Текст книги "Брайтон-Бич опера"

Автор книги: Леонид Зернов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

– Я один раз напомнил всего, – говорю я. – Приятель был у нас. Штуку занял. У него действительно полные кренделя были. Ну, никак не откажешь. Так он после этого вообще исчез. С концами. Случайно встретились на улице. Как ни в чем не бывало: привет – привет. Я помялся немного. Неудобно напоминать. Но штука всё-таки – не два рубля. Выдавил из себя что-то нечленораздельное. А он мне говорит: «Так вы же богатые, а я бедный». Представляете? Это мы-то богатые? Он что, не знает, как Татьяна работает? Каким трудом каторжным всё это достается?

– Не переживай, Лёшка, – говорит Алик. – В этой истории большие плюсы есть.

– Это какие же, например? – говорю я, заметно мрачнея. Мысли о том, сколько всего можно было бы купить на эту тысячу, окончательно портят мне настроение.

– Во-первых, болыше оп у тебя никогда ничего не попросит, – говорит Алик. – Что само по себе уже неплохо. А во-вторых, давая в долг, мы избавляемся от ненужных нам по жизни персонажей. Производим, так сказать, искусственный отбор и селекцию, в результате которой рядом с нами остаются только самые приятные и симпатичные люди.

– Это те, кто у нас ни разу ничего не одолжил, что ли? – говорю я.

– Дороговатая штука, эта твоя селекция, – говорит Вадим. – Не проще ли послать?

– Всех не пошлёшь, – говорит Алик. – На почтовых расходах разоришься.

– И вообще, – говорю я. – Никогда не знаешь, каким боком жизнь повернётся. Даже самый милый человек может вдруг в такую передрягу попасть, что из наиприятнейших и наисимпатичнейших тут же перепрыгнет прямо в разряд самых отвратительных. Кого уже и вовсе никогда видеть не хочется.

– Ладно, можно подумать, ты не одалживал денег никогда, – говорит Вадим.

– Никогда, – говорю я. – С детства усвоил, что берешь чужие и на время, а отдавать приходится свои и навсегда.

– И не просил никогда ни о чём? – спрашивает Алик.

– При чём тут это? – говорю я. – Дружеская услуга – это не деньги.

– В Америке всё деньги, – говорит Вадим. – И вообще, ты же верующий вроде. Ты каждый день должен с «Отче наш» начинать. А там прямо сказано: «…и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим». Или для тебя это не указ?

– Ну что ты прицепился к нему? – говорит Алик. – Давайте лучше накатим ещё разок.

– Нет, я не могу, – говорю я. – Мне сегодня ещё в Кеннеди ехать. Родственников встречать. Поедешь со мной? Тебе же всё равно делать нечего.

– Вот видишь, – говорит Вадим. – все вы одинаковые. Ты не можешь честно попросить, чтобы он тебя подвёз. Так же как Вовка не мог просто, по-человечески попросить денег в долг. Это вам, так сказать, западло.

– Что ты, кстати, с этим теперь делать-то будешь? – говорит Алик. – Неужели с Ларисы требовать? У неё по-любому нет ни копейки. Она и без тебя всем кругом должна.

– Не валяй дурака, – говорит Вадим. – Неужели ты думаешь, что я ему мог шестьдесят штук дать? Плохо же ты обо мне думаешь. Или, наоборот, хорошо слишком?

В Кеннеди мы едем втроём, забрав по пути с работы Татьяну. Слава богу, у Алика «Suburban» огромный, потому что родственников моих, которых нам предстоит встречать, целых четыре человека. Мой троюродный брат Илья Шварц, его жена Нина и двое их сыновей – Дима и Саша. С Илюшей мы, можно считать, вместе выросли. Наши мамы, приходящиеся друг другу кузинами, родили нас с промежутком в 4 месяца, и поэтому с самого раннего детства наши жизни развивались не просто параллельно, но и полностью совпадая, как тогда говорили, по фазам. В раннем детстве мы вместе ездили на дачу – то в пресловутую Малаховку, то в не менее пресловутое Кратово. Потом одновременно пошли в школу – только я во французскую, а он – в английскую. Потом одновременно поступили в институт: я – в педагогический на факультет иностранных языков, а он – туда же, только на исторический. Близкой дружбы у нас с ним никогда не было, но мы постоянно пересекались в разных компаниях, общались практически с одними и теми же людьми, встречались то на просмотрах каких-нибудь иностранпых фильмов, то на театральных премьерах «Современника», «Ленкома» или «Таганки», то на выставках на Малой Грузинской, где в те годы под вывеской секции графиков демонстрировались работы так называемых художников-нонконформистов. Короче говоря, вели обычную для нашей среды жизнь, объединяемые довольно схожими интересами, примерно одинаковыми взглядами и, что не менее важно, десятками, если не сотнями, общих знакомых, не считая, конечно, родственников, у которых мы тоже постоянно виделись на днях рождения и прочих праздниках.

Илюша был нормальным представителем московской интеллигенции, и поэтому столь неожиданным для всех стало то, что в середине третьего курса он безо всякого объяснения вдруг бросил институт и, естественно, загремел в армию. Я даже поехал тогда провожать его в военкомат и всё время спрашивал, с какого это он хрена решил вдруг поломать свою такую комфортабельную жизнь. Добиться внятного ответа мне так и не удалось – он только повторял, что историю съездов зубрить надоело, что жизнь у нас какая-то ненастоящая, но всё это звучало несерьёзно. По крайней мере, для меня.

Служить Илюшу отправили в войска ПВО куда-то на Дальний Восток, а пока его не было, мы уехали в Америку, и на долгие годы связь между нами прервалась. От моей мамы, которая поддерживала переписку со своей кузиной, я знал, что, вернувшись из армии, Илюша восстановился всё-таки в институте, по окончании которого женился на своей сокурсницсе. Тот факт, что она была русской, нанес его родителям и особенно нашим бабушкам, которые приходились друг другу родными сестрами, ещё больший удар, чем его военная служба. Нина на фотографиях, которые присылались нам из Москвы, выглядела довольно симпатичной, но обыкновенной. Ничем нe примечательное широкоскулое лицо, веснушки, светлые волосы. Рядом со своим наделенным хрестоматийной еврейской внешностью мужем она смотрелась несколько странно, но брак у них вроде был хороший. Через год после свадьбы, которую из-за разлада в семье даже не отметили толком, появился на свет Дима, а ещё через пять лет – Саша. Когда в 1988 году я впервые после эмиграции приехал в Москву, им было семь лет и два годика. С Илюшей мы встретились так, как будто никогда и не расставались. Ради меня он собрал у себя всю свою компанию – тогда гости из Америки были ещё большой редкостью, хотя моим рассказам о Новом Свете никто из них всё равно не верил. Почти все они уже готовились переезжать в какие-нибудь заморские страны, но сам Илья никуда ехать не хотел. Он тогда долго рассказывал мне о том, что перестройка открывает перед всеми совершенно новые возможности, что какие-то его знакомые пытаются создать независимую радиостанцию, куда и его тоже зовут работать, и что надо пытаться изменить что-то здесь, а не искать счастья за тридевять земель. Радио они действительно создали. Называлось оно «Эхо столицы» и во время августовских событий 1991 года оказалось чуть ли не единственным неподконтрольным ГКЧП источником информации в стране. Забаррикадировавшись в маленькой квартире, где, собственно говоря, и размещалась тогда вся их студия, Илюша и его приятели умудрились связаться с американским посольством и продержаться до тех пор, пока незадачливые горе-путчисты не признали своего поражения. После этого в жизни моего троюродного брата начался самый настоящий «золотой век». Благодаря своей невероятной эрудиции и прекрасно подвешенному языку он довольно быстро выбился в ведущие самых популярных программ «Эха». Дать ему интервью почитали за честь не только знаменитые актёры и писатели, но и члены ельцинского правительства, не говоря уже о тех, кого в то время называли «демшизой». Бывали у него в студии и дипломаты, и даже главы иностранных государств. Короче говоря, Илюша превратился в самую настоящую московскую знаменитость, что, впрочем, не помешало ему иссколько лет тому назад вместе со всей семьей обратиться в американское посольство и получить там статус беженцев. Выезжать опи не спешили, но тут оказалось, что воспользоваться этим статусом можно только в течение определенного периода времени, а он как раз истекал. Одновременно с этим у Илюши начались какис-то неприятности на работе, рассказывать о которых по телефону он не хотел. В общем, так или иначе, они наконец решились на отъезд.

Мы с Татьяной выступали у них в роли поручителей и даже были вынуждены внести определенную сумму в ХИАС, не говоря уже о том, что мы нашли им квартиру в Боро-Парке, кое-какую мебель и забили холодильник едой. Именно в эту квартиру мы и предполагали отвезти их из аэропорта, но получилось всё совсем по-другому – не так, как мы планировали.

– Bee эти ваши разговоры о долгах – глупости, – говорит Татьяна, наслушавигись нас с Аликом, так и не прекративших начавшегося ещё в «Эдеме» диспута на тему «Давать или не давать». – всё это проблемы буржуазии, которые совершенно не касаются людей, у которых денег нет. Поэтому и разрешается эта проблема очень просто. Не имей денег или не хвастайся теми, которые у тебя есть, и никто не будет просить у тебя в долг. А ещё лучше, если можешь помочь, не отказывай никому, насколько это только возможно. А сам в долг старайся не просить – вот и вся премудрость.

– В жизни разные обстоятельства бывают, – говорит Алик, несмотря на всё выпитое утром, довольно уверенно управляя машиной. – Иногда случается такое, что и не захочешь просить, а всё равно приходится.

– Тогда постарайся отдать как можно быстрее, – говорит Татьяна.

– А если не получается? – говорит Алик. – Если правда денег нет?

Я, честно говоря, так и не могу решить для себя, как надо поступать в подобных ситуациях. Да и разговор заканчивается ничем, потому что в этот момент мы как раз выбираемся из пробки на подъездах к «Кеннеди» и оказываемся на территории аэропорта.

В помещёнии терминала компании «Дельта» уже толпа. Рейсы из Москвы всегда встречает масса народа, но в данном случае тут творится действительно нечто невообразимое. А самое ужасное – это то, что в толпе я вижу сводного брата Ильи – Максима, да ещё и не одного, а с женой Ириной и сыном Пашей. Вокруг них стоит множество нарядно одетых людей, которые держат в руках цветы и воздушные шары, раскрашенные в цвета американского национального флага. ещё в нескольких шагах – располагается настоящий оркестр из пяти или шести музыкантов, выряженных в военную форму времен войны за независимость.

Откуда Максим узнал о приезде Илюши, я понятия не имею, но мне совершенно точно известно, что они не общаются уже давно, да и никогда, по сути дела, не общались по-человечески. Когда Илюше было пять лет, его отец ушел из семьи. Максим был его сыном от второго брака, оказавшегося гораздо более удачным и счастливым, чем первый. Их отец упорно пытался подружить своих сыновей, но из этого никогда ничего не получалось. Во-первых, они были слишком разными, а во-вторых, Илюше не доставляло никакого удовольствия ни приходить в новый дом отца, ни возвращаться оттуда к своей маме, которая замуж больше так и не вышла. Я пару раз видел Максима на таких семейных торжествах, куда обязательно надо было пригласить даже тех, кого видеть на самом деле никто нe хотел. Он всегда был крупным ребенком и уже чуть лн не к двадцати годам вымахал в высокого, полного, жовиального мужика – большого любителя водки, прекрасного пола, преферанса и анекдотов. Естественно, отношение Илюши к исму с годами не улучшилось, и даже о том, что Максим, закончив Первый медицинский, уехал в Америку, рассказал ему я. В то время русских в Нью-Йорке было ещё относительно немного, и почти все друг друга так или иначе знали. Вот и мы как-то встретились с Максимом у общих знакомых. Договорились созвониться, но, конечно, так и не сделали этого. Из периодически попадающихся мне на страницах русских газет рекламных объявлений я узнавал о том, что его врачебная практика постоянно расширястся, но больше мы ни разу не пересекались. В один из моих приездов в Москву я рассказал Илье об успехах его сводного брата, но он только поморщился. А когда они уже собрались уезжать и я спросил, надо ли предупредить Максима, Илюша специфически попросил меня этого не делать, сказав, что никакого желания видеть данного родственника у него нет. Но над тем, откуда же при таком раскладе Максим в аэропорту нарисовался, я подумать ие успеваю: как раз в этот момент он замечает нас с Татьяной и начинает кричать, бурно размахивая руками:

– Ребята! Здорово! Идите сюда.

Выхода у нас нет, и мы покорно направляемся в его сторону.

– Теперь Илюша подумает, что это мы его сюда пригласили, – говорю я Татьяне.

– А разве это не так? – говорит она.

– Ты что? Я даже телефона его не знаю, – говорю я.

Тут я как раз попадаю в могучие объятия Максима.

– Ну, вы совсем пропали, – говорит он, стискивая меня так, что я начинаю ощущать каждую косточку моего позвоночника. – Как дела?

– Да нормально всё. – Я пытаюсь высвободиться и вдруг вижу Илью.

Толкая перед собой тележку с огромными чемоданами, он появляется из автоматических дверей и растерянно оглядывается по сторонам. За его спиной виднеется и всё остальное семейство.

– Вон они, – говорю я Максиму.

Он разжимает свои огромные руки и оборачивается.

– Уже? – говорит он. – Так быстро таможню проскочили?

Отпустив меня, он начинает махать руками, пытаясь привлечь внимание Ильи, а когда ему это удаётся, делает знак людям с цветами и воздушными шариками в руках, и все они с радостными возгласами бросаются к новоприбывшим. Сказать, что Илья ошарашен такой встречей, – это не сказать ничего. А тут ещё и оркестрик начинает громко играть какой-то бравурный марш, постепенно переходящий в американский гимн. Илью, Нину и их сыновей тащат в нашу сторону, и в конце концов Максим разом обнимает их обоих. Он, кажется, действительно взволнован, потому что даже не находит слов – просто стискивает их обоих в своих медвежьих объятиях и бурчит что-то совершенно нечленораздельное.

– Кто все эти люди? – говорит Илья.

– Друзья мои. Коллеги по работе. Соседи, – отвечает Максим, как мне кажется, чуть ли не сквозь слёзы. – Я так хотел встретить тебя по-человечески. Чтобы приезд в Америку запомнился тебе навсегда.

Оркестрик переходит на новую мелодию. Играя все громче и громче, музыканты начинают петь:

– While the storm clouds gather far across the sea, let us swear allegiance to a land that’s free. Let us all be grateful for a land so fair, as we raise our voices in a solemn prayer.[5]

Илья недоумённо глядит на меня, a я только пожимаю плечами.

– God Bless America. Land that I love, – поют музыканты. – Stand beside her, and guide her through the night with a light from above.

Илюша пытается освободиться из объятий своего своднoro брата. Совершенно очевидно, что происходящее не доставляет ему никакого удовольствия, но в конце концов он вынужден смириться. Мы с Татьяной обнимаем и расцеловываем Нину, Диму и Сашу. За те несколько лет, что мы их не видели, Илюшины сыновья сильно изменились. Дима стал ещё больше похож на отца, а у младшего остались ярко выраженные Нинины черты.

Откуда-то из толпы Максим вытягивает за руку своего сына Пашу.

– Смотри, какой вымахал, – говорит он Илье. – Его теперь Пол зовут. Узнаешь?

– Как я могу его узнать? – говорит Илья. – Когда вы уезжали, он был ещё совсем ребёнком.

– Когда мы уезжали, я сам был ещё совсем ребёнком, – смеётся Максим, и его заразительный смех окончательно разбивает лёд. По крайней мере, Илюша в первый раз за все это время улыбается.

– From the mountains, to the prairies, – все громче поют музыканты. – То the oceans, white with foam God bless America – my home sweet home.

– Ну что? Все едем к нам, – говорит Максим.

– Мы им квартиру сняли. Там готово всё, – говорю я.

– Слышать ничего не хочу, – говорит Максим. – Что у вас там может быть готово? Это у нас всё готово. Оленька неделю готовилась. И я тоже. Три дня уже не ел.

Он опять смеется, а я смотрю на Илью и развожу руками. Бороться с Максимом бессмысленно, и мы оба прекрасно это понимаем.

– God Bless America, land that I love, – поют музыканты. – Stand beside her, and guide her, through the night with the light from above.

Максим подхватывает в охапку обоих Илюшиных сыновей и тащит их к выходу. Мы все покорно следуем за ним, а оркестрик наяривает уже в полную, совершенно оглушительную силу:

– From the mountains, to the prairies, to the ocean, white with foam, God bless America, my home sweet home. God bless America, my home sweet home.

У Максима огромный, роскошный дом нa Манхэттен-Бич, и он, похоже, действительно всерьёз готовился к встрече Ильи. Стол, в центре которого стоят две огромные хрустальные вазы с цветами, ломится от еды и выпивки, что моментально примиряет меня со всем случившимся сегодня. Алика, естественно, тоже. Он даже где-то умудрился раздобыть себе фужер и пьяным голосом все время извиняется передо мной за то, что не нашел второго – для меня. Но мне фужер и не нужен. Судя по тому, как строго смотрит на меня Татьяна, мне уже и от рюмок стоит держаться подальше.

Дима, старший Илюшин сын, подводит ко мне какого-то высокого темноволосого парня и говорит:

– Дядя Лёша, познакомься. Это Игорь Леваев. Мы с ним вместе в самолете летели. Его жена не встретила. Американская. Можно, он с нами немного побудет? С родителями я договорился уже, но они сказали, что надо у тебя спросить.

– Как это не встретила? – говорю я.

– Да так, – ухмыляется Игорь. – Забыла, наверное.

– Hy так что? – говорит Дима. – Можно ему с нами?

– Естественно, – отвечаю я, и в этот момент Максим поднимается из-за стола и начинает стучать ножом по своему бокалу, требуя всеобщего внимания. Когда голоса в комнате наконец смолкают, он говорит, стараясь сделать свой голос как можно более торжественным:

– Сегодия у нас большой день. Сегодня мы встречаем моего брата на американской земле. Илюша, ты же знаешь: несмотря ни на что, роднее и ближе тебя у меня никого нет. И я хочу сказать тебе: добро пожаловать в Америку! Это великая и щедрая страна, перед которой мы все в долгу. По большому счёту, мы вообще все – неоплатные должники. От рождения и до самой могилы. А уж я-то точно всем обязан – и стране этой, и моей жене и сыну, которые меня всегда в трудные минуты поддерживали, и друзьям моим, которых ты сейчас видишь здесь. И я хотел хоть как-то мои должки погасить, встретив тебя так… Ну, как могу, в общем. Как и должен, кстати, по всем законам и понятиям. Впрочем, речь не об этом. Речь о стране, которая принимает нас всех и дает нам возможность реализовать все наши мечты. Я надеюсь, что ты здесь будешь счастлив. Нет, я уверен, что ты здесь будешь счастлив. Совершенно уверен. На все сто. Давай! За тебя! За Америку! За то, чтобы на нас никаких долгов не осталось!

Все пьют, а я, обменявшись молчаливым взглядом с Татьяной, только подношу мою рюмку к губам и тут же ставлю её обратно на стол. Я бы, конечно, с удовольствием выпил за Илюшу и его новую жизнь в новой стране, но мир в семье мне всё-таки дороже. Причем намного.

УЗОР ИНФЕРНАЛЬНОГО ПОЛЯ

– Детки-конфетки, ягодки-цветочки, – говорит Максим. – Всё ведь ради них делаем. Правда, Илюш?

– Котлетки эти детки, а не конфетки, – говорит Илья. – А уж если цветочки, то из разряда тех, о которых Бодлер писал.

– Если б не Пашка, я б никуда не ломанулся, – говорит Максим. – Мне и в Москве не кисло было.

– А здесь что, кисло? – говорю я.

– И здесь нормально, – примирительно соглашается Максим. – Работать надо хорошо – тогда везде нормально будет.

Вечер у Максима в полном разгаре, и с каждым новым тостом я чувствую себя всё лучше и лучше, потому что сам, под пристальным надзором Татьяны, больше не пью. За другими же гостями приглядывать, похоже, некому, и поэтому состояние остальных присутствующих постепенно приближается к моему. Периодически я, правда, теряю нить общего разговора, который вертится в основном вокруг выгодных процентов по закладным на недвижимость и растущих цен на бензин. Про Илюшу все, кажется, забыли или, может быть, только делают вид.

В очередной раз я включаюсь в тему, когда Максим начинает кричать:

– Принесите мне калькулятор! Кто-нибудь может в моем собственном доме принести мне калькулятор или нет?

Калькулятор ему приносят, и он, удовлетворенный, начинает нажимать на нем какие-то кнопки.

– Вот смотрите, – говорит он. – Смотрите внимательно, потому что это совершенно научное исследование. Если бы год назад вы вложили тысячу долларов в акции компании «Нортел», то сегодня стоимость этих акций составляла бы ровно сорок девять долларов. Если бы вы на ту же самую сумму приобрели год назад акции «Энрона», то сегодня у вас осталось бы шестнадцать долларов пятьдесят центов. Та же самая тысяча, вложенная в «Уорлдком», сегодня превратилась бы у вас в пятерку. С другой стороны, если бы год назад вы на те же деньги накупили бы пива «Бадвайзер» – заметьте, не акций этой компании, а самого пива, – выпили бы его, а банки сдали бы по десять центов за штуку, то вы получили бы обратно двести четырнадцать долларов. Вот вам самое выгодное на сегодняшиий день капиталовложение: пиво и утильсырьё.

Все смеются, а мы с Аликом грустно переглядываемся. Нас теперь такие шутки больше не веселят.

С трудом выбравшись из-за стола, я отправляюсь искать туалет, что в таком особняке, как у Максима, занятие не из простых. Судя по всему, сам он никаких денег в акции не вкладывал, а усиленно занимался своей врачебной практикой. Дом его, надо сказать, обставлен с большим вкусом, на стенах повсюду висят картины модных русских художников, среди которых особенно много Целкова, специализирующегося на изображении людей в виде уродливых туш из расплывшейся тестообразной массы.

Я по очереди толкаю каждую встречающуюся на моем пути дверь, но туалета мне найти так и не удаётся. По огромной лестнице я не без труда поднимаюсь на второй этаж и возобновляю поиски, значительно затрудненные тем, что здесь совсем темно. Свет виден только из одной комнаты – в самом конце коридора, и я медленно направляюсь туда. Дверь в эту комнату открыта, и я вижу, что там сидят белобрысый сын Максима Паша, Илюшин Димка и тот самый Игорь, с которым они познакомились в самолете, – долговязый парень лет 23-24 с длинными, до плеч, тёмными волосами. Судя по плакатам Мэрилин Мэнсона и Оззи Осборна на стенах и катастрофическому беспорядку, это Пашина комната. Здесь нет и следа той роскоши, в которой живут его родители. Кровать, стол, компьютер, пара стульев, огромная стереосистема, которая, правда, сейчас молчит. Меня ребята не замечают, и я, прекрасно зная, что подслушивать вообще-то нехорошо, не могу удержаться от того, чтобы не остановиться возле двери.

– Мои вообще никуда ехать не хотели, – говорит в этот момент Дима. – Я их еле-еле уговорил. У меня в Москве уже одни обломы были. Да и армия мне светила. Хотя сегодня легко отмазаться можно, но бабки нужны. А у них бабок нет. Как на этом «Эхе столицы» начали большие деньги делить, так батяню моего и попёрли. Причем так попёрли, что его после этого ни в одно приличное место брать не хотели.

– Без бабок и здесь тоска, – говорит Паша. – Вам, конечно, немножко покрутиться надо сначала, осмотреться. Но времени даром не теряйте – потом локти себе обкусаете. Осмотритесь – и приходите ко мне, я вам помогу.

– С чем? – говорит Дима.

– Со всем, – говорит Паша. – Ты чего делать-то здесь собираешься?

– Учиться вроде, – говорит Дима. – Это главный мой довод был, когда я моих уезжать уговаривал.

– А ты уже решил, кем ты будешь, когда вырастешь, мальчик? – говорит Паша и смеётся. Смех его мне почему-то не нравится. – Космонавтом или пожарником?

– Милиционером, – улыбается в ответ Дима.

– А ты, молчаливый, тоже за знаниями сюда прикатил? – говорит Паша, обращаясь к Игорю. – ещё один Ломоносов?

– У него жена американка, – отвечает за Игоря Дима.

– Богатая? – говорит Паша.

– Дорогу оплатила, – говорит Игорь.

– А чего не встретила тогда?

– Да она и не знает, что я приехал. Сюрприз ей будет.

– Сюрприз – это хорошо. Сюрпризы они любят, – говорит Паша. – Считают, что это романтика. А вообще сразу тебе могу сказать: замучишься ты с ней. Они тут все чокнутые какие-то. Запрограммированные, как роботы. Все реакции предсказуемы, как в таблице умножения. Если ты одну из них в койку затянул, считай, уже всю Америку перетрахал. Чёрненькие ещё ничего попадаются, а остальные – полный отстой. Ну что, ещё хотите?

– Ты всегда так в открытую тут шмалишь? – говорит Дима. – И ничего?

– А что они мне сделать могут? – говорит Паша. – Прочитали мне, конечно, пару лекций о вреде контролируемых субстанций и безопасном сексе, а дальше? Это когда мне пятнадцать было, я боялся. А сейчас что? Накажут? Да у них и у самих поинтереснее дела есть, чем за мной шпионить. Ну так что, будете ещё или нет?

В этот момент я всё-таки решаюсь вмешаться в происходящее и, сделав шаг в сторону дверного проёма, говорю:

– А мне дашь?

– А ты кто? – говорит Паша.

– Чмо в пальто, – говорю я. – Давай, чего там у тебя? Вместе покурим.

– Дядя Лёш, он пошутил, – говорит Дима. – Нет у него ничего. Вы только родителям не говорите, ладно?

– Чего говорить-то, если нету ничего, – говорю я. – На нет, как известно, ничего и быть не может. По определению.

– Как же вы не понимаете? – говорит Игорь. – Это же так просто. Так очевидно, что и объяснять-то это неловко. Тем более дважды.

Мы так и сидим в Пашиной комнате, причем я, за отсутствием свободных стульев, разместился прямо на полу, прислонившись спиной к стене. Как разговор у нас свернул на философские темы, я уже и сам не помню, но на самом деле с теми, кому по двадцать с небольшим или чуть поменьше, так часто бывает: то о дури и тёлках, то – без всякого притом перехода – о смысле жизни. И вот в течение последнего получаса промолчавший до этого весь вечер Игорь излагает нам с Пашей и Димой свою теорию мироустройства. Теория эта, на мой взгляд, весьма сумбурна, но всё равно она интереснес, чем «взрослые» разговоры о мортгиджах и акциях на первом этаже – поэтому я и не тороплюсь туда возвращаться. Тем более что, как принято в богатых домах, при Пашиной комнате оказался собственный туалет.

– Сегодня никто уже не отрицает наличия у человека биологического поля, – говорит Игорь, – но на самом деле гораздо большее значение имеет поле психологическое. В индуизме оно называется аурой, но не подумайте, что я о мистике какой-то. Всё это – самая что ни на есть строгая наука. Психологическое поле человека – это основа и в то же время результат всей его жизнедеятельности, невидимая проекция его личности вовне. Естественно, у каждого оно очень индивидуально и принципиально отличается от всех других полей, хотя все они подчиняются одним и тем же законам, а также постоянно взаимодействуют друг с другом, образуя единое психологическое поле Земли. Ещё Вернадский пытался описать этот феномен, назвав его ноосферой, но его последователи всё извратили и опошлили, сведя его идеи к экологии и информатике. Я в Москве, кстати, около станции метро «Проспект Вернадского» жил, но это так, к слову. Мистики тут никакой нет – чистая наука.

– Ну и что? – говорит Дима. – Какое всё это имеет значение?

– Огромное, – говорит Игорь. – Псиполе каждого человека формируется из его мыслей, желаний, эмоций, которые могут быть как положительными, так и отрицательными по своему знаку.

– Это по какой шкале? – говорю я, потому что мне становится интересно.

– Возьмём для простоты традиционную шкалу классической этики, – говорит Игорь. – Она ведь примерно одинакова у всех народов, и поэтому оперировать с ней будет проще. Ту шкалу, по которой убивать, воровать и отбивать чужих жён считается предосудительным. Так вот, подобно тому, как, получая из атмосферы кислород, люди перерабатывают его и выдыхают обратно углекислый газ, – точно так же работают и психофизиологические процессы. Из того, что Вернадский называл ноосферой, человек получает положительно заряженный психический «кислород», а результатом его психической деятельности является выброс в ноосферу всяких шлаков и прочих отходов. Кто будет отрицать, что люди чаще всего испытывают негативные эмоции: зависть, ненависть, ревность, желание отомстить? Причем именно эти чувства, как правило, и являются самыми сильными, в наибольшей степени определяющими весь характер человека, все его поступки. Или, по крайней мере, их абсолютное болышинство.

– Это всё ты уже говорил, – перебивает его Дима, – и я в принципе согласен, но дальше-то что?

– Дядя Лёша просил повторить, – говорит Игорь.

– Давайте вы не будете называть меня дядей, – говорю я. – У нас разница в возрасте всего-то двадцать лет. Какой я вам дядя?

– Договорились, – говорит Игорь. – Но теперь понятно?

– Более или менее, – нагло вру я. – Ho действительно, хотелось бы услышать, что из всего этого следует.

– Следует очень многое, – говорит Игорь. – Индивидуальные псиполя людей, то есть, по сути дела, отбросы их душевной и духовной жизни, взаимодействуя друг с другом, образуют единое поле, которое вобрало в себя всю психологическую помойку, накопившуюся за сотни тысяч лет осознанной деятельности человека как отдельного вида. Это поле несёт в себе всю негативную псиэнергию, которую выбрасывали в ноосферу наши предки и которую ежесекундно продолжаем выбрасывать мы. Говоря другими словами, речь идёт о десятках или даже сотнях миллиардов установок по переработке кислорода в углекислый газ, и если запасы кислорода в природе пополняются за счет фотогенеза, то никакого подобного механизма обновления позитивного псиматериала в ноосфере предусмотрено не было. Поэтому с каждым новым поколением и вообще с рождением в мир каждого нового человека это отрицательно заряженное поле, впитывая в себя весь вбрасываемый в него негатив, всё усиливалось и усиливалось. Я вполне допускаю, что поначалу его или вообще не было, или оно было совершенно микроскопическим, и мир тогда казался людям раем, что отражено абсолютно во всех религиозно-мифологических системах. Но постепеино сила поля росла, количество зла увеличивалось, и в какой-то момент возникла обратная связь. Питаясь шлаками психической деятельности человека, это поле, которое я назвал инфернальным, начало оказывать сильнейшее воздействие на индивидуальные псиполя отдельных людей. Сильно упрощая, можно сказать, что вместе с положительной энергией ноосферы человек начал получать и негативную энергию инфернального поля, которая интенсифицировала все его отрицательные эмоции и чувства. Возник эффект снежного кома, при котором сила инфернального поля начала расти уже в какой-то супергеометрической прогрессии. На уровне общественных наук это объясняет, почему мир становится всё более и более жестоким. Ещё в начале прошлого века все человечество было потрясено ужасами Первой мировой войны, её чудовищными жертвами, применением ядовитых веществ и т. д. Но не прошло и двадцати лет после её окончания, как все эти кошмары начали казаться игрушками по сравнению с холокостом, концлагерями, гибелью десятков миллионов человек. А сразу вслед за этим – Хиросима и Нагасаки. Потом – Камбоджа с eё Пол Потом, залитый напалмом Вьетнам. Сила и масштабы зла постоянно увеличиваются, в потенциале стремясь к воцарению на Земле самого настоящего ада. Что, кстати, тоже предсказано большинством мировых религий.