещё немножко хуже. Они решают никакой карусели мне не устраивать, и Алик сразу заходит с бубей, которых у меня нет, и я вынужден бить его карту козырной трефой. Теперь у меня остается три старшие трефы, а у Сени – четыре. Маленькие, правда, но на одну больше, чем у меня. Это означает, что я могу только ещё три козырные взятки свои получить, а потом они по-любому отбирают у меня ход и всю мою червовую верхушку убивают на корню. В «Ленинграде», где гора и висты двойные, плюс ещё за приглашение открыться опять недобор пишется, сами считайте, сколько я, подсев на восьмерной без четырех, проиграл.

Поздняя ночь. Алик давно ушел домой со своим небольшим выигрышем. Сеня номер восемь тоже куда-то исчез. Я остался с незнакомым мне лысым мужиком, и играем мы с ним теперь в гусарика. Желающих присоединиться не нашлось, но вокруг нашего стола собрался ещё оставшийся в казино народ. Смотреть на хорошую партию преферанса иногда не менее интересно бывает, чем самому участвовать.