Текст книги "Брайтон-Бич опера"

Автор книги: Леонид Зернов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

– Возьми зонтик мой, – говорит Оля.

– А ты как же? – говорит Дима.

– Я же нa машине, – говорит Оля и, перегнувшись через спинку, достает с заднего сиденья зонтик.

– Держи, – говорит она.

– Спасибо, – говорит Дима. – Ну, я пошел.

– Ты позвонишь? – говорит Оля.

– Да, – говорит Дима. – Обязательно. Завтра.

– Хорошо, – говорит Оля.

Он захлопывает дверцу машины и оборачивается. Игоря у подъезда уже нет. Дима растерянно оглядывается по сторонам, но вокруг него только совершенно пустая, залитая дождём, едва освещённая тусклыми фонарями улица, на которой в такую погоду, естественно, ни души.

– Ну какая любовь в нашем возрасте? – говорит Алёна. – Я думаю, ему скорее всего домашней еды захотелось. Супчика горяченького или ещё там чего.

– Ты же готовить вообще не умеешь, – говорит Мила. – Только макароны.

– Ну, тогда не знаю, – говорит Алёна. – всё равно не верю. какой-то расчёт тут обязательно должен быть. Но, даже если и нет ничего такого, мне-то что за резон с ним женихаться? Мне и так не кисло.

– Какая ты циничная всё-таки, – говорит Мила.

– Ничего я не циничная, – говорит Алёна. – Просто здраво смотрю на вещи. И вообще, я давно уже про себя решила, что в следующий раз, как замуж выходить буду, возьму себе бабу.

– Да ну тебя, – говорит Мила.

– Я серьезно, – говорит Алёна. – С мужиками только проблемы одни, а толку от них никакого. Так что, когда тебя Кен твой окончательно доедет, дай знать.

– И что, женишься на мне? – говорит Мила.

– Легко, – говорит Алёна. – Акцента у меня нет вроде. Так что тебе со мной классно будет.

Грег и Даша сидят в машине около её дома и молчат.

– Что-то случилось? – наконец говорит Грег.

– Нет, – говорит Даша. – Ничего.

– Тебя сомнения мучают? – говорит Грег. – Ошибиться боишься? Пожалеть потом?

– Да нет, – говорит Даша. – Не в этом дело.

– А в чём? – говорит Грег.

– Ни в чём, – говорит Даша. – всё в порядке.

Они опять замолкают.

– Я понимаю, – говорит Грег.

– Что ты понимаешь? – говорит Даша.

– Ты меня не любишь, – говорит Грег.

– Да что это вообще значит такое: любишь – пе любишь? – говорит Даша. – Ты сам-то хоть думал когда-нибудь, что это такое?

– Да, – говорит Грег. – Я знаю, что я тебя люблю. Что я без тебя жить всё равно не смогу. И поэтому мне не так уж и важно, взаимно всё это или нет.

– То есть тебе всё равно, что я чувствую? – говорит Даша.

– Нет, не всё равно, – говорит Грег. – Я не это хотел сказать.

– А что? – говорит Даша.

– Что я тебя люблю, – говорит Грег. – И если мы будем вместе, я тебе это докажу. Ты увидишь, как тебе будет хорошо со мной. И со временем, потом когда-нибудь, может быть, ты тоже меня полюбишь.

– А если не полюблю? – говорит Даша. – Что тогда делать будем?

– Полюбишь, – говорит Грег. – Вот увидишь. всё будет очень хорошо.

Даша молчит.

– Ты увидишь, – говорит Грег. – Мы будем очень счастливы. Ты только не бойся ничего и не придумывай себе фантазий разных.

– А я и не придумываю, – говорит Даша.

– Придумываешь, – говорит Грег. – Ты хочешь, чтобы всё как в книжках или как в кино было. Но в жизни так не бывает.

– A как бывает? – говорит Даша.

– По-другому, – говорит Грег. – Гораздо сложнее. Не так однозначно: любит – не любит. Любишь – не любишь.

– Может, ты и прав, – говорит Даша.

– Не может, а точно, – говорит Грег. – Точно прав.

– Ну, я пойду? – после ещё одной паузы говорит Даша.

– Я тебя провожу, – говорит Грег.

– Не надо, – говорит Даша. – Смотри, дождь какой. А я в плаще.

– Хорошо, – говорит Грег. – Я позвоню завтра?

– Позвони, – говорит Даша.

Грег наклоняется к ней и целует в щеку.

– Всё будет хорошо, – говорит он. – Вот увидишь.

Даша вылезает из машины и поднимает воротник плаща.

Мерзкий холодный дождь – такой, какой в декабре только в Нью-Йорке, наверное, и бывает. Пустынная улица. Голые деревья, по кривым веткам которых стекает ледяная вода.

Грег заводит мотор, мигает пару раз фарами. Даша машет ему рукой. Поезжай, мол. Автомобиль легко трогается с места, постепенно набирая скорость, сворачивает за угол и исчезает из виду. Даша делает шаг по направлению к своему дому и тут же резко останавливается.

– Ты? – говорит она. – Ты… Так всё-таки ты здесь, оказывается.

– А чего ты его сегодня с собой не привела? – говорит Илья.

– Работает он, – говорит Алёна. – Там же расписания вообще нет никакого. Когда хотят, тогда и вызывают. И надо всё бросать и везти их – куда скажут.

– Ничего, зато в тепле, – философски говорю я, как будто сам я на стройке вкалываю.

В этот момент звонит Татьянин мобильник. Он у неё совсем недавпо появился, и номера этого почти ни у кого и нет ещё.

Я вопросительно смотрю нa нeё.

– Алло, – говорит Татьяна и, прикрыв трубку, одинми губами беззвучно произносит: «Зарецкая». Это чтобы объяснить мне, кто звонит.

– Да, Мариш, – говорит Татьяна уже полным голосом. – Да, можем, конечно.

Она отключает телефон и поворачивается к Миле:

– Ты на машине?

– Да, – говорит Мила. – Но я никуда ехать не могу. Я пьяная.

– А что случилось? – говорю я.

– Там, – говорит Татьяна и смотрит на меня так, что мне становится не по себе. – Даша.

Мила гонит со скоростью, превышающей всё допустимые пределы, и до Зарецких мы буквально долетаем за каких-нибудь двадцать минут. За всё это время Татьяна не произносит ни слова и категорически отказывается отвечать на какие бы то ни было мои вопросы.

Уже от поворота видны полицейские мигалки, две машины «Скорой помощи» и толпа любопытных, которых даже дождь проливной и холодный остановить конечно же не в состоянии. Мы с Татьяной выскакиваем из автомобиля, не дожидаясь, пока Мила найдет место для парковки. Вернее, это Татьяна выскакивает и бежит в дом, а я только безуспешно пытаюсь её догнать, но невольно останавливаюсь возле огромного красного пятна на ведущей к дверям дорожке. Дождь уже размыл его, но стекающая в сторону проезжей части вода всё равно розовая. Это даже в искусственном свете фонарей видно.

Татьяну в этот момент задерживает стоящий на пороге полицейский, и минуты две уходит на то, чтобы объяснить ему, кто мы такие, но зато внутрь мы входим уже вместе.

На первом этаже у Зарецких огромная гостиная. Там, за массивным столом из чёрного мрамора сидит Антон в окружении ещё нескольких полицейских и что-то им объясняет. Вид у него такой, как будто он уже в сто двадцать первый раз повторяет одно и то же. Увидев нас, он делает неопределенный жест рукой, показывая куда-то вверх. Татьяна бросается к лестнице, ведущей на второй этаж, а я покорно следую за ней.

На втором этаже неожиданно тихо и пустынно. В широком коридоре, по стенам которого, как и во всем доме, развешаны картины и прочие украшения, нет никого. Татьяна останавливается в нерешительности, а я наугад толкаю первую дверь. Розалия Францевна сидит в кресле и совершенно неподвижным взглядом смотрит в окно, за которым дождь льёт всё сильнее и сильнее.

– Простите, пожалуйста, – говорю я.

Мы доходим до следующей двери и на этот раз негромко, но настойчиво стучим.

– Ну что ещё? – раздается голос Марины, которого я ни за что нe узнал бы, если бы не знал точно, что, кроме неё, тут никого быть не может.

– Мариш, это мы, – говорит Татьяна и, не дожидаясь ответа, открывает дверь.

Мы входим в комнату. Марина на коленях стоит возле кровати, на которой лежит Даша. В комнате темно, и свет, проникающий сюда из коридора, – это единственное освещение.

– Спасибо, что приехали, – говорит Марина, а Татьяна быстро идет к постели и берет Дашу за руку. Я тоже подхожу ближе и вижу, что Даша лежит с широко открытыми глазами и не двигается. Лицо у неё бледное, а плащ, который с неё почему-то не успели снять, весь испачкан чем-то красным.

– Что случилось? – говорит Татьяна.

– Я не знаю, – говорит Марина. – Ни слова добиться не могу. Может, она тебе скажет. – Дашенька, что случилось? – говорит Татьяна, но Даша молчит. Татьяна смотрит на меня в расчёте па ноддержку, по я только пожимаю плечами.

– Что произошло? – опять говорит Татьяна, но ответом ей снова всё то же молчание.

Марина показывает нам па стоящие в другом углу стулья, молча приглашая сесть, и я покорно отправляюсь за ними.

– Я ничего не сделала, – вдруг раздается у меня за спиной Дашин голос. – Я ничего не сделала ему. Я даже сказать ничего не успела. Ничего… А пистолета я вообще не видела. Что-то в руках у него было, но темно ведь, и дождь такой… Я думала… Я только хотела ему одну вещь сказать, объяснить всё, а тут как грохнет…

– Слава богу, с Дашенькой всё в порядке, – говорит Марина.

– Так он не в тебя стрелял? – говорит Татьяна.

Даша отрицательно качает головой.

– Вообще в тебя не стрелял? – говорит Татьяна.

– Нет, – говорит Даша. – Один выстрел всего. В себя. Сразу. Я даже сказать ничего не успела. Бросилась к нему, но потом уже…

Я выхожу из комнаты, спускаюсь обратно на первый этаж, пробираюсь через толпу полицейских на улицу. Возле самого дома стоит машина «Скорой помощи» с открытой задней дверцей. Я заглядываю внутрь и вижу носилки, на которых лежит покрытое белой простыней тело. Лицо тоже закрыто, а там, где у тела должен быть живот, на простыне огромное пятно всё того же красного цвета, только уже не розоватого, как на дороге, а темного, даже бурого какого-то. Я пытаюсь закурить, но сигарета тут же промокает насквозь под ледяным декабрьским дождем, конца которому, похоже, не будет уже никогда.

ВЕЧНАЯ МУЗЫКА

(Новогоднее караоке)

Игоря хоронят за счёт города. Сначала мы хотели разыскать хоть каких-то его родственников в России и отправить гроб туда, но потом отказались от этой затеи. Оказывается, чтобы покойника самолётом послать, нужно немереные тысячи выложить, а ни у кого из нас таких денег нет. У Зарецких есть, конечно, но они вряд ли согласились бы. Никто им даже предлагать не стал. Вот и получается, что в тот день, когда вся Америка отмечает свой наилюбимейший праздник «Кристмас», мы стоим под мокрым снегом и не знаем, куда спрятаться от пронизывающего насквозь ветра.

Мы – это я, Татьяна и Илюша со своим семейством. Больше никто не пришел. Даже Саманта, хотя Дима и звонил ей, но она сказала, что Christmas портить себе не нaмерена. Не для того она полторы штуки с кредиток сняла и на подарки истратила, чтобы этот день на кладбище провести. По-своему я её понимаю, конечно. Главный праздник, к которому вся страна весь год готовится, деньги на подарки копит. И что же, всё зря, что ли?

– А это кто? – говорит Татьяна, показывая на стоящего несколько поодаль от нашей группы пожилого человека с непокрытой, несмотря на упорно падающий мокрый снег, головой.

– Откуда я знаю? – говорю я. – Может, живёт здесь.

Загадка разрешается просто. Когда яму, куда положили гроб с телом Игоря, засыпают мёрзлой землёй, мужчина надевает шапку и сам подходит к нам.

– Разрешите представиться, – говорит он. – Конюхов Юрий Андреевич. Полковник артиллерии в отставке.

– Очень приятно, – говорю я. – Леонид Зернов. Журналист, переводчик и учитель старших классов.

Остальные тоже называют свои имена.

– Вы друзья Игоря? – говорит Юрий Андреевич.

– Да, типа того, – говорю я. – А вы, простите, откуда его знали?

– Случайно познакомились, – говорит Юрий Андреевич. – Он меня от врача домой подвозил как-то. Ну и разговорились. Я ему телефон свой оставил. Так он звонил мне иногда, заезжал. Помянуть его надо бы.

– Сегодня никак ие получится, – говорю я.

– Да, я понимаю, – говорит Юрий Андреевич. – Рождество. А на Новый год вы что делаете?

– Не определились ещё, – говорю я. – Приглашений много. Трудно выбрать.

– Так заезжайте ко мне, – говорит Юрий Андреевич. – Хотя бы на часок. Помянем Игоря, а потом вы Новый год встречать поедете.

– Я не знаю, – говорю я, но Татьяна меня перебивает:

– Обязательно надо помянуть. Не по-человечески это.

– Запишите мои координаты, – говорит Юрий Андреевич и начинает диктовать Татьяне адрес.

– В конце концов, что мы теряем? – говорит Татьяна, когда Юрий Андреевич, довольно церемонно распрощавитись и поцеловав даже на прощание ей и Нине ручки, уходит. – Посидим часок и поедем, куда ты захочешь.

– Ты же знаешь, – говорю я, – как я люблю к незнакомым людям ходить.

– Ничего, – говорит Илья. – Мы же все вместе будем.

31 декабря проходит в обычных предпраздничных заботах, и к вечеру сил уже, как всегда, ни на что нет. Поэтому я с удовольствием прилёг бы поспать, а потом отправился бы прямо в «Эдем» к Малининым, где должны собраться все наши, но Татьяна считает, что это будет некрасиво.

– Пожилой человек, – говорит она. – Ждёт нас. Готовился, наверное. Как тебе не стыдно?

– Я только немножко совсем посплю, – говорю я, paстягиваясь на моей любимой кровати, – а потом поедем. Мы успеем.

– Знаю я твое немножко, – говорит Татьяна. – Не добудишься потом. Вставай – сейчас Илья приедет. Они звонили только что. Через пятнадцать минут будут.

Квартира Юрия Андреевича расположена в многоэтажном доме около Оушен-Парквей. Дверь открывает он сам, но узнать его практически невозможно, так как на нём парадный полковничий мундир, а вся грудь увешана наградами. Не планками, а настоящими орденами и медалями, из которых я, правда, узнаю только Звезду Героя Советского Союза.

– Поздравляю, – почему-то говорю я, совершенно забыв, что мы ведь не совсем Новый год сюда встречать приехали.

Квартира состоит из кухни, ванной и крошечной комнатки, в которой и накрыт стол. Бедновато, конечно, но видно, что наш хозяин действительно постарался. Стены комнаты увешаны обложками старых журналов и фотографиями в рамочках. Тоже совсем старыми – чёрно-белыми и какой-то коричневатой окраски, как почему-то раньше модно было делать.

– Воевали? – говорю я, чтобы хоть как-то нарушить неловкую тишину.

Говорить нам, как я, впрочем, и предполагал, совершенно не о чем.

– Участвовал, – говорит Юрий Андреевич. – Было дело. Да что же вы стоите все? Садитесь.

Мы рассаживаемся за столом и начинаем раскладывать себе по тарелкам винегрет, селёдку с луком, баклажанную икру. Ничего другого на столе и нет, но меня это даже не особенно расстраивает, потому что я знаю, что с деликатесами в «Эдеме» проблем не будет. Юрий Андреевич открывает бутылку «Гордона», разливает нам по рюмкам. Я уже даже забыл, когда в последний раз пил эту гадость – сейчас ведь столько водок хороших появилось. Правда, дорогие они, наверное, для нашего хозяина. На пенсию не укупишь.

– Мёртвых водкой ие поминают, – говорит Татьяна.

– Ha фронте поминали, – говорит Юрий Андреевич. – Только не закусывая.

При одной только мысли о том, что придется пить «Гордон» без закуски, мне становится не но себе, но я всё же заставляю себя сделать маленький глоток.

– Пусть земля ему будет пухом, – говорит Юрий Андреевич и выпивает свою рюмку до дна.

За столом опять воцаряется тишина. Есть вроде не велели, а что ещё делать – никто не знает.

– Вы что же, один живёте? – говорит Нина.

– Да, – говорит Юрий Андреевич. – Супруга моя скончалась в прошлом году. У неё ведь тоже с войны ещё ранение было. А я вот живу. Дети навещают иногда. Но им нелегко бывает вырваться. Они же не в Нью-Йорке. Сын в Нью-Джерси живет. А дочка – на Лонг-Айленде. Да вы ешьте, ешьте. Я сейчас картошки варёной принесу. С селёдочкой хорошо пойдёт.

– Только аппетит перебивать, – говорю я шепотом Татьяне, когда Юрий Андреевич выходит на кухню. – Наедимся селёдки, а что потом в «Эдеме» делать будем?

– Съешь хоть что-нибудь, – говорит Татьяна. – Неудобно же.

Юрий Андреевич возвращается с небольшой кастрюлькой, из которой валит пар, и начинает раскладывать нам по тарелкам картошку. Некоторое время мы заняты едой, и поэтому тишина не кажется такой мучительной.

– Хорошая библиотека, – говорит вдруг Илья, показывая на два больших книжных шкафа, которые занимают практически всё свободное место в комнате. – Интересная. Я вижу, что про войну в основном.

– Всю жизнь собирал, – говорит Юрий Андреевич, явно обрадовавшись нашедшейся теме для разговора. – Но, конечно, в последние годы особенно много интересного вышло.

– А что за диски у Bac? – говорит Дима, и я вижу, что одна полка действительно уставлена компактами. Вот никогда бы не подумал, что такой пожилой человек может современной музыкой интересоваться.

– Да это тоже всё старое, – говорит Юрий Андреевич. – Дома я ещё патефонные пластинки хранил, а сюда не смог их привезти. Раздарил все друзьям перед отъездом. Но сейчас столько всего выпускают, что я практически всю свою коллекцию восстановил. Поставить вам что-нибудь?

– Что, например? – говорю я.

– А что вы любите? – говорит Юрий Андреевич.

– Я Эминема люблю, – говорю я.

– Нет, Эминема у меня нет, – говорит Юрий Андреевич.

– А вот был певец такой, – говорит Нина. – Вадим Козин. Моя мама его всё время слушала. У вас есть его что-нибудь?

– Есть, конечно, – говорит Юрий Андреевич. – Сейчас поставлю.

Юрий Андреевич идет к полке, достает с неё диск, включает проигрыватель.

«Нет на свете краше нашей Любы, – начинает петь совершенно незнакомый мне голос. – Чёрны косы обвивают стан. Как кораллы, розовеют губы, а в очах бездонный океан. Если Люба песенкой зальётся, на душе и ярко и светло. Если Люба звонко рассмеётся – словно красно солнышко взошло. Люба, Любушка! Любушка, голубушка, Я тебя не в силах позабыть. Люба, Любушка! Любушка, голубушка. Сердцу любо Любушку любить».

Песня такая весёлая, что все мы как-то невольно даже оживляемся.

–A Виноградов у вас есть? – говорит Нина. – Мама его тоже любила.

Юрий Андреевич меняет диск. Из проигрывателя начинает звучать приятная мелодичная музыка. Кажется, это аккордеон, но я не уверен.

«Счастье моё я нашел в нашей дружбе с тобой. Всё для тебя – и любовь и мечты. Счастье моё – это радость цветенья весной. Всё это ты, моя любимая, всё ты. Счастье моё, посмотри, наша юность цветёт. Сколько любви и цветенья вокруг. Радость моя, это молодость песни поёт. Мы с тобой неразлучны вдвоём, мой цветок, мой друг».

– Это он ещё до войны такой беззаботный был, – говорит Юрий Андресвич. – А потом ведь он и военные песни самые лучшие пел. Лирические, конечно. «Жди меня…», «Тёмная ночь». Помните?

Юрий Андреевич нажимает какую-то кнопку на проигрывателе, и начинается новая песня, хорошо знакомая мне с детства, но в таком проникновенном исполнении, какого я никогда не слышал.

«Тёмная ночь, только пули свистят по степи, только ветер гудит в проводах, тускло звёзды мерцают. В тёмную ночь ты, любимая, знаю, не спишь, и у детской кроватки тайком ты слезу утираешь. Как я люблю глубину твоих ласковых глаз, как я хочу к ним прижаться сейчас губами! Тёмная ночь разделяет, любимая, нас, и тревожная, чёрная степь пролегла между нами. Верю в тебя, дорогую подругу мою, эта вера от пули меня тёмной ночью хранила. Радостно мне, я спокоен в смертельном бою, знаю, встретишь с любовью меня, что б со мной ни случилось. Смерть не страшна, с ней не раз мы встречались в степи, вот и сейчас надо мною она кружится… Ты меня ждёшь и у детской кроватки не спишь, и поэтому, знаю, со мной ничего не случится».

– А ещё вот у Виноградова военная песня есть замечательная, – говорит Юрий Андреевич. – Сейчас найду.

Надев очки, он принимается изучать обложку диска.

– Вот, – говорит он. – Вот она.

«С берёз, неслышен, невесом, – начинает петь проигрыватель, – слетает жёлтый лист. Старинпый вальс «Осенний сон» играет гармонист. Вздыхают, жалуясь, басы, и, словно в забытьи, сидят и слушают бойцы – товарицщи мои. Под этот вальс весенним днём ходили мы на круг, под этот вальс в краю родном любили мы подруг; под этот вальс ловили мы очей любимых свет, под этот вальс грустили мы, когда подруги нет. И вот он снова прозвучал в лесу прифронтовом, и каждый слушал и молчал о чём-то дорогом; и каждый думал о своей, припомнив ту весну, и каждый знал – дорога к ней ведет через войну… Так что ж, друзья, коль наш черёд, да будет сталь крепка! Пусть наше сердце не замрёт, не задрожит рука; пусть свет и радость прежних встреч нам светят в трудный час, а коль придется в землю лечь, так это ж только раз. Но пусть и смерть – в огне, в дыму – бойца не устрашит, и что положено кому – пусть каждый совершит. Настал черед, пришла пора, идём, друзья, идём! За всё, чем жили мы вчера, за всё, что завтра ждём! С берёз, неслышен, невесом, слетает жёлтый лист. Старинный вальс «Осенний сон» играет гармонист. Вздыхают, жалуясь, басы, и, словно в забытьи, сидят и слушают бойцы – товарищи мои…»

– Это знаете кто написал? – говорит Юрий Андреевич и, увидев наши недоуменные лица, сразу же сообщает: – Михаил Исаковский. Великий поэт был. Правда, тогда много таких было.

– Великих поэтов? – говорю я.

– Великих людей, – говорит Юрий Андреевич. – До войны тоже песни хорошие пели, конечно. Весёлые. Я мальчишкой ещё совсем бегал, но на всю жизнь запомнил. A с войной переменилось всё. Вот Шульженко, помните?

Он опять меняет диск на проигрывателе, и мы слышим:

«Помню, как в памятный вечер падал платочек твой с плеч, как провожала и обещала синий платочек сберечь. И пусть со мной нет сегодня любимой, родной, знаю, с любовью ты к изголовью прячешь платок голубой. Письма твои получая, слышу я голос живой. И между строчек синий платочек снова встаёт предо мной. И часто в бой провожает меня облик твой, чувствую, рядом с любящим взглядом ты постоянно со мной. Сколько заветных платочков носим в шинелях с собой! Нежные речи, девичьи плечи помним в страде боевой. За них, родных, желанных, любимых таких, строчит пулемётчик за синий платочек, что был на плечах дорогих!»

– Это уже второй варнант, – говорит Юрий Андресвич. – На слова Максимова. А вот Бернес.

«В далёкий край товарищ улетает. Родные ветры вслед за ним летят. Любимый город в синей дымке тает, знакомый дом, зелёный сад и нежный взгляд. Пройдёт товарищ всё бои и войны, не зная сна, не зная тишины. Любимый город может спать спокойно, и видеть сны, и зеленеть среди весны. Когда ж домой товарищ мой вернётся, за ним родные ветры прилетят, любимый город другу улыбнётся: знакомый дом, зелёный сад, весёлый взгляд».

– Можно подумать, что одни только лирические песни тогда были, – говорю я.

– Нет, конечно, – говорит Юрий Андреевич. – Хотите что-нибудь другое послушать?

– Нам вообще-то пора уже, – говорю я и смотрю на часы.

– Подожди, – говорит Татьяна. – Успеем.

Илья тоже делает мне такой знак рукой, что я вынужден смириться.

– Самая великая песня, – говорит Юрий Андреевич. – её и песней-то называть какхто неловко.

Он вынимает с полки ещё один диск и вставляет его в проигрыватель.

«Вставай, страна огромная, – начинает петь мощный, как несокрушимая скала, хор. – Вставай на смертный бой. С фашистской силой тёмною, с проклятою ордой! Пусть ярость благородная вскипает, как волна. Идёт война пародная, Священная война!»

Этот припев повторяется два раза, а потом:

«Дадим отпор душителям всех пламенных идей, насильникам, грабителям, мучителям людей! Пусть ярость благородная вскипает, как волна. Идёт война народная, Священная война! Гнилой фашистской нечисти загоним пулю в лоб. Отродью человечества сколотим крепкий гроб! Пусть ярость благородная вскипает, как волна. Идёт война народная, Священная война!

Это опять два раза повторяется, а Илья говорит:

– Прямо мороз по коже.

– Да, – говорит Юрий Андреевич, – как будто вчера всё это было. Это вообще диск потрясающий. Тут практически все лучшие песни о войне собраны. Можно прямо подряд всё слушать. Ничего недостойного нет. Вот сейчас будет – из самых любимых моих.

«У прибрежных лоз, у высоких круч и любили мы, и росли, – поет тот же хор. – Ой, Днепро, Днепро, ты широк, могуч, над тобой летят журавли. Ты увидел бой, Днепр, отец-река… Мы в атаку шли под горой. Кто погиб за Днепр, будет жить века, коль сражался он, как герой. Враг напал на нас, мы с Днепра ушли… Смертный бой гремел, как гроза. Ой, Днепро, Днепро, ты течешь вдали, и волна твоя, как слеза. Из твоих стремнин ворог воду пьет… Захлебнётся он той водой! Славный час настал, мы идем вперёд и увидимся вновь с тобой. Кровь фашистских псов пусть рекой течёт, враг Советский край не возьмёт! Как весенний Днепр, всех врагов сметёт наша армия, наш народ».

– Давайте выпьем ещё, – говорит Юрий Андреевич. – У меня брат там погиб. На год всего старше меня был.

– Я налью, – говорит Илья. – У меня тоже дед там остался.

– А мой дед под Ленинградом погиб, – говорю я. – Его точно так же, как и меня, звали. И имя, и отчество.

– А мой – под Ржевом, – говорит Татьяна.

– А моего немцы расстреляли, – говорит Нина. – Он партизаном был.

Илья разливает водку по рюмкам, а из проигрывателя уже несётся новая песня.

«Бьётся в тесной печурке огонь, на поленьях смола, как слеза. И поёт мне в землянке гармонь про улыбку твою и глаза. Про тебя мне шептали кусты в белоснежных полях под Москвой. Я хочу, чтобы слышала ты, как тоскует мой голос живой. Ты сейчас далеко-далеко, между нами снега и снега… До тебя мне дойти нелегко, а до смерти – четыре шага. Пой, гармоника, вьюге назло, заплутавшее счастье зови. Мне в холодной землянке тепло от моей негасимой любви».

– Бессмертная песня, – говорит Татьяна. – Под неё я даже ещё выпить готова.

Проигрыватель начинает играть какую-то совершенно неизвестную мне и очень торжественную мелодию. Юрий Андреевич поднимает свою рюмку.

– Это наша, – говорит он. – Артиллерийская.

«Горит в сердцах у нас любовь к земле родимой, – поёт хор. – Мы в смертный бой идём за честь родной страны. Пылают города, охваченные дымом, гремит в густых лесах суровый бог войны. Артиллеристы, Сталин дал приказ! Артиллеристы, зовёт Отчизна нас. Из многих тысяч батарей за слёзы наших матерей, за нашу Родину – огонь! Огонь!»

– Знаете, как действовало это, – говорит Юрий Андреевич. – Когда уже вообще сил не было никаких, а мы это пели.

«Узнай, родная мать, узнай, жена-подруга, – продолжает хор. – Узнай, далёкий дом и вся моя семья, что бьёт ещё врага стальная наша вьюга, что волю мы несём в родимые края!»

И когда опять звучит припев, Юрий Андреевич вдруг начинает подпевать хору:

– Артиллеристы, Сталин дал приказ! Артиллеристы, зовёт Отчизна нас. Из многих тысяч батарей за слёзы наших матерей, за нашу Родину – огонь! Огонь!

С последними аккордами он опрокидывает в себя рюмку «Гордона».

– Музыку Хренников написал, – говорит он. – Никогда не мог понять, как люди такое сочиняли. Откуда это в них бралось. Хренников, Александров, Богословский, Новиков, Мокроусов. Такая мощь. Как в опере.

– Ну что, пойдём, может? – говорю я Татьяне. – Десять часов уже. Опоздаем ведь.

– Боишься, что без нас всё съедят? – говорит Татьяна.

– Не только съедят, – говорю я, – но и выпьют.

– Так выпить мы и здесь можем, – говорит Илья и опять разливает по рюмкам водку.

– Сейчас весёлая будет, – говорит Юрий Андреевич. – Моей жены любимая была.

Из проигрывателя действительно звучит заводная, танцевальная мелодия, и хор начинает петь:

«На солнечной поляночке, дугою выгнув бровь, парнишка на тальяночке играет про любовь. Про то, как ночи жаркие с подружкой проводил, какие полушалки ей красивые дарил».

Музыка как будто рушится в пропасть, а потом выныривает оттуда с припевом:

«Играй, играй-рассказывай, тальяночка сама, о том, как черноглазая свела с ума».

– Ну, давайте, – говорит Юрий Андреевич, и мы опять пьём.

«Когда на битву грозную, – продолжает петь пластинка, – парнишка уходил, он ночкой тёмной, звёздною ей сердце предложил. В ответ дивчина гордая (шутила, видно, с ним): «Когда вернёшься с орденом, тогда поговорим».

Мелодия опять проваливается, но следующий припев мы уже поём всё вместе:

– Играй, играй-рассказывай, тальяночка, сама о том, как черноглазая свела с ума.

– Станцевать бы сейчас, – говорит Юрий Андреевич, – но боюсь, сердце не выдержит.

На диске начинает опять звучать медленная мелодия.

– Вот это тоже Исаковского песня, – говорит Юрий Апдреевич. – Внимательнее слушайте.

«На позиции девушка провожала бойца, тёмной ночью простилася нa ступеньках крыльца. И пока за туманами видеть мог паренёк, на окошке нa девичьем всё горел огонёк. Парня встретила славная фроитовая семья, всюду были товарищи, всюду были друзья, но знакомую улицу позабыть он не мог: «Где ж ты, девушка милая, где ж ты, мой огонёк?» И подруга далёкая парню весточку шлёт, что любовь её девичья никогда не умрёт. Все, что было загадано, всё исполнится в срок, не погасиет без времени золотой огонёк. И просторпо, и радостно на душе у бойца от такого хорошего, от её письмеца. И врага ненавистного крепче бьёт паренек – за Советскую Родину, за родной огонёк».

Когда начинается следующая песня, Юрий Андреевич опять говорит:

– И это тоже Исаковского слова.

«Где ж вы, где ж вы, где ж вы, очи карие, – начинает петь хор. – Где ж ты, мой родимый край? Впереди – страна Болгария, позади – река Дунай. Много вёрст в походах пройдено по земле и по воде. Но Советской нашей Родины не забыли мы нигде. И под звёздами Балканскими вспоминаем неспроста ярославские, рязанские да смоленские места. Вспоминаем очи карие, тихий говор, звонкий смех… Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех. Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех».

Последние слова мы опять поём всё вместе, а Дима Илюнин говорит:

– Эту песню даже я знаю. её Чиж записал.

– Какой ещё Чиж? – говорит Юрий Андреевич.

– Рок-певец такой есть, – говорит Дима. – Сейчас вообще многие старые песни записывать стали. Егор Летов даже целый диск сделал.

А на пластипке опять начинается что-то невероятно суровое и значительное.

«Шумел сурово брянский лес; – медленно поет хор. – Спускались синие туманы, и сосны слышали окрест, как шли… как шли на битву партизаны. Тропою тайной меж берёз спешили дебрями густыми, и каждый за плечами нёс винто… винтовку с пулями литыми. И грозной ночью нa врагов, на штаб фашистский налетели, и пули звонко меж стволов в дубра… в дубравах брянских засвистели. В лесах врагам спасенья нет. Летят советские гранаты, и командир кричит им вслед: «Громи, громи захватчиков, ребята!» Шумел сурово брянский лес. Спускались синие тyманы, и сосны слышали окрест, как шли… как шли с победой партизаны».

– Потрясающе, – говорю я. – Я ведь тоже всё это слышал в детстве когда-то, но забыл давно.

– Ну вот, – говорит Татьяна. – А ты: «Пойдем, пойдем…»

– Сейчас опять лирическая будет, – говорит Юрий Андреевич. – Одна из лучших.

«Я уходил тогда в поход, – поёт высокий мужской голос, – в далекие края. Платком взмахнула у ворот моя любимая. Второй стрелковый храбрый взвод теперь моя семья. Привет-поклон тебе он шлёт, моя любимая. Чтоб дни мои быстрей неслись в походах и боях, издалека мне улыбнись, моя любимая. В кармане маленьком моём есть карточка твоя. Так, значит, мы всегда вдвоём, моя любимая…»