Текст книги "Брайтон-Бич опера"

Автор книги: Леонид Зернов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

– Знаешь что, – говорю я, – сам с ним поговори. Сам всё скажи ему. Я не буду.

Я подхожу к Володе, который уже чуть ли не хватает Вулфовица за грудки, и насильно вкладываю ему в руку мобильник.

– Поговори с ним, – говорю я. – Это важно. Правда. Очень.

Их разговор мне слушать совершенно не хочется, и я медленно бреду обратно к палате Розалии Францевны. Там опять царит какое-то непонятное оживление. «Умерла, наверное, – думаю я. – Ну что ж, Царствие ей Небесное».

Но когда я подхожу к палате, то вижу, что Розалия Францевна не только не умерла, но, наоборот, открыла глаза и пытается приподняться на локтях. Руки у нее такие худые, как у прошедших через газовые камеры Бухенвальда.

– Вы дадите мне поесть что-нибудь? – говорит Розалия Францевна. – Сколько можно просить? Столько народу вокруг толпится, а поесть не допросишься. Где Володя? Он один среди вас всех человек настоящий.

– Там Володя, с доктором Вулфовицем разгова… – говорю я и оборачиваюсь, чтобы показать Розалии Францевне, где её любимец.

То, что я вижу в противоположном конце коридора, заставляет меня замолчать на полуслове. Володя лежит на полу, растянувшись во весь свой огромный рост от одной стены до другой, а доктор Вулфовиц, склонившись над ним, давит ему на грудь руками и при этом что-то страшно кричит. Медсёстры бегут к ним и тоже орут. Потом я слышу крик Ларисы, а потом Розалия Францевна говорит:

– Да не кричите вы так. Мне правда гораздо лучше. Честное слово.

Володю спасти не удалось. Он умер в одно мгновение – от разрыва сердца, хотя, казалось бы, всё это в больнице было. Вокруг врачи всякие и оборудование самое лучшее. Но как сказал доктор Вулфовиц: «Смерть мы не лечим. Не научились ещё». Умом я понимаю, что он прав, хотя в глубине души всё равно уверен, что всё врачи шарлатаны.

Тем более что Розалия Францевна в конце концов действительно поправилась. Безо всякой операции. То ли сингхартия ей помогла, то ли химиотерапия. Теперь уже кто их разберёт.

Когда я рассказываю эту историю моему соседу Михаилу Петровичу, с которым мы поздно вечером выходим погулять на бордвок, он задумчиво смотрит на чёрное, беззвёздное небо и молчит.

ГЛОТОК СВОБОДЫ

Здравствуйте! Меня зовут Мурзик. Я появился на свет примерно полтора года тому назад и первые несколько месяцев моей жизни провел в зоомагазине на Шипсхэд-Бей. Там мне жилось относительно неплохо, потому что вокруг было много других маленьких котят, меня сытно кормили и не обижали.

Примерно раз в неделю к нам заходила симпатичная женщина невысокого роста со светлыми льняными волосами. Она ничего не покупала, а просто ходила по магазину, останавливаясь то около аквариумов с рыбками, то возле птичьего вольера, где она пыталась общаться с глупыми пернатыми на их чудовищном по своей громкости языке, то у наших клеток. Она подолгу рассматривала нас, и однажды, когда она наклонилась, чтобы через прутья погладить меня, я лизнул ей руку. Я неоднократно видел, как это делают собаки, и уже знал, что людям такие вещи почему-то очень нравятся. Мне казалось, что этой женщине очень грустно и одиноко, и я решил утешить её.

Женщина действительно повеселела, почесала мне шейку, а потом подиялась, подошла к продавщице и о чем-то некоторое время с ней разговаривала. Потом она поспешно вышла из магазина, даже не попрощавшись со мной, что я счел проявлением некоторой невоспитанности. Впрочем, меня это нисколько не расстроило. Надо сказать, что у меня от рождения очень философский склад ума, причём из-за моей чёрно-белой расцветки я склонен к некоторому дуализму в духе китайской диады инь и ян. Мир я воспринимаю как арену борьбы двух начал – темного и светлого, хотя сам я по характеру скорее созерцатель. Люблю наблюдать за окружающими и делать свои выводы, делиться которыми с кем бы то ни было вовсе не считаю нужным. Так что я сразу же забыл о небольшом инциденте со светловолосой женщиной и преспокойно уснул. Сон – вообще моё самое любимое занятие на свете. Естественно, не считая философии.

Проснулся я от того, что дверцу клетки открыли, и продавщица начала за передние лапы вытягивать меня наружу. Не могу сказать, чтобы это привело меня в восторг, но я уже тогда знал, что самое выгодное – это создавать у людей такое ощущение, как будто они гораздо сильнее, чем мы, и могут делать с нами всё, что захотят. Вреда от этого никакого, а польза может быть огромная. Например, от сознания собственного всемогущества человек способен даже расщедриться на кусочек чего-нибудь вкусного.

Когда меня вытащили из клетки, я увидел, что женщина с льняными волосами стоит посреди магазина и смотрит на меня с нескрываемым восторгом. Это было приятно, но я решил, что благоразумнее сделать вид, как будто мне всё совершенно безразлично. Женщина непонятно за что поблагодарила продавщицу, посадила меня в какую-то картонную коробку и вынесла на улицу. Там светило яркое солнце и пахло мириадами незнакомых мне вещей, растений и существ. Это волновало воображение, но я сдержался, потому что для настоящего философа эмпирический мир не так уж и важен. Настоящий мыслитель, каковым я являюсь, должен быть в состоянии познавать всё исключительно силой своего интеллекта. Опыт как таковой ему нe нужен, потому что философ должен уметь заранее прогпозировать последствия любых событий на основе логических выкладок. Учиться на собственных ошибках – это удел тех, кто не способеи к абстрактному мышлению. Не спорю, мне интересно было побегать по улице и посмотреть как там и что, но разве это могло бы изменить мое общее представление о мироздании? Конечно, нет. Вот поэтому я и сидел смирно в коробке до тех пор, пока мы не пришли в какое-то помещение.

Там, прямо в коридоре, нас встретил неопрятно одетый мужчина, среднего роста, с всклокоченной рыжей бородой, блестящей лысиной и длинной косичкой из редких волос, за которую мне его сразу захотелось дернуть. По его большому животу я догадался, что кормят в этом месте неплохо, а всё остальное мне в общем-то безразлично. Кроме философии, конечно. Мужчина посмотрел на меня с испугом, а потом его бесформенное лицо расплылось в улыбке. Это меня нисколько не удивило. Я знаю, что люди часто так улыбаются, когда смотрят на меня, потому что я очень хорошенький и вызываю у них чувство умиления. Как и всякого настоящего философа, меня мало волнует, какое впечатление я произвожу на окружающих, поэтому в ответ на улыбку мужчины я только зевнул, a принесшая меня из магазина женщина сказала:

– Ну как тебе, Лёш? Нравится?

– Да, – ответил тот, кого, как я вычислил дедуктивным картезианским методом, звали Лёша. Голос у него оказался столь же мало приятный, как и он сам, – высокий, писклявый и противный. – Надо его в ванную запереть. А то как бы он не нагадил здесь где-нибудь.

В тот момент я ещё не знал, что такое ванная, но всё равно понял, что ничего хорошего мне эта перспектива не сулит, и попытался выбраться из коробки. Сделать мне этого не удалось, но я не расстроился, потому что, с точки зрения убежденного созерцателя, сидеть в ванной или в коробке – абсолютно безразлично. Истинному мудрепу мир раскрывает свои тайны всегда и повсюду.

Оказавшись в ванной, я всё-таки обследовал её всю и обнаружил, что в ней немало интересного. Самым увлекательным местом в ней оказался довольно внушительных размеров трон, на который можно было запрыгивать. Пользуясь тем, что я был там один и никто, следовательно, не мог заподозрить меня в инфантильности, я несколько раз забрался на этот трон и спрыгнул обратно на пол, а заслышав шаги за дверью, невозмутимо улегся на нем и стал ждать, что будет дальше.

Дверь приоткрылась, и я увидел Лёшу, который сказал:

– Тань, посмотри, где он лежит. Он что, туалетом пользоваться умеет?

Так я узнал, что белокурую женщину зовут Таня.

Тут же появилась и она сама, держа в руках какую-то плошку, в которой была налита неизвестная мне белая жидкость.

– Котик, хочешь молочка? – сказала она и сунула плошку прямо мне в лицо.

От еды я никогда не отказываюсь – из принципа, и когда я начал лизать молочко, Лёша протянул руку и погладил мою спину. Не могу сказать, чтобы это доставило мне какое-то особое удовольствие, но приличия ради я всё-таки разок муркнул, что было воспринято как поощрепие к продолжению поглаживаний.

– A как мы его назовём? – сказала Tana.

– Смотри, как он муркает, – сказал Лёша. – Мурзиком и назовём.

Это легкомысленное имя показалось мне совершенно не соответствующим моему высокому уровню развития и философским наклонностям. Поэтому я тут же спрыгнул с трона и выскочил через приоткрытую дверь в коридор.

Вы даже представить себе не можете, какое впечатление этот совершенно безобидный поступок произвел на Лёшу и Таню. Они закричали почти так же громко и противно, как жившие по соседству со мной в зоомагазине птицы, и бросились меня ловить. Как вы сами понимаете, их шансы поймать меня, быстрого, ловкого и наделённого от природы идеальной реакцией, были равны нулю. Поэтому в какой-то момент я просто сжалился над ними и перестал носиться по их квартнре. Увидев на подоконнике большой красивый цветок, я прыгнул туда и сделал вид, что исследую это доселе неизвестное мне растение.

Лёша подбежал ко мне н уже было намеревался схватить, но Таня его остановила.

– Подожди, – сказала она. – Посмотри, это же настоящая картина. Сейчас я его сфотографирую. Подожди.

Она вынула из ящика стола какую-то штучку и, направив её на меня, щелкнула ею несколько раз. Несколько позже я узнал, что это был фотоаппарат, потому что получившиеся снимки Таня с Лёшей мне потом неоднократно показывали, и мы всё сошлись во мнении, что я ужасно фотогеничный.

С тех пор мы живем вполне счастливо. Лёша и Таня досаждают мне минимально, по пустякам не дергают, кормят сытно и вкусно, играют со мной, можно даже сказать, что балуют. Постепенно я, как и полагается, занял в доме главенствующее положение, и без меня здесь теперь не делается ни одно важное дело. Когда Таня рисует, я усаживаюсь рядом с мольбертом и наблюдаю за тем, чтобы она не перепутала краски. В те редкие минуты, когда Лёша наконец заставляет себя приняться за работу, я укладываюсь на столе возле компьютера, кладу одну лапу на «мышку», вторую – на клавиатуру и слежу, чтобы он не наделал в своих переводах каких-нибудь грубых ошибок. По вечерам мы вместе с ним читаем газеты, чтобы быть в курсс всех последних повостей. Лёша любит читать лежа, положив газету перед собой на диван, а я обычно пристраиваюсь рядом с ним. Если же какая-то статья кажется мне особенно интересной, я ложусь прямо на газетный лист и, пока не прочту его весь, ни за что не слезу. В ванной меня болыше не запирают, да и вообще позволяют делать все, что угодно, за исключением одной только вещи: вылезать через окно на пожарную лестницу мне категорически запрещёно. Впрочем, мне и дома хорошо, и этот запрет меня нисколько не стесняет. Вернее, не стеснял до того дня, когда я познакомился с Бобби.

Бобби – это большой красивый кот, который однажды залез по пожарной лестнице прямо к нашему окну и, увидев меня, мирно лежащего после обильного ужина на подоконнике, решил познакомиться. Отчасти он похож на меня – такой же черно-белый, только не пушистый, а с гладкой шерсткой. Мы, как и полагается, сначала обнюхиваем друг друга через натянутую на окне тонкую металлическую сетку, а потом Бобби говорит:

– Какая прекрасная ночь! Не хочешь пойти прогуляться?

– Нет, – отвечаю я. – Мне не разрешают выходить на улицу.

– Почему? – спрашивает Бобби.

– Меня здесь очень любят, – говорю я, – и боятся, что я заблужусь и не найду дорогу обратно. Не хотят, чтобы я потерялся.

– Но неужели тебе не надоело сидеть взаперти? – говорит Бобби.

– Философу всё равно, откуда созерцать мир, – говорю я.

– Это серьёзнейшее заблуждение, – говорит Бобби. – Без свободы познать мир невозможно. Ты даже не представляешь, сколько на улице всего интересного. Одни только кошечки молодые чего стоят.

– Я не живу по принципу coito ergo sum, – с достоинством отвечаю я.

– А пища какая разнообразная, – не оценив моего кaламбура, выдающего как знакомство с творчеством Декарта, так и знание древних языков, говорит Бобби. – Одной колбасы двадцать восемь сортов. Не то что эта искусственная гадость из банки, которой тебя наверняка кормят.

– Меня не только из банки кормят, – говорю я. – Стоит лишь муркнуть пару раз или потереться об ноги, как мне сразу же дают все, что я захочу.

– Но это же унизительно, – говорит Бобби. – Клянчить еду недостойно философа.

– Я не клянчу, я просто сообщаю им, что я проголодался, – отвечаю я, но всё же эти слова заставляют меня призадуматься.

– Они же тебя закабалили, – говорит Бобби. – Они лишают тебя информации о мире, ограничивают твою свободу. Но посмотри, какая тонкая на этом окне ceткa. Мы вдвоем раздерём её когтями за пару минут. Давай! Ты же никогда нигде не был. Ведь если ты не видел магазинов и ресторанов на Брайтоне с их роскошными мусорными бачками, в которых столько деликатесов, то считай, что ты вообще в своей жизни не видел ничего.

Есть мне в этот момент совершенно не хочется, поэтому на слова Бобби я ничего не отвечаю.

– И потом, – продолжает он, – они же тебя дискриминируют.

– Ничего подобного, – говорю я. – Они меня очень любят.

– Но они же не позволяют тебе участвовать в принятии решений, касающихся жизни всей семьи. Разве они хотя бы раз спросили твое мнение хоть по одному вопросу?

Про себя я вынужден признать, что Бобби прав, и опять отмалчиваюсь.

– Они скрывают от тебя правду о мире, – продолжает он. – Они оболванивают тебя своей пропагандой, промывают тебе мозги. Ты живешь, как раб в темнице.

– Какой же я раб? – говорю я. – Они нe заставляют меня работать. Просто так и кормят, и гладят, и лечат, если что заболит.

– Это только до тех пор, пока ты им подчиняешься, – говорит Бобби. – Стоит тебе проявить самостоятельность, и против тебя будут применены страшные репрессии. Люди замучили сто миллиардов котов, кошек и даже маленьких котят только за то, что они стремились к свободе.

– Откуда ты это взял? – спрашиваю я. – Откуда такая точная цифра?

– Это всему свободному миру известно, – говорит Бобби. – Но твои хозяева от тебя всё скрывают. Потому что так им легче заставлять тебя подчиняться. Они держат тебя в неволе, на голодном пайке, в то время как свободные коты живут среди полиого изобилия. Ты даже не представляешь себе, сколько на свете есть всего вкусного и разнообразного. Выбравигись из этой тюрьмы, ты сможенть увидеть другие страны, попробовать множество новых блюд, насладиться свободной любовью. Ты ведь. поди, даже не знаешь, что это такое?

О свободной любви я действительно имею довольно смутное представление, и мое молчание Бобби истолковывает как несомненный признак того, что я уже готов за ним последовать.

– Давай, – говорит он. – Смотри, какая тонкая сетка. Я помогу тебе. Это мой долг как твоего брата, который тоже когда-то страдал в неволе, но выбрал свободу. Давай!

С этими словами он начинает драть когтями сетку, которая отделяет меня от пожарной лестницы, и вскоре на этой сетке появляются небольшие дырочки.

– Мир – это арена борьбы добра и зла, – говорит Бобби. – Инь и ян. Мы должны бороться! Решайся! Я помогу тебе. Давай!

Я, впечатленный его познаниями в китайской философии, тоже начинаю драть сетку зубами и когтямн, и совместными усилиями мы проделывабм в ней дыру, достаточно большую для того, чтобы я мог в неё протиснуться. В последнюю минуту я всё-таки останавливаюсь.

– А вдруг они расстроятся из-за того, что я ушел? – спрашиваю я у Бобби. – Вдруг они будут переживать и волноваться?

– Они – твон палачи, – говорит он. – Конечно, опи будут недовольны тем, что ты сбежал из их тюрьмы, но тебя это не должно беспокоить. Ты ведь теперь будешь свободный кот на свободной улице. Что тебе до крокодиловых слёз твоих мучителей?

Эти слова придают мне решимости, и, обдирая бока о рваную сетку, я лезу на пожарную лестницу.

На улице всё действительно довольно интересно. Бобби выводит меня на Брайтон-Бич-авеню, где я никогда раньше не бывал. Несмотря на глубокую ночь, повсюду горят фонари и светятся вывески магазинов и ресторанов. Возле каждого из них свалены отбросы, издающие волнительные ароматы съестного. Гора мусора около ресторана «Эдем» пахнет особенно аппетитно, а вокруг неё сидит несколько кошек. Знакомя меня с ними, Бобби говорит:

– Дамы и господа, разрешите представить вам Мурзика. Всю свою жизнь он был узником Фелиона, но сегодня вырвался наконец из-за железной сетки.

Кошачья компания начинает одобрительно шуметь. Со всех сторон сыпятся поздравления.

– За нашу и вашу свободу! – мяукает один старый кот, лапой подталкивая ко мне почти полностью обглоданный скелет какой-то рыбёшки.

– Сегодня у тебя праздник, – говорит Бобби, – и поэтому мы тебя угощаем. Смотри, каждый из нас готов поделиться с тобой самым лакомым кусочком. А ведь искать их в помойке – дело непростое. Это – целое искусство, и начиная с завтрашнего дня тебе придется этим заниматься самому.

– Но я не умею, – говорю я. – Я ничего не понимаю в отбросах и не смогу прокормиться.

Кошки начинают дружно хихикать.

– Никто из нас поначалу ничего в них не понимал, – говорит одна из них. – Но этому здесь быстро учатся. Есть захочешь – научишься.

– Зато ты будешь чувствовать себя самостоятельным и не зависящим от произвола тиранов и палачей, – говорит Бобби. – А это ведь в жизни самое главное.

– Скажите, – обращается ко мне совсем ещё молодая кошечка. – А что, правда, люди такие звери, как всё говорят? Я убежала на волю вместе с мамой, когда я была котенком, и о жизни в неволе у меня сохранились только самые смутные воспоминания.

– Да в общем-то… – начинаю было отвечать я, намереваясь рассказать о том, что лично мне жилось не так уж и плохо, но Бобби не дает мне договорить.

– Мурзик ужасно страдал, – перебивает он меня. – Они истязали его. Мучили. Угнетали. Он на собственной шкуре убедился в том, что люди хуже зверей.

Кошки одобрительно мяукают.

– У меня в свое время было всё, – говорит старый кот. – Материально я был полностью обеспечен. Но я не мог терпеть ежедневных унижений и дискриминации. Не захотел мириться с тем, что среди людей я никогда бы не добился равных прав и возможностей. Поэтому я выбрал свободу.

– Свобода свободой, но с культурой тут как-то не очень, – говорит один довольно молодой и интеллигентный на вид котик. – Прямо скажем, уличная тут культура какая-то, не европейская.

– Да, мы совсем к другому привыкли, – говорит старая кошка. – А там у меня тоже всё было. Моего мужа так уважали. Можно сказать, души в нем нe чаяли. Даже закрывнали глаза на то, что он таскал лучшие куски со стола. Прямо из тарелок. А к дочке моей сватался кот с мясного склада. Сами понимаете, какое высокое положение у него было и какие связи.

– Зачем же вы тогда убежали? – спрашиваю я.

– Ради детей, – отвечает старая кошка. – Я как представила себе, что они тоже будут жить в этой страшной тюрьме, в этой гнилой атмосфере тотальной лжи и репрессий, сразу решила, что готова на любые жертвы – лишь бы только у них была нормальная жизнь.

– А где сейчас ваши дети? – спрашиваю я.

– Кто где, – отвечает она и грустно вздыхает. – Честно говоря, я уже давно их не видела. Но на улице не принято сидеть с родителями. Тут ценится инициатива и самостоятельность. К тому же им приходится так много работать. Конкуренция здесь страшная. Каждый кусок отбросов достается адским трудом. Но я так благодарна этой благословенной улице, что, несмотря на мою врожденную чистоплотность и брезгливость, просто готова целовать её мостовую. Всё-таки с голоду здесь никто не умирает. Тут такое богатство, что хватает на всех. Даже на нас, стариков.

– Если есть голова на плечах, – встревает Бобби, обращаясь уже непосредственно ко мне, – то можно и получше место найти. Толковых котов на хорошие работы берут. Там и ветеринары бесплатные, и жилье дешёвое, и баночки из супермаркетов выдают. Ты вроде головастый – может, я тебя к нам пристрою.

– Куда это, к вам? – спрашиваю я. – Ты чем вообще занимаеиться?

– Я – боец невидимого идеологического фронта, – немного понизив голос, торжественно отвечает Бобби. – Я обхожу наших ещё томящихся в заточении братьев и сестёр и помогаю им вырваться на улицу. Это очень важное и очень благородное дело. Поэтому за него так хорошо платят.

– И много ты за мое освобождение получишь? – спрашиваю я.

– Немало, – отвечает Бобби. – Ты молодой, здоровый. Такие сейчас очень нужны.

– Зачем? – интересуюсь я.

– Мы проводим контртеррористическую операцию, – говорит Бобби. – Нас тут терроризируют мыши, и мы объявили им войну не на живот, а на смерть. Они совершенно распустились в последнее время. Просто проходу нам не дают. Допустим, наших кошачьих ценностей они никогда не уважали и не разделяли. Нам это было прекрасно известно, но как убежденные плюралисты мы всё терпели. А теперь они вздумали покушаться на самое святое – на наш образ жизни и на нашу свободу. Поэтому отныне им не будет пощады. Теперь или они нас, или – мы их.

– Да, заколебали они нас. Никакой жизни нет, – говорит интеллигентный котик. – Достали уже всех. Фанатики проклятые. Нечего с ними церемониться. Бомбу на них надо сбросить. Водородную.

– Вон как раз поймали одного такого. Террориста, – говорит старый кот, махнув головой в сторону дома напротив.

Я оборачиваюсь и вижу здоровенного черного котяру, который тащит за шкирку маленького, полуживого от ужаса мышонка.

– Куда это он его? – спрашиваю я.

– Сначала допросят, чтобы выдал сообщников и их планы по совершению новых терактов, – авторитетно объясняет Бобби. – А потом судить будут. У нас ведь здесь честный суд – не трибунал какой-нибудь, не «тройка». Присяжные, адвокаты – все из уважаемых котов. С хорошим образованием. Так что, если он террористической деятельностью не занимался, то тут же отпустят. Мы невиновных за решеткой не держим. Но уж коли террорист – то изволь держать ответ по всей строгости закона.

Бобби, кажется, хочет ещё что-то сказать, но не успевает, потому что в этот момент у нас за спиной раздается громкое, пронзительное мяуканьс. Кошки начинают беспокоиться, а нскоторые из них вообще бросаются врассыпную.

– Вам надо спрятаться где-нибудь, пересидеть какое-то время, – взволнованно говорит старый кот, обращаясь ко мне.

– Почему? – спрашиваю я. – Что происходит?

– Облава на нелегалов, – объясняст он. – У вас есть документы?

– Какие ещё документы? – говорю я.

– Ты разве не взял с собой квитанцию из зоомагазина и сертификат о сделанных тебе прививках? – спрашивает Бобби.

Я грустно мотаю головой.

– Извини, – говорит Бобби. – Я так торопился освободить тебя из этой проклятой тюрьмы. Так хотел, чтобы ты как можно быстрее оказался на улице и вдохнул наконец воздух свободы. Но ты не бойся. Они тебе ничего не сделают. Подержат какое-то время в убежище для бездомных животных, а потом тебя обязательно кто-нибудь оттуда заберёт. Ты симпатичный такой. Ты людям нравишься. Тебя непременно кто-нибудь возьмёт. А я пока адвоката тебе подыщу. В случае чего, он докажет, что ты беженец, что тебя дискриминировали и преследовали за твои убеждения. Я хорошего адвоката знаю. Он совсем недорого берёт. Так что пока они бумаги на депортацию оформлять будут, мы тебя уже освободим. У них тут бюрократия такая, что на это годы уходят.

Я решаю не дослушивать речь Бобби до конца, потому что прямо на нас надвигаются какие-то люди с сетями и клетками. И мне даже не приходится вспоминать о дедуктивном методе, чтобы понять, что ничего хорошего их вид мне не сулит. Прижав уши к голове, я пускаюсь наутёк, чем, кажется, только привлекаю к себе внимание и порчу всё дело. Два мужика бегут за мной, а из-за угла, наперерез мне, бросается ещё один. Без него они бы меня ни за что не поймали. А так он накидывает на меня сетку и тут же затягивает её, чтобы я не мог пошевельнуться.

– Смотрите, какого пушистого изловил, – говорит он своим подбежавшим товарищам. – Может, не в убежище его, а прямо сразу на воротник?

Все трое принимаются ощупывать мою шкурку, и наконец один из них говорит:

– Да, пожалуй, ты прав. Воротник классный получится. Давай его в машину.

Ещё крепче стянув сетку, мужик тащит меня куда-то в темноту. Я понимаю, что вырываться бессмысленно. Понимаю и всё-таки пытаюсь освободиться, отчаянно мяукая при этом на пределе моих голосовых связок. Честно говоря, раньше я никогда и не подозревал, что умею издавать такие душераздирающие звуки.

– Отпустите меня! Пожалуйста! – кричу я. – Ну какой я нелегал? Меня Мурзик зовут! Я на двенадцатом Брайтоне живу. Я же не сделал ничего плохого! Отпууустиите!

Но мужик не обращает на мои мольбы ни малейшего внимания.

– Вы не имеете права. Я на вас жаловаться буду, – начинаю угрожать я. – У меня всё документы в порядке. И квитанция из зоомагазина, и сертификат о прививках. Отпустите меня! Я больше так не буду!

Вдруг в глаза мне бьёт яркий свет автомобильных фар.

– Открывай кузов, – говорит мужик кому-то. – Быстрее.

Я начинаю мяукать ещё громче, тщетно надеясь разжалобить моих мучителей, хотя в общем-то мне ясно, что дело это безнадежное. Когда же в распахнувшемся передо мной кузове я вижу ещё несколько котов и кошек, у меня пропадаст последняя надежда.

– Давай, засовывай сго туда, – говорит мужик. – Да побыстрее. Там ещё штук десять таких жс бегает.

Я делаю последнюю попытку вырваться и затихаю. Смиряюсь с ожидающей меня участью и начинаю прощаться со всеми, кого я знал в моей не такой уж долгой жизни. От ужаса я даже мяукать больше не могу. Да и ни к чему это теперь, всё ведь кончено.

– Постойте, – раздается вдруг знакомый мне противный высокий голос. – Куда это вы моего котика тащите?

Лёша, запыхавшись, подбегает к машине и тут же начинает вырывать меня из рук страшного мужика.

– Отдайте немедленно! – кричит он. – Это мой котёнок! Он случайно потерялся.

– Доказательства есть? – спрашивает страшный мужик с нескрываемым раздражением и даже с какой-то злобой в голосе.

– Есть, – говорит Лёша и вынимает из кармана мою фотографию. Ту самую, на которой я цветок нюхаю. Он ee всё время с собой носит, что ли? – Вот доказательство. Отдавайте котёнка.

Лёша несет меня домой на руках и всё приговаривает:

– Мурзик, Мурзик, что же ты такой глупый? Хорошо, что я успел. Представляешь, я просыпаюсь случайно, а тебя нет. Я думал, ты на своем любимом месте спишь – в чулане. Там, где ты на мой единственный выходной костюм линяешь. Посмотрел – нет тебя. На книжной полке – тоже. Зову – ты не откликаешься. Начал тебе корм твой сухой любимый насыпать – ты ведь всегда на этот звук отовсюду приходишь. Сыплю, сыплю, а тебя нет. Ну, тут я и понял, что неладно что-то. А как я тебя на улице нашёл – и не спрашивай. Отцовскос сердце – оно ведь знаешь какое…

Так он бормочет, пока мы нe добираемся до нашей квapтиры. Таня, оказывается, тоже не спит. Она выхватывает меня из Лёшиных рук, прижимает к себе и даже, кажется, целует, хотя никогда раньше не позволяла себе таких вольностей.

– Ты зачем же убежал, глупенький? – говорит она. – Мы тебя что, обидели чем-нибудь? Тебе что, плохо у нас?

Поскольку к этому моменту опасность миновала и я уже полностью успокоился, я только муркаю что-то неопределенное ей в ответ.

– Мы-то думали, ты философ, – говорит Таня, – а ты совсем ещё несмышлёныш.

– Но мы тебя и такого любим, – поспешно заверяет меня Лёша.

– Конечно, любим, – говорит Таня. – Какой есть, такого и любим.

Я не возражаю. Пусть думают что хотят. Пусть считают меня инфантильным, глупеньким несмышлёнышем. Я-то знаю, что на самом деле у меня философский склад ума и неординарные дедуктивные способности. Эмпирика – это всё ерунда. Надо в суть смотреть, в имманентно присущие качества. А имманентно я философ и созерцатель. И в обратном меня никто никогда не убедит.

ДОЛЖКИ И КОРЕШКИ

– Всё на свете от бабок, – говорит Вадим. – Бабасов, бабулек, бабочек драгоценных и ненаглядных. Красных, синих, бордовых, серо-буро-малиновых. В последнее время в основном зелёных. С президентами покойными или с другой какой мертвечиной типа тринадцатиэтажных пирамид и всевидящего ока великого архитектора. От денег, короче говоря, чтобы им всем до последнего юаня и тугрика сгореть и рассеяться пеплом бесследно.

– Не знаю, – говорю я. – По-моему, всё па свете от любви.

– От любви к деньгам, – говорит Алик.

– Любви без денег вообще не бывает, – говорит Вадим. – Ладно, мужики, давайте за Вовку выпьем. Земля ему, как водится, пухом. Сколько бабла этого через его руки прошло, а с собой ни единого центика не взял. Там эта свободно конвертируемая валюта, говорят, не в ходу.

Мы сидим в принадлежащем Вадиму и его жене Наде ресторане «Эдем», какую-то часть которого они год назад продали Зарецким. Место это популярное, но сейчас раннее утро, и ресторан пуст. Кроме нас троих, тут и нет никого. Даже официанты ещё не пришли.

– Много он тебе должен остался? – спрашивает Алик, после того как мы выпиваем, не чокаясь и не закусывая. Четвёртый фужер, до краёв наполненный водкой и покрытый кусочком чёрного хлеба, стоит на столе нетронутый.

– Что значит много? – говорит Вадим. – Для одного сто тысяч – мелочовка, а для другого трюльпик – состояние. Мне Надя говорила, чтобы я ему не давал ничего. Корешам в долг давать – гиблое дело. Попросишь вернуть – обижаются. Не напоминаешь – говорят: дай ещё. Самое неприятное – это когда люди думают, что у тебя бабок немеряно. причём хитро так вопрос ставят. Говорят: ты не знаешь никого, кто мог бы мне тысяч шестьдесят одолжить? Что это значит, спрашивается? Что это за постановка вопроса?

– Шестьдесят штук? – с явным недоверием в голосе переспрашиваю я. – Крутой ты Вадик. Крутой, как американские горки на Кони-Айленде. Неужели дал?

– Тебе хорошо смеяться, – говорит Вадим. – Ты сам за всю жизнь ничего крупнее двадцатидолларовой купюры в руках не держал, и все это знают.

– К сожалению, – говорю я, – не все.

– Не придумывай, – говорит Алик. – Кто, например, не знает? Разве что кто-нибудь, кто только вчера с тобой познакомился.

– Нет, серьёзно, – говорю я. – Если просит человек, значит, ему нужно, наверное.

– А кому не нужно? – говорит Алик. – Ты знаешь таких, кому деньги не нужны? Я не знаю. А в этом деле настоящие виртуозы есть. Почище спиваковских. Просит, например, у тебя человек двести баксов на неделю. За квартиру заплатить или жрачкой закупиться. Семья голодает. Холодильник пустой. Или машина сломалась. Или ещё что-нибудь столь же душераздирающее и оригинальное. Через месяц звонит, говорит: хочу долг отдать. Ничего себе, думаешь, остались же ещё на земле честные люди. А он приезжает, достает стольник мятый из кармана. Вот, говорит, сейчас больше нету пока. И что получается? Вроде он уже отдал половину, и напоминать неудобно. А сто долларов твои при этом того – улетели, как перелётные птицы, в теплые края, где никогда не заходит солнце и откуда нет возврата. Махнули крылышком тебе на прощание, прокрякали песню свою лебединую и улетели навсегда.