Текст книги "Брайтон-Бич опера"

Автор книги: Леонид Зернов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

– Почему противно? – говорит Алик. – Когда это тебе было противно?

– В девяносто третьем году, например, когда законно избранный парламент из танков раздолбали, – говорит Илья. – Да и в девяносто шестом тоже, когда Ельцин с рейтингом в шесть процентов и после инфаркта очередного полупарализованный президентом стал, а Зюганов даже не опротестовал ничего.

– Так это в России всегда так, – говорю я.

– Вот и я тоже думал, что это у нас только уродство такое бывает, – говорит Илья. – Потому что Россия – дикая и к цивилизации пока не приобщённая. Вот когда приобщится, будет и у нас всё кучеряво, как на Западе. А теперь я вижу, что и здесь всё то же самое, по сути, происходит, только более закамуфлированно, приглаженно.

– Как это то же самое? – говорю я. – Здесь же две партии всегда борются. И то одна к власти приходит, то другая.

– Наивный ты, – говорит Илья. – Неужели ты не видишь, что здесь однопартийная система, как в Союзе когда-то была? Одна и та же партия всё время у власти. Только у партии этой есть два крыла, и они перед народом балаган разыгрывают. Чтобы видимость демократии поддерживать. А на самом деле никакой разницы между ними нет. Так, по мелочам разногласия бывают, конечно. Но в главном во всём – полное единодушие. Да и договариваются они заранее, как им что поделить. И не голоса тут решают, а деньги большого бизнеса. Ну неужели ты в самом деле думаешь, что владелец какогонибудь «Боинra» или «Дженерал моторс» будет сидеть и ждать: как это там фермеры в Индиане или в Оклахоме проголосуют? Сидит, прямо ногти от волнения кусает – вдруг не тому кандидату голоса свои отдадут, и тю-тю его миллиарды правительственных контрактов и налоговых льгот. Нет, конечно. Ему по барабану, кто как голосовать будет, потому что он заранее пожертвования в предвыборные фонды обеих партий сделал и при любом раскладе ничего не потеряет. Впрочем, по-другому и не может тут быть, если по большому счёту.

– Почему это? – говорю я.

– Потому что вся система гнилая, – говорит Илья.

– Какая система? – говорю я.

– Демократия называется, – говорит Илья. – Но демократия – это что? Власть народа? А где ты её видел? Миф это всё, сказка. Нигде её никогда не было, разве что в древних Афинах, где, кстати, правом голоса одни только свободные мужчины пользовались, а их всего-то несколько тысяч было. Ни женщинам, ни рабам, ни приезжим никаких таких прав отродясь не давали. Вот там действительно, может, демократия была. Собирались все вместе и любые вопросы общественные прямым голосованием решали.

– А сейчас у всех право голоса есть, – говорю я. – Кто здесь легально находится, конечно, и совершеннолетия достиг. Вот всё и решают теперь.

– Ничего подобного, – говорит Илья. – Никто твоего мнения не спрашивает, повышать налоги или понижать, бомбить иракцев или пущай ещё поживут, защищать окружающую среду или, как говорится, болт с ней, с родимой. В лучшем случае, когда не фальсифицируется ничего, народ выбирает представителей, а они уже всё за него решат.

– Hy и что? – говорю я. – У всех кандидатов свои предвыборные программы. Если они соответствуют взглядам большинства, то эти кандидаты и выигрывают.

– Большинством голосов в тридцать третьем году немцы Гитлера выбрали, – говорит Илья. – Совершенно демократическим, кстати, образом. Да и с Христом знаешь как было? Большинством голосов решили: «Распни! Кровь его на нас и на детях наших!» Вот она – демократия в действии.

– Поэтому у нac и представительская демократия, a не прямое народовластие, – говорит Алик.

– Был в России когда-то умный человек, Победоносцев звали, – говорит Илья. – Так вот, он ещё в 1896 году написал статью «Великая ложь нашего времени», в которой доказал, что сходство между этими двумя принципами государственного устройства носит чисто формальный характер, потому что народные представители – это далеко не сам народ. Парламентская демократия, писал он, могла бы быть эффективна, если бы представители народа отбросили всякие личные амбиции и интересы, то есть, современным языком говоря, превратились бы в роботов и добросовестно выполняли данные им народом наказы. Правда, тут ещё нужно, чтобы большинство народа было в состоянии разработать грамотную программу, заботясь не о сиюминутных своих целях, а о долгосрочной пользе всего общества, что совсем уж нереально.

Ещё один великий русский философ Иван Ильин писал, что парламентарская демократия, идеями которой вдохновлялось Новое время, привела лишь к тому, что люди, оставаясь при слабостях и пороках своей натуры, перенесли на новую форму все свои прежние привычки и склонности. И в условиях большей свободы в светском обществе люди стали больше проявлять не добрые начала, а склонности порочные. Угождение этим склонностям стало главным условием отбора политиков во власть, к чему были способны не лучшие, а, наоборот, только наиболее лживые и наглые.

– По намяти цитируешь? – говорит Алик.

– Ага, – говорит Илья. – Вот и получается, что выбирают вовсе не самых достойных или самых знающих, а только тех, кто сумел правильно предвыборную кампанию построить. Кто умно народу голову морочит. Кто правильные вещи обещает, под вкусы обывателя подстраивается, потакает его низменным интересам и наиболее нагло себя рекламирует. То есть, если называть вещи своими именами, самых беспринципных и самых лживых, как и писал Ильин. И к этому ещё надо всё современные выборные технологии прибавить. Финансирование кандидатов. Манипуляцию общественным мнением через средства массовой информации. Постоянное перекраивание округов, как они сейчас, например, в Бруклине сделали, чтобы русским ни при каком раскладе не удалось своего человека даже па городском уровне провести. Ну и конечно, сколько случаев, когда предвыборные обещания с реальными делами вообще ничего общего ие имеют? Выбирали человека на одной платформе, а он, как только в кресло сенатское уселся, только о том и думает, чтобы своих сродников и друганов потеплее пристроить да спонсоров отблагодарить. А сегодня богатый человек вообще любой пост себе за бабки приобрести может. Посмотри хоть на Блумберга – он мэрию ньюйоркскую просто прикупил себе за семьдесят лимончиков.

– Это издержки, – говорю я. – Скорее исключение из правила. В основном всё-таки народ выбирает тех, кто ему правится.

– He знаю, – говорит Алик. – Теперь говорят, что избирательпых бюллетеней вообще больше не будет. Всю систему выборов полностью компьютеризируют. То есть мы будем приходить на участки, на кнопочки разноцветные пажимать, а дяди взрослые сами потом за нac посчитают, кто там выиграл, а кто проиграл. Но, если бюллетеней нет, как ты проверишь? Программу ведь любую написать можно – это я тебе как хоть и безработный, но профессиональный программист с двадцатилетним стажем говорю.

– Всё равно, – говорю я, – альтернативы-то демократии не придумали ещё. Остальные системы ещё хуже. А эта хотя бы на солидном философском фундаменте построена.

– Ну да, – говорит Илья. – В основе современных демократических систем лежат работы английских политологов Гоббса и Локка, но идеологическое обоснование им дал Жан Жак Руссо, который утверждал, что человек от природы добр и разумен (а портит его якобы только цивилизация) и поэтому в состоянии самостоятельно выбирать и уклад своего жизнеустройства, и политический порядок, и даже своих правителей. Ты что, согласен с этим?

– Не знаю, – говорю я неуверенно.

– Спор о том, насколько верны эти, мягко говоря, несколько идеализированные представления Руссо о человечестве, идёт уже более двухсот лет, – говорит Илья. – Но ты вот сам прикинь: если непредвзято оглянуться вокруг, много мы найдем людей действительно способных к самостоятельному мышлению и ответственному выбору? И потом: ты бы согласился, чтобы тебя оперировал выбранный путём демократического голосования врач? А лететь на самолёте, пилота которого выбрали пассажиры, хочешь? Так почему же решать важнейшие политические и экономические вопросы, которые ничуть не менее серьёзно сказываются на нашей жизни, мы легко поручаем выбранным арифметическим большинством представителям?

– Это когда как, – говорит Алик. – Буша никакое большинство нe выбирало. Большинство всё-таки, как ни крути, проголосовало за Гора.

– Совершенно верно, – говорит Илья. – Это наиболее вопиющий случай, но о большинстве речь вообще пикогда не идёт. Тут я поправиться должен. Давайте вот простую арифметику возьмём. Сегодня в называющих себя цивилизованными странах в выборах принимает участне не более шестидесяти процентов всех имеющих право голоса, а победители получают чуть больше половины этих голосов. Но ведь такой расклад означает, что даже без подтасовок президент избирается всего тридцатью процентами с копейками от общего количества избирателей – то есть большинством от принявших участие в выборах шестидесяти процентов. Какое же это большинство? Выходит, что на самом деле около трети населения выбрали власть, которую остальные две трети не хотят – вот и всё.

– Ну хорошо, – говорю я. – В Совке выборов вообще не было. Одного кандидата назначали, и все за него голосовали. Что, лучше было?

– А здесь двух кандидатов назначают – вот и вся разница, – говорит Илья. – От одной и той же партии. Партия власти называется. Только две фракции у неё – вот из них и выбирай, кого твоей душеньке угодно.

– Может, ты и прав, – говорю я. – Когда в прошлом году в горсовет выборы были, я в качестве корреспондента «Еврейского базара» у всех кандидатов интервью брал. Так мне тогда все хором признавались: да, мы, конечно, боремся, но всё равно вот этот дядька победит. А на вопрос «почему?» отвечали: потому что его Демократический клуб Бруклина поддерживает. Что это за контора такая – я не знаю, и никто мне объяснить так и не смог. Их вроде и не выбирает никто, а они, выходит, победителей на выборах заранее назначают. Потому что мужик этот действительно ведь прошёл-таки в горсовет. Но что ты предлагаешь-то? Какая здесь альтернатива может быть всё-таки?

– Да что тут можно предложить? – говорит Илья. – Это уже не изменится. Тут намертво схвачено всё. Свобода выбора, говорят, и во имя её и прочих демократических ценностей те, кто присосаться к кормушке успел, кому хочешь горло порвут. А нормальный человек в политику по-любому никогда не полезет.

– Вот именно, – говорит Алик. – И поэтому у меня есть предложение. Давайте выпьем за то, чтобы нас куда-нибудь ненароком не выбрали. Чтобы хоть мы с вами этой свободе выбора долбаной в пасть не достались.

Мне этот тост не очень нравится, но спорить надоело. Да и не в форме я сегодня, из-за простуды. И поэтому мы дружно чокаемся – Илья и Алик фужерами со «Столичной», а я – болыной кружкой с безнадежно остывшим бульончиком.

АНАТОМИЯ СТРАХА

– Вчера ещё солнышко светило, птички пели, а сегодня уже глубокая осень, – говорю я. – Зима почти что.

– Вчера мне двадцать три года было, – говорит Алик. – А сегодня уже за сороковник. Что теперь, удавиться по этому поводу?

– Да? – говорю я. – A у меня такое чувство, как будто мне уже лет девяносто. Или сто пятьдесят.

– Тебе ещё три годика, – говорит Татьяна. – Ну, максимум – шесть. У тебя ещё, можно сказать, вся жизнь впереди.

– Не знаю, – говорит Алик. – Это, может, даже ещё страшнее в каком-то смысле.

– В каком? – говорю я. – И вообще, что-то ты в последнее время пугливый стал. Чего это ты, интересно, так боишься?

– Всего, – говорит Алик.

– Всего никто не боится, – говорю я. – У каждого свой какой-нибудь страх есть. Одного институт брака пугает, другого – наоборот, то, что его жена бросит. Тот, кто имеет работу, боится её потерять. Тот, кто получает велфэр, день и ночь от страха дрожит, что его трудиться заставят. Здоровые боятся заболеть, больные – что им станет хуже. Кто-то боится собак, кто-то – кошек, кто-то – мышей и тараканов, а кто-то от одного вида морской свинки в обморок падает.

– Может быть, – говорит Алик. – Но я боюсь всего сразу.

– И меня? – говорю я.

– И тебя, – говорит Алик.

– А меня? – говорит Татьяна.

– И тебя тоже, – говорит Алик.

– Ты всех людей боишься, что ли? – говорю я.

– Всех, – говорит Алик. – Без единого исключения. Каждый человек страшен по-своему.

– Ну хорошо, это ещё можно как-то понять, – говорю я. – Людей бояться – это даже нормально в какой-то степени. Люди, прямо скажем, не самым лучшим образом себя в истории зарекомендовали. А ещё чего?

– Я же говорю, что всего, – говорит Алик.

– Нет, так не бывает, – говорю я. – Ну, я понимаю – есть обычные эмигрантские страхи. Связанные с незнанием языка или особенностей местного менталитета. Люди боятся к телефону подходить, боятся идти в присутственные места всякие, боятся к полицейским с самым пустяковым вопросом обратиться. Боятся, им скажут что-то, а они не поймут. Боятся сами что-то сказать неправильно. Ошибку сделать. Не хотят, чтобы над ними смеялись. Дураками необразованными считали. Ты этого боишься?

– И этого тоже, – говорит Алик.

– Есть детские страхи, – говорю я. – Темноты, наказания. Есть общечеловеческие. Болезни, смерти, за кого-то из близких. За детей особенно. Ты об этом?

– В частности, – говорит Алик. – Но не только.

– Есть фобии всякие, – говорю я. – Закрытого пространства, открытого. Высоты, ширины там, не знаю. Бывает, человек в аварию попал и всю жизнь потом в машину сесть не может. Бывает, люди боятся огня. Бывает – воды. Бывает – дыма. У тебя же этого нет?

– Этого нет, – говорит Алик. – Но это и не важно.

– Как это не важно? – говорю я.

– Вот так, – говорит Алик. – Потому что самое страшное – это когда вообще не знаешь, чего именно ты боишься. Если ты причину страха нашёл, то считай, уже наполовину избавился от него. А вот когда ты утром просыпаешься и у тебя внутри от ужаса сжимается всё, и ты глаза закрываешь, и сам не понимаешь, что это такое с тобой и почему… И откуда это приходит – неизвестно, и куда девается потом – непонятно. Иногда на недели исчезает, иногда месяцами не появляется. А бывает – каждый день, как часы. Только проснулся, только глаза открыл – и всё: всё внутри уже в узел закручено и состояние абсолютно предынфарктное. У тебя бывает так?

– Бывает, – говорю я, чтобы его успокоить. – Но редко.

– У меня тоже сначала редко бывало, – говорит Алик. – А теперь всё чаще и чаще. И вообще, не понимаю я, что с моей жизнью происходит.

– С моей уже давно ничего не происходит, – говорю я. – И мне это даже нравится.

– И ты не боишься? – говорит Алик.

– Чего? – говорю я.

– Ну, чего-нибудь, – говорит Алик.

– Боюсь, конечно, – говорю я.

– Чего? – говорит Алик.

– Я вам вот что скажу, – говорит Татьяна, не дав мне шанса ответить.

– Что? – говорит Алик.

– Бога вы не боитесь – вот что, – говорит Татьяна, и я понимаю, что она, как всегда, права.

... В библиотеке Нью-Йоркского университета не протолкнуться. Там часто много народа, а тем более сейчас, когда до экзаменов всего несколько недель осталось.

Даша Зарецкая сидит за одним из столиков рядом с миниатюрной темноволосой девушкой в очках. Обе погружены в изучение каких-то толстых фолиаптов.

– Юль, – шепотом говорит Даша. – Вот, нашла, кажется.

– Что? – тоже шепотом говорит Юля.

– Стихотворение, о котором реферат писать буду, – говорит Даша.

– Какой реферат? – говорит Юля. – Ты же говорила, что уже сдала всё.

– Ну, мне ещё про Эмили Дикинсон реферат сделать надо, – говорит Даша. – Хочешь послушать?

Юля кивает, и Даша начинает читать:

Heart, we will forget him!

You and I, tonight!

You may forget the warmth he gave,

I will forget the light.

When you have done, pray tell me,

That I my thoughts may dim;

Haste! lest while you’re lagging,

I may remember him![19]

– Ну как? – говорит Даша.

– Нормально, – говорит Юля. – Только она ведь придумала всё это.

– Что значит – придумала? – говорит Даша.

– To и значит, – говорит Юля. – У неё ведь не было никого. Она годами на улицу не выходила. И вообще была старой девой. А всё эти чувства высокие придумала просто – на безрыбье, от одиночества и от скуки.

– Всё равно красивое стихотворение, – говорит Даша.

– Именно поэтому и красивое, – говорит Юля. – Когда придумываешь, всегда красиво получается. «The warmth, the light» – ты что, кого-нибудь знаешь такого?

– Shhh, – оборачивается к ним сидящий за соседним столом молодой человек. – Will you shut up already? [20]

– Sorry,[21] – говорит Даша и опять утыкается в свою книгу.

– Дарья, – говорит Марина, входя в комнату дочери. – Что это за новые глупости ты придумала?

Даша поднимает голову от компьютера и смотрит на мать непонимающим взглядом.

– Что это за работа дурацкая? – говорит Марина. – Неужели ничего получше нельзя найти?

– Где найти? – говорит Даша. – Никуда никого не берут сейчас. Всюду сокращения одни. Всех только выгоняют. А тут график гибкий. И деньги нормальные.

– Тебе что, нужны деньги? – говорит Марина. – Перед людьми только нас позоришь.

– Мне работа нужна, мам, – говорит Даша. – Хоть такая. Лучше, чем никакой.

– А Грег что думает по этому поводу? – говорит Марина.

– При чем тут Грег? – говорит Даша. – С каких это пор я должна у него разрешения спрашивать?

– Напрасно ты с ним так, – говорит Марина.

– Как – так? – говорит Даша.

– Сама знаешь как, – говорит Марина. – Он звонил сегодня. Ты разговаривала с ним? Перезвонила?

– Чуть позже перезвоню, – говорит Даша. – Мне реферат завтра сдавать. Хочешь стихотворение хорошее послушать?

– Обязательно перезвони ему, – говорит Марина. – Обещаешь?

– Обещаю, – говорит Даша. – Страницу допишу и перезвоню.

– А насчёт твоей работы этой надо ещё с отцом поговорить, – говорит Марина. – Я уверена, что он тоже не в восторге будет.

– Мам, с отцом я договорюсь как-нибудь, – говорит Даша. – Дай мие позаниматься, пожалуйста.

– Смотри, Дарья, – говорит Марина. – Не играй с огнём. Доиграешься.

– Ну что, Димыч, – говорит Пол, – доволен ты судьбой наконец? Или остались ещё претензии какие-то к мирозданию?

– Ты о чём? – говорит Дима. – Какие у меня претензии могут быть? Хорошо хоть сюда взяли. Летом я ешё мог с шиш-кебабами этими в Манхэттене торчать, а теперь всю жаровню в Гудзон сдувает. И как ни одевайся – всё равно ветер до печёнки достает. А тут тепло хоть. И пять долларов в час на старте. Потом повысить обещали.

– Так ты забогатеешь скоро, – говорит Пол. – Буратиной станешь.

– Лучше, чем ничего, – говорит Дима. – Да и приятней всё-таки с музыкой, книгами и фильмами дело иметь, чем целыми днями куски обгорелого мяса кетчупом поливать.

Пол оглядывает ряды видеокассет и компакт-дисков, полки с книгами, художественные альбомы, которых в магазине братьев Абрамовичей действительно видимо-невидимо. Берёт в руки предпоследний альбом Эминема «Marshall Mathers LP», рассматривает его со всех сторон.

– Самопал? – говорит он.

– Нет, – говорит Дима. – Здесь родное всё.

– Прям, – говорит Пол.

– Честно, – говорит Дима. – Они каждого шороха боятся сейчас. С тех пор как ФБР русские магазины шерстить начало, всё палёное с полок сняли.

– И куда заховали? – говорит Пол.

– Шут их знает, – говорит Дима. – Ждут, пока устаканится всё.

– Сто лет они этого ждать будут, – говорит Пол. – Это теперь политика. А скрысить здесь можно что-нибудь хорошее?

– Не, это не ко мне, – говорит Дима. – Я такими вещами не занимаюсь. Не по моему профилю.

– А что по твоему? – говорит Пол. – Клиентов обслуживать?

– Ага, – говорит Дима. – Ходят тут. Чего хотят, сами не знают. Сначала про классическую музыку спрашивают, а потом тихонько в отдел порно – шмыг. Или фильм какой-нибудь новый попросят, ты им его ищешь, с полки достаёшь. Они покрутят-повертят и к выходу. А у кассы хозяину говорят, что плохие, мол, работники у вас. Ничего толком объяснить не могут. А что объяснять-то? Может, им нужно, чтоб я им в лицах тут разыгрывал все. Как там в кино стреляют, на лошадях скачут, с самолёта прыгают. Как герой с героиней в постели кувыркается.

– Дим, долго эта бодяга продолжаться будет? – говорит стоящий за кассой лысоватый мужчина среднего возраста. – Я тебе за что бабки плачу?

– Нету же покупателей никаких, Борис Аркадьевич, – говорит Дима.

– Меня это мало колышет, – говорит мужчина. – Нет покупателей – другим чем займись. Я тебе за то, чтобы ты с наркошами всякими тут трепался, башлять не буду.

– Хочешь, я ему умывальник сейчас разрисую? – говорит Пол Диме тихим голосом, так чтобы его босс не слышал. – Таким замысловатым узором, что он сам от своего отражения в зеркале всю оставшуюся жизнь шарахаться будет.

– Не надо, – говорит Дима. – Выгонит на хрен, и всё дела.

– Как хочешь, – говорит Пол. – А то сделали бы ему сейчас пластическую операцию по удалению половины лица. Ладно, пойду я. Но ты мне двадцатку дай всё-таки – будь человеком. До вечера. Правда, позарез нужно. Не могу больше. Край уже у меня совсем.

– Я же сказал, что нет у меня ничего, – говорит Дима. – Я предкам практически до цента всё отдаю. А то они у меня скоро совсем скуксятся.

– Так ты у папы Карло этого возьми, – говорит Пол. – Который тебя Буратиной сделать обещался.

– Тогда уйдешь? – говорит Дима.

– Тогда мне тут по-любому делать нечего будет, – говорит Пол. – Давай быстрее только. Правда ломает всего. Сил нет уже терпеть.

Даша стоит за прилавком в магазине женского белья «Corset DeLite» и раскладывает товары перед высоким, представительным, безукоризненно одетым и выбритым мужчиной.

– Даже не знаю, что вам ещё предложить, – говорит Даша. – Вроде всё перебрали уже.

– Ну, и я тоже не знаю, – явно смущённым голосом говорит мужчина. – Я даже тем более не знаю. Просто хочется жене какой-нибудь подарок купить. Необычный. Понимаете?

– Понимаю, – говорит Даша, которая тоже чувствует себя не совсем в своей тарелке. – Вы хотите что-нибудь эротичное?

– Ну да, – говорит мужчина. – Что в таких случаях берут обычно?

– Пояс с чулками на резинках, – говорит Даша. – Bor такой —Чёрный – хотите?

– Хочу, – говорит мужчина. – И ещё что-нибудь. Что к этому подходит?

– Пеньюар вот совсем прозрачный, – говорит Даша. – Тоже чёрный. Смотрите.

Она достает из коробки чёрный пеньюар и раскладывает его на прилавке, около того самого пояса с чулками. Получается почти что живая женская фигура в весьма фривольной позе, и от этого им обоим становится ещё более неловко.

– Ещё что-нибудь? – говорит Даша.

– Нет, спасибо, – говорит мужчина. – На первый раз хватит.

– Вы наличными будете платить или карточкой? – говорит Даша.

– Сейчас поглядим, – говорит мужчина и лезет в карман за бумажником.

В этот момент Пол, проходящий мимо магазина, останавливается, чтобы получше рассмотреть витрину, и видит своего отца, который одной рукой протягивает Даше кредитную карточку, а второй – комкает чёрный чулок. Пол быстро отворачивается и резко сворачивает в сторону Непчун-авеню – в тот район, которого до сих пор не коснулась модернизация Брайтона и где с наступлением темноты порядочным людям делать в общем-то нечего.

– Hy так что, вот так вот прямо и убъёшь ее? Вот из этого ствола? – говорит Дима, разглядывая «Глок», который в разобранном виде лежит на покрытой газетой табуретке.

– Кто тебе сказал, что я собираюсь её убить? – говорит Игорь, протирая затвор и вставляя его на место. – Саманта? Больше слушай её.

– Я не слушаю, – говорит Дима. – Я так и знал, что это какая-то глупая шутка.

– Очень глупая, – говорит Игорь.

– Так ты даже не искал её – девочку эту? – говорит Дима.

– Почему не искал? – говорит Игорь, принимаясь за следующую деталь «Глока». – Искал, конечно.

– Ну и как? – говорит Дима. – Нашёл?

– Нашёл, – говорит Игорь. – С тех пор как она мие написала в последний раз, много чего изменилось. А вот обратный адрес na конверте тот же самый остался.

– Знаешь, – говорит Дима, – я думаю, у неё веская причина была. Для того чтобы сделать – ну, то, что она сделала.

– Наверное, – говорит Игорь. – Только какое это имеет значение?

– Огромное, – говорит Дима. – Пока ты там сидел, ты, конечно, не мог этого понять. А теперь ведь сам видишь, как ей здесь было, когда она только приехала. Тут ведь о будущем своём заботиться надо. Чтоб семья нормальная была, дом там, машина хорошая, бабки.

– Опять ты про бабки? – говорит Игорь. – С тобой в последнее время о чём ни заговоришь, всё только бабки, бабки, бабки…

– При чем тут я? – говорит Дима. – Что ты с больной головы на здоровую? Ты-то чего делать будешь? Подойдешь, поздороваешься сначала? Скажешь что-нибудь? Или прям сразу палить начнёшь?

– А что я могу сказать? – говорит Игорь. – Что тут вообще сказать можно?

– Ни за что не поверю, что у тебя это не отрепетировано всё уже тысячекратно, – говорит Дима. – Что, никогда не разговариваешь с ней по ночам? Не устраиваешь разборки эти виртуальные? Ни за что не поверю.

– И правильно сделаешь, что не поверишь, – говорит Игорь. – Но всё равно: что тут сказать-то можно? Как вообще такой разговор начинать? Здравствуй, любимая?! Помнишь меня? Мы когда-то так любили друг друга. А потом ты меня и любовь нашу обменяла на удобную жизнь, Ha парня, который по-англицки без акцента спикает, на тачку новую, навороченную, с сиденьями кожаными. На Америчку, в общем…

Игорь замолкает, но и Дима ничего не говорит.

– Ты, конечно, думала, что больше никогда меня не увидишь, – продолжает Игорь. – Думала, у тебя всё пучком будет. Кудряво и в шоколаде. А тут такой «упс» приключился – я вот взял вдруг и приехал. Восстал, можно сказать, из мертвых. Потому что, если я и не загнулся тогда, так это случайность чистая. А ощущение по-любому было, что загнулся. И что теперь? О чём разговаривать будем? Я не знаю. У тебя есть что сказать? У меня – нет. Потому что мне вот как надоело уже наши разговоры с тобой в одиночку вести. Самому вопросы тебе задавать и самому же отвечать на них.

– А ты что, думал, это легко будет? – говорит Дима. – Думал, она, как увидит тебя, расплачется, на шею тебе прыгнет? Покается перед тобой на коленках? Скажет, что ничего не изменилось. Что она всегда тебя любила и сейчас любит. А потом вы поженитесь, детишек нарожаете, будете счастливо жить долго-долго и умрёте в один день, да?

– Нет, – говорит Игорь. – Я думал, что дело во мне. Или в ней. Или в нас. Но я не думал, что всё в правильное обустройство будущего упирается. Конечно, я разговаривал и разговариваю с ней мысленно, всё время почти. Но, знаешь, в результате столько уже переговорено всего, столько раз я уже всё ей объяснил, что теперь как бы и не о чем говорить больше. Теперь я боюсь, что, когда увижу её, ничего вообще сказать не смогу. Ни слова. Просто нажму на курок – и всё.

– Хорошую причину ты для страха нашел, – говорит Дима.

– Это ещё что, – говорит Игорь. – Пострашнее вещи есть.

– Например? – говорит Дима.

– Да полно их, всяких приколов и заморочек – у каждого свои, – говорит Игорь.

– А у тебя что? – говорит Дима. – Ты-то чего боишься?

– Не чего, а кого, – говорит Игорь.

– Кого? – говорит Дима.

– Ну, я же сказал уже, – говорит Игорь. – Себя.

– Себя боишься? – говорит Дима.

– Да, – говорит Игорь. – Страшиее самого себя для человека всё равно никого и ничего на свете нет.

– Бред какой-то, – говорит Дима.

– Ты не понимаешь, – говорит Игорь. – И я тебе от всей души желаю, чтобы это для тебя навсегда глупым бредом так и осталось. Правда. Потому что, если ты даже и поймешь это когда-нибудь, то сразу же ещё одну штуку осознать должен будешь. Что, как бы ты самого себя ни боялся, всё равно ты ничего с собой поделать не можешь. И не сможешь никогда. И даже пытаться нечего. Вот это-то и есть всем приколам прикол. Всем заморочкам заморочка.

Игорь заканчивает собирать тщательно вычищенный «Глок». В последнюю очередь с громким щелчком на свое место встаёт набитая патронами обойма.

– О’кей, не бери в голову, – говорит Игорь, пряча пистолет за пояс. – Проехали это всё на скором поезде с ветерком и свистом. Ладушки?

– Ладушки-шмадушки, – говорит Дима. – Зашибись оладушки.

ВСЕ ЛИ ГОВОРЯТ СПАСИБО?

День благодарения мне в этом году испортили, а ведь это мой самый любимый праздник на свете. После Дня независимости, конечно.

Началось всё с того, что мы долго думали, к кому пойти: к Малининым в «Эдем» или к Илье с Ниной на индейку – и только после длительных раздумий остановились всё-таки на моем троюродном брате. Логика тут у меня была простая: хоть Малинины и приглашают, но в их ресторане всё равно деньги платить надо. Как ни крути, с учетом чаевых и налогов где-то под стольник с человека получается. А у Ильи с Ниной пусть и не так шикарно, но зато вполне принесённой бутылкой водки или даже простого вина обойтись можно. Татьяна вообще никуда идти не хотела и согласилась, по-моему, только из опасения отпускать меня одного. Память о Хеллоуине ещё всё-таки слишком свежа – тем более что и Алик, естественно, идёт с нами.

За столом, кроме нас, вышеперечисленных Ильи, Нины и их сыновей, сидит ещё мрачный, как всегда, Игорь. Его я лично звать ни за что бы не стал, да и хозяева тоже, кажется, не собирались и только в последнюю минуту осознали, что неудобно оставлять соседа одного в его комнате. Разговор долго вертится вокруг всяких пустяков и мелочей типа того, кто как индейку жарит и как это у американцев принято.

– Я всё-всё по правилам сделала, – говорит Нина. – Специально книгу поваренную купила. «Traditional American Cooking» называется. Илюша мне рецепт переводил. Всё в точности, как там написано, приготовила. Весь секрет в начинке, конечно. Там такую смесь специальную надо сначала…

– Вкусно получилось, – говорю я, откусывая большой кусок от доставшейся мне индюшачьей ноги и заедая его картофельным пюре. – Потрясающее это всё-таки блюдо. Торжественное. Вполне соответствует такому важному празднику, который вся страна отмечает.

– И индейцы тоже? – говорит Татьяна.

– При чем тут индейцы? – говорю я. – Это же не их праздник. Это праздник тех, кто приехал в Америку, спасаясь от политических и религиозных гонений, и кто нашел здесь новую родину. Благословенную, благодатную землю, которая каждому человеку даёт возможность жить достойно. В память о том, как первым пилигримам были посланы индейки, мы их сегодня и едим.

– Что значит посланы? – говорнт Татьяна. – Индейки просто жили здесь, а пилигримы твои их убили и зажарилн.

– Это были отважные люди, – говорю я. – Первопроходцы. Они должны были преодолевать множество совершенно неописуемых трудностей и лишений. И в первую их зиму в Америке индейки спасли их от голодной смерти. Спасибо им большое за это.

– А индейцы как же? – назло мне говорит Татьяна.

– Индейцам тоже есть за что благодарить судьбу, – говорю я. – Когда сюда начали переселяться европейцы, они приобщили жителей Нового Света к цивилизации. Дали им науку, медицину. А теперь индейцы вообще живут как короли. У них свои территории, они не платят налогов…