Текст книги "Дикий мед"
Автор книги: Леонид Первомайский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 34 страниц)
– Комвзвода говорит, что патронов больше не будет, обходитесь, говорит, тем, что есть…
– Обойдемся, – спокойно сказал Федяк. – Патронов у нас достаточно, это мне в темноте показалось, что мало.
Орлов поглядел прищурившись на Федяка, ему с самого начала казалось, что дело тут совсем не в патронах.
«Стыдится, – подумал Орлов. – Стыдится меня Федяк… А что я ему? Сам не побежал только потому, что будто врос в землю… Но сегодня уж не побегу, и Федяк не побежит».
Огонь летел у них над головами. Все трое знали, что за этим безопасным для них огнем вскоре начнется другой, опасный огонь, и ждали его каждый по-своему.
Майор Сербин сидел в окопе между Федяком и Орловым и слушал, как они кричали друг другу:
– Ты писал вчера домой?
– Написать написал, но почтальон не пришел…
– А я так и не написал!
– Надо было написать.
– Что напишешь? Да и почтальона, говоришь, не было.
– Потом найдут, отошлют.
– Ну уж, что из того!
Федяк тихонько толкнул майора Сербина локтем в бок.
– Поменяйтесь местами с Орловым, мешать мне будете,
Сербин послушно поднялся, Орлов продвинулся и занял место рядом с Федяком. Сербин знал уже, что теперь ему нечего и думать о том, чтоб уйти из окопа, хотя как раз замолкла наша артиллерия и он еще имел время сказать то, что хотел, Федяку и не спеша отползти на командный пункт капитана Жука, а потом под обрыв и за реку… «Нет, мое место тут, рядом с Федяком», – сказал себе майор Сербин, сидя в уголке окопа бронебойщиков и прислушиваясь к тишине, в которой затаилась передовая.
– Ты не сомневайся, Орлов, – услышал Сербии голос Федяка, – я и сам не знаю, что это со мной было…
– Да что об этом говорить, – ответил Орлов неохотно.
Орлова убило осколком снаряда сразу же, как немцы опомнились и начали свою артподготовку.
Они положили тело Орлова за окопом, и Федяк сказал:
– Видно, не твоя, а его судьба была… Будешь подавать мне патроны.
Сербин не удивился, что Федяк обращается к нему на «ты», – он понял, что они давно уже поменялись местами, что тут Федяк старше его и что он должен во всем слушаться Федяка. Когда фашистские танки выползли из-за бугра, майор Сербин думал уже только о том, чтобы как можно лучше выполнять все, что ему приказывает Федяк.
А Федяк точно совсем забыл, что еще несколько дней тому назад стоял перед Сербиным в лесу и со жгучей скорбью вслушивался в слова приговора, – он кратко бросал ему приказы, весь сосредоточенный, напряженный, совсем не похожий на того растерянного, уничтоженного собственной виной Федяка, которого знал майор Сербин.
Федяк поворачивал на сошке свое длинное ружье; долго, – Сербину казалось, что очень долго – целился, дергал за спусковой крючок, выбрасывал отстрелянную гильзу и, не глядя на своего нового напарника, протягивал руку за патроном. Майор Сербин от непривычки и волнения блуждал глазами по полю, ему казалось, что каждый из тех многих танков, которые выползли из-за холма, движется прямо на их окоп, а Федяк знал, какой именно танк для них опасен, он знал и по какому танку ему удобней бить – его ружье не могло взять «тигра» в лоб, и он стрелял по тем танкам, которые шли боком к нему; по танку, опасному для него, били другие бронебойщики… Только когда опасный танк подходил совсем близко, он начинал бить по триплексам, стараясь ослепить машину.
– Складывай гильзы в уголок, там у нас для этого ниша выкопана, – не отрываясь от прицела, сказал Федяк. – Воды… Там и вода, в нише.
Майор Сербин наклонился в угол окопа, нащупал флягу и подал Федяку. Пот катился у Федяка по лбу, густой и мутный, смешанный с пылью и копотью. Федяк, не поворачивая головы, взял фляжку, отпил из нее и отдал майору. Танк двигался прямо на них. Федяк стрелял и протягивал руку за новым патроном. Сзади к окопу подполз Ваня и тронул Сербина за плечо.
– Капитан приказывает вам возвращаться со мной на командный пункт, – услыхал Сербин и не оглянулся на Ванин голос. – Насчет вас из штаба дивизии звонили…
Майор Сербин не ответил. Впереди и сзади танка, шедшего на них, начали вырастать дымные столбы земли, – артиллеристы взяли танк в вилку. Танк отошел в сторону и начал пятиться в глубину поля.
– Товарищ майор, – снова услышал Сербин голос Вани, – приказано без вас не возвращаться.
– Возвращайся, Ваня, – сказал майор и припал губами к теплой фляжке, которой только что касались черные, сухие губы Федяка.
– А что же я скажу капитану? – ужаснулся Ваня.
– Скажи, что майор Сербин на своем месте.
Ваня пополз от окопа. Это была та минута, когда отхлынула первая волна атаки немцев и танки отползли за бугристый край поля.
– Перекурим, – сказал Федяк, прислонясь спиной к стене окопа.
Федяк свернул цигарку и протянул Сербину раскрытый кисет:
– Закури, легче будет…
Сербин нерешительно оторвал клочок от аккуратно сложенного в виде книжечки листка бумаги с печатным текстом и иллюстрацией. Ему бросился в глаза длинный ствол пушки с утолщением дульного тормоза на конце, он развернул книжечку и увидел, что это листовка, изданная для бойцов. Два бронебойщика стояли на фотографии рядом с подбитым «тигром», лица у них были окаменевшие и удивленные. Сербин смотрел на фотографию и старался представить себе, чть думал Федяк, складывая книжечкой напечатанную для него листовку.
«Не нужна она ему, – думал Сербин, – он сам знает все, что ему нужно».
Федяк понял, что Сербин не умеет крутить цигарок, взял у него из рук бумажку, насыпал табаку, свернул и передал заклеить.
– На свадьбе хорошо водку пить, а на войне табачок – первая утеха.
Майор Сербин затягивался и кашлял. Все слова, которые он приготовил для Федяка, давно уже выветрились из его головы. Он видел теперь, что Федяк очень спокойный, верный и надежный человек, ничего не боится, а если и боится смерти, то умеет владеть собой настолько, что никакие слова ему не нужны – они ничего не могут прибавить к тому спокойствию, что царит в его сильной душе. Сербин шел сюда, чтобы придать Федяку бодрости и спокойствия перед смертным испытанием, а вышло так, что он сам теперь не только подчинялся спокойной силе Федяка, но и черпал в ней ту самую бодрость и стойкость, которых, как ему раньше казалось, недоставало Федяку.
Майор Сербин вздрогнул, когда из-за бугра снова поползли фашистские танки. Он сразу же заметил тот танк, который шел с бугра по полю, нащупывая хоботом пушки их окоп. Федяк тоже видел этот танк и не сводил с него глаз. Снаряды поднимали перед танком столбы земли, огня и черного дыма, а он двигался, не останавливаясь и не меняя направления, прямо на них. За башней танка прятались автоматчики, они стреляли перед собою вслепую, высовывая дула автоматов из-за башни. Пули из спаренного пулемета выбивали фонтанчики сухой земли уже невдалеке от окопа. Федяк стрелял и протягивал открытую ладонь за патроном. Танк открыл огонь из своей пушки. Они приседали в окопе и поднимались, когда смолкал грохот выстрела и рассеивался дымный столб перед окопом.
Федяк протянул руку за патроном – она упала, бессильно повисла вдоль тела, неестественно длинная и будто совсем неживая… Разрыва снаряда, осколком которого перебило Федяку руку у плеча, они не услышали за грохотом других разрывов. Федяк повернул к Сербину серое лицо.
– А остановить его надо, – скорее угадал, чем услышал Сербин.
Федяк левой рукою вытащил откуда-то из угла окопа две большие гранаты, заткнул их за ремень, ручками вниз, еще одну положил перед собой на бруствер, уперся ногами в стенку окопа, но вылезть не смог.
– Подсади меня, – прохрипел он.
Сербин послушно ухватил его за ноги выше колен и подсадил на бруствер. Федяк взял гранату, лежавшую там, и пополз навстречу танку, – длинная правая его рука мертво волочилась по земле, оставляя кровавый след. Майор Сербин схватил в углу окопа несколько гранат и вылез вслед за Федяком. Ползти он не умел и боялся, что гранаты разорвутся в его руках раньше чем следует. Он догнал Федяка и бросал теперь свое тело навстречу танку рядом с бронебойщиком. Федяк тяжело дышал, смертный пот уже проступил на его сером до синевы лбу.
Федяк и Сербин подползали к танку и, странное дело, оба вспоминали в это время своих жен.
Федяк вспоминал свою немолодую Матрену Никитичну, которая ждала его с войны и которой он был нужен для жизни и для хозяйства. А Сербин вспоминал свою молодую Лелю, которой был совсем не нужен, которая даже не знала, что он на войне, как и он не знал, где она теперь: Леля ушла от него в одну из сентябрьских ночей шесть лет тому назад, когда он возвращался домой из своего учреждения лишь на рассвете. Он открыл дверь своим ключом и сразу же понял, что в квартире нет никого – ни Лели, ни двухлетнего Николки.
На столе белела записка: «Не ищи».
Он не искал их, хоть имел возможность найти, потому что знал: найти – еще не значит вернуть.
Где теперь его Николка? Что он знает об отце? Да и знает ли хоть что-нибудь?
Два сына Федяка воевали: один – в пехоте, другой – в артиллерии; если не кончится скоро война, и третий успеет хлебнуть горя.
– Прости, что я судил тебя, – сказал майор Сербин почти касаясь губами воскового уха Федяка. И услышал в ответ тихое и совершенно спокойное:
– Закон судит.
Танк наехал на них, прогремел взрыв, гусеница танка распалась, и он остановился посреди поля.
11
Огонь на плацдарме теперь бушевал, так сказать, в два наката. Если б Уповайченков был хоть немного опытнее, он мог бы отличить ближний огонь – тот, что вели по немецким танкам орудия, расположенные на самом плацдарме, выстрелы бронебойных ружей и разрывы противотанковых гранат, которые бросали, выползая из своих окопов, пехотинцы, а также огонь танковых пушек и пулеметов, которым отвечали немцы, – весь этот ближний огонь – от огня, бушевавшего над этим накатом, перекрывая и заглушая его, от дальнего огня, которым обменивались немецкие батареи, стрелявшие из-за бугра, с закрытых позиций, и наши тяжелые батареи, расположенные за рекою. Для Уповайченкова, ухо которого не улавливало разницы между снарядами разного калибра, все звуки боя сливались в один сплошной грохот, в один сплошной вой.
Уповайченкова удивляло то, что он все время слышал голос Спиридона Жука.
– Да их никакой огурец не берет, товарищ, полковник! – кричал капитан. – Вызывайте «канделябры»… Лучше было бы «канделябрами»! Что ж стоять, стоять мы будем! Если надо, и ляжем… Прилетят? Вот спасибо! Тогда хорошо, тогда порядок!
В это время над полем загремело «ура».
– Гляди! Гляди! – крикнул капитан, толкая Уповайченкова телефонной трубкой в плечо. – Горит!
Уповайченков увидел на склоне поля, как на раскрытой ладони, развернутый вполоборота танк, за которым тянулась ребристая полоса разбитой, вдавленной в землю гусеницы. Из пробоины в задней части танка валил черный дым и поднимался вверх, обтекая тяжелую башню. Танк ворочал длинным стволом пушки и вслепую выбрасывал снаряд за снарядом. От танка, таща за собой длинное черное бронебойное ружье, полз солдат в съехавшем на шею железном шлеме. Казалось, что у солдата две головы – одна крепко держится на шее, другая болтается и стучит по плечу.
Над башней поднялся люк, из танка один за другим выскочили танкисты, они упали на землю и тоже поползли, но в другую сторону, высоко подбрасывая зад и, как лягушки, дергая длинными ногами. С разных сторон ударили пулеметные и автоматные очереди. Фашисты подергали ногами и затихли.
– Кто? Зинченко? – кричал в трубку Жук. – Зинченко подбил? Молодец Зинченко… Поздравь его с орденом Славы!
На Жуке давно уже не было фуражки, волосы слиплись на лбу, лицо почернело, как головешка. Капитан наклонился в щель к телефонисту:
– Давай мне полковника Лажечникова!
Телефонист дул в трубку. Жук колотил трубкой по железному шлему телефониста.
– Дашь Лажечникова? Дашь мне наконец Лажечникова? – Он построил несусветное ругательство в четыре этажа, а потом расхохотался и спокойно сказал: – Извините, товарищ полковник, это я от радости… Есть почин!
Грохот перекрыл его слова. Башню танка, на который все еще смотрел не отрывая глаз Уповайченков, подбросило вверх, из танка вырвался клуб дыма, прослоенный огнем; танк, облитый горючим и маслом, пылал посреди поля.
Другие танки выбросили еще по нескольку снарядов, начали расползаться по полю и одновременно исчезли за бугром.
Несмотря на то что все это произошло совсем не так, как он хотел, а значительно проще, Уповайченков с облегчением вздохнул и сказал про себя: «Молодцы! Отбили!»
Капитан Жук не разделял его радости. Он не только знал, что дело идет, как ему и надлежит идти, но и наперед угадывал, как будут развиваться события. Капитан Жук по очереди связывался с командирами рот. С одним он шутил: «Перекур, Самохин?», на другого кричал (Уповайченков не знал, за какую вину, но по голосу капитана понимал, что были основания кричать): «Ты что, Заречный, с ума спятил? Береги бойцов, я тебе голову сниму!», третьего подбадривал: «Держись, еще не такое увидим…»
Опять мимо командного пункта проносили под обрыв раненых. Уповайченков видел, что их очень много, но не мог ни подсчитать, ни представить сколько, хоть и понимал, что существенно важно знать теперь, насколько боеспособным остается батальон.
А Жук уже знал потери батальона – и по разговорам с командирами рот, и по опыту прошлых боев, и по собственным наблюдениям. У опытного капитана Жука было преимущество перед неопытным капитаном Уповайченковым: он не только замечал отдельные явления, но и сводил их в целое и видел настоящую и полную картину положения своего батальона. И делал он это без особого напряжения, за него действовал хорошо натренированный аппарат сознания, которое все было подчинено одной цели – правильному и успешному ведению боя.
Капитан Жук знал, что правильно ведет бой, знал он и то, что этот бой для него последний.
Самолеты прилетели, но это были не наши «канделябры», на прилет которых так рассчитывал Жук, а немецкие бомбардировщики. Бомбардировщики повисли над плацдармом, Жук потянул Уповайченкова за рукав и сказал, тяжело хватая воздух после каждого слова:
– Ну что… корреспондент… будет у тебя о чем писать? Давай за мною… И все это…
Уже скорчившись на дне тесного окопчика и прислушиваясь к вою и взрывам бомб, Жук, все так же тяжело дыша, окончил:
– И все это, брат, только присказка, а сказка вся еще впереди!
Уповайченков услышал печальную ноту в голосе капитана – он не знал, что Жук за всю войну не мог привыкнуть к самолетам и с подозрением относился даже к нашим, когда те появлялись в воздухе: кто их знает, еще перепутают да сбросят бомбы на свои окопы, случалось и такое в его практике. Они вылезли из укрытия. Бомбардировщики уходили врассыпную, наши истребители преследовали их. Завязывался бой в воздухе, но следить за ним не пришлось: из-за бугра опять появились танки. На этот раз их было гораздо больше. Уповайченков успел заметить, что и на броне, прячась за башнями, сидят автоматчики, и за танками, редкой цепочкой, пригибаясь и все время перебегая, продвигаются немецкие солдаты.
– Ложись! – крикнул капитан Жук, и в ту же минуту на поле между окопами начали рваться снаряды.
Уповайченков слышал голос Жука будто сквозь вату. Жук кричал что-то в телефон, кажется все те же слова: «Будем стоять!» – и хоть теперь опасность была уже гораздо ясней для Уповайченкова, знакомый голос Жука успокаивал его.
«Все будет хорошо, – думал Уповайченков, – отбили же первую атаку и эту отобьем…»
Танки не останавливались, хоть уже немало их горело на поле. Из-за реки били орудия. Уповайченков видел, как бойцы выскакивали из окопов, ползли наперерез танкам и бросали связки гранат под гусеницы.
Некоторые танки останавливались, но другие продолжали идти вперед, вползали на окопы, утюжили их гусеницами, стараясь разрушить узкие щели. Автоматчики спрыгивали с брони. В окопах шла рукопашная, уже нельзя было разобрать, кто в кого стреляет, кто кого схватил за горло, кто кого повалил на землю и душит судорожно сжатыми пальцами, которых и сам уже не в силах разжать.
Удивление все время не покидало Уповайченкова. Он был ошеломлен тем, что до сих пор остается в живых, хоть кругом уже погибло столько людей и с каждой минутой гибнет все больше и больше. Но и теперь ему не было страшно. Он был убежден, что с ним ничего не случится, что все это должно обернуться иначе, что должна быть возможность отбить и эту атаку, а если этой возможности никто не видит, то он видит и использует ее.
– Людей, людей у меня мало осталось, – услышал Уповайченков голос капитана Жука. – Автоматчики просачиваются на командный пункт!
Уповайченков не успел понять, что означают эти слова, когда голос Жука, так необходимый ему для уверенности, что все кончится хорошо, вдруг исчез, словно провалился сквозь землю или растаял в грохочущем воздухе.
Уповайченков оглянулся.
Голова капитана Спиридона Жука склонилась на правое плечо, его черное лицо побледнело, трубка выпала из рук. Телефонист, высунувшись по пояс из окопчика, поддерживал командира батальона и кричал куда-то в кусты:
– Санинструктора!
Капитан Жук тяжело пошевелил головою. Взгляд его остановился на Уповайченкове.
– Корреспондент, – прохрипел, с трудом ворочая окровавленным языком, капитан Жук, – ползи на переправу… тебе можно… скажи, что мы тут…
Грудь его напряженно выпятилась, он сделал попытку повернуться – это ему удалось – и вдруг упал головою в окоп, придавливая и заливая кровью телефониста.
На прижатом к краю обрыва командном пункте сбилось пятнадцать – двадцать бойцов. Они, лежа на земле, стреляли из автоматов, отползали за дисками к той груде, которая образовалась из оружия, оставляемого ранеными, перезаряжали и опять отстреливались.
Танк надвигался на командный пункт, он был уже близко, пушка его медленно обнюхивала воздух перед каждым выстрелом.
Уповайченков выхватил из груды оружия несколько гранат, заткнул их за пояс, потом взял в каждую руку еще по одной, оглянулся на бойцов и медленно пошел навстречу танку. Ноги его будто врастали в землю, он тяжело отрывал их, бросал тело вперед и шел прямо под танк, прижимая гранаты к груди. Его прорезиненный плащ, пробитый во многих местах, надувало горячим воздухом. Уповайченков уже не видел ничего вокруг, только танк, до которого оставалось, может, пятнадцать, может, двадцать шагов. Не видел он и того, что из-за башни танка высунулся белогубый, с криво стесанным подбородком немец, ткнул в его сторону автоматом и нажал на гашетку. Уповайченков упал на спину, раскинув крестом руки. Танк шел прямо на его тело. Немцы поднялись на танке и изо всех сил стучали автоматами по броне – танкисты наконец поняли предупреждение и свернули в сторону. Танк прошел рядом с мертвым Уповайченковым, чуть не коснувшись гусеницей гранаты, которую он зажимал в кулаке.
Уповайченков лежал навзничь, с гранатами в обеих руках и за поясом, уже далекий и от танка, и от немецких автоматчиков, которые спрыгнули на землю, и от бойцов, которые встречали их последними выстрелами, и от этих выстрелов, и от тишины, которая вскоре воцарилась на плацдарме.
С лица убитого Уповайченкова не сходило то удивленное выражение, которое появилось на нем в первую минуту боя, да так и застыло. Он будто говорил солнцу, которое обжигало его почти отвесными лучами, и ветру, который шевелил его волосы, и маленьким муравьям, которые заползали под его приоткрытые веки: «Разве так воюют? Разве так надо воевать?» – и удивлялся, что другие не понимают его удивления и считают, что если уж воюют, то воюют именно так.
В то время когда Иустин Уповайченков уже лежал мертвый на плацдарме, в редакции получили его первую и последнюю корреспонденцию.
Приземистый, не по летам отяжелевший полковник, начальник отдела, в котором работал Уповайченков, прочел наклеенную на серую бумагу телеграфную ленту и покрутил бритой, круглой как мяч головою. Он долго думал, давать корреспонденцию в номер или не давать, потом позвал на помощь молодого сотрудника, которого недолюбливал за красивый, старательно уложенный чуб.
– Прочитайте, что тут написал Уповайченков, – сказал начальник, неприязненно глядя на молодой чуб сотрудника.
Чубатый сотрудник умел схватывать глазами сразу по нескольку строк печатного текста.
– Не то, – сказал он осторожно, возвращая начальнику листки телеграммы.
– Совсем, совсем не то, – вздохнул начальник. – Такой требовательный работник и такой, оказалось, неоперативный. Устарел его материал.
– Он еще сориентируется, это с непривычки, – ответил чубатый. – Будем давать?
– Вот когда сориентируется, тогда и дадим.
Начальник резким движением отодвинул телеграмму Уповайченкова на угол стола, подальше от себя и поближе к чубатому сотруднику.
– Вы завели папку для его корреспонденций?
– Заведу… Это ведь первая от него.
– Обязательно заведите сегодня же.
Чубатый сотрудник завел папку, то есть написал на обложке четкими буквами: «И. Уповайченков», – и положил в нее корреспонденцию.
Так она и осталась навсегда в архиве редакции,
12
Остатки батальона капитана Жука под огнем переправились вплавь и вброд на левый берег. Лодки, спрятанные в левобережных камышах, не успели перевезти всех раненых. Лодка Данильченко пошла на дно посреди реки, пробитая во многих местах осколками. Данильченко, раненый, выплыл на мель, но, уже коснувшись ногами илистого дна, потерял сознание и пошел под воду.
Танки появились над обрывом. Артиллеристы капитана Слободянюка встретили их огнем с прямой наводки. Танки поползли назад и скрылись в глубине плацдарма. Только один, с разбитой гусеницей, остался над обрывом с задранным вверх стволом орудия, резко вырисовываясь на фоне поблекшего неба, которое стеной поднималось за ним.
Полковник Лажечников, тяжело дыша, спешил лесом к переправе. Лейтенант Кахеладзе шел впереди. Два автоматчика шагали по пятам за полковником.
По приказу Лажечникова на левом берегу развертывался свежий батальон майора Музыченко; полковник держал его в резерве и выдвинул теперь вперед – прикрыть дорогу через овраг и шоссе, которое немцам надо было оседлать, чтоб развить наступление.
Прямо на переправу нельзя было выйти: немцы держали под обстрелом левый берег. Лажечников, сделав крюк, лесом вышел с тыла на командный пункт Слободянюка, где должен был находиться и Музыченко.
Высоко в небе кружил немецкий разведчик. Давно обжитый блиндаж был пуст. Ни Слободянюка, ни Музыченко Лажечников в нем не нашел. Кахеладзе вывел полковника по узкой крутой тропинке на поросшую лесом высоту над оврагом. Под деревьями в щелях сидели телефонисты, провод тянулся куда-то вверх. Лажечников проследил за ним взглядом и отыскал в ветвях высокой старой осины замаскированный настил, на котором и находились теперь Слободянюк и Музыченко.
– Эй, вы там! – крикнул Лажечников вверх. – Выдержит ваш насест еще и меня?
Не ожидая ответа, он полез вверх по прибитым к стволу осины ступеням. Кахеладзе с автоматчиками остался внизу.
С дощатой платформы, которую Лажечников назвал «насестом», хорошо просматривались выход из оврага к реке, правобережный обрыв и широкий вытоптанный спуск на нем. Музыченко, стоя на коленях, смотрел в бинокль на берег под обрывом. Он отнял бинокль от глаз и передал его Лажечникову:
– Посмотрите, товарищ полковник.
В голосе Музыченко слышалась нескрываемая горечь, он был угнетен и растерян, таким Лажечников его никогда не видел.
Лажечников поднял бинокль к глазам и начал наводить на резкость. С большим приближением Лажечников увидел обрыв – верхний слой плодородного чернозема, переплетенный корнями деревьев, которые когда-то росли тут, слой красного песка и под ним пласт рыжей глины, вытоптанный спуск, мертвые ветки обгорелых кустов и танк с задранной в небо пушкой. Все это было мертвое, мертвыми казались и обрыв, и обгорелые кусты, и пушка, и стена неба, затянутого полосами белесых облаков, словно взгляд Лажечникова проникал в какой-то иной мир, на какую-то другую планету, похожую и непохожую на нашу – похожую тем, что на ней почти такая же земля и почти такое же небо, и непохожую потому, что на ней нет живых существ и вся она будто окаменела в вечном молчании.
Лажечников знал, что это ощущение обманчиво, что он не должен верить своим глазам, что за линией правобережного обрыва, в глубине плацдарма, есть жизнь, но, так как эта жизнь была враждебна ему, он отказывался ее признавать.
Капитан Жук погиб, погиб его батальон, на плацдарме лежали только их мертвые тела, но они были более живыми, чем оставшиеся в живых фашисты, убившие их своим огнем.
Из сообщений воздушной разведки, полученных полковником Повхом, Лажечников знал, что в глубине плацдарма еще не убитые фашисты готовятся форсировать реку, что там у них стоят наготове фермы моста для тяжелых танков, что тягачи должны доставить эти фермы к берегу, что тысячи еще не убитых гитлеровских солдат ждут со своими танками, пушками, минометами и другим оружием, когда мост будет наведен, чтобы броситься теперь уже на батальон Музыченко, – он все это знал, но и гитлеровцы, и их танки, и мостовые фермы, и орудия в его глазах были уже заранее мертвы, а живыми он продолжал видеть капитана Жука, командиров его рот, всех лейтенантов, сержантов и рядовых, которых он знал по именам и которых не знал, – всех, кто погиб, отстаивая своею живой кровью правобережный плацдарм от той мертвой силы, которая навалилась на него своим мертвым железом.
– Ниже, ниже глядите, – услышал над собой Лажечников голос Музыченко и перевел бинокль на берег под обрывом.
Лажечников почувствовал, как сердце его сжалось и будто совсем перестало биться. Он со всхлипом втянул в себя воздух, словно проглотил его. Боль отдавала под левую лопатку, долгая и пронизывающая, словно кто-то всадил ему в спину тонкий нож и теперь медленно вытаскивал.
На правом берегу, прижимаясь к обрыву, лежали раненые из батальона капитана Жука, те, кого не успели перевезти на левый берег. Возможно, немцы не знали о них, а возможно, и знали, но не могли до них добраться. Раненых прикрывал обрыв. Как только на гребне обрыва начинали шевелиться обгорелые кусты, бойцы с левого берега открывали огонь. Больше ничего они не могли сделать для своих товарищей. Раненые знали, что с них не сводят глаз, и терпеливо ждали решения своей участи.
Лажечников отчетливо видел в бинокль не только фигуры раненых, но и сведенные болью, испуганные лица. Раненые жались поближе к блиндажу капитана Жука, выкопанному в обрыве, и лишь по тому, что время от времени кто-нибудь из них шевелился, меняя позу, или переползал на другое, как ему казалось, более надежное место, можно было понять, что не все они окоченели в последних судорогах. Лажечников начал считать раненых и насчитал восемнадцать; возможно, еще несколько человек пряталось в блиндажике Жука, – значит, их могло быть больше двадцати.
– Какой будет приказ, товарищ полковник? – снова услышал Лажечников голос Музыченко, но на этот раз в голосе уже не было растерянности, – голос Музыченко требовал от Лажечникова быстрого, недвусмысленного, точного и умного приказа. Музыченко, который минуту тому назад позволял себе быть растерянным, потому что был тут старшим и решение судьбы раненых обстоятельствами возлагалось на него, теперь, когда рядом с ним был командир полка, когда, таким образом, его майорское старшинство перекрывалось полковничьим старшинством Лажечникова, мог уже требовать приказа от старшего командира, оставляя для себя только беспрекословное выполнение этого приказа. Можно было не сомневаться, что Музыченко выполнит приказ не только потому, что воинская дисциплина требует этого, но прежде всего потому, что выполнять приказы значительно легче, чем отдавать их, – в этих случаях вместо твоей воли, вместо твоего разума и совести действуют чужая воля, чужой разум и совесть, словно снимая с тебя ответственность за все, что происходит с тобой и с теми людьми, с которыми и ради которых ты выполняешь приказ,
Лажечников не спешил с ответом.
Немецкий разведчик уже не кружил над переправой, нудный, назойливый звук его моторов исчез в глубине неба за обрывом. Слышалось только громыхание артиллерии на флангах дивизии и отдаленное буханье тяжелых бомб.
Лажечникова не вводила в заблуждение передышка после утреннего огня и попыток немцев вырваться на переправу. Он знал, что это временная передышка, что скоро опять начнется атака, и был готов ко всему, – поэтому он и пришел на самое опасное место, в батальон Музыченко.
Разум подсказывал, что надо затаиться и ждать удара, не тратя сил, которые будут нужны еще, чтобы выстоять до решающей минуты, когда можно будет самим ударить на врага и сломать ему хребет. Лажечников не был уверен, что его полк и вся их дивизия сохранят достаточно сил для перехода в наступление, он знал только, что надо выстоять до того времени, когда наступление и продвижение вперед станут возможными. Ну что ж, если не его полк, не их дивизия, так другие полки, другие дивизии осуществят то, что сделает возможным он.
Лажечников увидел в бинокль, как раненые, жавшиеся у блиндажа капитана Жука, зашевелились – колыхнулась плащ-палатка, из-за нее вылез молодой солдат с перевязанной головой, лег на бок и начал подползать к реке… Раненые смотрели на него со страхом и надеждой.
«Откуда я знаю этого солдата? – подумал Лажечников, поймав биноклем бледное молодое лицо, которое медленно, рывками надвигалось на него. – А я его хорошо знаю… Неужели он хочет переплыть реку? Не выйдет у него, не может выйти – безнадежно… А что ему остается делать? Выхода нет, мы ему помочь не можем… И все-таки я его знаю… Может, потому мне так жаль его?»
Лажечникову было знакомо это свойственное многим командирам чувство: легче терять бойцов, которых ты не успел узнать, а как только познакомился ближе, узнал человека, заглянул ему в душу, сразу же становится неимоверно трудно принимать на себя ответственность за его судьбу.
«Да ведь это же Ваня! – чуть не вскрикнул громко Лажечников, узнав наконец молодого солдата. – Это Ваня, ординарец покойного Костецкого… Я же сам направил его к капитану Жуку, а теперь он… торопится к своему генералу!»
Ваня подгибал колени и отталкивался ногами. Каждое такое движение стоило ему больших усилий, но только на каких-нибудь двадцать – тридцать сантиметров отдаляло от обрыва и приближало к реке. Лажечников опустил бинокль и опять подумал, словно подводя итог усилиям Вани: «Безнадежно».
Об этом же думали Музыченко и Слободянюк. Они смотрели на берег и видели все, что там происходит. Ваня, наверное, тоже понимал всю безнадежность своей попытки, но продолжал упорно ползти к реке. Он знал, что за ним, за каждым его движением следят не только его товарищи под обрывом, не только бойцы на левом берегу, но и немцы… На что он рассчитывал? Почему не дождался темноты? Возможно, ему надоело ждать смерти под обрывом, возможно, он не хотел попасть в плен теперь, когда до конца было уже так близко, – неизвестно. С каким-то неистовым отчаянием Ваня бросал и бросал вперед свое тело. Вот уже рука его коснулась влажного песка, облизанного водой, он еще раз согнул колени, выбросил руку вперед, будто хватаясь за дно реки, – и вдруг упал головою в воду.
